ГЛАВА IX. Племя, город, кочевники

<…> По природе своего государства и своей власти, царь царей всегда имел четыре или пять забот внутреннего управления. Прежде всего – устройство того племени, силе и преданности которого он обязан престолом. Затем – снабжение припасами и полицейская охрана своей столицы, в которой его особа и его богатства окружены целой сетью козней. Далее – надзор за кочевыми племенами («илиат») и усмирение их, так как их ильханы могут восстать и посягнуть на кидар. Потом – удовлетворение горожан или надевание намордника на них, потому что их постоянное фрондерство может нарушить покой властелина и послужить поводом к более серьезным восстаниям. Наконец – доение и стрижка стада поселян («раят»), которые своими продуктами должны прокормить четыре или пять ярусов дорого стоящих его паразитов.

Предоставляя племени, городу, кочевникам, горожанам, поселянам жить каждому по-своему, мириться или ссориться между собою, в зависимости от случайностей текущего дня, подчиняться или биться в когтях откупщиков налогов, каджары думали только о том, как бы «сколотить капитал», сократить свои расходы и платежи и увеличить себе чистый доход. Их правление было лишь фискальной эксплуатацией по праву завоевания, при чем они злоупотребляли этим правом. В этом отношении турки-каджары показали себя истинными кузенами османов.

Что касается родного турецкого племени Каджара, то он и не подумал держать его сплоченным вокруг себя или хотя бы оставаться его ильханом. Когда он поднялся на плоскогорье, он предоставил своему племени рассеяться и местечкам закаспийской равнины и расселиться деревнями по краю туркменской степи, вокруг ее старого рынка – Астрабада. Он не укрепил ни за собой лично, ни за своим временным или пожизненным представителем непосредственной власти над этой воинственной ордой, которая некогда была многочисленна, да и теперь еще может выставить тысяч десять всадников. Ее наследственным главою сделался искандерлусский (искандерунский) хан, происходивший от родного брата Фата-Алия-шаха. Он был ее вождем в мирное и военное время, уполномоченным царя для всех кланов; он раздавал от имени царя деньги и титулы и пользовался властью и саном ильхана <…>

<…> Если царь царей находится постоянно в походе, если он каждый год объезжает свою страну из конца в конец, показывая свою власть, то он может надеяться на двойное вознаграждение: кочевники будут платить ему налоги и поставлять рекрутов – для его войска.

Налоги всегда служат только знаком покорности: они льстят самолюбию властелина, но не наполняют его казны. Кочевники, очень бедные деньгами, не имеющие ни большой торговли, ни какого-либо иного промысла, кроме стад и сбора шерсти, платят – если платят – натурою, главным образом – своими продуктами, и эти подношения трудно перевозить: их надо потреблять только на месте. Властелины и его чиновники могут пользоваться ими для своих непосредственных надобностей; но их нельзя ввести в бюджет империи. Случайное, часто неожиданное их получение лишь несколько облегчает расходы царского двора; даже во время разъездов царя эти подношения поступают, главным образом, в пользу его бесчисленных паразитов и исчезают, истраченные или распроданные ими; самые же драгоценные из них служат только для украшения царской резиденции <…>

<…> От военной службы кочевые племена, наоборот, почти никогда не отказываются: среди них всюду найдутся в избытке храбрецы, особенно – всадники, когда царь захочет выступить на усмирение внутреннего мятежа, или против внешнего врага. Но необходимо, чтобы царь понимал войну так, как они всегда ее понимали, т.-е. не как тактическую экспедицию с правильными походами, осадами и битвами, не как дело храбрости, умения и терпения, но как набег с грабежами и разрушением, с сожжением деревень, уничтожением урожаев, вырубкой садов и виноградников, нападением на города, получением выкупа с оседлого населения, с массовыми избиениями и продажами в рабство <…>

<…> Но ни Каджары, которые платили деньги, ни русские, которые ссужали их этими деньгами и занимались обучением армии, не заботились об увеличении ее наличного состава. Каджары заботились о том, чтобы можно меньше урезывать в своем бюджете личные расходы. Русские думали о том, что в умиротворенном Иране может возникнуть достаточно силы и охоты для того, чтобы отразить «мирное проникновение». И те и другие стремились только к одному – к сформированию полицейской бригады вокруг особы самого шаха: они только желали, чтобы его преемники избежали участи Наср-эд-Дина, который был убит <…>

<…> Для выгод своей торговли Россия, конечно, пожелала бы, чтобы полицейская охрана Хорасана, Прикаспийских провинций и Адзербейджана была поручена казакам, но казакам русских консульств, которые уже разъезжали по дорогам тавризской, казвинской и мешхедской. И ограниченный Каджар без труда согласился бы на то, чтобы его великие друзья водворили у самых ворот его столиц, шахской и велиадовой, эту иностранную, неприятельскую жандармерию, которая конвоировала бы его почту и казну и ничего бы ему не стоила! Позже, когда северные базары были бы русифицированы, Петербург рассчитывал постепенно продвинуть к южным провинциям фронт своих казаков полицейской и почтовой службы, которые уже спускались от Мешхеда до Сеистана, от Тегерана до Кашана и от Казвина до Хамадана. Но это – позже, гораздо позже! <…> А в ожидании, когда рыба уснет, ей предоставили трепыхаться; анархия южных провинций оказала громадную услугу тем, что воздвигнула непреодолимую преграду между английским импортом Персидского залива и базарами или арсеналами шаха и велиада.<…>

ГЛАВА X. Горожане

Требования персидских горожан и их политический идеал всегда были просты: все получать от шаха и никогда ничего ему не платить <…> Второй разряд обязанностей царя: как только базар под его охраной получит товары, царь должен, как можно скорее, выбрать их оттуда посредством своих закупок; он должен быть тщеславным клиентом, который не смотрит на расходы, который покупает щедро, который покупает оптом, который покупает все и платит деньгами и натурой, или, правильнее, десятиной[193] и землею за счет поселян.

Третий разряд: привлекать из-за границы поставщиков и клиентов, без которых Иран не может обойтись; облегчать им приезд и создавать им приятные условия жизни, но зорко следить за ними, чтобы извлекать из них пользу; ни в каком случае не позволять, чтобы их доходы, даже законные, уменьшали в чем-нибудь прибыль местных купцов; никогда не допускать, чтобы они работали в империи, минуя посредничество базара.

Горожане никогда не допускали мысли, чтобы царь, для выполнения этой дорого стоящей программы, мог потребовать с них какой бы то ни было налог, прямой или косвенный: Коран признает законной только десятину с продуктов земли; и горожане соглашаются платить только налог на доход с пригородных земельных участков да поземельный налог со своих поместий. Чаще всего царь дает барыши купцу, а не купец – доход царю.

