Красно-чёрное, свистком по белому. 10 страница
Касалось её сейчас другое: то, что мутило теперь даже в лежачем положении. Неплохо бы выпить чая с лимоном, от него должно стать получше. Но для этого необходимо прежде встать, выбраться из постели, а воздух в комнате – холодный и сырой. Можно было бы накинуть одеяло на плечи, чтоб дойти до кухни. Но, пожалуй, одеяло будет ей сейчас слишком тяжело. Всё прикинув, Адель решила обойтись пока без чая.
Всё же одиночество чувствуется острее всего именно в такие моменты – когда некого попросить сделать за тебя даже такую мелочь. Остаётся только схорониться в свой угол и ждать, когда станет лучше. Что ж, хотя бы никто не нарушал её полудрёмы, не пытался выдернуть из целительного покоя.
А ведь Рите, подумалось ей вдруг, приходится, наверно, ещё тяжелее. Она, конечно, всегда была сильнее Адель. Но и Рита ведь женщина, в конце концов, – наверняка и у неё бывают такие времена. А ей нельзя даже того, что позволительно Адель: уйти куда-то, где никто не тронет, хотя бы на время, сказать «Я сегодня ничего не буду делать». Всё равно никуда не деться от внезапного окрика, от морозного воздуха, от мельтешения перед глазами…
Адель почему-то стало совестно: за эту квартиру, за тёплое одеяло, за воду в кранах и газ на кухне, за очертания города за окном. За то, что никто не отнимает у неё этого и, вполне возможно, не отнимет и впредь.
Долгий и протяжный свист неожиданно огласил даль. Это где-то в глубине нагромоздившихся зданий ехал невидимый для глаз поезд. Он взрезал пространство и время и нёс за собой их клочья, они трепыхались в горячем паре, а потом ускользали, терялись из виду. Поезд мчался сквозь город, пересекая его по прямой, вгрызаясь в нутро, – неостановимый, безжалостный, как тот каток, который скоро раздавит их всех.
|
|
|
Что это за поезд? Куда он? Разве ходят по центру Ринордийска поезда?
В ответ слышался только железный грохот колёс. Казалось, им безразлично, что у них на пути: перемелют, не разбирая.
И снова – тоскливый свист. Будто в поисках чего-то, он летел вдаль, но сразу же возвещал: того, что он ищет, нет и не может быть на свете. Его тоска передавалась, побуждала тоже искать что-то и не находить.
Адель встала на его зов, медленно подошла к окну. Небо уже чуть тронуто розовым, и далеко, почти у горизонта, чудится тоненькая струйка бегущего дыма – вот там, наверно, проезжает сейчас паровоз. Впрочем, скорее всего, это лишь игра воображения. В небе, хорошо видные в предзакатном воздухе, вились чёрные птичьи силуэты.
«Выследят, слетятся, как стервятники», – вспомнила она. Так вроде бы сказала тогда Рита…
Где она теперь?
В вагоне было так холодно – ещё холоднее, чем обычно бывало. Похоже, на этот раз он даже не отапливался.
|
|
|
Да уж, повезло.
Рита попыталась закутаться поплотнее в бесформенный кусок ткани. Что это – старое покрывало? чья-то шаль? Осталось здесь после кого-то, но больше ничего не было, а накрыться хоть чем-нибудь надо – температура, наверно, не выше, чем снаружи.
Но не помогало – это тряпьё почти не грело и ещё постоянно терялось, ускользало: слишком мало его было, чтоб укрыться. Краем сознания – полубред, полусон застил его – Рита чувствовала, что её трясёт крупной дрожью; наверняка даже видно со стороны. Она попробовала не дрожать. Не получилось: тело уже почти неподконтрольно.
Она натянула материю на голову, спряталась полностью, но холод был и там, в тесном мраке между покрывалом и деревянной доской, на которой Рита лежала, – тоже промёрзшими насквозь. Она подтянула руки к лицу, подышала на них. Даже тепло своего дыхания не ощущалось: не успевая достигнуть цели, оно исчезало в никуда.
Оставалось заснуть поскорее – во сне, наверно, уже бы ничего не чувствовалось. Но нет, и заснуть не получалось.
Обнял бы кто-нибудь, – подумалось невольно. Всё бы легче.
