В ПРЕДДВЕРИИ 1-Й МИРОВОЙ ВОЙНЫ

 

       Благодаря падению Австро-Венгрии и русской и немецкой революциям, стали достоянием гласности такие факты и дипломатические документы, которые при других условиях остались бы под спудом на долгие годы, если не навсегда. Поэтому теперь уже можно сказать, что бесспорная вина за Пер­вую мировую войну лежит на центрально-европей­ских державах.

 

       И, тем не менее, до сих пор этот вопрос толкуют разно. Кто — по недобросовестности и предвзятости, кто — под давлением своих патриотических эмоций, кто — по недостаточному знанию. Более свободные, в смысле беспристрастия, Соединенные Штаты, при­нявшие участие лишь в конце войны и не связанные в прямом смысле Версальским договором, могли бы уже правильно осветить этот вопрос. Но в обширной американской исторической литературе царит чрезвы­чайное разномыслие о виновниках войны. Один из здешних журналов произвел анкету, опросив 215 про­фессоров. Сводя мнения всех оттенков в две кате­гории, пришел к удивительному результату: 107 опро­шенных лиц высказались за виновность центральных держав и 108 — за виновность Антанты....

 

       В своем очерке «Роль России в возникновении Пер­вой мировой войны» (1937 г.), я подробно исследовал этот вопрос. Не буду останавливаться на {296} доказательствах таких общеизвестных явлений, как бурный подъем германского «промышленного империализма», находившегося в прямой связи с особым духовным складом немцев, признававших за собою «историче­скую миссию обновления дряхлой Европы» способами основанными на «превосходстве высшей рассы» над всеми остальными.

Признания, которое с величайшей настойчивостью и систематичностью проводилось в массы властью, литературой, школой и даже цер­ковью. Причем немцы без стеснения высказывали свой давний взгляд на славянские народы, как на «этниче­ский материал» или еще проще, как на "Düngervölker" — (народы как удобрение, ldn-knigi) т. е. навоз для произрастания германской культуры. Таким же, впрочем, было презрение и к «вымираю­щей Франции», которая должна дать дорогу «полно­кровному немцу». «Мы организуем великое насиль­ственное выселение низших народов», — это старый лейтмотив пангерманизма.

       Достойно удивления, с какой откровенностью, смелостью и... безнаказанностью немецкая пресса на­мечала пути этой экспансии. Вероятно, наиболее опре­деленно писал об этом известный Бернгарди (Задолго до войны, если не ошибаюсь в 1906 г.) — идеолог военного и воинствующего клана в своих «Военных заповедях»: он требовал от Англии «раздела мирового владычества» и невмешательства в вопросы территориального расширения Германии. «С Франци­ей необходима война не на жизнь, а на смерть, — говорит он, — война, которая уничтожила бы на­всегда ее роль как великой державы и повела бы к ее окончательному падению. Но главное наше вни­мание должно быть обращено на борьбу со славян­ством, этим нашим историческим врагом».

       Что нового, в сущности, говорил и делал впо­следствии Гитлер? Он стремился выполнить план, намеченный его предшественниками, только... с {297} большей эластичностью. Усыпляя и обманывая поперемен­но то Запад, то Восток, шантажируя тех и других, облекая неприкрытый захват и насилие «идеологи­ческими» мотивами.

       Что касается Австро-Венгрии, то ее «дранг» (натиск, стремление, ldn-knigi) был несколько умереннее: «австрийская гегемония на Бал­канах» — основной лозунг ее политики, проводимый особенно ярко с 1906 г., когда министром иностран­ных дел стал Эренталь, а начальником генерального штаба — генерал Конрад фон Гетцендорф. В год наибольшей военной неготовности России (1905), официозный австрийский орган "Danger's Armee­zeitung", ссылаясь на «высокоавторитетный источ­ник», позволял себе писать: «Если мирным путем осуществить австрийскую гегемонию на Балканах бу­дет невозможно, тогда надо искать разрешения во­проса не на Балканах, а на другом театре войны»...

       Австро-Венгрия, страдавшая внутренними недуга­ми — «лоскутностью» состава населения, немецко-венгерским соперничеством и славянским отталкива­нием, не обладала достаточными средствами, для вы­полнения намеченных задач. Но за спиной ее стояла могущественная Германия, поддерживающая ее в агрессивных начинаниях. Союзник, но и руково­дитель. И потому, когда еще в июне 1913 г. Ав­стрия решила зажечь мировой пожар нападением на Сербию и поставила в известность об этом берлин­ский кабинет, то из Берлина, считавшего данный мо­мент не подходящим, раздался суровый окрик:

       «Попытка лишения Сербии ее завоеваний, — сообщало германское министерство иностранных дел австрийскому послу графу Сечени — означала бы европейскую войну. И потому Австро-Венгрия, из-за волнующего ее неосновательно кошмара великой Сербии, не должна играть судьбами Германии». И Австрия отступила... временно. Поперек австро-германских путей стояла Россия, {298} с ее вековой традицией покровительства балканским славянам, с ясным сознанием опасности, грозящей ей самой от воинствующего пангерманизма, от прибли­жения враждебных сил к морям Эгейскому и Мра­морному, к полуоткрытым воротам Босфора. Поперек этих путей стояла идея национального возрождения южных славян и весьма серьезные политические и экономические интересы Англии и Франции.

       Было над чем призадуматься.

 

       Но при всех этих условиях и напряжении, причин для мирового столкновения было достаточно, и Гер­мания и Австрия выжидали лишь подходящего вре­мени. А повод... Если бы не было Сараевского вы­стрела, то не трудно было найти другой повод.

 

***

       Из собранного обширного материала о генезисе войны я приведу несколько фактов, чтобы восстано­вить в памяти читателя облик важнейших персонажей мировой драмы — подлинных виновников войны.

       28 июня 1914 года раздался Сараевский выстрел.

       Как отклик на долгие годы австро-мадьярского режима, как следствие национального подъема южных славян, как результат революционно-освободительной деятельности, охватившей в ту пору почти всю сла­вянскую молодежь, особенно в захваченных австрий­цами Боснии и Герцеговине.

       Наследник австро-венгерского престола, эрцгер­цог Фердинанд, при посещении г. Сараево был убит босняком, австрийским подданным Принципом. Запу­тать в это дело сербское правительство австрийцам при всем старании не удалось, но в заговоре замешаны были некоторые сербские граждане.