В купеческих руках находится большая часть персидских капиталов. Правительство, всегда нуждающееся в деньгах, не знало бы, что делать, если бы не было купцов, к которым оно может обратиться за помощью. Оно делает займы; но купцы дают деньги только под солидное обеспечение, и потому в их руки попадают или монополии, или доходы с известной провинции, или драгоценные камни, либо другие аналогичные ценности. Бывали времена, когда двор, разорившись и не видя выхода из затруднительного положения, ничего не мог придумать лучшего, как объявить себя банкротом. <…>

<…> Дорожные пошлины, как и следует, поступают в распоряжение вождей кочевников, которые, бродя вдоль дорог, принимают на себя их охрану и, теоретически, ответственность за похищенное имущество. Одним только могущественным царям, владельцам и правителям какого-нибудь иностранного государства, удавалось иногда поставить вдоль дорог своих собственных стражников. Обыкновенно же охрана дорог представляет аренду, расходы которой царь очень рад передать своим управителям вместе с доходами.

«В этом государстве существует бесподобная полиция, ведающая безопасность больших дорог. Если у кого-нибудь случится кража, в деревне ль или в гостинице, губернатор этой провинции должен разыскать похищенное или взыскать его стоимость. Это точно исполнялось до конца царствования Аббаса II; но такой закон все еще существует; его соблюдают почти во всех случаях, особенно при дружественных связях. Магистрат взимает со всего, что надо разыскать или оплатить, налог, который обыкновенно равняется одной пятой его стоимости. Если похищенное не разыскано, то получается еще новая выгода для магистрата, потому что поимка вора возлагается на окрестное население, а когда производится взыскание с народа, то магистраты производят его в размерах, вдвое или втрое больших, чем следует. И это сильнее всего содействует безопасности дорог и городов, потому что каждый, в собственных интересах, охотится за ворами с величайшим усердием»[194].

<…> С таможенными пошлинами еще лучше. Крупные купцы до последних лет по привычке уплачивали их, и даже в большем размере, чем следовало. Таможни, сдаваемые царем с торгов, снимались этими же купцами, или царскими губернаторами, которые должны были платить за них аренду; но они находили двадцать предлогов для нарушения своих обязательств по отношению к казне: утаивали действительный размер поступлений и выдач, отрицали расширение торговых операций, ссылались в этом году на чуму, а в следующем – на голод, дожди и землетрясения, на внутреннюю или внешнюю войну, на разбойничество.

Таков был традиционный обычай относительно таможенных пошлин. Еще Шардэн писал: «Что касается таможен, то эта статья дохода, которая везде в других местах составляет значительную часть бюджета, в Персии не много дает, вследствие того особенного внимания, каким во все времена пользовалась в ней торговля. Еще во время первого своего путешествия в Персию, в 1666 году, я обратил внимание на большую снисходительность персидских таможен. Право, в этих таможнях обращение с публикой было приятнее, чем в гостиных <…> Когда приставал к берегу корабль, крупные купцы секретно вступали в переговоры с начальником таможни: «Вы получите столько-то, – говорили они, – за пропуск таких-то товаров, которые находятся среди багажа». Так как «экипаж» в этой стране всегда громоздок, потому что необходимо возить с собой целое хозяйство, то можно среди своих пожитков провезти много кое-чего, и всегда среди них помещали самые дорогие товары под видом «экипажа» или багажа, таможни позволяли проносить самые ценные вещи; корабельный писец показывал свою книгу, в которой заключалась только часть истины, и купцы делали свои заявления сообразно с этими списками <…>

<…> Взявши на откуп таможню ближайшую к своему базару или финансируя ее откупщика, крупный купец имел в своих руках прекрасное средство для собственного обогащения и для разорения своих конкурентов, и особенно – конкурентов иностранных: он освобождал от пошлины свои транспорты, провозил их контрабандой, а чужим грузам старался принести вред: вследствие промедлений и придирок они залеживались и портились. Часто устраивался форменный разбой: товары, в ожидании контроля, сваливались в кучу на открытом воздухе, под солнцем и под дождем, плохо охраняемые днем и еще хуже – ночью.

Английский консул в Испагани писал в 1898 году: «Таможенные пошлины, уплате которых подлежат предметы импорта и экспорта, сильно варьируют даже для самих персов. Приходится платить не «ad valorem», a столько-то с груза, и это «столько-то» различно смотря по предметам, а не по их цене. Часть груза оплачивается при выгрузке в Бушире; остальная часть должна быть оплачена в Ширазе, Испаганн или другом каком-либо базаре; но она по дороге улетучивается. Что касается европейцев и турок, то они платят 5% (согласно условиям, предписанным русскими в их Туркманчайском договоре, в 1828 году, и после того распространенным на другие державы). Но в Керманшахе с турок требуют 8%; и в то время как европейцы платят 5% по экспорту опия, персы платят только около 2,5%.

В 1895 году заговорили об общем тарифе в 5% ad valorem, за который высказались испаганские купцы. Но в Ширазе возникла оппозиция: мелкие купцы стояли за реформу, видя невозможность конкуренции с крупными купцами, которые устраивали специальные сделки с таможенными досмотрщиками; но крупные купцы устроили стачку – закрыли базар, и правительство уступило.

В 1899 году был издан новый шахский указ об установлении 5%-ной пошлины ad valorem co всего ввоза и вывоза и со всех товаров, персидских или европейских. Снова ширазский базар запротестовал, и правительство положило свою реформу под сукно. Очень жаль, что не было опубликовано шестью месяцами ранее предварительное оповещение: вероятно, большинство купцов приняло бы этот тариф, который мог повредить базарам Бушира, Шираза, Керманшаха и др., но не причинил бы никаких убытков северным и центральным базарам, а казне принес бы большие доходы <…> Нечего слишком распространяться об этом – легко на двадцати примерах показать, как желательна эта реформа; улучшив положение правительства, она поставила бы европейцев и мелких туземных купцов на равную ногу с крупными»[195].

<…> Вот донесение английского консула в Бушире в 1900 году: «С чувством некоторого удовлетворения можно отметить, что новая таможенная администрация под европейским контролем положила предел тому плачевному положению дел, которое я описывал в 1898 году, когда купцы, сдавшие товары в таможню, оказывались во власти бесчестных чиновников, присваивавших себе чужое имущество, обыкновенно при полной безнаказанности. Еще не покончили с требованиями английской торговли относительно пропажи грузов, но правительство занято этим вопросом. В купечестве возрождается доверие благодаря той безопасности, которой пользуются грузы, вверенные таможне; всякий ущерб или пропажа, должным образом доказанные, тотчас вознаграждаются.

«Однако же старая система имеет своих защитников, и причину этого не трудно найти. Главные купцы заключали с откупщиком таможни специальный договор, и с них взимались пошлины в значительно меньшем размере. В настоящее же время все должны платить, полностью по тарифу. Понадобится некоторое время для того, чтобы народ понял выгоду честной и для всех одинаковой таможни. Но если реформа окажется прочной и если наш энергичный директор Simais останется у дел, скоро будут введены улучшения в дело нагрузки и разгрузки судов, движения в порту и т. д. Остается пожелать одного, а именно, чтобы после таможен правительство реформировало юстицию; отсутствие истинной юстиции сильно чувствуется колонией английских купцов»[196].

