К фр. Р. («Колыбельная для Риты»).
Почему вы сегодня так грустны, моя фройляйн?
Почему так тревожно поёт на душе?
Не блистает ваш взор, вы глядите спокойно
На почти опустевший фужер.
Что вам снилось сегодня, этим утром хрустальным,
После всей карусели столичных огней?
Не грядущие ль дни, не конец ли печальный
Вы увидели в грёзе своей?
Теребя в пальцах ленту, отвернулись лениво.
Ещё платье струится, ещё шаль на плечах...
Может, тающий снег и без знаков могила
Отразились вам вдруг в зеркалах?
Мы ещё погуляем вдоль по улицам где-то,
Обращаясь друг к другу то на вы, то на ты.
Наше время – песок, наше краткое лето
У последней зависло черты.
***
Что вы видите в вашем предсмертном полёте?
Что вас вызовет выйти ещё раз на бис?
Может то, что далёко, на немом горизонте
Светлой сказкой встаёт Ринордийск?
Вы, наверно, устали? Так поспите спокойно –
Вы свободны навеки от пут и оков...
Что вам снится, моя несравненная фройляйн,
Что вам снится под пледом снегов?
ноябрь 2014
Диаскоп.
Мы смерти ждём, как сказочного волка.
О.Э. Мандельштам
День обещал быть солнечным.
Вернее, день мог бы быть солнечным, но сейчас почти прошёл и начинал клониться к долгому весеннему вечеру. Что ж, ничего: за окном всё ещё было достаточно светло и ясно и тёплые жёлтые квадраты не спеша бродили по комнате. Феликс подставил им руки, но стоять на одном месте быстро надоело. Так и не переодеваясь (только пришёл из университета), он машинально заходил от стенки к стенке.
|
|
|
Завтра вечером будет встреча – с Роткрафтовым, Гречаевым и остальными, – но это только завтра. Статью для Видерицкого он обещал аж к воскресенью, а значит, время ещё есть. Всё-таки повезло (уже в который раз подумал Феликс), что Гречаев свёл его тогда с Видерицким. Очень вовремя – когда к третьему-четвёртому курсу новый твой статус превращается в обыденный факт и неизбежно встаёт вопрос: дальше-то что? Работа в журнале не то чтобы полностью отменила этот вопрос, но притупила его и отнесла срок окончательного ответа в более отдалённое и туманное будущее. Он – оппозиционер, подпольщик, чёрт возьми; он уже на баррикадах в битве с режимом Нонине, а то, что битва ещё не началась… Ну так начнётся когда-нибудь. Всем им ещё только предстоит показать, на что они в действительности способны.
Но в день сегодняшний ни для какой статьи у него не было настроения. Было для чего-то совсем другого…
Он прикинул, для чего именно, тихо притворил дверь в комнату. Не закрыл полностью – только отгородил ею шум телевизора в гостиной, а заодно и случайные нежелательные взгляды. Затем достал из обустроенного им тайника архив – увесистую, обтрёпанную по краям папку, – перебрал, не вытаскивая целиком, содержимое в поисках нужного номера. Не самый новый, двух-трёхлетней давности… Вот он, нашёлся.
|
|
|
Журнал «Собеседник», совсем недавно прикрытый, а до того специализировавшийся на интервью со знаменитыми и просто интересными людьми. Конкретно этот номер Феликс выцарапал в допотопном киоске на окраине Ринордийска в один дождливый летний день. Особую же важность журнал представлял потому, что в нём, помимо прочего, было интервью с Адель Зенкиной – ну, той самой Адель из общества «Очаг», что разыскало и систематизировало в прежние годы столько свидетельств и списков по «чёрному времени». Той Адель, которая, говорят, знавала многих из творческой тусовки тех лет (а значит, возможно, пересекалась и с самим Алексеем Луневым). Когда сотрудница «Собеседника», журналистка Вертишейкина, брала у неё интервью, Адель Зенкиной было уже за девяносто. С фотографии, однако, смотрела маленькая аккуратная бабушка с очень ясными светлыми глазами. Расположившись в глубоком плетёном кресле, она внимательно глядела на возможных зрителей.
Феликс перелистнул сразу на ту страницу, где помещалась основная часть разговора, и устроился вместе с журналом на диване – улёгся на живот среди нагретых пятен света, положив номер перед собой. Два или три раза он уже читал это интервью, но почему-то тянуло перелистать снова, погрузиться в полузнакомые слова и чужие откровения – будто в них таилось что-то ему сродственное и очень важное.
|
|
|
«Вертишейкина: Адель, скажите, почему «Очаг»? Почему именно такое название?
Адель: Изначально мы хотели назвать его «Пламя». Но «очаг» оказался точнее: это место, где остаётся пепел, когда пламя погасло, и там же разводят новый огонь, чтобы поддерживать его. К тому же к очагу возвращаются после долгих лет странствий. Нам, оставшимся, было крайне важно знать, что когда-нибудь мы «вернёмся домой», – если вы понимаете, о чём я.
В: Оставшимся?
А: (скромно улыбается) Так получилось, что в основном «Очаг» составили люди из нашей бывшей компании – я имею в виду участников «дела ринордийской богемы» и тех, кто около, вроде меня. Конечно, это коснулось не только нас, миллионы пострадали по всей стране, но мы всё-таки были давно и близко знакомы… После конца «чёрного времени» мы старались держаться вместе, не терять друг друга из вида – чтобы не растерять хотя бы наших воспоминаний. Кто-то может назвать это затянувшимся плачем по прошлому и спекуляцией, но, в конце концов, общая память – это всё, что у нас тогда оставалось.
|
|
|
В: Кому первому пришла в голову идея создать общество? Как вообще всё начиналось?
А: Идея летала в воздухе. Если вы о том, когда впервые она оформилась в слова и прозвучала вслух… Наверно, это было той ночью, в нашем с мужем разговоре. Знаете, одна из тех кошмарных ночей, которые бывают у переживших кошмар наяву (я сейчас не про себя). Когда ваши мёртвые оказываются вдруг слишком близко, вы почти слышите их дыхание у себя за спиной и понимаете, что ничего для них не сделали. И уже не сделаете. В эту ночь мы пообещали друг другу, что добьёмся как минимум установки обелиска – так или иначе.
В: «Память – лучшее оружие»…
А: Именно так. По крайней мере, когда всё остальное не в ваших силах – ни воскресить, ни даже наказать виновных (ведь не всех настигла расплата). Можно только попытаться сохранить правду – о тех делах и о тех людях, о том, как всё было на самом деле. Ведь время имеет привычку всё сглаживать и искажать.
В: Поэтому на обелиске не остановились?
А: Разумеется. Это было лишь первым шагом. Многовато оказалось работёнки, да и, думаю, не все архивы мы успели перекопать за эти годы. К тому же далеко не всё осталось на бумаге… Давайте так, чтоб вы понимали, система «идола» – это грязная механика за красивой и праздничной ширмой, поэтому по официальным отчётам там всё было прекрасно. Что-то, конечно, сохранилось во внутренних документах, что-то мы узнавали из рассказов свидетелей… Но если из двух участников действия тет-а-тет оба уже не здесь – в том или ином смысле… (разводит руками) Ну, вы понимаете.
В: Кстати, именно слова «Очага» о «системе» и стали основным поводом для нападок… Вернее, тот факт, что подобные речи появились уже после падения режима, как бы постфактум, тогда как прежде говорившие открыто поддерживали существующую власть.
А: (грустно улыбается) Да, было такое поветрие среди нового поколения. Своё мнение об этих нападках я уже высказывала – трижды или четырежды, точно не помню.
В: Да, ваши статьи наверняка войдут в историю эталоном апологетики. Но что вас на них сподвигло? Ведь до того никаких обвинений лично в ваш адрес не было…
А: Ну да, они были в адрес моего мужа и многих моих хороших знакомых. К тому же, будучи одной из тех, «с чьего молчаливого согласия всё творилось» (усмехается), я не могла не относить сказанное и к себе тоже. То есть поймите правильно, я не говорю, что мы ни в чём не виноваты, и быть кем-то вроде меня – действительно своего рода падение. Но подобные претензии я готова выслушивать от наших современников – от тех, кто прошёл тюрьму, каторгу, но не поддержал власти, от тех, кто прошёл допросы с пытками и не сдал своих товарищей (я лично таких не знаю, но допускаю, что они были). От них я бы выслушала все обвинения и не стала бы возражать. Но, кстати, они как раз никогда нас не обвиняли. А вот от тех… От людей, которые, по сути, не жили при «идоле» и понятия не имеют, что это такое… (качает головой) Я не считаю, что у них есть какое-то право в чём-то нас упрекать.
В: Не боялись впервые выступать в печати? Тем более в такой конфликтной теме?
А: (смотрит задумчиво, чему-то насмешливо улыбается) Женя тоже мне тогда говорил: мол, не лезла бы ты в это, на тебя тоже посыпется… Что, говорю, они мне сделают? Плохими словами назовут? Как страшно.
В: Не тяжело ли это морально? В смысле, вообще всё, чем занимался «Очаг», – чужие дела, чужие воспоминания, чужая боль… Не хотелось ли вам в какой-то момент отключиться от этого, уйти, не вспоминать?
А: Как ни странно, нет. Той девочке Адель, которая мелькала на встречах во Дворце Культуры и иногда играла там на гитаре, может, и было бы трудно, но мне… После того как пришлось фактически выстраивать свою жизнь из пыли по новой… Уже нет. Знаете, в одной из песен, что я играла, звучали слова: «Без боли всё было бы иначе, опыт сделал меня сильней».
В: А вам не обидно, что о той странице вашей жизни почти не знают? Ведь вы вращались в кругу людей, чьи имена сейчас служат символами эпохи…
А: (смеётся) Ну, я-то на символ точно не тяну. Знают тех, кто прыгал выше, – и в них же стреляли в первых. Что касается меня, я всегда была скорее с краю, и даже те песни, что я играла, – все были чужими. Так что, похоже, мой труд в «Очаге» принёс больше пользы. Моя же песня, самая главная… Думаю, она будет спета там (неопределённо кивает).
В: Там?
