ГЛАВА 2: ИНТЕРПРЕТАЦИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XIX В. В ИССЛЕДОВАНИЯХ В. НАБОКОВА

Специфика интерпретации русской литературы в «Комментарии к роману А.С. Пушкина “Евгений Онегин”»

Комментированный перевод романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин» по праву может считаться вершиной набоковского творчества, связанного с изучением русской литературы. По признанию самого Владимира Владимировича, своим рождением этот труд был обязан замечанию жены писателя, Веры Евсеевны, ставшему ответом на недовольство Набоковым качеством существующих переводов романа: «Почему бы тебе не перевести самому?»[231]. Изучение имеющихся английских переводов «Евгения Онегина» убедило Набокова в необходимости выполнить не стихотворный, а буквальный перевод, снабженный подробными комментариями[232]. Работа над переводом и комментариями продолжалась с 1949 по 1963 год. Еще в письме от 3 сентября 1948 года Набоков предлагает Э. Уилсону совместно с ним выполнить академический прозаический перевод «Евгения Онегина», снабдив его обильными примечаниями[233]. Труд над переводом занял больше десяти лет. Как отмечает Б. Бойд, основная часть исследования была закончена уже в 1957 году, но вплоть до начала 1963 года Набоков продолжал пересматривать текст и вносить изменения, которые задерживали публикацию перевода[234].

Появление перевода в печати в 1964 году вызвало неоднозначную реакцию критиков[235]. Необходимо отметить, что большая часть отзывов была посвящена переводу, а не комментарию. Ставился под сомнение сам метод буквального перевода и, как мы полагаем, именно неприятие выбранной Набоковым методики перевода и стало причиной горячей полемики на страницах таких периодических изданий, как «Observer», «New Statesman», «Poetry», «New York Review of Books», «Encounter», «New Pepublic» и др. Несмотря на то, что в рецензиях на книгу «Alexander S. Pushkin. Eugene Onegin, translated and with commentary in 4 volumes by Vladimir Nabokov» противники Набокова старались доказать, что его труд изобилует досадными ошибками[236], истинная причина отрицательных отзывов – разница взглядов на теорию перевода. Сам Набоков с присущим ему сарказмом заметил: «<…> судя по тем многочисленным откликам, что у меня есть, можно заключить, что буквальный перевод – исключительно мое изобретение, что о нем никогда прежде не слыхали; и что есть нечто неприличное и даже низменное в подобном методе и подобной затее»[237]. Можно говорить о том, что обнаружение неточностей набоковского перевода не было самоцелью рецензентов, но через ошибки в буквальном переводе «Евгения Онегина» критики старались дискредитировать сам метод перевода.

Парадоксально, но Набокову ставили в вину и мелкий шрифт, которым выполнено репринтное издание «Евгения Онегина» 1837 года[238], и даже высокую стоимость издания[239]. Когда же дело доходило до оценки комментария, обычно отмечали его большой объем[240], субъективность, доходящую до эксцентричности[241], перегруженность комментария сведениями, не имеющими прямого отношения к анализируемому тексту[242]. Сложный, не укладывающийся в рамки традиционного научно-исторического комментария (такое жанровое определение для работы Набокова было предложено А. Н. Николюкиным[243]), этот объемный текст вызывал недоумение критиков.

Мы полагаем, что для постижения особенностей книги Набокова необходимо прежде всего классифицировать комментарии, входящие в ее состав. В основу нашего исследования была положена классификация, предложенная Б.В. Томашевским в работе «Писатель и книга». Томашевский выделяет историко-текстовый, редакционно-издательский, историко-литературный, критический, лингвистический, литературный и реальный (или исторический) типы комментариев[244]. Эта классификация, хотя и является наиболее подробной, нуждается в определенных корректировках, применительно к специфике рассматриваемого текста[245]. Следует отметить, что в рассматриваемой нами работе отсутствует редакционно-издательский комментарий, а критические комментарии не составляют самостоятельной группы (Томашевский понимает под критическим комментарием вводные критические статьи к тексту[246], в то время как у Набокова критические комментарии рассеяны по всему корпусу исследования).

Необходимо также учитывать, что Набоков создавал не отдельный комментарий к пушкинскому роману, а комментарий к своему переводу этого произведения. Американское издание имело гармоничную композицию, где в отдельных томах были напечатаны: 1 том – перевод романа «Евгений Онегин»; 2-3 тома – комментарий Набокова; 4 том – репринтное издание романа 1837 года. Таким образом, комментарий Набокова оказывался окружен пушкинским текстом – в буквальном переводе и в оригинале. В российских изданиях были оставлены только материалы 2-4 томов, а сам перевод приведен не был. Такой подход кажется нам неубедительным, поскольку для российского читателя не составляет труда найти текст романа «Евгений Онегин», в то время как публикация перевода Набокова могла пригодиться специалистам, изучающим особенности перевода художественного текста.

Таким образом, нам кажется уместным разделить все комментарии на две большие группы: комментарии к роману и комментарии к переводу. Промежуточное положение занимают автобиографические комментарии, которые не связаны напрямую ни с оригинальным текстом, ни с его переводом. Внутри каждой группы можно выделить подгруппы, обладающие указанными Томашевским классифицирующими признаками.

В данной работе мы употребляем термины «комментарий» и «пояснение» как синонимы, поскольку на такую возможность указывают С.А. Рейсер в работе «Палеография и текстология нового времени»[247] и А.Э. Мильчин в «Издательском словаре-справочнике»[248]. А.Э. Лихтенштейн в исследованиях «Редактирование научной книги»[249] и «Теория и практика редактирования»[250] делает попытку разграничить комментарии и примечания, но в качестве основания для такого деления приводит критерий субъективности/объективности. Как справедливо указывает Рейсер, это деление более чем условно, поскольку никакая информация, включенная в справочный аппарат издания, не может носить «объективно-справочный характер»[251]. Сам Набоков употребляет слова «note» и «commentary» как синонимы.

Рассмотрим первую группу комментариев.

Историко-текстовые комментарии занимают значительное место в работе Набокова, включая в себя материал по истории текста.