Пока речь шла о местной и временной реформе, в Бушире Каджар поручил Персидскому Государственному Банку (английскому товариществу) контроль таможни, с установлением однообразного тарифа в 5% ad valorem. Контроль и тариф, как видит читатель, понравились англичанам.

В 1902 году, по совету Петербурга, Каджар распространил эту реформу на всю империю. Специфический тариф заменяет прежнюю общую 5% пошлину. Русские соглашаются на это изменение их трактата 1828 года, потому что доход от таможен пойдет в обеспечение персидских займов, монополия которых отныне принадлежит им и из которых они сделали прекрасное средство своего мирного проникновения. К тому же русская торговля в настоящее время, когда она господствует на севере и начинает захватывать юг, очень заинтересована в правильной таможне, так как заранее может вычислить свои таможенные расходы.

Петербург, – который, своими экспортными премиями и своими банковскими и транспортными компаниями, является соучастником и вкладчиком русской торговли, – Петербург охотно принял бы на себя аренду реформированных таможен или заведывание ими. Но он опасается протеста со стороны соперников – англичан и бунта мусульманской черни. И он советует шаху пригласить бельгийских сборщиков и контролеров.

Приезжают бельгийцы, водворяются, устанавливают повсюду порядок, исполняют возложенное на них поручение усердно и честно, что подтверждают все свидетели-европейцы. Крупные купцы поднимают шум, что весьма понятно. К несчастью, мелкое купечество и англичане скоро присоединяются к ним со своими жалобами.

Английский консул пишет: «Новая система ложится более тяжелым бременем на мелкую торговлю, чем на крупную: многочисленные мелкие расходы на гербовый сбор и дополнительные налоги при большом грузе в счет не идут; мелкому же комиссионеру они кажутся огромными <…> Кроме того, пошлины надо платить наличными, a правила и сложные формальности не очень легко понять туземцам. Достоверно, что многие мелкие фирмы должны были прекратить свое существование. Сверх того, новый тариф привел к тому, что сильно вздорожали некоторые продукты, которые потребляют все персы, за исключением самых бедных: чай, наприм., оплачивается теперь ста процентами, а прежде он оплачивался 5%, как и другие товары»[197].

<…> Каждый заем сопровождается выдачей русским какой-нибудь новой концессии: северные дороги, почта, телеграфы и рыбные ловли. Один за другим шахские источники дохода перейдут в руки Петербурга, а когда долг Каджара достаточно разрастется, несомненно наступит ликвидация, при которой шах откупится каким-нибудь исправлением границы и уступкой нескольких городов какой-нибудь провинции. И опять начнутся те же операции: новая серия займов, снова обеспеченных таможней, все увеличиваемых безрассудством Каджара, жадностью его двора и неистощимой предупредительностью друзей-русских, и новый ряд ликвидаций, предоставляющих Петербургу все более и более широкий контроль над управлением, полицией и торговлей целой империи. Когда-нибудь финансовая конвенция предоставит русским ту монополию на постройку и эксплуатацию железных дорог, которую англичане получили некогда от Наср-эд-Дина, но не сумели использовать. Русский рельсовый путь пройдет от Каспийского моря к Персидскому заливу и от Аракса к Хорасану; «тунисифицированный» Иран сделается новым ханством Хивинским или Бухарским, в ожидании того времени, когда русский Царь сделает из него неотделимую провинцию своей империи.

<…> Русско-персидский договор 1901 года (опубликованными только в феврале 1903 г.), которым отменяется сила договора 1828 г., и заключенный в феврале 1903 г. англо-персидский договор, которым был установлен новый тариф, обязали к отмене всяких дорожных пошлин. Англичане особенно настаивали на уничтожении грабежей, от которых сильно страдали караваны на южных дорогах. Этим косвенным средством они думали принудить шаха к проведению для них или к передаче им устройства колесных дорог между портами Персидского залива и внутренними базарами.

Ст. IV-я договора гласит: «Персидское правительство обязуется отменить все «рахдары», взимаемые на содержание караванных дорог, и не допускать установления иных налогов за проезд по дорогам и через заставы, кроме тех, какие будут установлены на колесных дорогах, требующих искусственных сооружений, на которые была или будет выдана концессия специальными фирманами; взимание их может быть начато лишь по окончании проведения дороги или, по крайней мере, ее главных участков между более важными местами».

Надо видеть, как выполняли Каджары это обязательство!

Английский вице-консул в Иезде пишет в 1906 году: «После учреждения в Иезде британского вице-консульства правительство должно было отменить «даллалдары» – пошлину, взимаемую с каждого вьючного животного при выходе из города. Но оно сохранило на всех дорогах этого округа «туфенгшигары», или налог на содержание охраны, который уплачивается с каждого мула, осла или верблюда, идущего в караване» <…>

<…> Отныне персидские дороги делятся на две категории: северные дороги, по которым разъезжают казаки русской почты, знают только определенную пошлину; южные дороги по-прежнему обложены старыми налогами на содержание охраны и конвоя, за благополучное прибытие разными «рахдарами», «саламатами» и пр. – везде, где нет английского консула и некому ежедневно протестовать. Стараниями русских одни из северных дорог оборудованы по-европейски (Решт – Тегеран, Джульфа – Тавриз), а на других несколько улучшено состояние этапов и почтовых станций. Везде же в других местах приходят в негодность по небрежности Каджара сооружения его нредшественников.

С незапамятных времен царь царей содержал на этих дорогах-тропах станции с людьми и лошадьми для обслуживания почтового и пассажирского сообщения, – уже Геродот знал эту царскую почту. Во времена Сефевов эта система была обновлена и дополнена сотрудничеством городов и правительства: по мусульманскому обычаю, богатые горожане, умирая, оставляли средства на сооружение караван-сарая или на каптаж какого-нибудь источника, и придворные особы, особенно жены и дочери шаха, желали заслужить небесные радости одним из таких благотворительных пожертвований. Еще и поныне вдоль дорог встречаются эти удивительные памятники, которые разрушило варварство двух последних столетий.

Каджары, по своему обыкновению, думали о почте только для того, чтобы «добыть денег»: они отдавали на откуп почтовые станции и караванные стоянки. Самые снисходительные путешественники теряют спокойствие, когда начинают описывать этот ад для людей и лошадей.

«Чапар-ханэ» это – почтовый двор: четыре здания, построенных из самодельного кирпича-сырца – из них три очень низкие, а четвертое поднято на один этаж – окружены квадратным двором. Три низких здания служат конюшнями и помещениями для фуража; здание сги. отажем, построенным над сводом, который служит единственным входом, это – дом для пассажиров. Эти здания, отвратительно содержимые, представляют прямо гнезда грязи. Путешествовать «чапаром» значит – переезжать из одного почтового двора в другой на лошадях, которых, как предполагается, можно найти на каждой из этих станций. Плата установлена правительством: по одному «крану» с лошади и «фарсаха» (около шести километров). Клячи обыкновенно бывают совсем старые, изнуренные плохим кормом и покрытые свежими ранами <…> Помимо того, что отвратительно везти груз и ехать на таких издыхающих клячах, легко предсказать и те печальная случайности, каких можно было ожидать в пути: нас отделяли от Казвина тридцать километров»[198].