А: За чертой. Конечно, никому не известно точно. Но знаете… Женя, незадолго до того как уйти, рассказывал мне. Ему приснилась… (заминается) одна наша общая знакомая, которая много значила для нас обоих, она погибла в ссылке ещё в самом начале «чёрного времени». Во сне она спросила, скучает ли он по ней, и сказала, что ждёт его. И, когда он рассказывал, у него был такой умиротворённый вид. Казалось, его совсем не пугала эта перспектива, даже наоборот. Так что я верю, что снова встречу там нашу старую компанию, – я ведь пережила их всех (негромко смеётся). Только недавно я начала понимать: это счастье – что у нас было то, что было. И неважно, что началось позднее. Так что да, я верю.
В: Ну и напоследок, чего бы вы хотели пожелать нашим читателям?
А: Внимания к окружающим. И проницательности. Чтоб не пришлось потом изумляться, что новые чёрные времена уже наступили».
В конце страницы был уже небольшой чёрный завиток, отмечавший конец рубрики. Феликс убедился, что он на месте и никуда с прошлого раза не сдвинулся, и удовлетворённо прикрыл глаза.
Молодец Адель. Смогла даже ненавязчиво намекнуть в финале, что происходит в стране, – хотя, казалось бы, ей-то уж какая разница… Несколько лет назад, когда бралось интервью, всё было ещё не так однозначно, хотя Феликсу уже тогда что-то не нравилось в Нонине; теперь же, после перевыборов, гайки начали закручивать, и сейчас даже такой вот невинный разговорчик, как этот, едва ли дошёл бы до большой публики. «Кто-то там наверху выплел железную нить» – снова, спустя десятилетия, а значит, нужны и новые герои. Из тех – что прыгали выше. Из тех, кого вспоминают потом, через годы в таких интервью – пусть даже под абстрактным названием «общего знакомого». Не могут забыть.
И пусть в них стреляют в первых – оно того стоит.
Нет, вот так, как Адель: всех пережить, всё засвидетельствовать и передать поколениям следующим, – это тоже нужно и по-своему симпатично, но то, другое, острое, тревожно-терпкое, как горечь на дне бокала… Оно не требовало чётко разъяснённой цели; может, у него и вовсе не было цели – лишь настойчивая потребность сделать так, а не как иначе; может, именно из-за этого так хорош ясный весенний день и из-за этого же не жаль, если он станет последним – как финальный радостный аккорд мелодии-экспромта.
Тёплый солнечный свет лучился сквозь темноту опущенных век и выстраивал за ними свой – невидимый, но почти идеальный – мир. Дверь отворилась, и раздался мамин голос:
– Феликс?
– Мм? – он моментально сел: лучше сидеть, чем лежать, если с тобой говорят не на равных (ещё лучше стоять, но это пока необязательно).
– Мы тут с папой подумали, что самое время перебираться за границу, – мама говорила как будто между прочим, только в дополнение к быстрому и деловитому оглядыванию комнаты. – К тёте Мари и дяде Жану, если ты их помнишь.
– Помню, – Феликс вроде бы смутно припомнил, но тут же понял, что это совсем не главное. – А надолго?
– Как пойдёт. Может, с концами. Сколько тебе понадобится, чтоб утрясти всё с университетом?
Он мотнул головой:
– Зачем?
– Затем, чтоб не было проблем на новом месте, – кинула она несколько раздражённо. – Мы хотели самое большее недели через две, но чем раньше, тем лучше.
А, так, значит, «мы» – это «мы все трое», а не она с папой, можно было и сразу догадаться (на самом деле, сразу и догадался, конечно). Комната вокруг как-то вдруг стиснулась, съёжилась, собираясь скатиться куда-то вниз.
– Что, и квартиру вот так бросите? – проговорил он с коротким смешком. (Никчёмный вопрос, но хотя бы затянет текущий момент).
– Может, найдётся кто за две недели, – мама по-прежнему скользила взглядом по стенам и полкам, будто прикидывая, что из этого полезно, а что полная фигня. – А нет, так оставим за собой, может, ещё пригодится, время сейчас дороже. Так сколько тебе потребуется?
Он насупился и спрятал взгляд в узких досках пола.
– Я не поеду.
– Ну что значит «не поеду», – она отмахнулась. – Давай вот без этих твоих капризов. С дядей Жаном и тётей Мари мы уже договорились, они нас примут на первое время…
– Я серьёзно. Я никуда не поеду.
– Феликс! Твои закидоны так вовремя! – она вскинула взбешённый взгляд, на дне которого спрятался чуть заметный страх, и, наклонившись к Феликсу, яростно зашептала. – Ты видишь, что в стране творится? Вчера уроки патриотизма, сегодня ГосБД, завтра они вообще границы перекроют или начнут войнушку, и никто им ничего не скажет. Понимаешь, к чему идёт?
Очень тянуло ответить: «Понимаю, мама, отлично понимаю, потому и остаюсь». Но это бы нарушило конспирацию.
– Но я же не говорю, чтоб вы не ехали, – заметил вместо того Феликс. – Я только сам не поеду, вам-то это никак не помешает.
Мама взглянула так, как смотрят на абсолютнейшую глупость, и ничего не сказала. На всякий случай Феликс продолжил:
– Если проблема в квартире, то я съеду в общежитие…
– Ребёнок, не мели ерунду, – прервала она спокойно. – Всё, вопрос решён.
Маленький бес зашевелился в нём – не встал пока в полный рост, но уже порывался.
– Вообще-то я не ребёнок, – проговорил Феликс, усмехнувшись скорее нервно, чем действительно что-либо изображая. – Мне двадцать один год, и, как ты понимаешь, вот так вывезти меня куда-то по своему желанию ты не можешь.
Она невозмутимо кивнула (что вовсе не означало согласия):
– Вообще-то твой паспорт у меня, если ты забыл. А без паспорта, как понимаешь, ты здесь никто, и вышвырнут тебя отсюда при первом удобном случае. Так что придётся тебе поехать с нами, – мама кивнула ещё раз – вот теперь уже подтверждая собственные слова.
Всё это слишком нарушало те пределы, про которые Феликс думал, что они существуют. И слишком легко это производилось ею. Он вскочил на ноги.
– Если ты так сделаешь, я брошусь под первый же встреченный поезд и дальше можете ехать куда хотите!
– Что-о-о? – мама отшатнулась от него и захлопала глазами. – Да ты… Ты…
(Феликс не отрывал от неё взгляда, лихорадочно ожидая, что теперь она скажет или сделает).
Несколько раз открыв рот, она, по-видимому, не нашла достаточных выражений, демонстративно развернулась и вышла.
– Владислав! – донёсся её голос. – Поговори с ним, он невменяем!
Отлично, невменяем. Пусть невменяем, да. Сейчас, конечно, придёт папа, и разбирательства уйдут на новый виток. Воспользовавшись заминкой, Феликс быстро окинул взглядом комнату. Только теперь он понял, что у него дрожат руки и почему-то жутко не хватает воздуха. Предметы вокруг громоздились друг на друга и торчали под странными углами. С дивана смотрела бумажная, чуть-чуть блестящая бабушка Адель. Улыбка её, казалось, говорила: «Бывает, всякое бывает». Издевается.
Нет, он не дастся. Забаррикадирует комнату, уйдёт в глухую оборону… В крайнем случае действительно под поезд, чёрт с ним, зачем вообще жизнь, если она не радует или хотя бы не приносит пользы. Настоящая его жизнь – та, которой он грезил по ночам и которая едва лишь начинала претворяться в реальность, – она могла быть только здесь, в Ринордийске, любое другое место – это нонсенс. Всякому стало бы ясно, взгляни всякий его глазами, но раз неясно им… Что ж, он будет отвоёвывать этот путь с боем.
(Наверно, труднее всего восставать не против диктаторов и тиранов – а против своих же, против людей, с которыми тебя связывает столь многое, но которые вдруг решили, что имеют на тебя больше права, чем ты сам).
Вошёл отец.
– Феликс, – присаживаясь на диван, заговорил он негромко и серьёзно. – Ну что за сцены?
– Я никуда не поеду, – повторил Феликс уже без всякой интонации, как мантру. На это, пожалуй, всех его оставшихся моральных сил и хватало.
– Это я уже слышал, – проговорил отец неодобрительно, хотя очень сдержанно. – Объясни лучше, что на тебя нашло. Это глупо, в конце концов.
– Хорошо, значит, глупо.
– Вот видишь, всё понимаешь. Здесь никому никакой жизни теперь не будет.
– И я глупо здесь останусь.
– Но зачем? – отец чуть повысил голос, но лишь совсем немного. – Можешь ты мне просто сказать зачем?
Феликс поднял на него взгляд.
– Пап, я не объясню тебе всё в точности. Просто поверь мне, что я не могу уехать из Ринордийска, – он хотел было закончить на этом, но не выдержал и продолжил, отчаянно жестикулируя. – Здесь мой город, здесь вся моя жизнь, здесь моя работа, мои друзья, здесь Китти…
– Значит, всё-таки Китти, – будто бы сам себе отметил папа.
Феликс тут же замолк, осознав вдруг, какую ошибку и как запросто он допустил, – потому что Китти не нужно было упоминать ни в каком виде и ни при каких обстоятельствах. Кроме узкого круга посвящённых, никто ничего не знал, никто не должен был знать и в дальнейшем. А будь он сейчас на допросе… (Подпольщик недоделанный – трепло он обыкновенное).
Воспользовавшись тем, что у них всё-таки не допрос, Феликс отвёл взгляд и тихо сказал:
– Маме не говори.
Отец кивнул так, будто это и без дополнительных просьб было ясно, – сам он сосредоточенно думал о чём-то своём.
– Ну хорошо, – заключил он наконец. – Нет, так нет.
Потом ещё больше понизил голос, словно для того, чтоб не слышно было в гостиной:
– Я тебя, конечно, очень не одобряю, – он пристально посмотрел в глаза Феликсу. – Но ты парень взрослый… Сам смотри.
Феликс облегчённо выдохнул – он надеялся, что максимально незаметно со стороны, – и с благодарностью кивнул.
Папа ушёл, Феликс измерил шагами комнату несколько раз – из угла в угол и обратно. На середине пятой диагонали он остановился. Оказывается, за окном успело заметно потемнеть и комната погрузилась в сумрак. Из гостиной доносились приглушённые голоса, но вслушиваться, о чём это они, сейчас совершенно не хотелось. Он ещё раз пересёк помещение, вернулся, порылся в своих вещах – в самых дальних карманах, – достал зажигалку. Она почему-то помогала сосредоточиться на главном и отбросить всякие побочные мысли, когда они начинали боязливо шушукаться между собой, – стоило лишь чиркнуть ею. Маленький огонёк будто бы уже заранее обещал, что все проблемы разрешатся, – надо только идти вон туда, как это ты забыл.