Особую группу занимают комментарии, содержащие отвергнутые варианты строф. В ряде случаев автор только приводит сам черновой вариант, не сопровождая его пояснением (в качестве примера можно привести комментарий ко II строфе «Альбома Онегина», где Набоков перечисляет отвергнутые варианты черновика и беловой рукописи 1 строки данной строфы[252]). В других случаях черновой вариант сопровождается комментарием, включающим предположения Набокова о причинах выбора окончательного варианта (например, комментарий к варианту 6-14 строк III строфы третьей главы[253]) и историко-культурные сведения (примером могут служить комментарии к варианту 9 строки II строфы третьей главы романа и комментарий к 3 строке XLIII строфы четвертой главы[254]). Разница в объеме комментария обычно не мотивирована текстом. В качестве примера можно рассмотреть варианты a, b, c, d, e, f, приведенные Набоковым к строфе XXIV. Варианты A и C сопровождаются только указаниями на номера тетрадей, в которых записаны эти строфы (такой комментарий предваряет все шесть вариантов текста), вариант D содержит также отвергнутое чтение второй строки. Комментатор выделяет варианты B и E, сопровождая вариант B рассуждением о причинах, вынудивших поэта временно отказаться от описания поездки в Москву, а вариант E снабдив развернутой характеристикой двойных рам в российских домах XIX века и их сравнением с американскими «сторм уиндоуз»[255], а также указанием на мужской род существительного «соловей» в русском языке, в отличие от английского женского рода. И хотя строка «двойное выставить окно» (XXIVe) заставила Набокова подробно описывать не только слой ваты «толщиною в несколько дюймов», но и особую толщину штор, в то же время «кибитки» и «подрези саней» (XXIVf) не удостоились какого-либо комментария, и варианту f соответствует лишь краткий комментарий рифмы «розы-морозы». Таким образом, неравноценность комментариев к различным черновым строфам не может быть объяснена ни содержанием строф, ни их ролью в тексте романа, поскольку шесть вариантов одной строфы сопровождаются неравноценными комментариями.

Комментарии черновых вариантов сопровождают большинство строф, несмотря на то, что сам Набоков негативно высказывается в тексте «Комментария» о привлечении черновиков для анализа художественного произведения. В комментарии к восьмой главе Набоков задается вопросом: «Насколько восприятие окончательного текста должно – если вообще должно – определяться подробностями сюжета и характеристиками персонажей, отчетливо выраженными автором лишь в сохраненных, но неопубликованных рукописях? А если определенная мера такого влияния признается, то зависит ли она от особенностей рукописи (черновик, беловая рукопись, вычеркнутые чтения и т. д.) или от особых причин, помешавших автору этот текст опубликовать (например, давление цензуры, нежелание обидеть здравствующих современников и т. д.)? Я склонен опираться лишь на окончательный текст».[256] Отрицание необходимости знакомить читателя с черновиками художественного текста, еще не доведенного до совершенства, хранящего следы работы автора, заставило Набокова дать достаточно резкий ответ неизвестному корреспонденту в интервью 5 июня 1962 г. на просьбу продемонстрировать какую-либо свою рукопись: «Только амбициозные ничтожества и прекраснодушные посредственности выставляют на обозрение свои черновики. Это все равно что передавать по кругу образцы собственной мокроты»[257]. Тем не менее, «Комментарий» дает читателю возможность ознакомиться с черновыми вариантами строф и содержит набоковскую интерпретацию причин, заставивших поэта вносить коррективы в рукопись и оценки художественного достоинства отвергнутых вариантов.

Этот парадокс может иметь несколько объяснений. Во-первых, комментарий, выполненный Набоковым, адресован определенному кругу читателей (хотя сам автор называет себя «простым любителем словесности»[258]). В тексте Набоков не раз упоминает о студентах, сожалея, что они вынуждены пользоваться посредственными переводами «Евгения Онегина»[259] и комментариями Д.И. Чижевского[260]. Для специалистов, изучающих русскую литературу, знакомство с черновыми вариантами текста имеет особое значение, позволяя не только глубже изучить историю создания романа, но и продемонстрировать возможности, которые открывает перед исследователями изучение рукописей и сличение разных редакций одного текста. Во-вторых, следует отметить, что анализ черновых вариантов позволяет Набокову более полно раскрыть перед читателем многообразие литературных приемов, использованных поэтом, и продемонстрировать, что даже черновой вариант может содержать художественные находки (например, Набоков отмечает «дивную аллитерационную игру на г и л» в 1-2 строке чернового варианта XLIII строфы четвертой главы[261]).

Набоков привлекает для анализа текст не только романа «Евгений Онегин», но и многих других произведений Пушкина (например, «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»[262], «Вольность»[263], «Свободы сеятель пустынный»[264], «Во глубине сибирских руд…»[265] «Таврида»[266], «Не дай мне Бог сойти с ума…»[267] и др.), поэтому рассмотрение черновых вариантов позволяет ему выявить межтекстовые связи внутри творчества Пушкина (на примере отдельных строк, которые не были использованы в романе, но позднее вошли в состав других стихов). Так, в комментарии к черновому варианту 5 строки IV строфы второй главы Набоков показывает, как отвергнутый вариант текста становится впоследствии частью другого стихотворения[268]. Черновые варианты дают возможность комментатору доказать, что художественное произведение творится поэтапно и в процессе создания некоторые фрагменты могут исключаться автором, чтобы позднее найти свою реализацию в другом тексте. Поэтому литературное произведение не может изучаться изолированно от остального творчества поэта.

Решение включить в комментарий черновые варианты текста связано не только со стремлением к наиболее полному охвату материала. В некоторых случаях черновые варианты строф представляют для комментатора большую эстетическую ценность, чем их аналоги в окончательной редакции. Так, комментарий к строфе XXVIIb восьмой главы содержит своеобразную награду внимательному читателю, добравшемуся до конца комментария, – возможность познакомиться с не вошедшей в текст романа альтернативной строфой, которую Набоков считает одной из лучших в творчестве Пушкина. Приводя сначала строфу целиком, комментатор вновь повторяет первые четыре строки, давая читателю шанс еще раз насладиться звуковыми нюансами и понять, каким образом достигается мелодическое совершенство текста: «Это великолепное четверостишие, обладающее исключительно яркой образностью, восхитительно оркестровано. Тонкая игра аллитераций зиждется на согласных “л”, “к” и “р”. Обратите внимание, как шесть последних слогов третьей строки перекликаются с тремя заключительными слогами последней строки четверостишия <…>»[269]. Эта строфа настолько восхитила Набокова, что он дает ее транскрипцию для англоязычного читателя, предоставляя ему возможность восхититься особой гармонией оркестровки этого фрагмента романа.[270]

Кроме того, обращение к черновикам Пушкина превращается у Набокова в выпад против СССР, поскольку он раскрывает перед читателями сложности, с которыми сталкивается зарубежный пушкинист, а именно: американский исследователь не сможет ознакомиться с материалами, хранящимися в советских архивах, и вынужден довольствоваться только сведениями, опубликованными «туземными»[271] литературоведами. Но источники, доступные американскому комментатору, не содержат достаточно информации, чтобы дать исчерпывающую интерпретацию некоторым фрагментам текста, вынуждая пушкиниста уходить в сторону догадок и предположений, основанных на интуиции и косвенных данных. Доказывая, что художественная литература и литературоведение не могут быть вписаны в жесткие политические рамки, Набоков на протяжении всего «Комментария» находит новые толкования известных фактов пушкинских рукописей. Подчеркивая невозможность ознакомиться с рукописями Пушкина, комментатор в некоторой степени снимает с себя ответственность за ошибки, которые могут содержаться в его гипотезах, основанных на изучении только опубликованных материалов.