       На другой день после убийства австро-венгерский канцлер Берхтольд писал венгерскому премьеру графу Тиссо о своем намерении «использовать Сараевское {299} преступление, чтобы свести счеты с Сербией». Но для этого нужны были согласие и помощь Германии. Поэтому император Франц-Иосиф посылает меморан­дум и письмо императору Вильгельму, в которых цель предстоящего выступления определялась следующими словами:

       «Нужно, чтобы Сербия, которая является ныне главным двигателем панславянской политики, была уничтожена, как политический фактор на Балканах». 5 июля Вильгельм дал ответ австро-венгерскому послу — графу Сечени:

       «Если бы дело дошло даже до войны Австро-Венгрии с Россией, вы можете быть уверены, что Германия с обычной союзнической верностью станет на вашу сторону... Если в Австрии признается необходимость военных действий, было бы жалко упустить столь благоприятный случай».

       Значит теперь момент считался подходящим...

 

       В такое напряженное время Вильгельм, чтобы за­мести следы, решил уехать «на отдых» в шхеры.

       19 июля австро-венгерское правительство окон­чательно решило вопрос о войне с Сербией. Причем в принятой резолюции постановлено было гласно — перед лицом мира, декларировать свою террито­риальную незаинтересованность; негласно — же считать, что не исключена возможность раздела Сер­бии между Австрией и соседями, возможность «по­ставить Сербию в зависимое отношение к монархии (Австро-Венгрии) путем свержения династии и других мер».

       Даже германский канцлер Бетман-Гольвег на по­лях депеши, сообщавшей об этом постановлении, сделал пометку: «Невыносимое лицемерие!»

       В сущности, основные положения ультиматума Сербии были выработаны еще 11 июля, посланы в Берлин и им одобрены. Но предъявление его Сербии Австрия задерживала до отъезда из Петербурга {300} президента Франции Пуанкаре, который делал визит им­ператору Николаю II. Берлин был этим недоволен и Вильгельм на докладе написал: «Как жаль!» В тот же день австро-венгерский посол граф Сечени телеграфировал своему канцлеру Берхтольду: «Министр иностранных дел крайне сожалеет об этой отсрочке и опасается, что сочувственное отношение и интерес к этому шагу в Германии могут ослабеть».

       Тем не менее, только 23 июля Австрия предъ­явила Сербии ультиматум — вызывающий, оскорби­тельный, произведший повсюду, за исключением Бер­лина, ошеломляющее впечатление своим возмутитель­ным содержанием. Ультиматум, для выполнения кото­рого давалось 48 часов, требовал, между прочим, немедленного исключения со службы всех сербских офицеров и чиновников, имена которых укажет

авст­ро-венгерское правительство, «как ведущих пропаган­ду против Австрии»; пункт 5-й требовал учреждения в самой Сербии «австро-венгерских органов для со­трудничества в подавлении революционных движений против Монархии» (Австро-Венгрии); пункт 6-й— «до­пущения австрийских чиновников к производству следствия на сербской территории». И т. д.

       Сербия приняла с небольшими оговорками во­семь пунктов австрийских требований и только от 6-го отказалась. Ответ ее произвел всюду большое впечатление своей крайней умеренностью и уступчивостью, и даже Вильгельм сделал пометку на докладе министерства: «Большой моральный успех Вены. Но он исключает всякий повод к войне».

       Вот о чем больше всего заботился Берлин — о приличном поводе. Война уже была предрешена...

 

       Получив сербский ответ, австро-венгерская мис­сия, даже не запрашивая свое министерство, покинула Белград.

       Итак разрыв...

       В ближайшие семь дней пришли в действие все {301} силы, все тайные и явные пружины, все закулисные и дипломатические влияния.

       Россия делала ряд попыток непосредственными сношениями с Австрией склонить ее к возобновлению переговоров на базе сербского ответа, но встречала категорический отказ. И все дальнейшие попытки нашего министерства были также, безуспешны, ибо, как мы знаем теперь, австрийский посол в Петербурге граф Сапари имел секретные инструкции Берхтольда — «вести разговоры ни к чему не обязывающие, от­делываясь общими местами»...

       Англия, поддержанная Францией и Италией, пред­лагала Берлину и Вене передать конфликт на обсуж­дение конференции четырех великих держав. Отказ. А граф Сечени из Берлина телеграфирует в Вену:

       «Нам советуют выступить немедленно, чтобы поста­вить мир перед свершившимся фактом».

 

       Сербский королевич-регент Александр обратил­ся к русскому императору с просьбой о помощи, вручая в его руки судьбу своей страны. Государь от­ветил (9 августа):

       «...Пока остается хоть малейшая надежда на избе­жание кровопролития, все мои усилия будут направ­лены к этой цели. Если же... мы ее не достигнем, Ваше Высочество можете быть уверены, что Россия ни в коем случае не останется равно­душной к участи Сербии».

 Но надежд уже больше не было... 27 июля английский министр Грей повторил свое предложение, прося Берлин воздействовать на Ав­стрию. Бетман-Голвег телеграфировал по этому пово­ду венскому правительству: «Отказываясь от вся­кого мирного предложения, мы станем в глазах внешнего мира виновниками войны. Это сделает не­возможным наше положение и внутри страны, где мы должны считаться противниками войны». Эта официальная телеграмма сопровождена была другой {302} — графа Сечени: «Германское правительство уверяет самым категорическим образом, что оно совершенно не согласно с предложением (Грея), что оно катего­рически против него и переслало переписку только для отбытия номера».

 

 

       Кто сказал — «невыносимое лицемерие»?.. При таких обстоятельствах Австро-Венгрия, от­вергнув и русское, и английское предложения, 28 ию­ля объявила Сербии войну.

 

***

       Сущность взаимоотношений и договоров, связы­вающих заинтересованные державы в разразившем­ся конфликте можно вкратце определить так:

       1) Германия, одобряя нападение Австро-Венгрии на Сербию, выступит против России, если последняя заступится за Сербию.

       2) Франция выступит на стороне России, если последняя, заступившись за Сербию, подвергнется нападению Германии.

       Гораздо менее определенной была позиция Ан­глии.

       Того слова, которого в течение многих дней добивались от Англии Сазонов и Пуанкаре — офи­циального заявления о солидарности с ними — слова, которое ясно и, главное, своевременно сказанное, могло бы еще остановить австро-германское безумие, все еще сказано не было...

 

       29 июля Лондон предложил Берлину еще один выход. Грей допускал занятие Австро-Венгрией «в качестве залога» части сербской территории со столицей Белградом и приостановку затем дальнейшего наступления — впредь до выяснения посредничества держав. И при этом впервые в английском голосе послышалась угроза: в случае, если Германия и {303} Франция будут вовлечены в конфликт, Англии невозможно будет оставаться безучастной.