К тому же в полутьме пламя красиво танцевало – почти недвижно, лишь слегка колеблясь и рассеивая призрачно-алый отсвет в воздухе.
И гасло оно тоже красиво.
Феликс снова тихо подобрался к двери, прислушался. В соседней комнате всё ещё продолжался разговор.
– Марта, ну он взрослый человек, в конце концов, – проговорил папин голос. – Справится со всем постепенно, что так драматизировать. Все мы через это проходили.
– Да какой он взрослый человек! – прервал второй. – Ведёт себя как девочка в пубертате!
В ответ едва различимо пробормотали:
– Ну, ему было у кого научиться…
– Вы меня в гроб сведёте оба! – воскликнул мамин голос, затем послышался какой-то театральный шорох. – Ты, ты лично сведёшь, вот увидишь. Увидишь, но будет уже поздно!
– Господи, да за что мне два таких истерика на голову! – перешёл на крик и папа.
Феликс невольно рассмеялся и быстро зажал рот рукой. Сейчас они покричат друг на друга, как это часто бывало, потом успокоятся, и возобновятся мир и идиллия. В том, что никто больше не потянет его за границу, Феликс практически не сомневался. По интонациям уже слышалось, что проблема теперь не в этом – а в том, что кого-то недолюбливают (вероятно, маму) и кому-то нужно срочно доказывать обратное (вероятно, папе). А каким-то образом доказывать это папа умел.
Так что можно было расслабиться и успокоиться. Угроза на сей раз миновала, и всё идёт тем путём, каким должно, как и представлялось всегда Феликсу. Он переглянулся с бумажной Адель, подмигнул ей – мол, видишь, мы тоже что-то можем – и тщательно упрятал журнал обратно в архив. Затем, ещё тщательнее, упрятал зажигалку.
Теперь он думал о Китти. После всей нервотрёпки хотелось думать о чём-нибудь приятном, а о Китти было приятно думать в любом случае (иногда даже чисто физически). У Китти тонкие изящные запястья и густые чёрные волосы. Иногда, перед сложным зачётом или контрольной, она распускала их и давала Феликсу заплетать в них косички, его это успокаивало. Саму же Китти если и могло что выбить из равновесия, то Феликс этого никогда не видел: на людях она вообще зачастую казалась безупречно работающей машинкой – с вечным заводом и внешностью красивой куклы. Впрочем, к пятому курсу, после многолетнего знакомства, он по едва уловимым признакам уже мог различить, когда она сердится, когда у неё неприятности и когда ей хорошо (в том числе физически).
А ещё – он знал это точно – Китти никогда его не оставит. И неважно, как это называть, он в общем и не задумывался в особенности, но в чём-то самом главном они совпадали, в чём-то глубинном, что скорее ощущается, чем понимается, будто оба пришли сюда из одного и того же далёка и теперь с переменным успехом искали его снова. Поэтому – сколько бы ни цапались они по мелочам, сколько бы ни изводили друг друга, невольно или осознанно («Зачем тебе пистолет, ты манипулятор от чёрта!» – кричал он ей во время одной из ссор), – в последней битве они будут по одну сторону баррикад, пусть даже против всего мира.
Утро принесло новое воодушевление и новые дела, требующие того, чтобы к ним приступили. Окрылённый вчерашней удачей, Феликс, вопреки обыкновению, был в университете уже за полчаса до начала пар. Надо бы найти своих – Витьку Рамишева, Леона Пурпорова, – напомнить им, чтоб пришли сегодня на сходку. Можно бы и Улю, но этот пусть вспоминает сам. К тому же Улю он вряд ли найдёт – тот завёл дурацкую манеру халтурить и по пятницам не являться вовсе. (Да и какой из Ули революционер, – подумал Феликс, но тут же осадил себя: из него самого на данный момент тоже не особо).
Кто заслуживал носить сие звание – так это Роткрафтов. Вот кто был из настоящих людей – сильных и смелых, каких, казалось иногда, не осталось в наше время. Роткрафтов не побоялся бы сказать Нонине в лицо, что он о ней думает, и, не сомневаясь, возглавил бы народное восстание, будь оно возможно, пусть и смертельно опасно. Конечно, Феликс уже вырос из того восторженного новичка, у которого, наверно, в глазах светилось «Со мной поговорил сам Петер Роткрафтов!», но и теперь он был сильно привязан к этому человеку. Его присутствие вдохновляло, ему хотелось подражать. Правда, для подражания уже есть Лунев, но Лунев далеко, на страницах старых книг и в воспоминаниях современников, а Роткрафтов – здесь, живой и настоящий. И если так может он, то, значит, может и Феликс.
Потому что, например, к Рамишеву он тоже был привязан, но совсем по-другому. Порой ведь так необходимо, чтоб кто-нибудь смотрел на тебя снизу вверх щенячьими глазами, независимо от того, как ты косячишь и какую несёшь лажу. Чтоб хватило сил самому не разочароваться в себе и, когда придёт момент, совершить всамделишный подвиг.
Вот Рамишев пусть и расскажет о нём спустя много лет в каком-нибудь интервью. Когда грядущие свершения уже станут историей, а его собственная жизнь оборвётся на взлёте – красиво, эффектно и с несомненной пользой для общего дела. Как исчезает вспыхнувшее пламя.
(Феликс и сам, пожалуй, не смог бы объяснить, чем влечёт его, как ничто другое, этот последний рывок на изломе).
В коридорах ещё почти никого не было, зато в аудитории он обнаружил Китти – конечно, на первой парте, конечно, с чистым листком для списка присутствующих. (С некоторого времени все стали поручать эту обязанность Китти Башевой и никому иному, чем она иногда пользовалась, включая в список тех, кто по каким-то причинам ну никак не мог присутствовать. И, что странно, ни разу на этом не попалась).
Возле парты Китти стояла их однокурсница. Ей было явно что-то очень нужно – судя по тому, как выразительно она взмахивала руками и широко распахивала густо накрашенные глаза. Феликс знал её немного: одна из тех «золотых деток», поступивших по блату и теперь появлявшихся иногда в стенах университета с новенькими телефонами и огромными перстнями наперевес.
В ожидании, когда она уйдёт, Феликс остановился чуть поодаль и прислонился к стенке, сложив руки на груди. Даже отсюда было заметно, что однокурсница старается зря: того, чего она хочет, Китти делать не станет. Верный признак, что кто-то раздражает её до крайности: всегдашняя её формальная улыбка, глаза при этом очень холодные – у неё обычно не было таких глаз. (Странно, что почти никто не ловил этого контраста).
Кстати (подумалось в который раз), что ещё с самого начала привлекло его в Китти. В ней чувствовался какой-то неуловимый отзвук ушедшей эпохи, что-то родственное монохромным фотографиям «чёрного времени» – особенно вот в этом плавно-ленивом жесте, которым она держала ручку. Или в том, как она оборачивалась через плечо, стоя в дверях. Феликс неоднократно перебирал фото актрис и моделей тех лет, но никого похожего не находил.
Не добившись, по-видимому, своего, однокурсница кинула оскорблённое «Ну спасибо!» и шумно покинула аудиторию.
Китти, не меняя выражения лица, чуть пожала плечами, затем, куда теплее, улыбнулась Феликсу (наверняка давно уже заметила, что он здесь, но виду не подавала).
– Чего она от тебя хотела? – поинтересовался Феликс, проскользнув за парту на соседний стул.
– Чтоб я её записала после перерыва, когда она уйдёт.
– Тебе ж не сложно, – рассмеялся он.
– Но не десять же раз подряд.
Феликс рассказал ей про свою вчерашнюю победу: столь важными событиями неудержимо хотелось с кем-нибудь поделиться.
– Глупо, – ровно и без осуждения заключила Китти, когда он закончил рассказывать.
Он деланно обиделся:
– Я думал, ты будешь рада, что я не уеду.
– Я рада, что ты не уедешь, – сказала она, не переменяя тона. – Но всё равно глупо.
Он понимал, что это всего лишь констатация «общественного мнения»: у Китти была странная манера зачастую озвучивать не свои мысли, а то, что по данному поводу подумали бы другие. Феликса иногда это бесило невероятно, но не сегодня: слишком уж хорошо всё складывалось. Ринордийск подмигивал через окно, как бы говоря: «Что, братишка, испугался? Дурачок ты, я нужных людей не отпускаю». Здесь же, под защитой толстых стен они сидели рядышком и будто бы ожидали чего-то неведомого.
Это что-то маячило иногда перед Феликсом, как маленькая побледневшая картинка, на которую только и можно, что взглянуть одним глазком, и которая кажется такой далёкой, хотя почти что держишь её в руках. Словно залог другого, лучшего мира – которого, быть может, и не существует в действительности.
Но он будет искать и дальше. Даже если это бессмысленно – он будет и дальше.
За окнами разливался яркий радостный свет, падал жёлтыми квадратами на стены и парты, и казалось, что на улице стоит теплынь, как и должно быть в середине весны. И, лишь если выйдешь наружу, – Феликс знал, поскольку только что пришёл оттуда, – станет понятно, какой пробирающий до дрожи холодок проносится иногда в воздухе: будто идёшь по краю глубокой пропасти.
День обещал быть солнечным.
P. S. Диаскоп – оптический прибор для рассматривания через окуляр изображений на просвет. Его неразборная разновидность – распространённый советский сувенир – бывает весьма причудливых форм, а вмонтированный в такой диаскоп единственный слайд нельзя заменить.
ноябрь 2015
Всё плохо.
Миловицкий вошёл в помещение штаба – по-обычному громко хлопнула дверь, что ж она так всегда стучит, – но комната пустовала, несмотря на не самое раннее утро. Вечно этих двоих нет на месте… Ну и ладненько.
Он по-хозяйски вздёрнул жалюзи, включил вентилятор – тот бодро зашумел за своей решёткой в стенке. Ну вот, другое дело. Теперь помещение выглядело жилым, а таким и должно быть помещение, если проводишь в нём большую часть дня. Тем более это ценили и посетители – особенно те, что после допросов под началом Кедрова; им эта комната наверняка казалась оазисом. Это было на руку, и Миловицкий никогда не разрушал этого их впечатления. «Чаю, кофе, чего покрепче? Ну что вы, что вы, мы же оба с вами люди, оба человеки… Давайте просто поговорим по душам». Многие из них приходили сюда и позже, уже по собственной инициативе, и рассказывали интересное. Надо же, в конце концов, оправдывать гордое звание Секретариата по связям с общественностью, пожалованное лет десять назад, ещё на заре Эпохи.