Исследование рукописей Пушкина (естественно, в том объеме, который был доступен Набокову по публикациям), привело к включению в «Комментарий» набоковских вариантов расшифровки некоторых фрагментов текста, в том числе «Десятой главы» романа. Невозможность провести стилистический анализ из-за отсутствия полного текста главы заставила Набокова ограничиться комментариями, поясняющими особенности расшифровки отдельных строк и реальными комментариями. Важным обстоятельством, на наш взгляд, является то, что Набоков не включил перевод «Десятой главы» в основной корпус окончательного текста, а привел его только в составе комментария к переводу романа, после комментария к «Отрывкам из “Путешествия Онегина”». Такой ход соответствует концепции буквального перевода, положенной в основу работы Набокова и постулируемой на протяжении всего текста исследования (даже формально «программные» определения метода буквального перевода обрамляют комментированный перевод, располагаясь в предисловии к переводу[272] и в комментариях к восьмой главе романа). Помимо этого, «Десятая глава» должна была представлять особые трудности для исследователя, решившего не ограничиваться переводом на английский язык уже имеющейся версии Б.В. Томашевского, а дать собственный вариант расшифровки. Такой подход неминуемо требовал дополнительных разъяснений, предшествующих дешифрованному тексту, включение которых в текст перевода, по всей видимости, представлялось Набокову нецелесообразным.

Изучение Набоковым текстов Пушкина, привело к парадоксу, на который указал В.П. Старк. Этот парадокс заключается в том, что Набоков, ограниченный в материале для исследования, смог верно прочитать строфы, не поддававшиеся расшифровке отечественных ученых. Вероятно, именно недоступность автографов поэта и необходимость привлекать для расшифровки косвенные данные, в том числе историко-культурного характера, позволили Набокову добиться такого результата. При этом Набоков не претендует на абсолютную верность своих гипотез. Так, в комментарии к 4 строке V строфы «Десятой главы», он указывает: «Это не более чем робкое мое предположение, сделанное исключительно ради заполнения мелодической лакуны»[273]. А в пояснении к 1-2 строке XI строфы «Десятой главы» Набоков называет свой вариант «макетом», за который тут же просит прощения у «тени Пушкина»[274].

Уточняя, что комментатор не должен пренебрегать рассмотрением авторских рисунков в рукописях, Набоков не ограничивается только описанием манеры Пушкина-художника, но показывает, что рисунки могут служить средством датировки строф (как в случае с XXIII строфой первой главы[275]).

Настоящая группа комментариев, учитывая большое внимание к истории текста, его вариантам, данным, обосновывающим датировку отдельных фрагментов текста и возможность новой расшифровки некоторых отрывков романа, указывает на стремление автора к академичной точности и полноте охвата материала. Последнее не согласуется с присутствием в тексте автобиографических комментариев. Учитывая особую, порой нарочитую избыточность реальных комментариев, можно говорить о своего рода игре с читателем, проникающей в литературоведческую работу из художественного творчества Набокова и связанной с трансформацией жанра традиционного историко-литературного комментария.

Следующая группа комментариев, которую можно выделить в работе Набокова, – историко-литературные комментарии. Б.В. Томашевский в работе «Писатель и книга» указывает, что в состав этого комментария включается внешняя судьба произведения, в том числе « <…> биографический момент – судьба данного произведения в жизни его автора, равно как и судьба его в общей эволюции творчества данного автора и, наконец, в общей эволюции литературы его времени»[276].

Было бы неверно считать, что набоковский «Комментарий» является комментарием только к роману «Евгений Онегин». Область интересов комментатора выходит далеко за пределы этого литературного произведения. Б.В. Томашевский писал: «Пора вдвинуть Пушкина в исторический процесс и изучать его так же, как и всякого рядового деятеля литературы»[277]. В работе Набокова «Евгений Онегин» оказывается органически вписан в эволюцию пушкинского творчества. Комментатор старается проследить эволюцию не только языка поэта, но и использования некоторых литературных приемов в его творчестве. Следует отметить, что параллели проводятся не только с произведениями Пушкина, относящимися к доонегинской поре. Набоков делает попытку максимально возможного освещения особенностей пушкинского творчества, привлекая в качестве материала анализа даже произведения, написанные после 1831 года. Таким образом, «Евгений Онегин» предстает перед читателем не как единичное явление, оторванное от остального творчества автора, но как закономерный этап развития стиля поэта.

Как замечает Набоков, «ссылки Пушкина на собственные произведения составляют в ЕО сквозную тему»[278]. Однако в своих историко-литературных поисках он выходит за пределы тех произведений, ссылки на которые присутствуют в романе. Стараясь проследить, как развивался язык и стиль Пушкина на протяжении всего его творческого пути, Набоков использует тексты любых произведений, которые могут ему в этом помочь, не испытывая скованности временными или жанровыми ограничениями: от первого появившегося в печати стихотворения «К другу стихотворцу» до напечатанного уже после смерти поэта «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» и от лирических стихов до критической прозы. Причины использования этих текстов в комментарии различны. Одна из важнейших функций присутствия пушкинских текстов в комментарии к «Евгению Онегину» – возможность использовать их в качестве дополнительного доказательства верности расшифровки некоторых строф. Особенно это важно для расшифровки «Десятой главы», в комментариях к которой Набоков активно использует ссылки на пушкинские тексты в качестве доказательства точности своей интерпретации зашифрованной рукописи. Показательно, что уже комментарий к первому слову первой строки «Десятой главы» содержит ссылку на другое пушкинское произведение. Обосновывая правильность своего прочтения сокращений, «Вл-» Набоков указывает, что выбрал вариант «Владыка» не только по причинам мелодики строки, но и опираясь на использование Пушкиным слова «владыка» в оде «Вольность» в тождественном значении[279]. В дальнейших комментариях к «Десятой главе» Набоков будет использовать не только художественные, но и критические произведения Пушкина для установления правильного варианта расшифровки текста романа. Так, одно место из статьи «О записях Самсона, парижского палача» позволит Набокову предположить, что за сокращением «Б» скрывается имя генерала Ж.Б. Бертона[280]. В данном случае, сторонний текст служит не подкреплению гипотезы, а фактически единственным средством, позволяющим установить правильное чтение соответствующего места рукописи. Некоторые пушкинские произведения Набоков привлекает, чтобы проследить историю использования Пушкиным каких-либо эпитетов[281], рифм[282], литературных приемов[283]. Другие позволяют прояснить смысл отдельных фраз и выражений, употребленных в романе (как в случае с комментарием к 12 строке III строфы второй главы, в котором Набоков вынужден привлекать текст «Капитанской дочки», чтобы прояснить смысл слова «календарь»[284]). Использование текстов писем и критических статей Пушкина позволяет показать читателю, каковы были эстетические воззрения поэта в период работы над романом и понять, какое отражение они получили в «Евгении Онегине».