Нет, конечно, никто не придёт и не обнимет; никого здесь нет. Почти как наяву всплыл перед глазами Ринордийск, замелькали его вечерние фиолетовые улицы, замелькали очертания парка, люди, которые были ей знакомы, – иронично-галантный Редисов, оригинал Бобров, мальчишка Хассель, чей как бы случайный взгляд она порой на себе ловила, Зенкин… Не могло же всё это просто исчезнуть вмиг. Наверняка ей просто снится дурной сон про тряску, мелькающий свет и стук колёс: тревожные мысли всплыли на поверхность и выразились так по-дурацки. Конечно же, всё это скоро кончится, она проснётся в своей квартире, ну или в чьей-то ещё квартире, а вокруг, как и всегда, будет шуметь Ринордийск, будут мчаться машины и расхаживать люди, и она улыбнётся своему спутнику, а если нет – то своему отражению…
|
|
|
Той ночью она как раз оставалась у Зенкина. Почему-то после того послания из прошлого Рите хотелось видеть поблизости именно Зенкина – потому ли, что он был единственным свидетелем, или потому, что он знал её, когда она ещё не называла себя фройляйн Ритой, но неподдельно восхищался ею, она чувствовала. А может, включилась старая схема – ведь и тогда, после выпускного, она прибегла именно к Зенкину. («Эй. Не проводишь меня? Не хочу возвращаться одна». А на растерянное «Да… Ты где живёшь?» – «Где я… Может, лучше к тебе?»)
|
|
|
Он всегда так по-щенячьи радовался, когда она говорила, что останется…
– Ну же. Смелее, liebe Herr.
Но смелее он никогда не был, и порой это начинало подбешивать – особенно теперь, когда за окном творилось чёрт знает что, всеобщее дикарское помрачение, а от всей этой жизни, может, оставалось несколько дней.
Рита тихо засмеялась:
– Так боишься каждый раз. Как будто я сломаюсь, если сожмёшь сильнее.
– Но… вам же будет больно, фройляйн.
Она отвернулась, небрежно распрямила выпавшую прядь.
– А может, я хочу, чтоб было, – и добавила мрачно, как будто думая вслух. – Когда придут за мной, наверно же, не станут нежничать.
– Ну зачем ты это, – торопливо оборвал Зенкин.
– Что именно?
– Как-то не хочется думать о таком.
– Гуманист хренов, – Рита села, спустив ноги с кровати, и смотрела теперь в окно, в неприветливую синь по ту сторону. – А если меня расстреляют, даже на могилу ведь не придёшь. Побоишься.
– Рит, ну, не говори таких вещей! – взвизгнул он.
– Почему, Schatz[4]? Это же правда. Nur die Wahrheit[5].
Зенкин придвинулся ближе к ней, прихватил за плечи.
– Никто за тобой не придёт, – заговорил он громким шёпотом – убеждённо, почти яростно. – Никто тебя не расстреляет. Ты никуда не пропадёшь отсюда.
– Это, конечно, так от тебя зависит, – она скептично улыбнулась. – Да и от меня тоже, будем честны.
– Рита, не надо больше об этом. Я тебя прошу.
– Ах, ты меня просишь, – протянула она, всё ещё не оборачиваясь. – Ну тогда проси тщательней – может, я замолчу. По крайней мере не буду говорить словами.
…Позже, когда она, отвернувшись, лежала на боку и делала вид, что спит, а на самом деле отстранённо смотрела в пространство – одиночество и опустошённость, как всегда, – Зенкин вдруг спросил:
– А что всё-таки было в том письме?
Она не отвечала довольно долго. Затем быстро кинула:
– Заткнись, – без малейшего намёка на немецкий акцент.
– Послушай, – Зенкин подобрался ближе. – Он, конечно, человек оттуда, но, если хочешь, я…
Она грустно улыбнулась:
– Где вы были в школе, liebe Herr? Где вы были хотя бы в старших классах?
Рита чувствовала, что он сидит совсем рядом и блуждает взглядом по ней, но продолжала смотреть в пространство. Его рука, едва касаясь, скользнула по её скуле и по шее.
– Прости меня, – тихо сказал Зенкин.
– Есть за что? – спросила Рита. И сама же ответила. – Не за что.