Вполголоса напевая песенку без слов (откуда взялась в голове, уже и не вспомнишь), Миловицкий окинул взглядом комнату: надо бы перетасовать кой-какие бумажки, раз всё равно никого нет. Он, естественно, доверял коллегам, но без свидетелей всё же лучше… Кстати, а вот этой папки на его столе вчера явно не было.
Присев к столу, он мельком пролистал стопку – какие-то незнакомые и едва знакомые имена, циферки столбиками… Похоже, что-то из смежного ведомства, так, с наскока не разберёшься. Свободной рукой Миловицкий потянулся за сотовым, одновременно прикидывая, кто вчера уходил последним.
– Кииир? – протянул он. – А что это тут за папочка на столе? Подписать надо? От Верховного? – он невольно снизил голос. – Срочно? Понятно, – быстро пролистав в конец, Миловицкий открыл последний лист. – Ну, слушай, тут же больше никто не подписался. Потом распишешься? – он помолчал немного, слушая ответ. – Ладно… Но только ты распишись, хорошо? А не как обычно.
С той стороны заверили – несколько высокомерно, но доброжелательно, – что конечно же. Вернётся – перехватит в аппарате, где оно там будет на тот момент, и подпишет, ему это легче лёгкого.
(В том, что легче лёгкого, Миловицкий не сомневался – он сомневался, что Кирочка вообще станет утруждать себя этим).
Но ладно. Настаивать он не стал и положил трубку. С Эрлиным лучше не ссориться – и из-за Верховного, и просто лучше не надо.
Да и что такого – Кедров вон тоже то и дело манкирует. На половине, наверно, документов стоит одна, Миловицкого, подпись, там, где должны стоять три (без его никак: он же здесь формально первый). Не то чтоб это волновало – с чего бы, право слово, – но иногда он слегка досадовал: как-то всё же неправильно.
Ладно, это мелочи. Миловицкий пролистал было стопку ещё раз, чтобы хоть понять, что он сейчас собирается подписывать, но тут сотовый зашёлся звоном уже сам. Миловицкий подхватил его.
– Да? – и тут же напряжённо вслушался. – Срочно?
– Как можно срочнее! – почти испуганно повторил телефонист.
– Сейчас буду.
Отключив телефон, он пробежал взглядом бумагу в попытке всё же вникнуть в смысл слов, но буквы уже разбегались перед глазами, и мысли были совсем о другом. Чёрт с ним – Миловицкий откинул последний лист, наскоро расписался. Не ксива же это какая-нибудь, в конце концов. Тут дело куда поважней: Сам всё-таки вызвал.
Верховный сидел на кровати, укутав колени клетчатым шерстяным одеялом. Он выглядел заметно хуже, чем пару месяцев назад, – в начале декабря у Правителя вдруг резко испортилось самочувствие, и Миловицкий не видел Его с тех пор – но по-прежнему могуче, как огромный хищный кит, выброшенный на берег: не стоит подходить близко, пока он не сомкнул глаз.
Услышав, что вошли, Верховный повёл головой.
– А, Юрий, – отметил Он, но, кажется, только для себя, ещё не разговаривая с Миловицким.
– К Вашим услугам, господин Правитель, – он слегка отступил от дверей вглубь комнаты и сразу же остановился.
– Поди сюда, – Верховный приглашающе кивнул. – А что это ты не появляешься? Давно я тебя не видел.
– Простите, господин Правитель, Вы не звали, и я подумал…
– Во-первых, мог бы сам догадаться, – перебил Верховный. Теперь Он смотрел на Миловицкого то ли изучающе, то ли уже осуждающе. – А во-вторых, я тебя звал, Юрий.
Миловицкий недоумённо замолчал, судорожно прикидывая, на каком этапе возникла ошибка (и была ли ошибка вообще) и что, исходя из этого, отвечать. Верховный выжидающе глядел на него какое-то время, потом кивнул второй раз – на стул у кровати (странно, что он стоял вот так, разве что кто-то был уже утром).
Миловицкий торопливо приблизился, присел на краешек стула.
– Видите ли… – начал он. – Если бы я знал, то примчался бы мигом. Но… ко мне не приходило никакого распоряжения.
– По-твоему, я соврал? – Верховный лукаво прищурился. – Или не вызывал на деле, а сам уже не помню? Правильно, старик последние дни дохаживает, совсем из ума выжил… Так ведь ты сейчас думаешь.
– Нет, конечно, – Миловицкий поспешно помотал головой, – я хотел сказать, что, наверно, кто-то не передал на местах, поэтому до меня это приказание не дошло.
– Кто?
– Простите?
– Кто не передал на местах! – вспылил Верховный. – Кто конкретно, на каких местах конкретно!
– Я… не знаю кто, – сбился Миловицкий. – Я только предположил, что было так.
– Почему не знаешь? Это твой аппарат, тебе нужно следить, чтоб он работал исправно. Почему я всегда должен перепроверять за вами, почему вы сами ничего не можете сделать нормально… – Правитель устало отвернулся к окну.
Миловицкий сидел, не шевелясь и по возможности затаив дыхание. Никакие оправдания сейчас бы не прошли: Верховный был явно не в духе, что-то злило и раздражало Его – что-то, возможно, вообще не имеющее к Миловицкому отношения. Но именно он в данный момент оказался рядом и потому был во всём виноват.
– Эти ещё, – недовольно пробормотал Верховный, кивнув на окно. – Лезут, письма таскают.
– Кто? – не понял Миловицкий.
– Голуби, – Верховный отмахнулся. – Уже и окно закрыл, а они всё равно забираются, приносят. Надоели.
– Голуби? – вполголоса повторил Миловицкий.
Всё это время доходили разные слухи о самочувствии Верховного, но никакой определённости среди них не было. Теперь, кажется, начало проясняться…
– Господин Правитель, – Миловицкий посмотрел на Него, выражая по возможности всю преданность. – Вы хотели поручить мне что-то? Я в Вашем распоряжении.
– А? – Верховный отвернулся от окна, нашёл взглядом говорившего. – А, да. Слушай, дай – вон там чашка стоит, – Он повёл рукой в направлении стола.
Миловицкий соскользнул со стула и подался было в указанную сторону.
– Да, и это туда же положи, – Верховный передал планшет и свою личную перьевую ручку. Миловицкий бережно принял их и отошёл к столу.
– Вы работаете в таком состоянии, господин Правитель, – протянул он между делом. – Наш народ должен гордиться Вами.
– Да это Кирилл приходил, я ему подписывал кое-что, – Верховный махнул рукой.
Эрлин был здесь сегодня? Что ему понадобилось? Миловицкий инстинктивно принюхался к чашке.
– Там нет отравы, – послышался за спиной насмешливый голос Верховного.
– Н-нет, я просто хотел проверить, свежий ли чай, – пробормотал Миловицкий. (Отравы, похоже, действительно нет. Да и не его это метод…)
– Наисвежайший, – всё с той же насмешкой во взгляде Он проследил, как Миловицкий возвращается и садится на стул. – Кого подозреваешь?
– Н-никого, – он аккуратно передал чашку в обе руки Верховного. – Никого, конечно… Господин Правитель, а что Кирилл приносил Вам подписать?
– А тебе какое дело? Я тебя по другому поводу позвал.
– Нет, я просто думал, если потребуется моё участие…
– Не потребуется, – холодно отрезал Верховный. – Для тебя у меня другое поручение.
– Слушаю Вас.
Верховный смотрел некоторое время, оценивающе прищурившись, – будто прикидывал, а того ли выбрал человека. Но, видимо, выбор всё же устроил.
– Весной в Ринордийске пройдёт международная встреча, – неспешно заговорил Он. – Ты, я думаю, слышал.
Миловицкий с готовностью кивнул.
– Будет много гостей. Иностранцев… Я хочу, чтоб у них остались наилучшие впечатления. От города, и от его жителей тоже.
– Правильно ли я угадываю: Вы желаете допустить до встречи простых граждан?
– Можно до встречи… – Верховный лениво качнул головой. – Не так важно. Мне нужна беседа – искренняя доверительная беседа, между нашими умными людьми и их умными людьми. Можете, кстати, привлечь тех ребят, из бывшего Дворца, они умеют убедительно описывать, – Он усмехнулся, потом пристально посмотрел на Миловицкого. – Вот пусть опишут нашим гостям. Ведь в наших силах это обеспечить?
– Конечно, это в наших силах, – поспешно согласился Миловицкий. – Надо лишь тщательно проверить каждого, кто будет допущен, и тогда…
– Ты же говорил, они все благонадёжны, – заметил Верховный.
– Они, безусловно, благонадёжны, но… Видите ли, господин Правитель, всегда остаётся вероятность, что проявится человеческий фактор – вещь неприятная и довольно плохо поддающаяся контролю. Вы ведь знаете, как это у них бывает.
Про себя же Миловицкий думал, как неожиданны каждый раз подобные взбрыки. Ладно, тот сумасшедший с эпиграммой… Вспомнился Зенкин – вот уж паинька с глазами оленёнка, – как он стоял в помещении штаба, аккурат после свидания с тем самым сумасшедшим (к заключённым вообще-то не полагалось, но Миловицкий обеспечил ему это свидание, это могло быть полезно). «Ну, о чём говорили?» – без напора, как бы между прочим поинтересовался Миловицкий. Тот собирался было что-то ответить, но тут в штаб вошёл Эрлин – за какими-то бумагами, – и Зенкин, покосившись на него, пробормотал только: «Да так… Ни о чём». В конце же, проходя мимо Эрлина, вдруг вскинул на него такой взгляд, будто хотел что-то высказать – нет, скорее сделать. Но тут же смешался и быстро выскользнул за дверь. Миловицкий посмотрел ему вслед, затем с любопытством обернулся к Эрлину: «Что такое? Мне показалось, или он что-то лично против тебя имеет?» «Без понятия», – Эрлин только мило улыбнулся в своей обычной манере. Что-то они оба тогда не договаривали.
Верховный – Он глядел на Миловицкого словно насквозь – усмехнулся:
– Если ты о том сумасшедшем с эпиграммой, то там была недоработка. В этот раз их не будет.