       В этот день Берлин явно почувствовал тревогу. С ночи на 30 и по 31 июля германский канцлер бомбардирует Вену шестью телеграммами, отменяв­шими одна другую, в которых даются неискренние советы продолжать переговоры с державами. Неиск­ренние потому, что в них повторяется все тот же основной мотив: «Если Вена откажется от всяких предложений — невозможно будет свалить на одну Россию одиум войны, которая может вспых­нуть»

       Толкнуть Россию на первый шаг, свалить на нее одиум — вот главная задача...

       В то же самое время, параллельно идут несколько иные разговоры и выносятся другие решения.

       30 июля австрийский военный агент в Берлине Бинерт, по поручению начальника немецкого Гене­рального штаба фон Мольтке, телеграфирует ген. Конраду: «Всякая потерянная минута усиливает опас­ность положения, давая преимущество России... От­вергните мирные предложения Великобритании. Евро­пейская война — это последний шанс на спасение Австро-Венгрии. Поддержка Германии вам абсолютно обеспечена». А в ночь на 31 июля сам Мольтке те­леграфировал: «Берегитесь русской мобилизации. На­до спасать Австро-Венгрию. Мобилизуйтесь немедлен­но против России. Германия мобилизуется».

       Того же числа вечером состоялось совещание Венского правительства, о котором в протоколе го­ворится: «Его Величество... заявил, что остановка военных действий против Сербии невозможна... Его Величество одобрил предложение — старательно из­бегать принятия английского предложения, но фор­мой ответа засвидетельствовать наши примиритель­ные настроения».

       И в тот же вечер император Франц-Иосиф {304} подписал указ о мобилизации остальной части армии, сосредоточив ее против России в Галиции.

       Так венценосцы и государственные деятели цен­тральных держав соперничали друг с другом в лице­мерии и попирали элементарные понятия человеческой морали, толкая в пропасть свои монархии.

 

***

       Россия не была готова к войне, не желала ее и употребляла все усилия, чтобы ее предотвратить. Положение русских армий и флота после япон­ской войны, истощившей материальные запасы, обнаружившей недочеты в организации, обучении и управлении, было поистине угрожающим. По призна­нию военных авторитетов, армия вообще до 1910 го­да оставалась в полном смысле слова беспомощной. Только в самые последние перед войной годы (1910-1914) работа по восстановлению и реорганизации русских вооруженных сил подняла их значительно, но в техническом и материальном отношении совершен­но недостаточно.

       Закон о постройке флота прошел только в 1912 году. Так называемая «Большая программа», которая должна была значительно усилить армию, была утвер­ждена лишь... в марте 1914 г. Так что ничего сущест­венного из этой программы осуществить не удалось; корпуса вышли на войну, имея от 108 до 124 орудий против 160 немецких и почти не имея тяжелой артил­лерии и запаса ружей. Что же касается снабжения патронами, была восстановлена лишь старая, далеко недостаточная норма в одну тысячу против трех тысяч у немцев.    

       Такая отсталость о материальном снабжении рус­ских армий не может быть оправдана ни состоянием финансов, ни промышленности.

(о финансах и Сухомлинове см. Коковцов «Воспоминания» Том II, ldn-knigi)          

Кредиты на военные нужды отпускались и министерством финансов и {305} последними двумя Государственными Думами достаточ­но широко.

       В чем же дело?

       Наши заводы медленно выполняли заказы по снабжению, так как требовалось применение отечест­венных станков и машин и ограничен был ввоз их из-за границы. Затем — наша инертность, бюрокра­тическая волокита и междуведомственные трения. И, наконец, правление военного министра Сухомлино­ва — человека крайне легкомысленного и совершенно невежественного в военном деле. Достаточно сказать, что перед войной не подымался вовсе вопрос о спо­собах усиленного военного снабжения после исто­щения запасов мирного времени и о мобилизации военной промышленности!

       Невольно ставишь себе недоуменный вопрос, как мог продержаться у власти в течение 6 лет этот чело­век, действия и бездействие которого вели неуклонно и методично ко вреду государства!?

       Под влиянием явной нашей неготовности и пре­имущества наших противников в быстроте мобилизации, планы на Западном фронте, на случай наступ­ления на Россию, носили характер оборонительный. Еще в мирное время Сухомлиновская стратегия отка­залась от использования выдвинутого передового театра (Польши), упразднив находившиеся там кре­пости и уведя несколько дивизий вглубь страны.

Мера — вызвавшая в свое время большое возбужде­ние и в России и во Франции (Между прочим, в моей журналистической деятельности был только один случай, когда статья моя не была пропущена в печать. Это была статья, направленная против упразднения крепостей.

И запретила ее не цензура, а сам Сухомлинов, которому издатель «Разведчика» Березовский показал ее предварительно.). Последние директивы 1913 г. хотя и были несколько решительнее, но и они носили печать пассивности — и в распределении {306} сил, и в предоставлении главнокомандующему фрон­том относить район развертывания армий далеко вглубь страны (на линию Ковно-Брест-Проскуров).

       В силу создавшихся международных отношений, австрийская армия, как и австрийская политика, не имели самодовлеющего значения. Наши планы войны на Западном фронте, поэтому, предусматривали только одну комбинацию — борьбу с соединен­ными австро-германскими силами.

       Вся совокупность реальной российской обстанов­ки и преобладавшие настроения свидетельствуют не­преложно, что Россия не желала и не могла желать войны.

       Совершенно другая картина наблюдалась в Гер­мании. По оценке и нашего и немецкого генеральных штабов, Германия уже в 1909 году была совершенно готова к войне. В 1911-12 годах прошли через рейх­стаг законы о чрезвычайном военном налоге, об увели­чении контингента и больших формированиях спе­циальных частей. А в 1913 г. состоялось новое увели­чение набора, усилившее мирный состав германской армии на 200 тыс. человек, т. е. на 32%.

 

       Усиливалась значительно и австро-венгерская ар­мия, по мнению ее фактического руководителя ген. Конрада «готовая» уже в 1908-1909 годах. Конечно, расценивалась она нами неизмеримо ниже германской, а разноплеменный состав ее со значительными контингентами славян представлял явную неустойчивость. Тем не менее, для скорого и решительного разгрома этой армии, наш план предусматривал развертывание 16 корпусов против предполагавшихся 13 австрий­ских.

       Центр тяжести предстоящего столкновения ле­жал конечно в планах Берлина. Задолго до войны, в военной литературе, в переписке военных автори­тетов, в секретных докладах и планах германского генерального штаба совершенно ясно и твердо {307} проводилось не только решительное наступление, как стра­тегическая доктрина, но и нападение, как ис­торическая и политическая цель.