<…> В 1863 году они получили от Каджара концессию на сквозную персидскую линию, как продолжение линий анатолийской и европейской, чтобы связать их с сухопутными или морскими линиями Индии и установить прямое телеграфное сообщение Лондона с Бомбеем. Эта англо-персидская линия, дополненная и удвоенная на время с 1863 по 1905 год, идет от Тавриза до Тегерана, потом до Кашана, где она раздваивается: одна ветвь, через Иезд и Кирман, доходит до Сеистана, белуджистанской границы и нушкинской дороги; другая ветвь, через Испагань и Шираз, соединяется с кабелем Бендер-Бушира, Бендер-Аббаса, Джаска, Гвадара и Каррачи.

К этой английской магистрали Наср-эд-Дин, единственно для ускорения своих финансовых сношений, провел несколько персидских боковых линий: Тегеран-Решт, Тегеран-Мешхед, Тегеран-Хамадан-Ханикин на турецкой границе, в направлении к Багдаду, Хама-дан-Дизфуль и др. Наср-эд-Дин с крайним усердием наказывал за все покушения на телеграфную проволоку, которая давала ему быстрое средство для вымогательств со своих далеких губернаторов. В его царствование телеграф сделался одним из жизненных органов государства, а пост министра телеграфов – одной из самых высоких и наиболее доходных должностей <…>

<…> в 1903 году его преемник, для того, чтобы избежать расходов по ремонту, отдал англичанам на откуп ту линию, которая впредь принадлежала ему, и, передав им две проволоки для их исключительного пользования, для себя удовольствовался – одной персидской проволокой на их столбах и половиной доходов. Посредством аналогичной комбинации, отданы русским северные линии, к которым для быстроты «мирного проникновения» были присоединены ветки от Мешхеда до Сеистана, от Мешхеда до Асхабада, от Астрабада до Бостама и от Астрабада до Чикишляра. Петербург обязался ремонтировать эти линии с тем условием, чтобы они каждый день в течение нескольких часов были в его исключительном распоряжении. На линии Тегеран-Мешхед ежедневно русский телеграфист сменяет персидского и распоряжается всей линией для Петербурга.

Последствия этого откупа можно предвидеть: туземная торговля находится во власти иноземного телеграфиста; южные конторы делаются очагами английских подстрекательств и принимают в свое экстерриториальное убежище оппозиционный и мятежный элемент, северные конторы делаются добычей русских; государственные тайны выдаются торговым и политическим соперникам страны. Но Каджар берет у тех и других, ничего не платя.

<…> Купцы живут среди персидского общества почти без всяких обязательств по отношению к нему и пользуются полной свободой. Большие ремесла имеют своих старшин, купцы тоже их имеют. Эти старшины избираются ими из своей среды, Они устраивают собрания для обсуждения своих интересов. У них есть касса и кассир. Корпорации ничего не платят правительству; единственный налог, взимаемый с участников, взыскивается ими же в пользу своей кассы. Правда, они платят некоторый налог, поступающий на покрытие общих расходов по базару, но это – пустяки.

Эти корпорации, таким образом организованные, опираются на купцов, на которых они работают, и на мулл, которым необходимо для своего престижа окружать себя толпою. Горожанин живет, в обычное время, очень спокойною жизнью: закон ему покровительствует и ничего от него не требует».

Это законное положение постоянно нарушается капризами шаха и притеснениями его губернаторов: под предлогом полицейского и уголовного сыска, эти блюстители порядка могут во всякую минуту врываться в жизнь частных лиц. Но в теории персидский город представляет автономную организацию. Персидский горожанин имеет право избирать себе участковую и коммунальную власть, управлять своим базаром и своей территорией, организовать по-своему гражданский и коммерческий суд. У него есть свои участковые «хеткоды», свой коммунальный «келантер», облеченные низшей полицейской властью и надзирающие за дорогами. В теории его купеческий староста, «малэк-эт-туджжар», или его «дорога», царит над базаром, устанавливает цены на припасы совместно со старшинами корпораций, организует ночную охрану и взимает налог с каждой лавки на содержание ночных сторожей. На практике же слишком часто случается, что Каджар и его губернаторы назначают своих чиновников или отдают на откуп эти муниципальные должности, которые очень прибыльны, так как позволяют много красть. Мелкие города всегда управляются при помощи таких незаконных приемов. Но крупные города действуют численностью населения, угрозами мятежа, ежедневными требованиями, петициями и заявлениями, обращенными к шаху; аристократия богатых купцов, крупных землевладельцев и духовенства защищает от шахских чиновников местные вольности, особенно фискальные привилегии: Тегеран в настоящее время платить шаху только от 20.000 до 25.000 франков ежегодных налогов.

Если мы хотим понять городовые положение и действительное состояние этих крупных центров, то нам еще нужно перенестись к городам древней и новой Греции, которые нам больше знакомы, и в частности к тем портам анатолийского берега: прежним Милету, Эфесу и Фокее и нынешним Смирне и Самосу, которые защищали свое существование от соседей-варваров и свою автономию – от далеких царей.<…>

<…> Прошло около двух с половиною столетий с тех пор, как писал Шардэн, а Персия, оставшаяся мусульманскою и сделавшаяся добычей турок-каджаров, не переменилась. Он писал: «Персы употребляют три языка: собственно персидский, который является природным языком в государстве, турецкий и арабский. Персидский это-язык поэзии, беллетристики и народа вообще. Турецкий – язык армии и двора: при дворе говорят только по-турецки, как женщины, так и мужчины, и особенно – в гаремах вельмож. Арабский – язык религии и высших наук. У персов есть такое общераспространенное определение: «Персидский язык – мягкий; арабский – красноречивый; турецкий – суровый (собственно «карающий» и «хулящий»); все остальные языки – жаргоны.

Арабский язык передал двум другим языкам религиозные, научные и юридические термины; персидский – передал турецкому поэтические выражения и слова любезности, и турецкий – сообщил персидскому командные и военные термины. Персы говорят, что эти три языка так же древни, как мир, и что они употреблялись в земном раю: змий говорил на арабском языке, который красноречив и убедителен; Адам и Ева говорили на персидском языке, который мягок, льстив и вкрадчив и потому нравился Еве; архангел Гавриил, который изгнал их из рая, заговорил по-турецки, потому что, когда он приказал им выйти вон сначала по-персидски, а потом по-арабски, то это не подействовало; когда он, наконец, объяснился с ними на этом грозном языке, им стало страшно, и они повиновались»[199] <…>

<…> А вот что Ошэр-Элоа (Алишер Эвои) говорит о персах: «Вежливость в обращении, лицемерие, трусость, распутство, непокорность, активность, сметливость, ум, хитрость, – все эти пороки и все эти достоинства персов (я не говорю: добродетели, потому что их у персов нет) обнаруживаются вполне. He ищите в Персии людей, преданных своей родине, своей семье, своим друзьям. Слава, честь, храбрость, доброе имя, – все это для них слова, лишенные смысла <…> У них только тогда обнаруживается храбрость, когда речь идет об их материальных интересах»[200].