– Да, господин Правитель, – потерялся он в первую секунду. – Конечно, не будет.
Всегда становилось немного не по себе и даже почти жутко в такие моменты – когда казалось, будто этот человек и впрямь видит твои мысли. Может, даже чуть дальше, чем ты сам.
– Но знаете, такая вещь… – быстро продолжил он, отводя глаза. – Нам бы сейчас очень помогла координация с загранотделом. У многих из тех людей могут быть знакомые за рубежом, а у нас были довольно ограниченные возможности, чтоб отработать эти связи…
– Загранотдел? – недовольно и задумчиво протянул Верховный. – Позвони лучше Кириллу, он как раз сейчас где-то там.
– Там? – повторил Миловицкий. Безотчётная тревога накатила раньше всех связных мыслей.
– Да отпустил его на выезд, – пояснил Верховный и примиряюще кивнул. – Вызвался уладить дела вокруг наших дипломатов… Пусть попробует, хуже не будет, – Он вновь поднял взгляд, нашёл Миловицкого. – Сможете же созвониться?
– Да, конечно… господин Правитель. Всё будет сделано.
Выйдя из покоев Верховного, Миловицкий на ходу выхватил сотовый и набрал уже другой номер.
– Витааалий? – протянул он. – А Эрлин был сегодня?
– Только хватился? – ответил в трубке Кедров (даже сюда долетела его злобная усмешка). Серьёзно добавил. – Приезжай в штаб.
Кедров – он был уже на месте – встретил словами:
– Этот сукин сын сбежал.
– В смысле? – Миловицкий изобразил удивлённый вид.
– В прямом. Два часа назад пересёк границу. Я проверил.
– Два часа… – он машинально всмотрелся в часы на стене, машинально отбарабанил пальцами дробь. Похоже, дела ещё хуже, чем ему до того казалось, раз потребовалась такая спешка. Знал бы сам – тоже уже принял бы меры, хоть какие-то, хоть придумал бы что-нибудь с этим складом бумаг…
– И, главное, всё законно, с официальным разрешением, – Кедров бродил туда-сюда по помещению. – Как Верховный вообще это подписал!
– Ты давно у Него был?
– Угу…
– А я только оттуда.
Кедров застыл на месте, пристально уставился на Миловицкого. Спросил вполголоса:
– И что там? Совсем?
Миловицкий кивнул.
– Тогда понятно, – Кедров снова забродил от стенки к стенке. – Вот чего этот тип и утёк – за ним же особо важные были. Сейчас всё закончится – повесят на нас. Сейчас вообще всё на нас повесят. Зато Кирочка будет жить долго и счастливо где-нибудь на югах. Или на западе, – он мельком бросил взгляд на Миловицкого. – А я тебе говорил, что ему нельзя доверять.
Так, ну всё, вышел на свою любимую тему, забыв, что есть дела поважнее.
– Виталик, – негромко и настойчиво проговорил Миловицкий. – Нам нужно срочно что-то решать с нами.
Кедров остановился.
– Я не знаю, как ты, Юр. А я сейчас подаю в отставку. И ни к какому ССО никакого касательства уже иметь не буду.
– Что, вот так просто? – Миловицкий всплеснул руками. – И думаешь, тебе это поможет?
– Ну а что, – рассудительно заключил Кедров. – Фабрикацию дел мне, конечно, вменят, но это, в общем, мелочи. Разве что ещё что-то раскопают… Расстрельные подписывал ты, я к ним вообще не прикасался. Руководил аппаратом тоже вроде как ты… Что ещё?
– Но допросы!
– У тебя их даже побольше.
– Ну вот только не надо сравнивать, – обиделся Миловицкий.
– Формально это одно и то же, – холодные глаза волка-одиночки смотрели на него в упор. – А неформально никого не интересует.
Оглянувшись на пустующий сейчас стол, Кедров, казалось, что-то вспомнил и усмехнулся этому:
– Хотя, знаешь… После того, что ты подписал сегодня утром, тебе бы и отставка не помогла.
– Что там было? – быстро проговорил Миловицкий.
– Ты что, подмахнул не глядя? – Кедров уставился на него с любопытством. – Молодец.
– Долго объяснять. Что там было?
Тот помолчал ещё – будто прикидывал, стоит говорить или не стоит. Наконец всё же сказал:
– Итоговые отчёты и передача ответственности. Ну, то есть при кончине Правителя все вопросы и претензии за все эти годы – к членам госаппарата. У нас коллективное управление, ты ведь не забыл.
Миловицкий поморщился, быстро сопоставляя в уме.
– Ты подписал?
– Нет, конечно.
– Но почему?!
– А зачем? Я же сказал, я не подписываю расстрельные. Тем более самому себе.
– Что, прям настолько? – тихо спросил Миловицкий.
– Именно настолько, – Кедров кивнул и как-то даже сочувственно посмотрел на него. – Так что беги, Юра, беги.
Покинув помещение штаба (снова громко стукнула дверь), Миловицкий неспешно двинулся по коридору – вдоль ряда солнечных прямо-таки не к месту окон. В голове опять вертелась та же навязчивая мелодия. Он вспомнил вдруг, где слышал её: тот парнишка двадцати с хвостиком лет, что не отвечал ни на приветствие, ни хоть на один из вопросов, а только, уставившись в пространство, всё напевал свою песенку без слов. Миловицкий тут же прекратил её мурлыкать. Он, в общем-то, не был суеверен, но повторять песенку чокнувшегося узника казалось ему в теперешнем положении крайне неудачной затеей.
На самом деле, он всё подспудно надеялся, что его предупредят, если развязка будет близка. Ну, кинут хоть какой-то туманный намёк. Но нет, ничего не было. Даже сегодня утром, по телефону – ничего.
Ладно, ещё есть время. Наверняка же можно что-то сделать.
За границу вторым номером, конечно, уже не прокатит: и первым-то, вероятно, было небезопасно, в минуты прояснений Верховный по-прежнему на удивление проницателен. Но, может быть, – Миловицкий остановился у окна, выудил сотовый – может быть, он убедит Верховного, что Миловицкий необходим ему там в качестве помощника. Серьёзно, ему же это ничего не стоит. Ну, или подскажет какой-то другой способ. Хотя бы посоветует, как отозвать эту чёртову бумагу (та, наверно, уже на подтверждении) и убрать оттуда свою подпись.
Гудок мерно шёл за гудком. Пальцы нетерпеливо отбили дробь по подоконнику.
В конце концов, это Миловицкий, по сути, привёл его в секретариат. Можно же рассчитывать хоть на тень благодарности!
Восемь гудков. Девять. Десять.
– Кииирочка, – привычно протянул он. – Что ж ты, дрянь, трубу не берёшь?
Двенадцать.
«Вызываемый вами номер не существует», – отозвался приветливый механический голос, следом запиликали короткие гудки.
Миловицкий отдёрнул трубку, будто живое кусачее существо, и тихо выругался со всеми оборотами, какие только знал.
– Господин Миловицкий! – звонко окликнули из коридоров.
Он обернулся, срочно приняв спокойный и уверенный вид:
– Да?
– Господин Миловицкий! – повторил посыльный, в нерешительности остановившись в двух метрах от него. – Верховный Правитель срочно созывает общее собрание у себя в резиденции. Явка строго обязательна.
– Прямо сейчас?
– Да, – посыльный поднял на Миловицкого глаза, помялся и всё-таки добавил доверительно. – Похоже, всё плохо.
февраль 2016
Пролетевшее.
Семён мало что помнил из своего детства. Время шло медленнее тогда, дни перетекали один в другой, не отделишь. Помнился отец – в те годы моложе, большой и сильный; он возвращался поздно вечером с завода, долго откашливался и фыркал, пока мыл руки, и только после усаживался за стол. Иногда он играл с Семёном, обзывал в шутку балбесом и проходимцем, в воздух, правда, уже не подбрасывал – говорил, руки не те стали. Помнилась мама – маленькая, черноголовая, тихая. Она читала Семёну сказки с большими яркими картинками, а вечерами сидела с шитьём в углу дивана, иногда поглядывая в полглаза на бормочущий телевизор. Временами же, обычно летом, когда темнело медленно, все трое собирались на веранде и пили чай с мёдом и вареньем, пчёлы порой залетали в окно, а снаружи дышали липы и донник.
В один же из таких вечеров – хотя нет, это было утро, но тоже летом – к ним приехала Лиза. Комната была нагрета солнцем, и на стенах, всюду лежали янтарные пластинки – в эту-то комнату и вошла Лиза: вся в окружении летящих оборок белого платья, светлые локоны выбиваются из-под маленькой шляпки, в руке – небольшой клетчатый чемодан. Она вошла, смеясь, и от неё пахло цветами – чем-то весенним… Ландышем? Семён не видел её раньше и недоверчиво встал в дверях, насупленно поглядывая на гостью.
– Сёмочка, – мама приблизилась к нему, чуть подтолкнула, обхватив сзади за плечи. – Это же твоя сестра, Лиза. Не узнал?
– Он меня не помнит, – всё так же смеясь, ответила пришелица в белом. – Сколько ему сейчас, восемь? Когда меня увозили, был совсем крошкой.
Проходя, она мягко улыбнулась Семёну, но потрепать по щеке не попыталась, как это делали многие незнакомые тётки (за это Семён не любил их).
Дальше был долгий день, Семён убежал играть с приятелями, и до вечера они провозились в пыли и грязи, стараясь выстроить плотину для большой лужи. Плотина так и не получилась, хотя они всё же водрузили флаг на уцелевшую часть и, довольные, начали расходиться.
Дома мама назвала его поросёнком и немедля отправила умываться. Семён даже не стал протестовать – теперь он наверняка был почти как папа. Ещё немного подрасти, и можно будет ходить вместе с ним на завод.
После же, проходя по коридору, он услыхал, как из комнаты доносятся звуки негромкой мелодии. Это было пианино. Семён узнал его, ведь и сам иногда стучал по клавишам из интереса. Но он не помнил, чтоб когда-нибудь кто-то играл на пианино по-настоящему – так, чтоб взаправду получалась музыка.
Он вошёл и увидел в комнате Лизу. Семён уже успел позабыть, как она приехала утром. Лиза наигрывала светлую и лёгкую мелодию, чем-то похожую на её платье, разве что чуть-чуть грустную – почти незаметно, будто где-то стучит летний дождик.