 

       Германский план войны, окончательно выработан­ный генералом Мольтке (младшим), предусматривал нанесение первоначального удара главными немец­кими силами в 35¹/₂  корпусов по Франции, и активную оборону 4-мя корпусами Восточной Пруссии. Одно­временно должна была ударить на Россию австро-венгерская армия.

 

       В конце мая 1914 г., т. е. за месяц с лиш­ним до Сараевского выстрела, на совещании в Карлсбаде генералов Мольтке и Конрада было установлено, что «всякое промедление ослаб­ляет шансы на успех союзников». И на вопрос Кон­рада, как рисуется ему будущее, Мольтке ответил:

       — Мы надеемся покончить с Францией в те­чение шести недель после открытия военных дей­ствий или, во всяком случае, преуспеть за это время настолько, чтобы перебросить большую часть наших сил на Восток.

 

РОССИЙСКАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ

 

       Тотчас после разрыва между Австрией и Сербией и ввиду мобилизации австрийских корпусов не толь­ко на сербской, но и на русской границе, на корон­ном совете в Царском Селе 25 июля постановлено было объявить не фактическую мобилизацию, а «предмобилизационный период», предусматривавший возвращение войск из лагерей на постоянные квар­тиры, поверку планов и запасов. Вместе с тем, чтобы не быть застигнутыми врасплох, предрешено было в случае надобности (определяемой министерством ино­странных дел) произвести частную мобилизацию че­тырех военных округов — Киевского, Казанского, {308} Московского и Одесского. Варшавского округа, ко­торый граничил и с Австрией, и с Германией, поды­мать не предполагалось, чтобы не дать повода по­следней увидеть в этом враждебный акт против нее. Произошло большое недоразумение.

 

       Такое решение могло быть принято лишь благо­даря удивительной неосведомленности Сухомлинова, присутствовавшего на совете без своих опытных и знающих сотрудников. Как я уже говорил, ввиду известных нам договорных отношений между Австри­ей и Германией, русский план мобилизации и войны предусматривал только одну комбинацию — борьбу против соединенных австро-германских сил. Плана частной (противоавстрийской) мобилизации не существовало вовсе. Частная мобилиза­ция являлась, поэтому, чистейшей импровизацией притом в самые последние предвоенные дни, и гро­зила нам форменным бедствием.   В самом деле:

       1) Наша мобилизация поднимала полностью во­енные округа, а не корпуса.

       2) Строго территориальной системы комплекто­вания у нас не было, и следовательно мобилизованные корпуса не могли получить предназначенного им по­полнения из немобилизованных округов.

       3) Некоторые корпуса Московского и Казанского округов по плану должны были сосредотачиваться в Варшавском округе, что при сей «частной» мобили­зации являлось невыполнимым.

       4) Изменения железнодорожного графика в слу­чае необходимости во время частной мобилизации перейти к общей (что представлялось более, чем вероятным), вызвало бы невероятную путаницу, если не полный паралич нашего транспорта. Между тем ввиду огромных российских расстояний (и отсутствия в то время автомобильной тяги), готовность нашей армии, требовавшей от 20 до 30 дней для главной {309} массы, и так сильно запаздывала против австрийской, готовой на 15-й день и в особенности германской — на 10-й день.

       5) И самое главное, если бы Варшавский округ не был своевременно мобилизован, то южная часть его, примыкающая к Австрии, оказалась бы совер­шенно незащищенной. А именно туда, между Бугом и Вислой, австро-венгерское командование направля­ло свой главный удар, силами в 28¹/₂  дивизий.

       При таких грозных условиях Русский генераль­ный штаб счел своим долгом настаивать перед вер­ховной властью на производстве общей мобилиза­ции, считая, что даже промедление в объявлении ее будет менее опасно, нежели импровизирован­ная частная.

       Наши бывшие противники лицемерно ставили этот вопрос в причинную связь, с объявлением нам войны Германией.

Тогда еще не было известно то, что мы знаем теперь, а именно, что еще 30 июля, т. е. накануне начала общей мобилизации в России, война уже была ими окончательно предрешена.

       Но до сих пор иностранные историки, отводя этому вопросу много внимания, по большей части принимают немецкое трактование его. К сожалению, им давали пищу некоторые видные российские дея­тели (Набоков, Милюков, Ган и др.), приписывая по непростительному заблуждению, объявление русской мобилизации, «авантюризму и милитаризму генера­лов»... «обманувших государя»...

 

       Что же происходило на самом деле в Петербурге в эти трагические дни?

       28 июля приходит, во-первых, известие об объ­явлении Австрией войны Сербии и, во-вторых, отказ Берхтольда от прямых переговоров с Петербургом. Министр иностранных дел Сазонов дает указание ге­неральному штабу о производстве мобилизации. По­сле совещания начальника Генерального штаба ген. {310} Янушкевича с начальниками отделов и по настоянию последних, изготовляются к подписи два проекта Высочайшего указа — для общей и для частич­ной мобилизации, которые, вместе с объяснительной запиской, отправляются в Царское Село.

       29-го утром возвращается, подписанный Госуда­рем, указ об общей мобилизации.

       В этот день, когда Россия не приступала еще ни к какой мобилизации, германский посол граф Пурталес вручил Сазонову ультимативное заявление о принятом его правительством решении: «Продолже­ние военных приготовлений России заставит нас мо­билизоваться, и тогда едва ли удастся избежать европейской войны». Ультиматум, следовательно, в отношении всякой мобилизации.

       В 9 ч. вечера, когда центральный телеграф го­товился передавать во все концы России Высочайший указ, пришла отмена: Государь повелел, взамен общей мобилизации, объявить частную... Которая и началась в полночь на 30-е.

       Что же произошло?

       Император Николай II решил сделать еще одну попытку и предложил по телеграфу императору Виль­гельму перенести конфликт на рассмотрение Гаагской конференции. Относительно Гааги Вильгельм вовсе не ответил, он указал в своей телеграмме на «тяжкие последствия» русской мобилизации и закончил: «Те­перь вся тяжесть решения легла на твои плечи, и ты несешь ответственность за войну или мир»...

       Вспомнив все факты, которые я привел выше, поневоле возвращаешься к сакраментальной фразе:

       «Невыносимое лицемерие»...