<…> Плутовство делается не только средством самозащиты для всех, но забавой и как бы национальным спортом. «Эти привычки уловок, недоверия, разных фокусов, – прибавляет Гобино, – очень развлекают персов, но не содействуют повышению уровня их нравственности. Жизнь всех этих людей проходить в постоянных интригах. Каждый о том только и думает, как бы уклониться от исполнения своего; долга. С верхов до самых низов социальной иерархии – одно сплошное, безмерное, безграничное и, прибавлю, неисправимое мошенничество. Оно всем нравится, всем и каждому привносит выгоду, избавляет от многих затруднений, позволяет каждому много бездельничать; оно представляет игру, которая держит умы в бодрственном состоянии и приучает их к напряженной работе, без чего им обойтись нелегко <…>».

<…> Так не проходит дня без того, чтобы персидский базар не обогатился свежими новостями и развлечениями, и часа без того, чтобы какая-нибудь процессия, ссора, кража, убийство, выставка иностранных животных или продуктов не вызвали этих ротозеев из их лавок и не дали им предлога поглазеть и поспорить. He проходит минуты, чтобы не приносили в лавки новых сластей и чашек чаю, – не чаю с сахаром, – как сказал один английский консул, – а сиропу с чаем. Им всем хочется только одного – жить, и не просто – радостей жизни, но пресыщения ими. Все ищут наслаждений, свойственных нормальной природе, а, кроме того, – еще и других. <…>

ГЛАВА XI. Духовенство

<…> Персидские города, как и города греческие, набожно и философски исповедовали и обсуждали свои последовательные религии. Теперь вся Персия, за исключением гебрских кварталов в Кирмане и Иезде, страна мусульманская. Но между исламом ширазским или мешхедским и меккским, между исламом стамбульским и фецским, существует большая разница, чем между христианством мадридским и женевским или утахским.

Других мусульман Леванта и Магреба можно признать искренно верующими, а иногда фанатиками. В Персии скрытая под строжайшим обрядом философия распространяет самые свободные взгляды, самые радикальные отрицания <…>

<…> Шиитство – чисто-персидское достояние, и основные отличия его: отсутствие догматической устойчивости, притворное благоговение перед формой и обычаем и рационалистическое возмущение знания против веры.

<…> Первым сефевским царем был шах Измаил (1502-1513 гг.). Персы, – говорит английский историк Малькольм, – не только признают Измаила основателем великой династии: они видят в нем покровителя той особой веры, которою они гордятся, как своей национальной религией; их историки называют его «шах шиях», т.е. «царь шиитов». Действительно, этот Сефев придал шиитству характер отдельной религии <…>

<…> Арабы и их ученики-сунниты признавали и теперь признают, что Аллах послал Магомета в качестве своего пророка, что Магомет вручил управление народом Божьим своему любимому наместнику, своему халифу, и что затем тройственная воля Аллаха, халифа и народа передавала это бремя тому, кто мог наилучше служить божественному делу: после чистокровного араба из Мекки – сирийскому арабу из Дамаска, потом – халдейскому арабу из Багдада, далее – египетскому арабу из Каира и наконец – арабизированному турку из Стамбула.

Едва обращенный в ислам, иранец отказался признавать, будто выбор Аллаха пал на одного человека, а не на семью. Он полагает, что потомки Магомета также должны быть его преемниками, духовными и светскими. Алий, двоюродный брат и зять Магомета, Гассан и Гуссейн, сыновья Алия, – вот какие должны быть религиозные вожди, имамы, и – так как гражданские законы представляют не что иное, как следствие законов религиозных – носители правительственной и административной власти, но не вожди священной войны, сурового и грубого дела, которое перс охотно уступает турецкому султану или бедуинскому эмиру.

Царственный род Магомета продолжается триста лет. От Алия до его десятого потомка жило двенадцать имамов; все они были гонимы и замучены неистовством суннитов. Один только Алий, первый из имамов, был одно время признан в качестве халифа всем исламом. Другой чудом избежал пыток мученичества: это был Магомет Махдий, последний из имамов, Властитель Времени, Долговечный, которого Аллах похитил и скрыл в таинственнейшем убежище и должен внезапно прислать на землю для того, чтобы обратить мир в истинный ислам и подготовить конец веков.

В этом ряду имамов Алий – самый великий, самый святой, истинный заступник перед Аллахом. Но иранский ислам умильнее почитает его двух сыновей, Гассана и Гуссейна, юных и прекрасных мучеников, и это мистическое умиление удваивается преданностью сыновьям Гассана, в жилах которых течет кровь пророка, смешанная с кровью Ахеменида, Гассана, внука Магомета, который был женат на дочери последнего царя сасанидского; его сыновья – законные наследники иранской империи.

Двенадцатый имам исчез; на земле остались представители святой семьи, «сыновья имама», имам-задэ (или имам-задэхи), которые размножились, и нет такого местечка в Персии, в котором бы не было своей семьи имам-задэ и, дюжинами, своих гробниц имам-задэ; в некоторых городах насчитываются сотни и тысячи тех и других.

Сефев объявил себя одним из этих потомков: как сын одного из имам-задэ, он использовал преимущества пророков и, вместе с тем, царской крови. Он сделал из шиитства государственную религию; он расположил или силою принудил весь свой народ к культу имамов, который приобрел первенствующее значение, даже в ущерб культу Единого. Говорят, что семит – от рождения монотеист, а индоевропейцу нужна целая толпа небесных покровителей: в персидском исламе имамы и имам-задэ заняли такое же место, как апостолы, святые и святыя в итальянском или испанском христианстве.

Кроме «Норуза» (Нового Года), который со времени Ахеменидов остался великим народным праздником персов, у них нет более чтимого праздника, как дни Мохаррема, в которые они вспоминают страдания сыновей Алия. Их города и местечки в эти дни предаются оргиям скорби, с воплями, с рыданиями, с самобичеваниями, с самоизувечениями, какими Сирия и Халдея, четыре тысячи лет тому назад, поминали смерть Таммуза и Адониса – исчезновение юных богов, убитых чудовищем и отнятых у безумно и поголовно влюбленного в них народа. Но не Персия, а страна Багдада, Неджефа и Кербелы, низменная равнина халдейских рек, владеть гробницами великих имамов и таинственной Самарской пещерой, куда скрылся Махдий. Эта турко-арабская провинция сделалась для персов обетованной землей. К ней их пилигримы устремляются в большем числе, чем к Мекке.