Проиграв одно и то же несколько раз, она обернулась к Семёну:
– Ну как? Нравится?
Он снова старательно насупился:
– Тут же нет слов.
Лиза звонко рассмеялась:
– Абсолютно прав, ни единого слова! Погоди-ка… – она вновь развернулась к пианино. – Мальчикам положено другое.
И она заиграла иную музыку – радостную и воинственную, словно целые ряды шли вперёд стройным шагом. Вдобавок Лиза запела, на незнакомом, чудно́м языке, Семён не понял ни слова, но всё равно отчего-то дух захватывало. Казалось, что будь эта песня с ними, когда они строили плотину, то сумели бы построить не только её, но и что-то куда больше, огромнее и поставить флаг на самой вершине. Пусть только Лиза идёт впереди – в облаке белых ленточек и оборок, со звонким, почти как у девчонки, голосом (а выглядела совсем как взрослая) – и ведёт за собой остальных.
Вошёл отец, остановился сбоку от неё.
– Лиза, ты не могла бы играть что-нибудь другое?
Она вскинула голову, удивлённо захлопала глазами:
– Чем тебе не нравится марсельеза?
– Ребёнка не развращай, – он кивнул на Семёна.
– Я же на французском! – Лиза беззаботно рассмеялась. – У нас сейчас все её поют…
– Лизочка, «у нас» – это не «у вас». Не надо. Хорошо?
Уже позже, за чаем Семён из разговоров уяснил, что Лиза прибыла сейчас к ним на каникулы и что приехала она даже не из далёкого и загадочного Ринордийска, где училась в каком-то «паснёне», а из ещё более далёкой и загадочной страны за границей. Разговаривали много и охотно, только отец фыркал каждый раз, как Лиза начинала про «новые порядки» и своих знакомых из какого-то «движения». Лиза смеялась и умолкала, но погодя упоминала их снова, даже не к месту – казалось, уже для того просто, чтоб слегка папу подразнить.
Когда мама укладывала Семёна спать, он спросил, как же так Лиза попала за границу. Мама сказала, что Лиза теперь учится там, потому что с кем-то поменялась. Да, кажется, так она сказала…
В следующий раз он увидел Лизу утром, когда она сидела на солнечной, пропахшей деревом веранде и листала книжку. Взбитые вчера светлые локоны были теперь прибраны, но спутать Лизу с кем-то ещё было бы сложно: она по-прежнему казалась слишком не отсюда, будто возникла негаданно из летнего воздуха.
– Что ты читаешь? – спросил Семён, осмелев.
Она приподняла книжку и показала обложку, но Семён всё равно не разглядел: очень уж тёмная и буквы закорючистые.
– Стихи. Хочешь, одно прочитаю?
– Фу, не люблю стихи, – заявил Семён. Ему сразу вспомнились уроки чтения и что лето когда-то закончится.
– Ну подожди, – Лиза перелистнула несколько страниц. – Вот. Тебе, может, и понравится.
Нет ни тропинки над нашею пропастью,
Но ты во тьму шаг за шагом иди.
Может, падём под вертящейся лопастью,
Может, сумеем путь в утро найти.
Ночью ли, вечером в поле затеряны,
«Да» или «нет» слова не говори.
В бликах пожара стоим до последнего –
Может, в конце мы дождёмся зари.
– Ну что? – закончив, спросила Лиза.
– Здорово, – признался Семён. – Только я не понял, о чём это.
– Мне оно тоже нравится, – лениво протянула Лиза. – А вырастешь – может, станет понятнее.
Наверно, тогда впервые – да, наверно, тогда – он разглядел, что за её улыбкой и полуприкрытыми веками червячком схоронилась едва заметная печаль. Но от чего она, Семён не понял.
– Кстати, ты, Сёмочка, возможно, и дождёшься зари. Сейчас только и говорят повсюду… Много чего говорят, – она со смехом захлопнула книжку, заложив страницу засушенной веточкой. – Пойдём лучше погуляем!
Вскоре она уехала.
Случай с пианино объяснился много позднее – осенью или, может, следующей весной. По всему выходило, что весной, но только за окном было сыро и сумрачно, а они втроём сидели у телевизора в ожидании вечерних новостей.
– А, допелись свою марсельезу, – проворчал папа, глядя на экран. Там мелькали лица, люди, все шли куда-то или стояли и объясняли. Сколько понял Семён, говорили о предстоящей казни провокаторов: они объявили забастовку и подбивали людей на мятеж.
Мама оторвалась на минуту от вязания, украдкой взглянула на экран.
– Они же совсем ещё мальчики, – тихо проговорила она.
– Ничего, ввязались во взрослое дело – должны отвечать как взрослые люди, – отец насмешливо фыркнул. – Император им не нравится, видите ли.
– А если б это были твои дети? – сказала мама ещё тише, но отчётливо.
– Мои дети там бы не стояли. А всякой швали туда и дорога.
Мама перестала вязать и просто смотрела какое-то время на свои руки.
– Прекрати, – произнесла она странным стиснутым голосом. – Прекрати!
В комнате повисло молчание. Очень редко мама говорила так – как будто сейчас заплачет. Семён помнил только раз или два до того.
– Нина, – папа обошёл диван, неловко обнял маму за плечи. – Ну, не хотел я. Извини.
Революция произошла через два с половиной года. Ещё немного позднее Семён подрос и начал ходить вместе с папой на завод. А мама вернулась в школу – учительницей истории.
О Лизе же он никогда больше не слышал. Иногда Семёну начинало казаться, что ему приснилось всё это – летний день, летящие белые оборки, звуки пианино… Впрочем, много лет спустя до него доходили слухи о Лизе. Говорили, что, когда у неё долго не ладилось с личным, а может, светлые идеалы дали трещину – или и то, и другое сразу, – Лиза, с весёлым по-обычному видом, то и дело разгуливала по зимнему городу в лёгоньком плаще и, конечно, скоро слегла с пневмонией – летальной. А может, её и перепутали с кем-то и настоящая Лиза была жива и здорова – в Ринордийске или где-то ещё.
март 2016
Осень побед.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас ещё судьбы безвестные ждут.
Ничто особо не выделялось, кроме разве что совпавшей цифры числа и месяца: обыкновенный сентябрьский день. Работы в архиве не больше и не меньше, чем всегда: ровно столько, чтоб со всем закончить к глубокому вечеру и с почти чистой совестью (и чуть-чуть – тревогой, въевшейся настолько, что даже не замечалась) отправиться домой. Звонок от неизвестного прервал на середине очередного документа.
– Да?
– Георг? – голос Ники звучал спокойно и самую малость напряжённо. – Мне нужна твоя помощь.
Он прикрыл трубку рукой, приглушил голос:
– Сейчас буду. Где ты?
Это же Ника, которая почти никогда не просила о чём-либо (за двадцать с лишним лет их брака можно пересчитать по пальцам). Это же Ника из «команды поддержки», летавшая с исполосованной, наскоро перевязанной ладонью между баррикадами – «да ладно, пустяки». Если уж ей понадобилась помощь, значит, дело серьёзно.
Ника шла по проспекту. В середине дня здесь было довольно пустынно: не самый центр, хоть до него и близко. И к лучшему: беспрестанные славословия порядком надоели. Прозрачно-голубое небо без единого облачка лишь у самого края расчерчивал белый след самолёта, но ветер уже похолодел и сгребал охапки сухих листьев вдоль бордюра. Ника приостановилась, вгляделась внимательнее: контуры огрубели, стали резче и чётче, чем раньше. Но так легко рассыпаются…
Жаль, подумалось ей, нельзя взять пять минут на перекур (Ника не курила). Ладно-ладно, всего лишь Тереза. Всего лишь не самая приятная особа – но, как-никак, они давние знакомые, и не сказать чтоб отношения были плохими. Несколько напряжёнными, не без того.
Ника взглянула на часики на руке. Неброские, чуть вытянутые, с тонким браслетом, – их ей подарил Георг на годовщину свадьбы, и до сих пор они точно следовали за временем. Почти два. Что ж, всё как полагается.
Стараясь не обращать внимания на флаги в вышине, Ника свернула в переулок. Такой же цвет, как остальные, не лучше, не хуже… В конце концов, когда-то и они выступали под такими знамёнами. Только тогда полотнище было без вкраплений – чисто-красным.
Кстати, забавно: в тот достопамятный день она отметилась и в Троевском переулке тоже. Тогда здесь, конечно, было совсем по-другому. Мало кто теперь помнил как.
А всё-таки, грустно улыбнувшись, подумала Ника, мы увидели лучший мир. Пусть только на два-три десятка лет, но увидели же.
Жаль, но всё хорошее имеет обыкновение заканчиваться.
С провизией и медикаментами они проулками двигались к проспекту на востоке: там сейчас держали линию повстанцы. Проще всего было срезать по Троевскому – тогда бы вышли почти напрямую. Но на углу пришлось остановиться: в конце переулка виднелось какое-то движение, доносились голоса.
– Это они? – тихо спросила Лена. – Да?
– А как же, – Ника цепко и пристально высматривала фигуры в отдалении. – Наша доблестная гвардия.
– Перекрывают, сволочи… – Лена, как бы эмоционально она ни говорила, ни на йоту не повышала голос.
– Что теперь?
Вопрос повис в воздухе.
– Обходить?
И ещё один.
Вперёд вдруг выскочила Юлия – черноволосая девчонка с худым заострённым лицом и огромными глазами.
– А может, прорвёмся? – выпалила она. – Давайте попробуем!
Ника будто её не слышала:
– Так, девочки, их больше. Отходим.
– Почему отходим? – вскрикнула Юлия, во взгляде сверкнула непонарошечная ненависть. – Почему мы всегда только отходим! Так, сейчас они получат…
Она рванулась в переулок.
Никто не успел понять, как Ника мгновенно оказалась перед ней.
– Так, – она перегородила Юлии путь, глаза отливали сталью. – Хочешь с кем-то из них поквитаться, давай позже и самостоятельно. А наша сейчас задача – не ввязываться, а донести еду и медикаменты. Это понятно?
Юлия дёрнулась было ещё раз, но под взглядом Ники остановилась. Та тихо и железно проговорила:
– Назад.
В конце переулка пробежало движение, голоса стали громче. Похоже, там заметили и собирались сюда.