Он помолчал, затем прилёг, легко, почти невесомо обнял её.
– Можно, я просто полежу рядом с тобой?
– Можно.
…Паровозный гудок разорвал тишину и нарушил зыбкую рябь полусна. Поезд сильно тряхнуло несколько раз. Сметая последние остатки другого мира, ворвались стук колёс и тревожное безостановочное мелькание световых пятен. Вновь навалился холод, охватил со всех сторон с новой силой.
Она одна здесь – затеряна на безлюдных просторах, заброшена в темноту, из которой нет путей обратно. А там, где она блистала когда-то, никто о ней и не вспомнит: для всех этих людей её больше не существует. Никому это не нужно – помнить, что была такая, фройляйн Рита.
Что ж, ладно. До конца, так до конца. Всё равно она остаётся фройляйн Ритой – даже здесь, даже теперь.
И всё же, как холодно. Нельзя так долго ехать в таком холоде: что ни говори, человеческий организм для этого не предназначен, легко может повредиться.
Хотя… возможно, это и к лучшему.
«Может быть, теперь-то я простужусь всерьёз и умру», – подумала Рита.
Да, это, пожалуй, было бы идеально. Из вязкого тумана теперешнего существования выход для неё только один. И чем скорее, тем лучше.
Рита вытащила голову из-под тряпья, откинула его вовсе. Организм – дурачок, цепляется за жизнь, всё норовит свернуться, защититься от холода. Надо переубедить его, лечь свободно, расслабиться. И тогда скоро станет легче. Станет совсем легко.
Сквозь череду провалов и мимолётных вспышек сознания ей почудилось, что кто-то укрыл её чем-то мягким и тёплым, погладил по руке. Рита, щурясь, приоткрыла глаза и почти сразу узнала эту невысокую фигуру с белокурыми кудряшками на макушке.
– Адель? – удивилась она. Слабо, но всё ещё покровительственно улыбнулась фантому. – Ты же не на том свете, чтоб приходить за мной.
– Нет, – согласилась фигура. – Я просто так к тебе пришла. Я ведь твой друг.
– Правда? – Рита умиротворённо прикрыла глаза, протянула пришелице свою ладонь. – Тогда дай руку, друг. Gib mir deine Hand…
Евгений Зенкин будто бы случайно вышел к железнодорожной платформе, невдалеке от здания станции остановился. Похоже, ею не очень-то пользовались: бетонный навес был почти погребён в снежных сугробах и ни одной протоптанной тропинки. Зенкин подумал немного. Вокруг никого не видно. По нетронутому снегу он неловко приблизился к навесу, иногда проваливаясь, где поглубже.
Здесь нечего было искать, и незачем было приходить. Он и не помнил, как оказался тут, – машинально повернул в эту сторону, ноги сами понесли. С тех пор как прекратились встречи во Дворце Культуры и все разбрелись по своим углам, Зенкин редко где появлялся: это тормошило нехорошие ненужные воспоминания – о том, как было когда-то. Более менее часто он теперь виделся только с Редисовым: тот умел делать вид, что всё по-прежнему идёт по плану, какие бы известия не долетали до слуха. Обычно Зенкин заходил к нему домой, они обсуждали, как движется дело с эпиграммой, или просто делились новостями об общих знакомых. Иногда что-то выпивали, впрочем, немного и неохотно. В другие же дни, вот как сегодня, Зенкин неспешно прохаживался где-нибудь в одиночестве – лучше там, где поменьше людей, меньше будет и вопросов.
Здесь, на этой позабытой всеми станции, он впервые оказался в конце ноября, около двух месяцев назад. Тогда отсюда уходил на восток поезд с ссыльными. Зенкин ничего не знал точно – никто ничего не знал точно – и пришёл на станцию как будто просто так, ни на что в особенности не рассчитывая. Но вдруг, мало ли.
И в какой-то момент он действительно увидел Риту. Среди других людей в длинной очереди она входила в поезд. Уже стоя на подножке, фройляйн на мгновение остановилась и оглянулась назад – кинула последний взгляд на Ринордийск, который она покидала. Ярко багрянело её зимнее платье, голова, как всегда, гордо поднята, ветер треплет тонкие пряди, выбившиеся из тугого узла на затылке. Секунда – и она скрылась в недрах состава.