Дипломатические последствия шиитства: святые места подданных Каджара находятся у турок. А вот – политические последствия. Персы признают, что правительственная власть принадлежит пророкам и их наместникам, или прямым преемникам – имамам. Они говорят, что во все времена Бог управлял верным, народом через пророков, которые были его судьями и высшими вождями, духовными и светскими, как Авраам, Моисей, Самуил, Давид и, наконец, Магомет <…>

<…> Царь, занимающий престол по праву завоевания, может иногда присвоить себе наследство божественной крови. Но священник считает себя наместником имамов и имеет притязание править вместо них. Иран всех веков знал тот же антагонизмом между престолом и алтарем: маги в царствование Ахеменидов и мобеды в царствование Сасанидов рассуждали не иначе, чем муштехеды в царствование Сефевов и их преемников. А духовенство во все времена оказывало такое же влияние на души и на дела народа.<…>

<…> Муштехеды, «даятели ясности», – книжники, ученые богословы, – по требованиям своей профессии, должны «располагать семьюдесятью двумя дисциплинами или свободными искусствами, немедленно разъяснять все предложенные на их решение затруднения и давать уроки так учено и так легко, чтобы привлекать наибольшее, сравнительно с другими, число учеников <…> Ибо персы считают собственно учеными только тех, которые знают все науки и знают их все одинаково, признавая, что они как бы находятся в непрерывной связи одна с другою, что обязывает проходить их все, от первой до последней»[201].

Чтение, письмо, грамматику, синтаксис, риторику, поэтику, ариеметику, физику, астрономию, музыку, теологию, философию, гностицизм, мораль, политику, юриспруденцию – персы «не в состоянии перечислить семидесяти двух наук, которые муштехед должен знать, и некоторые полагают, что это преувеличенное число взято лишь для обозначения всех наук» <…>

<…> Этими правилами очищения духовенство открывает доступ к милостям неба, своими науками о звездах и предвещаниях оно отпирает врата грядущего. Астрономия, астрология и волшебные формулы перешли от древних богов к нынешним муллам. <…> Вторая роль шиитского духовенства. Ислам, как все семитские религии, соединил права судьи и права священника: улем, т.-е. священнослужитель, является вместе с тем муллой, т.-е. писцом, и кади, т.-е. судьей. Но ислам суннитский, имеющий своего папу и своего императора, соединенных в лице одного халифа, главы суннитского государства, который в то же время является главой религии, мог разделить двойные права и обязанности своего духовенства между чиновниками двух родов: все они – духовные лица, но одни из них, муллы, в более специальном смысле духовные, совершают богослужения и читают проповеди, а другие, кади, судебные лица, заседают в гражданских и уголовных судах и отправляют правосудие во имя Бога и пророка, именем халифа и государства.

Шиитский ислам, за отсутствием имама, который исчез, обязан подчиниться царю, опирающемуся на силу, но не может признать за ним никакого права на вмешательство в дело правосудия, а тем более в дело культа.

У царя – меч, насилие («орфи»); у церкви – устав, юрисдикция («шери»[202]). Царские чиновники могут продавать право, раздавать или топтать ногам, распоряжаться жизнями и имуществами: пока длится их власть, надо оказывать видимые знаки уважения тому, что установил их каприз. Но одно только духовенство может воздвигнуть на вечных основах «шерри» здание законности и справедливости… В государстве царь и его слуги – только воины, присвоившие себе право жизни и смерти; имам отсутствует, и одни только муштехеды, которые заменяют его, имеют власть осудить и помиловать как светских, так и духовных, как в гражданском суде, так и в уголовном: рука мирянина должна быть только исполнительницей их приговоров.

Воспитание, проповедь, очищение, прорицание, юрисдикция, – вы видите, какого объема прав требует себе шиитское духовенство и как мало оставляет оно власти царю царей. В течение одиннадцати последних столетий Персия была свидетельницей этой борьбы между священством и государством; истинные цари царей всегда старались найти оружие против захватов духовенства. Сефев нашел против них прекрасное оружие.

Он был имам-задэ, сын имама; он мог потребовать себе часть божеского права. И он назначил при себе «седра», верховного первосвященника, который в иранском шиитстве был тем же, чем является шейх-уль-ислам в турецком суннитстве, и в такой же зависимости от главы государства. Сефев наблюдал за управлением церковными имуществами, доходы с которых должны идти на поддержание культа и на образование; из них он брал себе незаконную долю, но большую ее половину он употреблял согласно назначению жертвователей. А на средства своей казны он содержал высшие школы Испагани, шиитский университет, – если можно так оказать, держа в своих руках выработку догматов и образование будущих священнослужителей.

«Персы, – говорит Шардэн, – свои коллегии называют «медрессэ», – слово, этимологическое значение которого таково: «место, где изучают науку». Все персидские коллегии получают определенное содержание. Самые большие из них заключают в себе от пятидесяти до шестидесяти помещений, состоящих из двух комнат и прихожей. Отдают их пустыми, без всякой мебели: каждый должен меблировать их по своим средствам и вкусам. Наилучше обеспеченные доходами имеют по двадцати су (т.-е. по 1 франку) на ученика, которые каждый тратит, как хочет, потому что там нет общежития... Директор коллегии и учителя, которые справедливо исполняют свои обязанности, дают уроки даром и пансионерам и экстернам; но есть такие, которые берут с них деньги, хотя они получают жалованье от коллегии <…>

Наконец, Сефев оставил в ведении церковной юстиции лишь то, чего не мог у нее отнять: дела о наследстве, происхождении и брачные, которые по своему существу относятся к области религиозной. Что касается всего остального, то его деятельная и вездесущая полиция так же хорошо занималась гражданским правом, как преступлениями и покушениями. Хотя разделение между «шерри» и «орфи» не было ни формулировано, ни допущено в теории, все города передавали царским суд ям уголовные процессы, коммерческие тяжбы – «дела, которые ясны сами по себе и могут быть решены без сложного разбирательства; к этому суду охотнее обращались потому, что он судит и совершает все формальности быстро, и потому, что он один имеет возможность привести в исполнение свой приговор». Заменивший имама ссфевский царь был, таким образом, истинным халифом шиитства: ему удалось занять место имама – подобно тому, как халиф занимает место пророка; за него было если не право, то совершившийся факт и покорность духовенства.<…>

<…> В своей царской столице, Тегеране, Каджар тоже основал нечто вроде университета, но для своих личных надобностей, если можно так выразиться, а не сообразно вкусам своего народа. В то время, когда пример реформированной Турции и престиж французской Второй Империи побудил Каджара копировать наполеоновские учреждения, ему захотелось основать «Дар-эль-фонун» – «дом наук», политехническую школу, откуда бы выходили европейски образованные люди, особенно администраторы и вооруженные европейскими познаниями профессионалы – офицеры, инженеры, врачи, артиллеристы, разного рода чиновники, которые служили бы ему лично, а также делу защиты и управления его империей. Для этого светского обладателя «орфи» достаточно было чисто светского университета: вместо языков религии и литературы, арабского и персидского – языки светские и научные: французский и немецкий, или практически полезные: русский и английский; вместо религиозных знаний и традиционных курсов – руководства к разному строительству, к административной, финансовой и военной службе; вместо прежних мастеров – финифтщиков и поэтов – нынешние фотографы и военные капельмейстеры.