Стремясь выявить связь пушкинского романа с русской литературой XVIII-XIX вв., Набоков использует самый богатый материал для возможных сопоставлений. Мы не можем согласиться с А.Н. Николюкиным, который считает, что «<…> В.В. Набоков специализируется в основном на английских, французских и немецких “предшественниках” и современниках Пушкина».[285] Можно говорить о том, что в набоковском комментарии роман «Евгений Онегин» оказывается вписан в несколько постепенно расширяющихся сфер: в сферу современной Пушкину литературы (русской и западноевропейской) и в сферу мирового литературного процесса.

Если мы говорим о сфере литературы времени Пушкина, то параллели, обнаруженные Набоковым, позволяют читателю получить представление о специфике художественной парадигмы данного периода и увидеть, в чем автор романа следует литературной традиции и в чем ее преодолевает (например, анализ генезиса темы восхваления деревни в мировой литературе в комментарии к 2 строке LVI строфы первой главы[286] или образа Вечного жида в комментарии к 10 строке XII строфы третьей главы[287]). Важно, что читатель, являющийся представителем иной культуры (а именно на такого читателя ориентирован комментарий), видит, что роман возник не в вакууме, вокруг кипел литературный процесс, и Пушкин был его частью.

Вторая сфера, вводящая роман в пространство мировой литературы, позволяет увидеть художественное произведение частью единого глобального литературного процесса. У читающего набоковский комментарий должно сложиться понимание того, что литературное произведение не только создается под влиянием неких существовавших ранее текстов, но и само может оказывать влияние на литературу последующих эпох, и современный читатель должен это учитывать. Это хорошо видно в комментарии к 1-2 строкам XLIX строфы первой главы[288], где Набоков указывает не только на Байрона как на предшественника Пушкина и показывает трансформацию художественного образа из «Паломничества Чайльд-Гарольда», но и на В. Ходасевича как на поэта, продолжившего эту трансформацию в XX веке. Подобная подача литературного произведения вписывает его в широчайший культурный контекст (в случае с романом «Евгений Онегин» этот контекст включает литературу от античной поэзии до романов советского периода). Набоков демонстрирует, что пространство мировой культуры едино и свободно от политических границ.

В большинстве случаев ссылки на другие тексты требуют дополнительных комментариев, содержащих хотя бы минимальные пояснения. Помимо кратких сведений историко-текстового характера, они обычно включают субъективное оценочное суждение комментатора. Кажется, что присутствие в тексте таких субъективных, эмоциональных оценок не оправдано основной целью комментария и временами уводит внимание читателя от пушкинского романа, но мы предполагаем, что за этим скрывается нечто большее, чем желание Набокова обнародовать свои литературные пристрастия. В тексте комментария присутствуют автобиографические комментарии (они будут рассмотрены нами позже), но их количество и объем ограничены. Обилие личных, нарочито экспрессивных оценок позволяют набоковскому «я» беспрепятственно проникать на страницы комментария к пушкинскому роману. Мы уже не просто читаем академически-точное, но обезличенное исследование. Мы слышим голос Набокова, негодующего по поводу того, что «четверка посредственностей»[289] (Я.Б. Княжнин, В.А. Озеров, П.А. Катенин, А.А. Шаховской) пробралась на страницы пушкинского романа и превратилась в библиографическую обузу для комментатора. Набоков играет со своим читателем, надевая маску то скрупулезного исследователя русской литературы, собирающего по крупицам сведения по истории текста, то обычного читателя, который может спокойно признаться в том, что, например, пытался читать трагедию «Вадим Новгородский» Я. Княжнина, но «even Voltaire is more readable»[290] («даже Вольтер более удобочитаем»), или заметить, насколько велика скука, вызываемая чтением переводов «Евгения Онегина» на другие языки («The boredom of reading through the English, German, Polish, etc., “translations” of our poem was much too great even to be contemplated, <…>»[291]).

Иронизируя над крупными фигурами в истории мировой литературы, не признавая авторитеты, Набоков сознательно провоцирует читателя, вызывая обоснованные сомнения. Исследование истории литературы становится персонифицированным, личные читательские пристрастия ученого обретают право быть изложенными в работе, которая формально могла бы быть отнесена к научному исследованию. Соглашаться или нет с точкой зрения Набокова – это его читатель должен решить сам. Но комментатор и не призывает слепо доверять его мнению. Нарочитый субъективизм в оценке произведений литературы, на наш взгляд, должен заставить читателя «Комментария» задуматься о том, насколько в принципе достижима беспристрастная, объективная оценка произведения искусства.

Структура, присущая жанру комментария, делает возможным включение в исследование текста пушкинского романа рассуждения о других литературных произведениях. Так, внутри комментария к роману «Евгений Онегин» можно обнаружить вставной комментарий к оде Пушкина «Вольность»[292] и менее подробный анализ некоторых пушкинских стихотворений, таких, как «Демон»[293] или «Я памятник себе воздвиг…»[294]. Удивительно, но форма комментария дает Набокову возможность предельно расширить круг освещаемых в исследовании проблем. В одной исследовательской работе оказывается возможным рассказать и об оссиановских мотивах в русской литературе от В.А. Жуковского до Л.Н. Толстого[295], и об отдельных аспектах творческой истории стихотворения М.Ю. Лермонтова «Демон»[296], даже сравнить некоторые особенности языка Пушкина и Гоголя[297]. Несмотря на то, что структура, характерная для комментария, делит текст на отдельные строки и как бы разрывает целостное произведение, Набокову удается преодолеть эту фрагментарность. Через множественные переклички между отдельными литературными произведениями, между судьбами их авторов, через включение в комментарий дополнительной информации об упоминаемых текстах и их анализ Набоков достигает практически невозможного: он дает целостное представление о литературе пушкинского периода. Из разрозненных комментариев складывается картина литературной жизни Петербурга середины XIX века и становится ясно, каково место анализируемого произведения в литературном процессе его времени.

Не менее важны для понимания обстановки, в которой создавалось художественное произведение, реальные комментарии. Данный тип комментариев должен не просто объяснить исторические реалии, упомянутые в тексте, но помочь современному читателю сориентироваться в особенностях культуры, нашедших отражение в произведении. При этом исследование Набокова может показаться перегруженным реальными комментариями, но надо учитывать, что автор комментированного перевода «Евгения Онегина» поставлен в ситуацию двойного перевода: если в переводе текст транслируется на другой язык, то в комментарии происходит перевод на язык другой культуры. Отсюда – необходимость толковать даже те исторические реалии, которые понятны носителю культуры, в системе которой создан текст.