 

       30-го министр Сазонов делает еще отчаянную по­пытку предотвратить конфликт: он вручает послу Пурталесу следующее заявление: «Если Австрия, при­знав, что австро-сербский вопрос принял характер вопроса европейского, заявит готовность удалить из {311} своего ультиматума пункты, посягающие на суверен­ные права Сербии, Россия обяжется прекратить свои военные приготовления». Эту формулу и Сазонов, и Пурталес, по их заявлениям, понимали так, что за полный свой отказ от мобилизации Россия не потребует даже от Австрии немедленного прекращения ею военных действий в Сербии и демобилизации на русской границе.

       Это предложение, переходящее всякие грани уступчивости, сделано было, по словам Сазонова, по его собственной инициативе, без полномочий от Государя. Пурталесу он прямо заявил, что никакое русское правительство не могло бы пойти дальше, «не подвергая серьезной опасности династии».

       Через несколько часов пришел из Берлина от­вет — категорический отказ. Жребий был брошен...

 

       В русском Генеральном штабе отдавали себе ясно отчет, что через несколько дней придется все равно объявить общую мобилизацию, вызвав тем величай­ший хаос. А между тем, 30 июля, в исходе первого дня частной мобилизации, кончалась возможность без­болезненного перехода на общую, ибо первый день давался запасным на устройство своих дел, и пере­возки еще не начинались.

       По настоянию Генерального штаба, после сове­щания Сухомлинова, Янушкевича, Сазонова, послед­ний доложил Государю о необходимости немедлен­ного объявления общей мобилизации. В воспомина­ниях Сазонова подробно описаны эти исторические минуты. После доклада министра и кратких реплик императора наступило тяжелое молчание...

       — Это значит обречь на смерть сотни тысяч рус­ских людей! Как не остановиться перед таким реше­нием!..

       Потом, с трудом выговаривая слова, государь добавил:

{312} — Вы правы. Нам ничего другого не остается, как ожидать нападения. Передайте начальнику Гене­рального штаба мое приказание об общей мобили­зации.

 

       Все эти колебания, отмены, проволочки, «ордры и контрордры» Петербурга, продиктованные иллю­зорной надеждой, до последнего момента избежать войны, вызывали в стране чувство недоумения, беспокойства и большую сумятицу. Особенно в Киеве, который был центром организации противо-австрийского фронта.

       Начальник штаба Киевского военного округа ге­нерал В. Драгомиров был в отпуску на Кавказе, де­журный генерал также. Я заменял последнего, и на мои еще неопытные плечи легла мобилизация и фор­мирование трех штабов и всех учреждений — Юго-западного фронта, 3-й и 8-й армий.

       Новое мобилизационное «расписание № 20» пред­положено было ввести только в конце 1914 г., и с ним согласованы были планы развертывания русских вооруженных сил в случае войны с Тройственным со­юзом. Пока же армия руководствовалась старым рас­писанием («измененное 19-е»), и потому мобилизаци­онные планы не соответствовали порядку раз­вертывания. Так, например, плана формирования шта­ба, и управления новой 8-й армии не существовало вовсе. Высший состав армии был назначен телеграм­мой из Петербурга 31 июля, т. е. в первый день мобилизации. Прочий личный состав мне пришлось набирать экспромтом с большими трудностями, в ха­осе первых дней мобилизации. А тыловые учреждения были составлены для 8-й армии только на 15-й день мобилизации...

       Не менее затруднений причинило нам новое «По­ложение о полевом управлении войск», которое было {313} утверждено только 29 июля, т. е. за два дня до начала мобилизации...

 

И потому на местах, приступая к ней, мы не имели новых данных о правах и обязанностях, о штатах и окладах должностных чинов войск, шта­бов и учреждений. 30 июля получена было мною теле­грамма из Петербурга, что новое «Положение», в общем, почти не расходится с тем «Проектом», который был разослан штабам раньше.

       В Киевском штабе «Проект» имелся в одном един­ственном экземпляре... Началось паломничество в штаб со всех сторон. В моем кабинете толпился народ круглые сутки за справками и за выписками из рас­шитого по листам «Проекта». Возникали сотни не­доуменных вопросов, и такие, которые требовали компетентного разъяснения Главного штаба. Но пере­груженный телеграф и еще более перегруженный штаб не могли дать срочного ответа, и решение многих важных вопросов приходилось мне брать на свою ответственность.

       Справились с трудом — заготовили новые списки личного состава, но когда через 3 дня фельдъегерь из Петербурга привез несколько экземпляров свежеотпечатанного «Положения», то оказалось, что оно во многом не сходится с «Проектом»...

       Вся напряженная работа предыдущих дней про­пала даром. Все снова принялись лихорадочно пере­составлять свои списки...

       Вообще об этой первой неделе мобилизации у меня и у моих сотрудников осталось впечатление какого-то сплошного кошмара.

       Если весь этот сумбур свидетельствует о чрез­мерной беспечности главных петербургских управле­ний, то он одновременно доказывает, что война яви­лась для них неожиданностью, невзирая даже на то, что со времени Сараевского выстрела прошло 33 дня.

 

{314} И все-таки, и все-таки мобилизация прошла по всей огромной России вполне удовлетворительно и сосредоточение войск закончено было в установлен­ные сроки.

 

       Главнокомандующим Юго-западного фронта стал генерал Н. И. Иванов. Обязанный своей карьерой ряду случайных обстоятельств, в том числе подавле­нию Кронштадского восстания, он — человек мирный и скромный — не обладал большими стратегиче­скими познаниями и интересовался больше хозяйст­венной жизнью округа. Но начальником штаба дан был ему ген. М. В. Алексеев — большой авторитет в стратегии и главный участник предварительной раз­работки плана войны на австрийском фронте. Впо­следствии, после галицийских побед, имя ген. Ива­нова пользовалось большой популярностью и в рус­ском обществе, и у союзников. И тогда — в большой прессе, и потом — на страницах военно-научных тру­дов приводились соображения и распоряжения ген. Иванова, двигавшие десятки корпусов к победе. В этих распоряжениях он был весьма мало повинен, ибо фактическим водителем армий был ген. Алек­сеев.

       Командующим 8-й армией был назначен ген. Бру­силов, его начальником штаба ген. Ломновский. По­началу ген. Брусилов, по недостатку опыта в технике вождения крупных сил, находился под влиянием свое­го начальника штаба. Но потом эмансипировался и проявлял личную инициативу и самостоятельность решений.

       Я был назначен генерал-квартирмейстером 8-й ар­мии. С чувством большого облегчения сдал свою временную должность в Киевском штабе вернувшему­ся из отпуска дежурному генералу, и смог погрузить­ся в изучение развертывания и задач, предстоящих 8-й армии.