«Дар-эль-фонун, – говорит д-р Феврье, – занимает почти половину северной части Арка: его внутренний двор достаточно обширен, чтобы служить для гимнастических упражнений и учений пехоты и артиллерии. Дар-эль-фонун основан Наср-эд-Дином в 1850 г. Первоначально он имел целью подготовлять офицеров, гражданских и военных инженеров, врачей и переводчиков. Потом в нем прибавился класс горного дела и курс музыки для подготовки военных капельмейстеров. Благодаря присланным в 1855 году, со специальной целью, французским офицерам, изучение математики и геометрического черчения сделало большие успехи.

В настоящее время в нем преподаются элементарная математика, география, космография, физика, химия, минералогия, геология, рисование, живопись, военное искусство, медицина и языки персидский, арабский, французский, русский и английский. Физическая и химическая лаборатории, довольно богатые, позволяют ученикам переходить от теории к практике, тогда как преподавание медицины, которая еще не могла победить узкие религиозные идеи, остается чисто-теоретическим.

Ученики, в числе около двухсот, все приходящие. Они являются в восемь часов утра и выходят в три часа дня, после завтрака. Они на каждый год получают зимнее и летнее платье».

По этому образцу открыто несколько гимназий в больших провинциальных городах. В Тавризе есть своя школа Логманиэ, в которой почти целиком введены методы и программы французского среднего образования.

Но не в Персии, а в чужой стране, в священной земле Неджефа и Кербелы шиитство основало свои свободные университеты. Представьте себе, что французское духовенство рекрутирует своих ученых богословов только в римской или иерусалимской семинариях, и эти ученые богословы с заграничными дипломами приезжают во Францию не только совершать богослужение, но и суд. Конечно, получилось бы странное положение, которое перевернуло бы все наши представления о римлянах: Рим приучил нас, вот уже две тысячи лет, считать «jurisdictio» существенным достоянием официального судьи, первой функцией государства.

Персидский государственный строй допускает не только отделение церкви от государства, но и независимую от него юстицию: в Персии частные лица отправляют правосудие совершенно так же, как у нас частные лица являются «докторами» – занимаются медициной. Это, мне кажется, единственное сравнение, которое может уяснить нам положение муштехеда в городах Каджара.

<…> Десять или двадцать ученых, распределенных между мечетями святой земли, привлекают, в конце концов, огромное число учащихся; трем или четырем из них всеобщее уважение отводит первые места, а одного ставит выше всех до той поры, когда заслуги какого-нибудь из вновь появившихся и благосклонность моды дадут шиитству нового папу.

Текст Корана, изречения пророка и имамов, записанные и устные предания – и толкования знаменитых ученых мусульманской древности составляют канву этого преподавания, на которой преподаватель должен вышивать сам и вышколить своих учеников в уменье вышивать бесконечные арабески замысловатых толкований <…>

<…> После долголетнего и добросовестного учения, многиеиз этих учеников получают звание муштехеда. Редко бывает, чтобы на это звание выдавался диплом старшими; чаще оно является результатом общего признания, которое устанавливает доверие к известному человеку, освящает его репутацию и признает его руководителем. Из подготовленных таким образом в Неджефе ученых некоторые принимают на себя труд продолжить в нем же традиции своих наставников, иные избирают для своей деятельности другие шиитские города Мессопотамии, а большинство возвращается к себе на родину, где одно уж продолжительное пребывание в святых местах создает им авторитет.

Возвратившись к себе с официальным дипломом от своих наставников или без него, со знанием Книги и Закона или без этого знания, муштехед, или тот, кто присвоит себе это звание, создает аудиторию при помощи тех же качеств знания и уменья, тех же кажущихся или действительных достоинств,тех же случайных или подготовленных профессиональным искусством удач, которые у нас создают практику врачу. Но от наших врачей государство требует, чтобы они имели диплом: оно разрешает профессиональную практику только тем, кто получит диплом в наших университетах. В империи ж Каджара всякий, кто получит звание муштехеда, свободно отправляет правосудие. Если бы понадобилось другое сравнение, заимствованное из наших нравов, то персидское искусство юриспруденции можно бы сравнить с искусством живописи, которым в Париже и в провинции живет столько истинных или ложных учеников «из мастерской» г-на Б. или г-на Д. <…>

<…> Эта духовная юстиция считает себя единственной эманацией «шерри» – права. Но если все могут к ней обращаться, то никто не обязан ей повиноваться; по крайней мере, она для исполнения своих приговоров не располагает иными средствами, кроме религиозного страха осужденных и ненадежной силы общественного мнения. Царь и его чиновники, которые являются ее конкурентами в своих судах, существующих на основании «орфи», оказывают ей содействие мирскими средствами только в том случае, когда дело ясно, когда моральный авторитет муштехеда слишком прочен, когда общественное мнение слишком явно расположено в пользу жалобщика. Да еще у них необходимо свое право подкрепить деньгами. Таким образом, можно сказать, что в Персии совсем не существует юстиции, хотя существуют две юрисдикции. «Орфи», под видом полиции и финансовой администрации, налагает руку на все дела городской общины и решает тяжбы, предупреждает уклонения или наказывает преступления, руководствуясь только произволом своей светской власти,тогда как голос права, «шерри», по-прежнему заставляет слушать себя тысячи органов духовной юриспруденции.

Каджары встречали грозную оппозицию со стороны этих судей, отправляющих правосудие на дому, каждый раз, когда не хотели принимать в расчет их предубеждений и их интересов. Участь последней революции, подготовленной недовольством купцов, была решена стачкой муштехедов. И те и другие в своих иранских сердцах всегда питали только ненависть в туранцам-каджарам, только презрение к этим варварам, необразованным и грубым, и лишь притворно покорялись этому корыстолюбивому завоевателю, который не умел прикрыть ни своего «орфи» аппаратом права, ни своей жадности – благовидными предлогами. Однако и те и другие в продолжение целого столетия (1796-1896 гг.) мирились с этим подчинением.

Русские займы, благодаря которым Каджар оказался на жалованье у Петербурга; концессии на проведение дорог, на взимание дорожных пошлин, на содержание полиции и на открытие банка, которые содействовали «мирному проникновению»; сформирование персидской казачьей бригады, которая самое охранение царя вверила русскому офицеру; и русские казаки на хорасанских и адзербейджанских дорогах; и русские суда на Каспийском море; и русская почта, и русский телеграф во всех северных провинциях <…> Вся совокупность этих мер, за которые в вознаграждение шах получал наличные деньги, в глазах всего народа являлась изменой, позорным договором между его царем и неверными его врагами из рода в род.