Как и в случае с историко-литературными комментариями, реальные комментарии не ограничиваются временными рамками 30-ых годов XIX века, но охватывают куда более широкий исторический период. Продлевая временной вектор вплоть до эпохи СССР, Набоков дает возможность читателю взглянуть на пушкинский роман глазами одного из представителей русской эмиграции, для которого упоминаемые в тексте места – это не только точки на карте, это часть прошлой жизни. Так, говоря об имении Батово, Набоков не только поясняет, какую роль это место сыграло в жизни Пушкина, но и рассказывает о дальнейшей судьбе имения, перешедшего от Рылеевых к Набоковым и затем национализированного советским правительством[298]. Мы видим противопоставление дореволюционной и советской России. Набоков компонует исторические факты таким образом, что у читателя должно сложиться представление, что столь ненавистный автору комментария деспотизм советской власти гораздо страшнее правления Николая I. В доказательство данного утверждения можно привести комментарий к 6-7 строкам XVII строфы первой главы[299]. Фрагмент письма Пушкина к Павлу Мансурову приводится якобы для того, чтобы показать, насколько поэт смягчил краски в описании нравов Петербурга начала XIX века. Вместе с тем, заключительные предложения этого фрагмента («Поговори мне о себе – о военных поселениях. Это все мне нужно – потому что я люблю тебя – и ненавижу деспотизм»[300]) требуют дополнительных пояснений. Рассказывая о попытке создания военных поселений, Набоков проводит параллель с системой советских трудовых лагерей. Сравнение реформ Александра I и Ленина позволяют экстраполировать заявление Пушкина о его ненависти к деспотизму и на советский политический режим. Не приемля никакие формы ограничения творческой свободы писателя, Набоков замечает, что любое насилие над художественным произведением недопустимо. Вынужденное сокращение текста в угоду цензуре не большее преступление против литературы, чем включение в произведение фрагментов, сознательно вычеркнутых автором: «В некоторых случаях мы абсолютно уверены, что лишь уродливые требования деспотического режима заставили нашего поэта исключить тот или иной отрывок, изменить развитие сюжетных линий, вымарать целые ряды великолепных строф; но мы также знаем, что если сегодня в современной России отвергнутые строфы, так же как отрывки десятой главы, добавляются издателями к окончательному тексту, то делается это под давлением еще более деспотического и уродливого режима. <…> И все же окончательная редакция должна сохраняться»[301].

Несмотря на то, что Набоков делает упор на ограничения, которые накладывает советский режим на свободу творческой и научной деятельности, следует отметить честность комментатора, признающего, что у него есть личные причины не любить Советский Союз.

Мы видим, что в «Комментарии» находит отражение характерное для эмиграции восприятие дореволюционной России как потерянного рая. Подробные комментарии, описывающие историко-культурные реалии страны, которой больше не существовало, позволяют Набокову не только воскресить дорогие ему воспоминания, но и, что важно, зафиксировать, канонизировать их в тексте масштабного исследования о знаменитом шедевре русской литературы.

Реальные комментарии представляют собой одну из наиболее многочисленных групп комментариев, однако можно обратить внимание на то обстоятельство, что объем этих примечаний очень неравноценен и зависит в первую очередь от личного отношения автора к рассматриваемому явлению. Подробно освещая вопрос о ботаническом виде акации из шестой главы[302], Набоков редуцирует комментарий о Я. Б. Княжнине до формальной справки из нескольких предложений[303]. Однако, благодаря особой концентрированности синтаксиса, Набоков может в одной фразе дать одновременно библиографические сведения о произведении Княжнина, рассказать о собственном читательском опыте и через сравнение с Вольтером указать на один из источников заимствования трагедии: «I have tried his Vadim of Novgorod (1879), but even Voltaire is more readable»[304]. Княжнин, Вольтер и Набоков оказываются связаны одним комментарием, и становится очевидно, что данное примечание говорит читателю больше о литературных вкусах самого комментатора, чем о Княжнине, который формально является объектом этого комментария.

В группе реальных комментариев особое место занимают примечания, касающиеся биографии Пушкина. Набоков делает попытку не только осветить биографические аллюзии романа, но и показать жизнь Пушкина с момента рождения до роковой дуэли с Дантесом. Впервые Набоков назовет дату рождения поэта в примечании к 3 строке XL строфы седьмой главы, рассказывая о доме, где жили Пушкины в начале XIX века [305]. Хотя уже ранее, в первой главе, он заметит: «Онегин родился в 1795 г.; учиться он начал – в только что основанном Лицее. Разница в возрасте между Пушкиным и Онегиным – четыре года»[306], что позволяет читателю методом несложных умозаключений вычислить год рождения автора «Евгения Онегина». Обращает на себя внимание фрагментарность и некоторая хаотичность расположения примечаний о Пушкине. Если собрать их воедино, можно получить достаточно полное представление о жизни поэта, но их распределение в «Комментарии» далеко не всегда мотивировано текстом романа или хронологической последовательностью событий, что вызывает трудности с поиском интересующих читателя сведений. Жизнь Пушкина оказывается растворенной во множестве небольших примечаний, каждое из которых дает скрупулезное освещение какого-нибудь одного аспекта жизненного пути поэта. Так, в примечании к 6-14 строкам III строфы первой главы, мы можем почерпнуть информацию о гувернерах не только самого Пушкина, но и его сестры[307], а позднее, в примечании к 3 строке XXXV строфы четвертой главы[308], Набоков не ограничится упоминанием только о няне поэта Арине Родионовне, но укажет также на существование еще одной няни – «мамушки» Ульяны Яковлевны.

На примере упоминаний в тексте «Комментария» Ольги Сергеевны Павлищевой-Пушкиной мы можем рассмотреть одну из особенностей подачи материала Набоковым. Впервые на страницах «Комментария» Набоков в первой главе вскользь упоминает о том, что у Пушкина была сестра, рассказывая о гувернерах, служивших в семье Пушкиных: «У сестры поэта одно время (до 1809 г.) была английская гувернантка мисс или миссис Бейли, очевидно родственница Джона Бейли, преподававшего английский в Московском университете <…>»^{^[309]}. Позже он откроет имя сестры поэта: «У Ольги, сестры поэта, одно время была английская гувернантка, мисс или миссис Бейли (Bailey или Baillie)»[310]. И, наконец, в комментариях к четвертой главе, к полученным ранее сведениям о том, что у Пушкина была сестра, и ее звали Ольгой, добавляется информация о датах ее жизни: «Сперва Арина была вывезена из своего родного села Кобрино (близ Суйды, Петербургской губернии) в Москву, нянчить сестру Пушкина Ольгу (1797 – 1868), двумя годами старше его.»[311]. Эта дробность предоставляемой информации становится нарочитой, когда, подробно рассказав о дуэли с Дантесом в комментариях к XXIX-XXX строфам шестой главы, Набоков оставляет поэта раненым в карете голландского посла, но упоминает о дальнейшей судьбе Дантеса. И только в комментариях к XVI строфе «Десятой главы» Набоков расскажет о похоронах Пушкина. Вектор для подобного членения информации задан самим жанром комментария, но Набоков сознательно усиливает энтропию текста, дробя примечания, разрывая рассказ об одном событии на несколько комментариев, разделенных порой десятками страниц текста.