Зачем он приходит сюда опять и опять? Ждёт, когда поезд вернётся? Глупо. Как глупо.
С Редисовым они часто и много говорили о Луневе. О Рите – почти никогда. Вспоминать её было трудно.
«Надеюсь, с ней всё в порядке», – подумал Зенкин. Наивно так подумал, зная, что наивно и что там, где она теперь, в порядке не бывает. «Надеюсь, ей сейчас более или менее неплохо», – поправился он мысленно. Может, нашёлся кто-то, нашлось что-то, чтоб поддержать её. Сам он уже ничего не мог сделать.
Говорят, – вспомнилось ему, – что, если ничего не можешь сделать сам, можно попросить высшие силы, невидимые и неведомые. Лучше всего в Сокольском соборе, что к западу от столицы: там почему-то контакт теснее. Но у кого, у чего он мог бы этого просить? У снега, покрывшего землю? У ветра, летящего над просторами? У луны? Может, у огня – огонь должен ей покровительствовать… Зенкин не знал, он не разбирался в этом и оставил эту мысль.
В голове вдруг отчётливо всплыла картинка: залитая солнцем спальня – наутро после того, как Рита оставалась у него последний раз. Фройляйн сидит перед зеркалом, ещё не полностью одевшись, – в чулках и лёгкой комбинации – и укладывает волосы в пучок: неуловимые перемещения пальцев и шпилек, магический ритуал, в суть которого Зенкин никогда не мог проникнуть.
Заметив в отражении, что он смотрит, Рита одобряюще-снисходительно улыбнулась. Будто и не было прошлого вечера, письма, всех этих её разговоров и мрачных пророчеств: Зенкин видел прежнюю фройляйн – уверенную в себе, ироничную и жизнелюбивую. Либо к ней действительно вернулось хорошее настроение, либо она первоклассно играла.
– Тебе что-то снилось? – спросил Зенкин, улыбаясь в ответ.
– Ну снилось… Всякая чепуха, Schatz.
Он повременил отвечать. Закончив укладывать волосы, Рита поднялась с банкетки и сама уже продолжила:
– Такие, вроде вампиров. Знаешь, они чувствуют, когда у тебя мало сил, – она натянула платье, поправила его перед зеркалом. – Слетаются всей стаей, и никуда от них не деться.
Она сказала это спокойно.
– Главное, вовремя сбежать из страны сновидений, – пошутил Зенкин.
Рита оглянула своё отражение, чтоб убедиться, что всё в порядке. Равнодушно, будто её всё это не касалось, проговорила:
– Думаю, в итоге они и так на меня выйдут.
«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»
Адель зажгла свечку, ещё раз окинула взглядом рукопись. Хватит, пожалуй, играть с судьбой в шашки. Каждый следующий ход может быть фатален.
«А что будет, если не сжечь?»
«Я бы не советовал тебе проверять», – внешне спокойно, но с твёрдым знанием дела ответил Редисов.
Наверно, к этому следовало прислушаться: им с Зенкиным лучше знать, в конце концов.
Адель разгладила свернувшийся листок. Переписанная луневская эпиграмма… У Адель она, конечно, тоже была; она была у всех, кто хоть как-то причислял себя к «своим» в этой компании, а не к случайным прохожим. Но теперь такое время, когда одна только принадлежность к компании ставит тебя под удар, что уж говорить про подобные «отягчающие обстоятельства».
«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»
С Алексеем Луневым Адель так и не успела толком познакомиться. Знала, что прибыл в их общество такой поэт, знаменитость… Конечно, уважала его как признанный талант. С энтузиазмом восприняла его выпад против власти: в самом деле, мы не в прошлом веке, чтоб снова разводить тоталитарную систему и культ личности.
Разумеется, она помнила эпиграмму наизусть, её легко выучить. Однако хранящаяся у тебя копия рукописи – это всё же другое, особое. Она как будто делает тебя причастником, одним из тех, кто осмелился…
Но ведь и те, кто осмелился, теперь в спешке отступают.