Но это были еще не главные последствия такой политики; и города, может быть, стерпели бы малодушно это игнорирование государственных интересов, если бы их частные интересы нашли в ней какие-нибудь преимущества или хоть простое удовлетворение.

Отношения между шахом и горожанами начали портиться с того времени, когда, как первый результат этой русофильской политики, появилась таможенная реформа. Шаху нужны были новые доходы для того, чтобы оплатить купоны по сделанным уже займам и обеспечить выпуск все повторяющихся новых займов. Одни только таможни представляли такой налоговой материал, который легко было контролировать и забирать. По совету Петербурга шах поручил реформу своих таможен бельгийцам, которые блестяще выполнили дело и обеспечили казне регулярный и обильный источник чистого дохода. Но на базарах эта реформа отразилась новыми расходами.

<…> В Персии, как некогда в Египте, реформа судов, установление одной светской юстиции, если возможно, то европейской или смешанной, полунациональной, полуиностранной, – всегда казалась англичанам необходимым обеспечением их экономических интересов. В 1878 г., во время второго путешествия Наср-эд-Дина в Европу, они получили от него обещание, что он по возвращении в свои владения реформирует полицию по европейскому образцу. В 1879 г. Наср-эд-Дин сделал было попытку к выполнению этого обещания, но потом, при первой же помехе, забыл о нем. В 1889 г., во время своего третьего путешествия, он так же обещал издать свод законов, скопированный или переделанный с французского Наполеоновского кодекса. На этот раз, по возвращении, он, по крайней мере, учредил суд министра иностранных дел, в который бы державы переносили дела своих подданных, как в апелляционную инстанцию, и назначил при некоторых губернаторах «каргузаров», представляющих в своем лице нечто вроде первой инстанции.

<…> Ответом на эту первую попытку судебной реформы со стороны муштехедов был народный бунт в городах империи против табачной монополии, которую шах решил тогда ввести.

21 марта 1890 года персидское правительство предоставило английской компании эксплуатацию табачного дела. Обнародование концессионного договора послужило сигналом к сильной агитации, поднятой духовенством. Старший муштехед Кербелы – рассказывает д-р Феврье, – написал 22 сентября шаху длинное письмо, в котором на основании Корана доказывал, что предоставление иностранцам какой бы то ни было монополии противно священной книге <…> В Кербелу был послан персидский консул из Багдада. Ему не удалось изменить убеждение святого человека. 3 декабря, вторым письмом, муштехед Кербелы предписал городам империи уничтожить табачную компанию воздержанием от курения; и сейчас же, с полным единодушием, табачные торговцы прекратили торговлю, кальяны были заброшены, и никто больше не курил ни в городах, ни даже среди приближенных шаха и в «андеруне». Наср-эд-Дин должен был отобрать концессию и уплатить пятьсот тысяч фунтов стерлингов вознаграждения. После этого муштехеды сняли запрет с курения.

Эта концессия была получена ценою взятки в размере около двух миллионов. Она обеспечивала Англии привилегированное положение, с которым Россия не могла примириться. И Россия подстрекнула муштехедов, которым нужен был только предлог для восстания против шаха-реформатора...

<…> По англо-русскому соглашению 1907 года Лондон предоставил тегеранский двор влиянию и финансовым операциям Петербурга. Но Англия по-прежнему выражала желание, более открыто, чем когда-либо, чтобы была осуществлена судебная реформа, которая давала бы некоторую гарантию коммерческим интересам Персидского залива и южных провинций. Мы слышали, как английский консул в Испагани требовал этой судебной реформы, считая ее дополнением и как бы возмещением за таможенную реформу, результаты которой могли казаться более благоприятными для России.

И снова – заговорили о посягательстве на священные права муштехеда, не только как на его власть и престиж, но и как на его средства к обогащению и к жизни. Теперь должно стать понятным, почему представители религии, – явление, на первый взгляд парадоксальное, – присоединились к буржуазии для того, чтобы бороться против деспотизма и требовать народного контроля над государственными делами. Ни в Европе, ни в Турции духовенство еще не приучило нас к такому положению, и этот странный союз представляет любопытнейшую черту в персидской революции…

<…> Первосвященники шиитства, муштехеды городов Неджефа и Кербелы, выступили сторонниками революции, особенно старик Ахунд Хазем-эль-Хорассани, старший муштехед Неджефа, которого любовь народа и поклонение учеников сделали самым великим человеком святых мест. Когда шах стал прибегать к своим государственным переворотам в своей борьбе с Народным Собранием, тегеранские муштехеды обратились к мулле Кязиму и его собратьям с таким посланием:

«Великим и высоким муштехедам, глашатаям Бога среди людей (да продлит Бог их тени!). Ведомо вам об учреждении Народного Собрания. Ведомо вам, что его постановления направлены к исполнению закона, к утверждению святой религии двенадцати имамов, к устранению тиранов и изменников, к распространению правосудия в народе, к величию правительственной власти. Однако же некоторые завистливые и злонамеренные лица распускают злостные слухи об этом Меджлисе и подкапываются под него. Просим вас осведомить нас насчет того, каков долг всех мусульман».

Муштехеды священных городов ответили пером муллы Кязима следующее:

«Во имя высочайшего Бога (да узрят все славу Его!); во имя всеблагого и милосердного Бога; да воздастся благодарение Богу, творцу двух миров! Да будет благословение Божие над Магометом и его потомками! Да пребудет проклятие над его врагами до последнего дня! Божеским соизволением и небесным заступничеством, перед лицом властителя времени (да будут наши души в его руках!), отвечаем: Да!

Так как постановления священного и почтенного Меджлиса таковы, как вы пишете, то надлежит, чтобы всякий мусульманин им подчинялся и облегчал их исполнение. Действовать против Меджлиса значит бороться против основателя нашей святой религии и изменять правительственной власти. В виду сего, мусульмане да воздержатся от всякого сопротивления (ему)».

Это решение не всеми было принято, даже в священных городах, даже в Неджефе. Тогда как мулла Кязим, после государственного переворота в июне 1908 года, заявил, – в Турции сказали бы: объявил «фетву», – что царь, с этих пор ограниченный в своей власти, не имеет никакого права ни взимать десятину, ни подписывать какие бы то ни было договоры, – его неджефский коллега, сеид Кязим-эль-Иедзи, остался сторонником абсолютизма. Французскому капитану Анжинье, когда тот спросил муллу Кязима о причине этого разногласия, он ответил: «Деньги! Они боятся, что у них не будет больше денег! Другой причины нет. Сеид Кязим боится потерять те 5,000 ливров, которые шах посылает нам ежегодно в подарок. Мой коллега Абдулла-эль-Мазандерани и я, мы в этом году от него отказались»[203].

---

Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 238; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!