Биографические комментарии показывают такое свойство, присущее исследованию Набокова, как очень субъективный подход к отбору информации для примечаний. Не может не обратить на себя внимание обстоятельство, что Набоков практически не говорит о Наталье Гончаровой. Из комментария мы узнаем, что Лев Александрович Пушкин в порыве ревности повесил домашнего учителя-француза на заднем дворе усадьбы Болдино^{^[312]}, что Пушкин подарил Анне Керн первую главу романа в обмен на веточку гелиотропа с ее груди^{^[313]}. Но что мы узнаем о жене поэта? Впервые она появится на страницах комментария в связи с упоминанием о дате помолвки^{^[314]}, затем Набоков заметит, что имя «Наталья» пришло в творчество Пушкина задолго до появления в его жизни Натальи Гончаровой^{^[315]}^. Вскользь коснется комментатор влияния жены на творчество поэта: положение семейного человека заставит Пушкина исключить из четвертой главы романа первые шесть строф, ^{^[316]} а осознание тех трудностей, которыми грозит для творчества семейная жизнь, станет, по мнению Набокова^{^[317]}, одной из причин, вынудивших Пушкина столь много работать осенью 1830 г.. Наибольшее внимание комментатор уделит Наталье Гончаровой в примечаниях к XXIX-XXX строфам шестой главы, в связи с обстоятельствами, приведшими к роковой дуэли на Черной речке^{^[318]}, и сочтет уместным добавить, что, скорее всего, уже после смерти Пушкина, Наталья Гончарова стала любовницей Николая I. Более того, «хитрой нимфой, опасной кокеткой» назовет Набоков жену Пушкина^{^[319]}, словно обвиняя ее в гибели поэта. Замечание о «хитрой нимфе» уместно соотнести с комментарием к альтернативной строфе XXVIa восьмой главы, где Набоков так нарисует ее облик: «Наталья Пушкина, напротив, была высокой, почти пять футов и шесть дюймов, очень элегантной и обладала столь величественным видом, что людям, встречавшимся с ней на балах, казалась холодной и глупой»[320]. Несоответствие внутреннего мира и внешнего облика усиливает негативное восприятие читателем облика Натальи Николаевны. Хитрая нимфа, умеющая прикинуться глупой светской барышней – такое впечатление может остаться после прочтения «Комментария».

Однако Набоков немного смягчает созданный им образ. В примечании к L строфе восьмой главы единственный раз Набоков скажет о литературном произведении, посвященном Пушкиным жене. Правда, с уточнением, что элегия «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» только предположительно посвящена Наталье Гончаровой[321]. После неоднократных упоминаний о стихах, посвященных другим женщинам, это заставляет читателя невольно задуматься о причинах подобного поведения поэта и выглядит практически оскорбительным для Натальи Николаевны. Можно сказать, что Набоков солидарен с Мариной Цветаевой, заметившей в очерке «Наталья Гончарова»: «Наталья Гончарова – та – вкратце»[322]. Действительно – вкратце. Даже об убийце Пушкина мы узнаем больше, чем о его законной супруге, матери его детей[323]. Своим молчанием Набоков словно стремится вычеркнуть Наталью Николаевну Гончарову из биографии поэта. Не давая оценок ее поведению с Дантесом, не пересказывая оскорбительные для памяти Пушкина слухи, Набоков предпочитает дать только необходимый минимум информации о Гончаровой. Полное исключение ее имени из «Комментария» могло выглядеть слишком многозначительно, что, по всей видимости, не соответствовало замыслу Набокова.

Ранее мы уже отмечали, что Набокова интересует исторический генезис и трансформация литературных жанров. В литературных комментариях предметом анализа становится не только эволюция художественных форм, но и эстетическая функция литературных приемов.

Особенности художественного времени занимали Набокова задолго до создания «Комментария». Собственные эксперименты с художественным временем и пространством, заметные уже в первом романе «Машенька» и получившие дальнейшее развитие в «Приглашении на казнь» и «Даре», должны были оказать влияние на особое восприятие этих категорий и в чужих текстах.

Демонстрируя «открытость» художественного времени «Евгения Онегина» посредством многочисленных реальных комментариев, Набоков в то же время подчеркивает разницу между реальным и романным временем. И это не только та разница, которую комментатор обнаруживает между пушкинским описанием зимы 1820-го года и реальными погодными условиями в этом году (Набоков подчеркивает, что в «Евгении Онегине» лето кончается в ноябре, в то время как в документах зафиксировано, что снег выпал 28 сентября 1820 года)[324]. Четко определяя для каждой главы, какой временной период она охватывает, Набоков делает интересное наблюдение о том, что Пушкин заставляет своего героя «проспать» наводнение 1824 года, поскольку описание этой катастрофы не соответствовало творческому замыслу поэта[325]. Анализируя особенности метрики «Евгения Онегина», Набоков подчеркивает, что ритм стиха неоднороден – он может как замедляться (как в случае с XXX строфой пятой главы, которую комментатор иронично назвал «обморочным» стихом[326]), так и внезапно ускоряться (что происходит, например, в XLI строфе четвертой главы[327]).

Признавая влияние, которое оказали на него работы А. Белого о ритме, Набоков стремится преодолеть формализм в описании свойств стиха. Наблюдения над особенностями ритма, мелодики пушкинских стихов не просто приводятся, но систематизируются и получают статистическое описание. Влияние исследований представителей формальной школы ясно прослеживается в «Комментарии» даже на уровне используемой терминологии. Оперируя понятиями метра и ритма как идеальной схемы и ее практической реализации, говоря о «механике»[328] стиха, Набоков тем не менее старается объединить в своем исследовании анализ формы и содержания произведения. Комментируя поэтическую строку, он в равной мере акцентирует внимание читателя как на красоте художественных образов, так и на красоте звуковой организации стиха. Именно на раскрытие техники («mechanism»[329]) стиха обращены многие комментарии, хотя подробный анализ художественного мира романа уравновешивает эту формалистическую часть исследования.

Немаловажным будет следующее наблюдение: Набоков пишет о взаимосвязи художественной формы и содержания, но не дает однозначного ответа на вопрос о том, что же является первостепенным. Обусловлена ли форма содержанием, или само содержание произведения диктует определенную форму? Судя по отрывочным замечаниям, встречающимся в тексте комментария, можно утверждать, что Набоков не был готов представить свое решение этого вопроса. Мастерство Пушкина дает комментатору возможность обратить внимание читателя на возможность идеальной взаимной связи («interconnection»[330]) содержания и формы в поэтическом тексте. Тем не менее, то пренебрежение формой ради передачи смысла, которое постулируется в предисловии к переводу «Евгения Онегина»[331], уже показательно и явно вступает в противоречие с принципами, высказанными Набоковым в «Лекциях по русской литературе». Эта непоследовательность свидетельствует о том, что с течением времени взгляд Владимира Владимировича на проблему «форма versus содержание» менялся. Вместе с тем, сама специфика взаимодействия формы и содержания художественного текста всегда оставалась в поле научных интересов Набокова.

Лингвистические комментарии относятся не только к тексту романа, но и к переводу. Здесь мы будем рассматривать только примечания, поясняющие специфику некоторых грамматических форм пушкинского текста.