Ника оттолкнула Юлию, сама напоследок швырнула зажжённую дымовуху. В следующую же секунду раздались выстрелы, в доме на углу с дребезгом разлетелась витрина.
Они ушли довольно далеко за дымом и шумом, когда Ника попросила остановиться. Рука у неё была порезана, по ладони стекала кровь.
Опустившись у одной из сумок, она торопливо, левой рукой начала перевязывать кисть. Юлия протиснулась ближе.
– Ника! – голос у неё дрожал. – Ника, извини, я не…
– Не лезь ко мне! – рявкнула та. Юлия отпрянула.
Тихо подошла Тереза, тронула Нику за плечо:
– Как ты? Не очень сильно?
– В порядке, это ладонь. С запястьем было бы хуже, – она поднялась, посмотрела на девушек. Юлия всё так же стояла поодаль от остальных и сдавленно всхлипывала. Ника шагнула к ней:
– Ну всё, всё нормально, – она обняла Юлию левой рукой, крепко прижала к себе. – Просто, когда я говорю отходить, надо отходить, а не рваться в одиночку на целую толпу.
Та, ещё чуть всхлипывая, кивнула.
Когда двинулись дальше, Тереза ненавязчиво переместилась к Нике, чуть отвела её вперёд.
– Не думаешь, что следует отстранить её? – заговорила она тихо, почти Нике на ухо. – Если она не может держать себя в руках, то что будет потом… От таких людей вреда больше всего.
– Юлия – просто глупый ребёнок. Сердце на месте, мозгов ещё нет, – Нику, по-видимому, не смущало, что сама она немногим старше. – Мне больше интересно, где была ты, Тереза.
– Я? – та с видимым изумлением остановилась.
– Да, – Ника прямо и открыто смотрела на неё в упор. – Ты же пошла вперёд, чтоб разведать дорогу. Неужели не заметила целый отряд? Прямо-таки странно.
– Почему не заметила… – Тереза растерялась на миг, но тут же уверенность вернулась к ней. – Я заметила, я как раз шла обратно, чтобы предупредить… Немного не успела.
Но Ника не сводила с неё взгляда.
– По какой дороге ты возвращалась?
Тереза пожала плечами, недоумённо покачала головой:
– По Проточной.
– Я несколько раз сворачивала на Проточную, – с сомнением заметила Ника. – Тебя там не было.
– Подожди, ты… ты что, меня подозреваешь? – Тереза оскорблённо повысила голос. – Что я с ними?
– Этого я не говорила.
Обе застыли, вперив друг в друга холодные взгляды. Невнятное пока напряжение повисло в воздухе и передалось остальным. Ника была на полголовы ниже Терезы, но чувствовалось, что, если что, это не будет иметь значения.
– Девочки, – неуверенно подала голос Соня – немного пухлая, круглолицая девушка, прирождённая сестра милосердия. – Может, не будем ссориться?
– Да, сейчас не время, – по-прежнему глядя на Терезу, согласилась Ника. – Все разборки потом, когда победим.
Она протянула руку.
– Мир?
– Мир, – подумав, согласилась Тереза.
Тереза жила у набережной, в большом помпезном доме «не для всех». О том, кто из её дружков оттуда подарил ей квартиру (и за какие именно заслуги), Ника не спрашивала. Она ещё раз посмотрела на часы: два ровно. Поправив сумку на плече, вошла.
Лифт, столь же помпезный, как и всё здание, с тихим гудом домчал наверх. Ника нашла нужную дверь, позвонила.
– Открыто! – ответили с той стороны. Похоже, ей было откуда знать, кто на пороге.
Годы не пошли Терезе на пользу (Ника редко встречала её теперь, а потому могла это заметить). Носогубные складки пролегли резче, глаза немного опухли и казались меньше. Впрочем, косметика это несколько исправляла, а лисьи рыжевато-бурые локоны по-прежнему рассыпались по плечам.
Тереза отвернулась от окна и отпустила штору (та снова мягко и плотно закрыла обзор). Улыбнулась несколько напряжённо:
– Здравствуй, Вера.
– Здравствуй, – ответила Ника.
Обстрелы наконец прекратились.
– И надолго это они? – поинтересовался Георг.
– Не знаю, нам не докладывают, – мрачно отшутился конопатый парень рядом с ним. – Может, сейчас снова начнут. Может, уже ночью.
Георг поколебался, стоит ли озвучивать то, что ему думалось. Всё же осторожно заметил:
– Я просто к тому, что если они затихли… То мы могли бы успеть отойти к остальным.
Где эти «остальные», Георг не очень представлял, но по всему выходило, что повстанцев куда больше, что они рассыпаны по всему Ринордийску – на севере и на юге…
– Отойти хочешь? – конопатый серьёзно посмотрел на него. – Ну так отходи, пока ручки не испачкал. Мы эту улицу не сдадим.
– Погоди, – к ним перебрался другой, смуглый и чернявый. – А если он крыса? Так ему того и надо – убраться втихую к своим!
Первый отмахнулся:
– Крыса бы лучше маскировалась…
Смуглый, похоже, не удовлетворился этим. Он присел рядом, пристально, недоверчиво вгляделся в Георга.
– Зачем ты здесь? Что тебе до революции?
– Просто… – он развёл руками, как бы говоря, что и сам не знает.
– Попал же ты, парень, – даже как-то сочувственно отозвался конопатый. Георг только кивнул.
Да уж, с корабля на бал. Всего два дня как с северо-запада, а уже на баррикадах. Впрочем, что: должен же был проходить стажировку в столице – пожалуйста, получи, лучшей стажировки и не найдёшь.
В историческое время живём!
Кто-то ещё появился нежданно, будто принёсся с ветром. Георг с некоторым удивлением разглядел девушку.
– День, граждане! – выкрикнула она, опуская неуместное словечко «добрый». – Держимся или не очень?
– Сами пусть держатся!
– Не дождутся!
Конопатый поднялся ей навстречу:
– Ничего, прорвёмся. Дай пять.
Она было протянула ладонь в ответ, но тут же отвела:
– А, не сегодня, – кисть у неё была перемотана.
– Что с рукой?
– Ерунда, порезалась.
Она немного запыхалась – видимо, бежала сюда. Скинула на землю несколько мешков.
– Так… Здесь еда. Здесь тоже… Нигде не пройти толком, всё перекрыто! Тут бинты, кое-что другое… Ещё вот, – она приткнула к камню бутылку коньяка, посмотрела строго. – Это не чтоб пить, это снаружи. Медицинского спирта нет во всём городе.
Мешки охотно открывали и уже разбирали содержимое. Девушка быстро кинула взгляд вокруг, словно чтоб убедиться, что всем всего довольно, и собралась, похоже, исчезнуть снова.
– Я смотрю, у нас пополнение, – бросила она напоследок.
Конопатый фыркнул:
– Это не пополнение, это недоразумение, – он повернулся к Георгу. – Как тебя зовут, опять забыл.
– Георг, – представился он.
Девушка остановилась на секунду и обернулась.
– Вероника, – короткие светлые кудряшки были засыпаны пылью, но глаза её улыбались с хитрецой. – Я ещё вернусь вечером.
Она скрылась из виду.
– А что это? – погодя спросил Георг. Между камней под ногами он обнаружил латунное колечко с простенькой угловатой звездой, аккуратно поднял. – Его же здесь не было?
Несколько человек обернулись к нему.
– А, это Ники, – проговорил белобрысый юноша с тонкими аристократичными чертами лица. – Если вернётся – отдай ей. Думаю, она будет рада.
– Почему «если»? – не понял Георг.
Конопатый пододвинулся, хлопнул белобрысого по плечу:
– Так, давай тут без декаданса. Все вернутся.
Успело порядком стемнеть, когда Вероника действительно вернулась. Она сразу сказала, что только на минуту, но, казалось, уже не так спешила нестись куда-то, как днём.
– Вот, – она положила на землю ещё два мешка. – Это про запас, если завтра не придём.
– Где твои? – спросил кто-то.
– За две улицы отсюда, – Вероника неопределённо мотнула головой. – Там надёжно.
Когда она прошла рядом с Георгом, тот всё же решился и протянул ей раскрытую ладонь:
– Не твоё?
– Моё. Спасибо, – она улыбнулась вдруг почти по-детски. – Я думала, я его потеряла.
Георг вернул ей кольцо, спросил негромко:
– Что у тебя всё-таки с рукой?
– Витрина разбилась, – она беззаботно пожала плечами.
– Ты хоть обработала чем-нибудь?
– Некогда было, мы отходили.
Георг неодобрительно покачал головой:
– Ты понимаешь, что может быть заражение крови?
– Ладно, не пугай, – она отмахнулась и собиралась было снова скрыться.
– Подожди.
Вероника обернулась.
– Давай я тебе сделаю нормальную перевязку.
Она торопливо и убеждённо затрясла головой:
– Меня девочки ждать будут. Я им сказала, что сейчас вернусь.
– От того, что ты вернёшься на полчаса позже, ничего не случится. А вот если ты потеряешь руку – а такое может быть, – Георг пристально и настойчиво посмотрел ей в глаза, – согласись, это будет нехорошо.
Веронику, судя по её лицу, такая перспектива тоже совсем не прельщала.
– А ты умеешь? – наконец спросила она.
– Умею.
– Ну ладно, – видимо, смирившись, Вероника села на землю рядом с Георгом и протянула ему руку.
Вот тут ему стало несколько не по себе. Так-то он умел (на северо-западе медкурсы были обязательны для всех), но применять эти знания в полевых условиях ему пока не доводилось…
– Погоди, ты этим хочешь? – Ника с сомнением покосилась на бутылку коньяка, к которой он потянулся. – Дай тогда…
Она отхлебнула из горла, поставила бутылку на место.
– Вот теперь орудуй.
Тем временем с сумерками все притихли и вполголоса обсуждали новости и слухи, что успели донестись. Слышалось разное: что-то внушало надежду, что-то рушило её до основания. Сходились на том, что пытаться атаковать самим нет никакого смысла: слишком неравная борьба. Если бы они не были отрезаны, если бы всем вместе…
– На севере вроде ещё хуже. Нам, по сравнению, так ничего.
– На север сейчас не пройти, – Ника внимательно слушала и в сторону Георга не смотрела. – Мы пытались три раза, там пальба без перерыва.
– Это не пальба, – уверенно вдруг заявил смуглый. – Это кто-то из гвардейцев на пороховом складе прикурил.