 

***

       1. августа Германия объявила войну России, 3-го Франции. 4-го немцы вторгнулись на бельгийскую территорию и английское правительство сообщило в Берлин, что оно «примет все меры, которые имеются в его власти, для защиты гарантированного им ней­тралитета Бельгии».

       Австрия медлила. И русский царь, все еще надеясь потушить пожар, повелел не открывать военных дей­ствий до объявления ею войны, которое состоялось, наконец, 6 августа. Вследствие этого наша конница, имевшая всего четырехчасовую мобилизационную го­товность, смогла бросить за границу свои передовые эскадроны только на 6-й день...

       Началась великая война — это наивысшее напря­жение духовных и физических сил нации, тягчайшая жертва во имя Родины приносимая.

       Началась великая война — это экономическое разорение, моральное одичание, с миллионами загуб­ленных человеческих жизней.

Великая война, которая привела человечество на край пропасти...

       В противоположность тем настроениям, которые существовали у нас при начале русско-японской кам­пании, Первая мировая война была принята, как отечественная, всем народом.

       Правда, радикально-либеральные круги пришли к «приятию войны» не сразу и не без колебаний. Весь­ма характерна в этом отношении позиция органа пар­тии К. Д. (Либеральная политическая партия.) — «Речи».

В июле газета протестова­ла против русских и французских вооружений, как «тяжелых жертв, приносимых на алтарь международного воинствующего национализма»... 25 июля требо­вала «локализации сербского вопроса и {316} воздержания от какого бы то ни было поощрения по адресу Сербии»... Но после австрийского ультиматума при­знала его «традиционной политикой уничтожения Сербии», а сербский ответ — «пределом уступок»... В редакционных совещаниях шли бурные споры, отра­жавшие противоречия заблудившейся либеральной мысли. В день объявления войны «Речь» была за­крыта властью Верховного главнокомандующего, а 4 авг. появилась вновь, определив в передовой ста­тье свое новое направление следующими словами:

       «В грозный час испытания да будут забыты внут­ренние распри, да укрепится еще сильнее единение царя с народом». «Эти знаменательные слова Высо­чайшего манифеста точно указывают основную за­дачу текущего момента»...

 

       Вопрос о приятии войны вызвал раскол и в со­циалистическом лагере. Парижская группа социали­стов-революционеров «Призыв» (Авксентьев, Руднев и др.) требовала «участия революционной демокра­тии в самозащите народа», поясняя, что «путь, веду­щий к победе, ведет к свободе». Петербургские же социалисты-революционеры (А. Ф. Керенский и др.) были против «оборонческой политики».

       Подобные противоречия приводили иногда к па­радоксальным явлениям, вроде следующего.

Социа­лист-революционер Бурцев в начале войны, под влия­нием патриотических побуждений, решил прекратить революционную борьбу и вернуться на родину — с целью вести кампанию за войну, как общенацио­нальное дело. Но власти посадили его в Петропавлов­скую крепость и предали суду. Защищать Бурцева приглашены были его партийные товарищи — адвока­ты Керенский и Соколов.

       — Вы нас поставили в тяжелое положение, — говорил допущенный в тюрьму к Бурцеву Керен­ский. — Мы не можем вас защищать. Нужно всеми силами протестовать против этой войны, а вы ее {317} защищаете. Вы этим оказываете поддержку прави­тельству.

       Защищал, поэтому на суде социалиста-революци­онера Бурцева «кадет» Маклаков.

 

       Расколы произошли и среди социал-демократов.

       Целый ряд крупных экономистов социал-демократов — Иорданский, Маслов, Туган-Барановский и др. высказывались за оправдание войны против Герма­нии. Их взгляды разделял сам «патриарх» анархистов Кропоткин. И только социал-демократы большевики с самого начала войны и до конца оставались инте­гральными пораженцами, пойдя на оплачиваемое со­трудничество со штабами, воевавших с нами цен­тральных держав и ведя за границей широкую пропаганду на тему, преподанную Лениным: «Наимень­шим злом будет поражение царской монархии». Но все это были лишь единичные пятна на общем фоне патриотического подъема России.

       И когда в августовские дни 14 года разразилась гроза... Когда Государственная Дума в историческом заседании своем единодушно откликнулась на призыв царя «стать дружно и самоотверженно на защиту Русской земли»...

Когда национальные фракции — поляки, литовцы, татары, латыши и др. — выразили в декларации «непоколебимое убеждение в том, что в тяжелый час испытания... все народы России, объединенные единым чувством к родине, твердо веря в правоту своего дела, по призыву своего государя готовы стать на защиту родины, ее чести и достоя­ния» — то это было нечто большее, чем формаль­ная декларация. Это свидетельствовало об истори­ческом процессе формирования РОССИЙСКОЙ НА­ЦИИ, невзирая на ряд ошибок правительственной политики и, невзирая на некоторые проявления национальных шовинизмов, часто приносимых извне.

       Во всяком случае, то обстоятельство, что в тече­ние трех с лишним лет страшной войны, с переменным {318} успехом, на огромнейшем пространстве многоплемен­ной империи нашей не было ни одного случая вол­нения на национальной почве, факт большого и по­ложительного значения.

 

ГОД НА ФРОНТАХ ВОЙНЫ

 

       Началась Первая мировая война. Соотношение вооруженных сил сторон было таково: после оконча­ния мобилизации и сосредоточения силы Антанты, по сравнению с Центральными державами, были 10 к 6. Но нужно принять во внимание слабость бельгийской армии; неорганизованность и полное несоответствие современным условиям вооружения и снаряжения ар­мии сербской — армии храброй, но имевшей харак­тер милиции. С другой стороны, превосходство австро-германцев в количестве артиллерии, особенно тя­желой (Орудий на корпус: Германия 160, Австрия 132, Франция 120, Россия 108), а немецкой армии — в технике и организа­ции, уравновешивало, если не перевешивало, эту раз­ницу.

       Особенно трудным было положение России, с ее громаднейшими расстояниями и недостаточной сетью железных дорог, что затрудняло сосредоточение, под­воз и переброску войск; с ее отсталой промышлен­ностью, не справлявшейся с все возрастающими по­требностями военного времени.

       Можно сказать, что, если на Западноевропей­ском фронте противники состязались друг с другом в мужестве и технике, то на Восточном мы, особенно в первые два года, противопоставляли убийственной технике немцев — мужество и... кровь.

       Немецкий план, еще по мысли покойного ген. Шлифена, высокого военного авторитета, заключался {319} в том, чтобы первоначально расправиться с Франци­ей, направив главный удар через Люксембург и Бель­гию. Для этой цели на правом крыле собиралось в 7 раз больше сил, чем на левом. Неподвижной осью захождения и удара был район Меца.