Само присутствие в «Комментарии» Набокова такого типа примечаний может показаться странным, поскольку эта работа ориентирована в большей мере на читателя, не знающего русского языка. В то же время эти комментарии могут помочь читателю, решившемуся прочитать текст Пушкина в оригинале (например, по репринтному изданию 1837 года, включенному в четвертый том комментированного перевода). В качестве примера можно привести комментарий к эпитету «важный» из 4 строки XXIV строфы первой главы, в котором Набоков указывает на разницу семантики данного прилагательного в зависимости от существительного, к которому оно относится[332].

Но даже для носителя русского языка часть комментариев, касающаяся архаичных и диалектных форм, оказывается полезной, поскольку помогает понять нюансы семантики текста. Так, в комментарии к существительному «враль» из 5 строки XIX строфы четвертой главы Набоков указывает, как изменилось значение этого слова в XX веке: «Враль – пошлый лжец, который болтает Бог знает что, бездельник и плут <…> Глагол “врать” на языке того времени значил не только “говорить неправду” (его современное значение), но также “болтать и хвастать”, “молоть чепуху”, “вздорно бахвалиться”»[333].

Автобиографические комментарии занимают особое положение, не будучи связаны напрямую как с комментариями к роману, так и с комментариями к переводу. Появление такого типа комментариев в тексте исследования пушкинского романа выглядит несколько самонадеянно. Набоков словно утверждает, что его личность, его биография представляют не меньший интерес для читателя, чем биография Пушкина. А.М. Штейнгольд справедливо указывает, что «Личностный, субъективный момент авторского “я” критической статье непротивопоказан. Нередко он выступает в формах биографических. В тех случаях, когда критик вводит в текст такого рода фрагменты: воспоминания, связанные с жизненными фактами и литературными впечатлениями, непосредственное переживание искусства, – он в какой-то мере сближается в автором лирического произведения, при этом сохраняя биографическое и психологическое единство с самим собою, живым человеком. В этом “я” критика схоже с “я” документально-биографической прозы (дневников, мемуаров и так далее). Как и в документально-мемуарных жанрах, в критических статьях достаточно сложно провести границу между изображением, сконструированным образом “я” и реальной личностью творца»[334]. Таким образом, можно говорить о присутствии критического дискурса в набоковском комментарии.

Ранее мы уже отмечали, что личность комментатора проникает на страницы исследования посредством эмоциональных оценок художественных произведений и их авторов. Но Набоков не ограничивается демонстрацией собственного литературного вкуса и включает в «Комментарий» информацию, касающуюся своей биографии. Это могут быть отрывочные сведения (как в случае с упоминанием о том, что Владимир Владимирович посетил Бахчисарай в 1918 году во время «экспедиции на чешуекрылых»[335]), так и целые автобиографические отступления (например, воспоминания Набокова об имении Батово[336]). Может казаться, что присутствие автобиографических примечаний продиктовано только амбициями комментатора, но специфика исследования дает возможность найти иное объяснение.

М. Новикова подчеркивает значимость интеграции переводчика в культуру страны – родины переводимого произведения: «Разумеется, фундамент всякого (переводческого в том числе) творчества – родная культура творящего. Причем опять-таки культура как содержательная система, то есть контекст»[337]. Сам Набоков не раз подчеркивал, что по-настоящему понять художественное произведение может только тот читатель, который не понаслышке знает реалии, описанные в тексте. И автобиографические комментарии позволяют ему подчеркнуть, что он родился в координатах той же культуры, что и Пушкин, что он гулял по тем улицам, которые описаны в романе, и совершенно точно знает, что такое «иссеченные льды» из восьмой главы романа. Набоков не сомневается, что правильно понять и перевести этот эпитет Виардо смогла только по подсказке И.С. Тургенева[338], потому что понять, что «иссеченный лед» – это невский лед, рассеченный на отдельные глыбы, мог только петербуржец. Таким образом, автобиографические комментарии должны доказать читателю, что Набоков может дать адекватную интерпретацию и перевод текста.

Комментарии к переводу представляют собой обширную группу комментариев. Внутри этой группы можно выделить комментарии, объясняющие особенность выбранного метода перевода, лингвистические комментарии к специфике перевода отдельных слов и комментарии, характеризующие до-набоковские переводы романа. Однако такое разделение видится нам достаточно условным, поскольку комментарии, входящие в данную группу, находятся в тесной взаимосвязи.

Понимая, что буквальный перевод в значительной мере отличается от привычного читателю художественного перевода, Набоков стремится дать развернутое объяснение причинам, по которым данный метод кажется ему наиболее предпочтительным. Обширные отступления о специфике буквального перевода, представленные в предисловии к переводу романа и в комментарии к XVIII строфе восьмой главы[339], дают теоретическое обоснование превосходства метода буквального перевода. Однако это кажется Набокову недостаточно убедительным, и он включает в текст «Комментария» многочисленные негативные примеры попыток «художественного» перевода романа. Безжалостный к ошибкам своих предшественников, Набоков вскрывает двоякую природу неточностей перевода: во-первых, это невозможность передать стихотворный текст средствами другого языка, не внося в исходный текст изменений, обусловленных необходимостью сохранить размер; во-вторых – неверное понимание переводчиком историко-культурных реалий, описываемых в тексте и, как следствие, их неадекватная интерпретация.

Можно утверждать, что «Комментарий» становится не только манифестом, но и практическим пособием по буквальному переводу художественного текста. На конкретных примерах Набоков объясняет, почему он дал именно такой перевод, и в этом контексте реальные комментарии приобретают дополнительное значение. Они тоже служат в некотором роде доказательствами правильной интерпретации текста. Например, как в случае с эпитетом «багряный» из 1 строки XXV строфы пятой главы. Вариантов перевода этого прилагательного на английский язык может быть несколько, и знание видов пурпура и особенностей употребления прилагательного «purple» в английской поэзии позволяют переводчику выбрать наиболее точный перевод.

Возможность прочтения «Комментария» как практического руководства по буквальному переводу подкрепляется высказыванием Набокова в интервью К. Жанно в ноябре 1972. Рассуждая о проблемах перевода, Владимир Владимирович заметил: «Я не совсем понимаю, почему бы какому-нибудь французскому ученому не взяться за дословный прозаический перевод “Евгения Онегина”. С теми комментариями и пояснениями, которыми я снабдил мое английское четырехтомное издание»[340]. Также в самом «Комментарии» Набоков высказывает надежду, что его исследование окажется полезным для переводчиков русской литературы: «I expect some acknowledgement for all this information from future translators of Russian classics»[341].

Вскрывая технику буквального перевода, многие комментарии погружают читателя в лабораторию переводчика. В качестве примера можно привести комментарий к переводу фрагментов XVII-XVIII строф восьмой главы, в котором Набоков подробно разбирает трудности, с которыми сталкиваются все переводчики романа, и объясняет, в чем преимущества его варианта интерпретации текста.