«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»
Если сделать вид, что не существуешь, что тебя никогда здесь не существовало, возможно, и там, наверху, тоже о тебе забудут. Не обязательно, но может сработать. Пожалуй, это вернее всего: обернуться невидимкой и тихо отойти, затаиться в своей норке. Тогда, может быть, получится переждать зиму. А потом, уже совсем скоро, наступит весна, и с ней, конечно, всё станет легче. Так всегда бывает. Они снова выберутся и посмотрят друг на друга с робкими улыбками – не все, правда, некоторые исчезнут к тому времени. Сейчас постоянно кто-нибудь исчезает. Но это уже будет неважно. Растает снег, и снова каблуки застучат по асфальту, наступит время лиловых букетов, шляп с широкими полями и лёгких белых подолов… Впрочем, этой весной чёрный будет более к месту. Он, наверно, всегда теперь будет более к месту.
«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»
Нет, не мой, – сказала себе Адель. И подожгла бумагу.
Где-то свистела метель и гасила все свечи.
«Дай мне руку», – проговорила она тихо, не зная в точности, к кому обращается – к неясному расплывающемуся силуэту, последнему её помощнику на долгом пути. А может, уже и не проговорила вслух, только показалось.
Адель пробудилась в ночи с единственной мыслью – нет, единственным всепоглощающим чувством.
– Рита… – прошептала она. – Рита!
Она не помнила и не хотела помнить, что приснилось ей только что, но лишь знала, что всё это на самом деле и именно сейчас – может быть, совсем близко, в нескольких километрах от Ринордийска. Она вскочила с постели, зачем-то распахнула окно – холодный воздух и снежные клочья ворвались в комнату, снаружи бушевала метель. Адель с трудом затворила окно обратно, хлопнула выключателем, чтоб зажечь свет и отогнать нахлынувшую свору теней. Призраков в комнате больше не было, но это не спасло от смертельной жути. Адель метнулась в ванную, выкрутила краны, подставила лицо и руки тёплой воде.
…Когда Редисов и Зенкин уже уходили, она спросила:
– Куда вы теперь? Так поздно?
– К фройляйн, – ответил Зенкин, не поднимая взгляда.
– Но ведь… – Адель прервалась и не закончила.
– Поищем рукопись, у неё она тоже где-то была, – пояснил Редисов. – Если там, кончено, есть ещё что искать.
– Мы не закрыли дверь, когда уходили тогда, – Зенкин улыбнулся, но как-то странно. Редисов, бросив на него взгляд, коротко кивнул и обернулся к Адель.
– Хочешь, пойдём с нами?
Первым порывом было согласиться: горячо закивать, выпалить «Да!» и немедленно отправиться с ними, они всё ещё одна компания, всё ещё делят одни идеи и одни планы, что бы там ни учиняли власти предержащие. Но пойти туда… сейчас, два с лишним месяца спустя… нет.
– Не думаю, что буду там чем-то полезной, господа, – Адель нервно рассмеялась и, разведя руками, отступила назад.
Не хотелось видеть эту квартиру, где она была буквально за несколько дней до ареста Риты; не хотелось видеть такой – развороченной, опустевшей…
От тепла бегущей воды действительно стало полегче. Адель наконец подняла голову, встретилась взглядом со своим отражением – опухшее и испуганное лицо, волосы вымокли и растрепались – и успела ещё заметить высокий женский силуэт в глубине зеркала, белая фигура стояла вдалеке, сложив руки на груди. Затем, чуть заметно кивнув Адель, силуэт развернулся и медленно удалился.
– Прости меня, – Адель всхлипнула и опустилась на пол, прислонилась спиной к стене. – Прости, я не смогла.
Через полчаса, когда Адель вернулась в комнату, в её глазах больше не было никаких слёз. Она молча вошла, закрыла за собой дверь.
Вот и всё. Она не смогла бы объяснить, откуда ей это известно, но откуда-то знала точно: всё закончилось раз и навсегда.
«Отыграй реквием».
Зачем… Ведь теперь некому его услышать.
«Всё равно. Отыграй реквием».
Подумав, Адель уверенно кивнула, достала из угла гитару. И, тронув струны, вполголоса запела:
– Freund Hein, gib mir deine Hand…
июль 2015
2.Schuld und Sühne.
Aber ich, kann ich denn,
kann ich denn anders?
Hab‘ ich denn nicht dieses Verfluchte in mir –
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 98; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!