Все рассмеялись, напряжённо и нервно. Вероника тоже засмеялась и только потом обернулась на Георга.
– Что, всё? – глаза у неё закрывались. – А ты правда умеешь, я даже не заметила… Я полежу немного?
И, прежде чем Георг успел что-то ответить, положила голову ему на колени и сразу же отключилась.
– Вера? – встревоженно позвал он. – Что с ней?
– Да пусть поспит, – кивнул конопатый. – Она же не засыпает только потому, что носится туда-сюда. Мешает – переложи.
– Да ладно, – Георг неловко улыбнулся. Он был совсем не против, чтоб она так лежала.
– Можно? – Ника кивнула на обтянутое белой кожей кресло (в последнее время становилось тяжело долго стоять на ногах).
– Садись, – всё так же напряжённо улыбаясь, Тереза пробралась за стол, заваленный бумагами, журналами и разными мелочами. – Может, кофе?
– Спасибо, не хочется, – она не стала снимать плащ, только отложила недалеко сумку.
– Ну как хочешь, – несколько разочарованно протянула Тереза. Словно в поисках чего-то обозрела стол. – А что в редакции тебя не видно? Совсем не появляешься…
– Большую часть я могу сделать и дома, ты знаешь. А когда прихожу, тебя там нет.
– Ну да, да, я помню, тебе разрешили… – взгляд её вскинулся было нервно на Нику, но тут же снова забегал по сторонам. – Доверяют, стало быть. Но всё-таки… нехорошо получается – вот так отрываться от коллектива…
– Я думаю, это проблема моя и моего начальства, а не твоя, – спокойно ответила Ника.
– Это конечно, конечно, уж в начальство тебе я не напрашиваюсь, – Тереза рассмеялась, глаза злобно сверкнули на мгновенье. – Но всё равно… Когда не с коллективом, так много пропускаешь, а не знать некоторые вещи… нехорошо не знать, – она понизила голос и заговорщически посмотрела на Нику. – Такие дела иногда творятся.
– И что за дела?
Тереза оглянулась, будто опасалась кого-то увидеть за окном, громким шёпотом заговорила:
– Представляешь? Выискался один, прямо в редакции, в твоём отделе. Костя Костиков, если помнишь такого, – она примолкла, ожидая, по-видимому, реакции, продолжила дальше. – Говорят, он созванивается с иностранцами. И принимает их у себя на квартире. Они там напиваются в хлам, а потом… потом обсуждают государственный переворот!
– Какой кошмар, – нарочито ужаснулась Ника. – А ты откуда знаешь, тоже там бывала?
– Нет, ну ты что, – опешила Тереза. – Мне… рассказывали…
– У тебя уже есть свои осведомители?
– Осведомители? – Тереза изумлённо выпучила глаза и тут же рассмеялась. – Ну вот, скажешь тоже! Осведомители!
Ника подхватила её смех, но тут же остановилась:
– Ладно, давай начистоту, что тебе от меня надо?
– Ну что сразу так грубо, – Тереза обиженно надула губы. – Сразу «что надо», «что надо»… Может, ничего, я, может, просто поговорить.
– Когда «просто поговорить», так разговор не начинают. Давай, выкладывай – чего ты хотела.
Тереза поглядела с недовольством, но всё же начала почти ровно:
– Тут вот какое дело, Вера. Конечно, оставлять это так нельзя… Ты ведь согласна? – вдруг словно испуганно уточнила она.
Ника не ответила.
– Так вот… Но трудность в том, что это никак не докажешь, – Тереза коротко развела руками, опять что-то поискала на столе. – Я тогда подумала… написала тут немного… Посмотри.
Она пододвинула к Нике листок. Та уже механически нацепила очки, вчиталась.
Будь дело в Костикове, Тереза прекрасно справилась бы и сама, это понятно – с её-то связями. Ну а про то, что при необходимости сейчас доказывается что угодно, она знала не хуже Ники. Значит, дело в чём-то другом…
Тереза следила внимательно и чуть встревоженно, пока она читала.
– Там всякое такое… что на работе высказывался… что постоянно всё срывает… так, по мелочи ещё разное. Я этого, конечно, не могла знать, но ты, например… Ты же всё-таки иногда появляешься.
Ника сняла и отложила очки:
– Иными словами, ты хочешь, чтоб я это подписала.
– Да. Да. Именно, – Тереза с некоторым облегчением откинулась на спинку стула, подобрала карандаш, покрутила его в пальцах. – Ты, как человек вне этих скандалов… если мы подпишем вместе, будет смотреться убедительнее. К тому же он ведь твой протеже, да?
Она сощурилась в почти непритворном сомнении. Значительно подняла карандаш и с уверенностью закивала:
– Да-да, он твой протеже. Я помню.
Ах вот чего она хочет. Повязать с собой, утащить в свою трясину.
В Терезе, казалось, жила странная иррациональная уверенность: обладай кто-то другой чем-либо, чего нет у неё, достаточно подобраться к этому другому поближе, заверить в своей дружбе и встать за спиной ненавязчивым кукловодом – тогда желаемое само собой перейдёт к ней. А Тереза была завистлива – болезненно, до крайности завистлива.
И кукловод из неё был не очень.
– Ну, Тереза, ты же понимаешь, что я не буду этого делать, – Ника отодвинула листок.
– Почему? – удивилась та.
– Во-первых, это заведомый подлог.
– Но это ведь для пользы…
– Во-вторых, я же не знаю, так ли всё, как ты сказала, или нет. Лично, как можешь догадаться, не наблюдала.
– Ты мне не веришь?
Ника пожала плечами, медленно покачала головой: «не особо».
– Ну вот это ты зря, – Тереза обиженно и напряжённо посмотрела на бумагу, не стала подбирать. – Это ты очень зря, просто тебе говорю. Считай, твой человек и такое дело… Я бы на твоём месте ещё сто раз подумала.
– Ты не на моём месте, можешь не беспокоиться.
– Вообще, да, да… – она, словно бы вспомнив что-то, задумчиво поиграла карандашом. – У меня-то семьи нет. И дочери тоже нет.
– Ну и дрянь же ты, Тереза, – сказала Ника. – Не зря Терновольская тебя послала.
Карандаш сломался у Терезы в пальцах. Магда Терновольская была, наверно, самым крупным её провалом за последнее время. Сколько бы ни вращалась вокруг неё Тереза, Магда так и не соизволила выделить её из числа прочих зрителей и признать в ней свою самую верную поклонницу (которой в каком-то смысле и являлась Тереза… в каком-то очень своём). Когда же Терновольскую пришли арестовывать (Ника была уверена, что и здесь без Терезы не обошлось), та неведомым образом ускользнула и, похоже, была теперь не в городе.
Даже за слоем краски стало заметно, как побелело лицо Терезы; губы сузились, сжались в полоску.
– Осторожнее, Верочка, – процедила она. – Я ведь и позвонить могу, куда следует.
– Ну, звони, – Ника откинулась в кресле, отбросила кудряшки со лба. – Звони-звони. Ты ведь стукачка со стажем.
Похоже, не надо и Терновольской, чтоб это существо чувствовало себя глубоко уязвлённым. Достаточно кого-то вроде Ники.
– Ну так?
– Позвоню, – кивнула Тереза. – Только не сейчас, попозже. Так что у тебя есть время подумать.
– Спасибо, я уже, – Ника накинула сумку на плечо и, поднявшись, направилась к двери.
Тереза, не глядя на неё, изобразила улыбку.
– Наших сообщников юные очи может ли вид эшафота пугать?..
– Наших сподвижников, – Ника обернулась. – А ты по-прежнему путаешь текст.
В темноте грянул залп. За ним ещё один. И ещё. Ещё.
Прежде, чем Георг успел сообразить, Вероника уже была на ногах и всматривалась в небесные сполохи. Вспышки мелькали, подступали всё ближе – с севера, с юга и со всех сторон.
– Началось!
Она вышла из дверей, ступила на крыльцо. В лицо дохнул сентябрь.
В ту весну, когда гремит торжество в честь последнего восстания и Ника стоит на углу, у старой кирпичной стены, слушая вместе со всеми победный гимн, среди людей вдруг появляется Георг. Он узнаёт её.
– Вера! – он протискивается между стоящими, протягивает ей руку. – И ты здесь?
Она сжимает его ладонь в своей.
– Ника. Меня зовут Ника.
Она спустилась по лестнице подъезда. Семь ступенек, площадка, ещё семь ступенек.
Пока не здесь.
– Как мы её назовём?
– Мария? – предлагает она.
Георг улыбается:
– Машенька? Подойдёт…
Она сошла с тротуара, размеренным шагом пересекла небольшую дорогу. Коротко взвизгнули тормоза, но авто пронеслось за спиной (за мыслями Ника почти не обратила внимания).
И даже не здесь, подумалось ей.
– Если что, копия в…
– Я знаю, где копия, – прерывает она Георга. Медленно мигает, вновь открывает глаза. – И я забыла.
Ника так и не обзавелась сотовым, хотя мода на них держалась уже с десяток лет. Но телефонная будка очень кстати стояла невдалеке.
Ника направилась к ней. Ветер заметил, предупредительно убрал с дороги жёлтые листья, лишь всколыхнув взамен полы плаща.
Войдя в кабину, она сняла увесистую трубку, набрала нужный номер. С той стороны почти сразу спросили: «да?».
– Георг? Мне нужна твоя помощь.
– Сейчас буду, – ответил он приглушённо. – Где ты?
– На углу Звёздной и Кресто́вой, – через стекло Ника окинула взглядом пустые пока улицы, что тянулись притворно и мирно под голубым небом. – Вихри враждебные веют над нами.
сентябрь 2016
[1] И твоё сердце бьётся так громко, как может,
Чёрные птицы парят на закате солнца,
Когда время застывает и мир отдаляется
В угаре мыслей, пока друг не подаст тебе руку.
[2] Друг Хайн, дай мне свою руку,
Поведи меня в страну снов,
Укажи конец моему страданию,
Унеси меня в вечность.
[3] Ты – самый прекрасный человек, которого я когда-либо встречала.
[4] Дорогой, милый
[5] Всего лишь правда.
[6] Но я, разве я могу,
разве я могу иначе?
Разве я не несу это проклятие в себе –
огонь, голос, мучение?
Lacrimosa, «Вина и покаяние» (изначально фраза из фильма «Eine Stadt sucht einen Moerder»)
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 110; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!