Следует отметить, что комментарии к переводу тесно связаны с реальными и лингвистическими комментариями и бывают случаи, когда трудно однозначно отнести комментарий к какой-либо одной группе. Например, так происходит с комментарием к фразеологизму «махнул рукою» из XIII строфы шестой главы, где Набоков вынужден объяснить специфику национального жеста и уже на основании этой информации показать невозможность буквального перевода этого выражения[342].

Некоторые комментарии носят настолько объемный характер, что В. Старк назвал их отступлениями[343]. Присутствие в тексте «Комментария» отступлений отчасти может быть объяснено тем, что перед Набоковым стояла непростая задача перевести шедевр Пушкина не только на другой язык, но и на язык другой культуры. Д.С. Лихачев в статье «Принцип историзма в изучении единства содержания и формы литературного произведения»[344] приходит к выводу о необходимости устранения «параллакса», возникающего между современным читателем и художественным текстом. Для преодоления подобного разрыва между культурой читателя и автора Набокову потребовалось давать развернутые пояснения, касающиеся самых разных сторон общественной жизни, искусства и быта XIX века в России. Ю.М. Лотман в своем комментарии к роману «Евгений Онегин» считает необходимым рассказать о специфике дворянского быта онегинской поры, дав соответствующий очерк в числе предваряющих комментарий текстов и даже переадресовывая читателя к своим более ранним статьям[345]. Набоков же выносит «за скобки» комментария только пояснения об особенностях русской просодии и исследование биографии А. Ганнибала, включенные в третий том американского издания 1964 года. А те сведения, которые даны Лотманом в очерке дворянского быта, приводятся Набоковым в реальных комментариях.

Среди отступлений большую часть составляют отступления на профессиональные темы. Они не только затрагивают литературоведческие проблемы, такие, как спор о романтизме, но и дают Набокову возможность представить собственную оценку произведений искусства, зачастую очень субъективную. Критик порой заходит так далеко, что берется давать оценку даже произведениям живописи, не имеющим на первый взгляд прямого отношения к интерпретации романа. Так, например, Набоков замечает, что «религиозная живопись Ван Дейка <…>, представленная такими картинами, как “Мадонна с четками” (Ораторио дель Сантиссимо Розарио в Палермо), “Мадонна с младенцем” (в Лувре) или “Святое семейство с куропатками” (в петербургском Эрмитаже), малоинтересна»[346].

Отступления, поясняющие упоминаемые в романе реалии,представляют собой один из наиболее интересный видов отступлений. Набоков пристально изучает мир, окружающий героев романа, и делает его подробную опись, выясняя точное расположение фигурирующих в романе усадеб и окружающий их ландшафт, со скрупулезностью биолога определяя видовое название упоминаемых Пушкиным растений и превращая жука, настойчиво жужжащего в седьмой главе, в хруща – «жука из семейства скарабеид, одного из видов Melolonta, летающего в сумерках с настойчивым жужжанием и тупой целеустремленностью над деревенскими тропинками в мае и июне»[347].

В комментарии есть и случаи более смелой интерпретации. Так, Набокова не удовлетворяет описание наряда Онегина, и он начинает домысливать авторский текст: «Думаю, что на этот бал (зимой 1819 г.) Онегин отправлялся не в простом черном фраке, но (следуя скорее лондонской, нежели парижской моде) в небесно-голубом, плотно облегающем бедра сюртуке с медными пуговицами и бархатным воротником, под которым был очень узкий белый жилет. Из правого переднего кармана брюк у него почти наверняка свисала цепочка с брелком – от брегета, что касается брюк, то это были синие панталоны (также называемые “трико” – нанковые, с тремя пуговками у щиколотки) со штрипками поверх лакированных лодочек. Шейный платок мог завязываться тридцатью двумя различными способами»[348].

Как мы видим, детальный анализ пушкинского романа дает толчок воображению Набокова, что приводит к возникновению нового художественного мира, мира критика, который уже не равен исходному.

Анализ различных групп комментариев дает возможность говорить о том, что набоковское исследование не вполне соответствует задачам, присущим комментарию к художественному тексту. В то время как С.А. Рейсер указывает на то, что любой комментарий – это сателлит текста[349], работу Набокова правомерно рассматривать не только как комментарий, к которому обращаются за разъяснением отдельных непонятных читателю фрагментов текста, но и как цельное исследование романа, предполагающее, что его будут читать не фрагментарно, а как единый текст.

В комментарии к первой строке романа Набоков утверждает необходимость некоторых предварительных сведений о месте Пушкина среди архаистов и новаторов: «Начало с точки зрения переводчика не самое благодатное, и перед тем, как двинуться дальше, следует задержать внимание читателя на некоторых фактах»[350]. Фраза «перед тем, как двинуться дальше» может быть понята двояко: двинуться дальше по тексту комментария к конкретной строке или комментария ко всему роману. Несмотря на то, что формально комментарий развивается вслед за текстом романа, он имеет и внутреннюю движущую силу – биографию Пушкина. Вокруг жизненного и творческого пути поэта и разворачивается набоковское повествование о шедевре русской литературы, ставшем частью истории страны, которой в период создания «Комментария» уже не существовало.

Сопоставив разные группы комментариев, можно сделать вывод о том, что Набоков рассматривал свое исследование не в качестве справочника для читателя, желающего получить информацию о каком-то упоминаемом в романе явлении, но как единый текст, позволяющий получить максимально полное представление как о произведении, так и о культурно-историческом контексте, с которым оно связано. Многие сведения, представленные в «Комментарии», можно обнаружить только при сплошном чтении текста. Так, информация о Болдинской осени представляет собой вставной комментарий в примечании к словосочетанию «степных селений» из 3 строки XVII строфы восьмой главы[351]. Некоторые сведения, необходимые для понимания набоковского метода (в частности, вопросы о поиске прототипов литературных героев, буквальном переводе, знании Пушкиным английского языка и т. п.) можно обнаружить только при последовательном чтении «Комментария». И только внимательный читатель, у которого хватит терпения добраться до конца длинного и запутанного комментария, получит награду – возможность прочесть великолепные строки, которые, по мнению Набокова, являются лучшими не только в романе, но и во всем творчестве Пушкина, но были исключены из окончательного текста «Евгения Онегина»[352].

Таким образом, формально сохраняя структуру научного комментария, труд Набокова оказывается шире жанровых рамок. Нарочитый субъективизм, проявляющийся не только в оценке литературных произведений, но и в самом отборе материала, включенного в примечания, высокая степень образности речи комментатора, высказывание своих взглядов на различные проблемы истории и теории искусства, указывают на связь этой работы Владимира Владимировича с подходом писательской критики. Набоков и сам не скрывает, того, что рассматривает Пушкина не только как объект литературоведческого осмысления, но и как собрата по перу, помещая в своем исследовании не только биографические комментарии о жизни Пушкина, но и автобиографические комментарии.

Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 270; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!