       Новый начальник Генерального штаба фон Мольтке, вообще не блиставший талантами своего знамени­того отца (Фельдмаршал Мольтке руководил разгромом Австрии в 1866 г. и Франции в 1871 г.), изменил план Шлифена, ослабив «удар­ный кулак» на 5 корпусов. Три корпуса направлены были им для охраны Эльзаса и Лотарингии, а два корпуса позже в Восточную Пруссию, куда вторглись русские.

       В данном случае интересы стратегии были при­несены в жертву сохранению престижа.

       Французы не готовились совершенно к удару со стороны Бельгии и развернули почти все свои армии вдоль восточной границы. 16-го августа немцы взяли Льеж и легко отбросили бельгийскую армию к морю (Антверпен). Частные атаки французов в Эльзасе и Арденских горах успеха не имели. 4 английские диви­зии потерпели серьезное поражение и ген. Клук, глав­нокомандующий германской ударной группой, стал приближаться к Парижу.

       В конце августа французские армии по всему фронту отступили к Марне. Новая (6-я) армия ген. Монури, вместе с англичанами, активно обороняла Париж, испытывающий смертельную тревогу. Фран­цузское правительство эвакуировалось в Бордо и об­ратилось к русскому со странной и неисполнимой просьбой перебросить во Францию 4 русских корпуса через Архангельск. Вместе с тем Пуанкаре, ген. Жофр, Палеолог требовали скорейшего перехода нашего в наступление в пределы германской территории.

{320}

 

***

       Согласно русско-французской конвенции, в случае нанесения немцами главного удара по Франции, рус­ский Северо-западный фронт должен был начать наступление на 14-й день мобилизации, а Юго-запад­ный на 19-й день. Это легкомысленно данное предста­вителями русского Генерального штаба обещание ста­вило войска наши и особенно Северо-западный фронт в чрезвычайно тяжелое положение. Мобилизационная готовность последнего была на 28-й день, когда мы имели бы 30 пехотных и 9¹/₂  кавалерийских дивизии, к началу же наступления (17 авг.) у нас оказалось только 21 пех. и 8 кав. дивизий. Причем к войскам не успело подойти достаточное число транспортов и хлебопекарен, а некоторые дивизии (2-я армия) не имели даже дивизионных обозов.

 

В конце операции, когда войска отдалились от железных дорог, они испытывали острый недостаток в снаряжении и фор­менный голод.

       Так, самопожертвование наше в пользу Фран­ции было одной из важных причин последовавшей катастрофы.

       Я остановлюсь несколько подробнее на этом пе­чальном эпизоде, ввиду того, что он вызывал много разнотолков и подорвал дух участников.

       Во главе фронта стоял ген. Жилинский, бывший начальником штаба дальневосточного наместника, адм. Алексеева, во время Японской войны. Вслед за сим он занимал высокие посты начальника Россий­ского Генерального штаба и командующего войсками Варшавского военного округа. Карьера Жилинского в широких военных кругах вызывала большое недоу­мение и объяснялась какими-то «оккультными» влия­ниями. Потому его провал, как главнокомандующего, выпустившего совершенно из рук управление войска­ми и направлявшего их не туда, куда следовало, не был неожиданным. Но двумя армиями фронта коман­довали генералы: 1-й — Ренненкампф и 2-й— Самсонов, {321} вынесшие блестящую боевую репутацию из Японской кампании и на них-то мы возлагали надежды.

       Армии Северо-западного фронта вторглись в Гер­манию, имея целью отрезать немецкие корпуса от Вислы и овладеть Восточной Пруссией. Армии насту­пали, имея между собой большие интервалы, по обе стороны Мазурских озер.

       Командующий 8-й германской армией ген. Притвиц развернул один корпус заслоном против Самсонова, двумя корпусами ударил на Ренненкампфа. Произошел бой у Гумбинена (20 авг.), у противников оказались почти равные силы, но у немцев, конечно, большое пре­восходство в артиллерии: 500 германских орудий на 380 русских. В бою у Гумбинена Ренненкампф нанес нем­цам тяжелое поражение, корпуса их, понеся большие потери, в беспорядке отступили на юг. Ввиду неожиданности столь раннего русского наступления и по­ражения под Гумбиненом, ген. Притвиц отдал приказ своей армии отойти к нижней Висле, бросив Восточ­ную Пруссию. Этот приказ вызвал большой гнев Вильгельма и Притвиц был сменен Гинденбургом с начальником штаба Людендорфом. Новое командо­вание немедленно отменило приказ об отходе, пред­приняв контрманевр, который имел большие шансы на успех уже потому что... все карты наши оказались открыты. По непонятному и преступному недомыслию русских штабов, директивы фронта и армии переда­вались войскам радиотелеграммами в незашифрованном виде.

       На усиление 8-й армии немцы спешно двинули с французского фронта 2 корпуса, 1 кавалерийскую дивизию и новые формирования, созданные внутри страны. Между тем, вместо согласованных действий наших 1-й и 2-й армий, не управляемых надлежаще свыше, получился разброд и интервал между ними увеличился.

{322} Ренненкампф, у которого было всего 6¹/₂  диви­зий, обнаружив отступление немцев, стал продвигать­ся вперед, но медленно, в виду утомления войск и расстройства тыла. Благодаря плохой разведке, он не оценил важности южного направления и, придер­живаясь полученной от Жилинского задачи, шел на запад, чтобы отбросить немцев к морю и блокировать Кенигсберг. Самсонов, вместо движения на север, для совместных действий с 1-й армией, уклонялся все более к западу, растянув свою армию в одну линию на 210 километров, без резервов.

           

И когда Гинденбург, оставив небольшой заслон против Ренненкампфа, ударил всеми силами на Самсонова, последний был жестоко разбит. Два русских корпуса погибли полностью, остатки армии отсту­пили к Нареву. Самсонов в критический момент боев отправился со своим штабом в боевую линию к наи­более угрожаемому корпусу; там, в дремучем лесу, запутавшись в немецком окружении, он потерял связь и со штабом фронта и с остальными своими корпу­сами. Не вынеся обрушившегося несчастья и считая для себя позором неминуемый плен, генерал Самсо­нов выстрелом из револьвера покончил с собой. Это было в ночь на 30 августа.

       Ренненкампф получил приказ Жилинского идти своим левым флангом на помощь Самсонову только 27 авг. В это время расстояние между армиями их было 95 километров. Ренненкампф выступил 28-го, но в ночь на 30 получил приказание остановиться, так как 2-я армия находилась уже в полном отступлении.

       В своем докладе Верховному главнокомандующе­му, Жилинский, не сумевший координировать действий своих армий, всю вину за происшедшую катастрофу возложил на Ренненкампфа, заявив, что последний «совсем потерял голову». Великий князь Николай Ни­колаевич послал своего начальника штаба ген. {323} Янушкевича «проверить состояние Ренненкампфа». Ответ гласил: «Ренненкампф остался тем, кем был». Жилин­ского сместили с поста и заменили ген. Рузским.

       Между тем Гинденбург, сильно подкрепленный новыми корпусами, частью сил преследовал 2-ю ар­мию, главные же направил против Ренненкампфа. Его армию, ввиду создавшегося положения, следовало бы отвести к русской границе, но Ставка приказала:

       «Ни шагу назад»... Последовал ряд тяжелых боев, в которых Ренненкампф, постепенно отступая и не имея поддержки на правом фланге от разбитой 2-й армии, нес очень тяжелые потери и к середине сентября отошел к среднему Неману.

       На Немане и Нарве войска пришли в порядок, усилились новыми подошедшими дивизиями и стали прочно.

       Захватить Восточную Пруссию нам не удалось.

       Но российское командование выполнило свои обя­зательства перед союзниками, выполнило их дорогой ценой и отвлекло силы, средства и внимание против­ника от англо-французского фронта в решающие дни сражения на Марне. И не раз за эту кампанию наши действия руководствовались соображениями помощи союзникам. Маршал Фош имел благородство сказать впоследствии: «Если Франция не была стерта с лица Европы, то этим, прежде всего мы обязаны России».

 

***

       Судьба ген. Ренненкампфа еще более трагична, чем Самсонова. Впечатление ген. Янушкевича, что «Ренненкампф остался тем, кем был» — не было правильным. После первой понесенной неудачи, бла­годаря отчасти своим ошибкам, а еще более чужим, он, несомненно, пал духом. Угнетало его и то обстоя­тельство, что широко распространился слух, будто «Ренненкампф предал Самсонова». Никакие {324} оправдания или доказательства не были для него возможны, ибо военные операции были облечены строгой тайной.

       Во всяком случае, как во времена отступления к Неману, так и в дальнейших операциях Ренненкампфа не видно уже той инициативы и решимости, кото­рые он проявлял во времена Китайской и Японской кампаний. В начале 1915 г. он был отрешен от коман­дования армией и стал жить в Петрограде. Здесь начались для него поистине тяжелые дни... В связи с его немецкой фамилией и восточно-прусской тра­гедией по всей стране пошел слух, что «Ренненкампф — изменник!»

 

       Это было отголоском явления, которого я коснусь сейчас. Весной 1915 г., когда, после блестящих побед в Галиции и на Карпатах, российские армии вступили в период «великого отступления», русское общество волновалось и искало «виновников», 5-й колонны, как теперь выражаются.

По стране пронеслась волна злобы против своих немцев, большей частью давным-давно обруселых, сохранивших только свои немец­кие фамилии. Во многих местах это вылилось в де­монстрации, оскорбления лиц немецкого происхож­дения и погромы. Особенно серьезные беспорядки произошли в Москве, где, между прочим, толпа забросала камнями карету сестры царицы, великой кня­гини Елизаветы Феодоровны (Урожденная принцесса Гессен-Дармштадская, вдова уби­того революционером вел. кн. Сергея Александровича.), женщины увлекав­шейся мистикой и благотворительностью и никакой политической роли не игравшей.

       Вероятно, под напором общественного мнения летом 15-го года состоялось много увольнений с гражданских постов лиц с немецкими фамилиями и Ставкой приняты были некоторые репрессивные ме­ры в Прибалтийском крае в отношении местных но­таблей. Императрица Александра Феодоровна {325} болезненно реагировала на это явление и в своих письмах к Государю несколько раз просила его побудить вел. кн. Николая Николаевича прекратить «гонение на остзейских баронов».

       Несомненно, во всей этой истории пострадало напрасно много вполне лояльных людей, но нельзя не признаться, что в Прибалтийских губерниях герма­нофильские симпатии, совершенно чуждые коренно­му населению (эстонцы, латыши), проявлялись в не­мецком населении городов и в прибалтийском дво­рянстве. И это, невзирая на то, что последние в тече­ние веков пользовались в России привилегирован­ным положением и благосклонностью династии. Эти симпатии обнаружились наглядно впоследствии, после занятия германской армией Прибалтийского края, когда в местной немецкой печати и в воззваниях предводителей дворянства всех трех губерний про­звучали неожиданные мотивы:

       1) Признание, что «с горячей симпатией и пла­менным восторгом (дворянство) следило за успехами германского оружия и болело душой, что не имело возможности на деле доказать свой германизм» (Ф. Деллингсгаузен. (Эстляндское дворянство).).

       2) Радость, что «столь долго желанное отделение от России стало, наконец, действительностью» (Ф. Эттинген, (Лифляндское дворянство).).

       3) Призыв «пожертвовать самым дорогим — по­слать своих сыновей в германскую армию, чтобы они сражались вместе со своими освободителями» (Барон фон Раден. (Курляндское дворянство).).

 

       Хотя практического значения эти призывы не имели, и в армии, где служило много прибалтийских дворян никакого отклика не получили, но появление их не могло не отразиться на усилении неприязненно­го отношения к немцам русского общества и народа.

{326} Волновалась и армия. Так что Верховный главно­командующий счел себя вынужденным отдать приказ, призывавший не верить необоснованным слухам и обвинениям. Но вместе с тем ввиду упорно ходивших в армии разговоров, что «немцы пристраиваются к штабам», Ставка отдала секретное распоряжение — лиц с немецкими фамилиями отчислять в строй (Перед войной в списке русского генералитета числилось 9,2% протестантов — несомненно, лиц немецкого происхождения. Но т. к. многие приняли православие, то фактически % их был больше.).

       В одном из своих писем к военному министру Сухомлинову, начальник штаба Верховного главно­командующего говорил:

       «Масса жалоб, пасквилей и т. д. на то, что немцы (Ренненкампф, Шейдеман, Сивере, Эберхардт и т. д.) изменники и что немцам дают ход, а равно и настро­ения (выясненные) по письмам военной цензурой побудили великого князя (Ник. Ник.) отказаться от мысли о Плеве» (который предназначался на пост главнокомандующего Северо-западным фронтом).

       В свою очередь военный министр писал в Ставку:

       «Государь Император повелел мне переслать Вам (Янушкевичу) прилагаемое письмо. Прилагаю и по­лученное мною из Харькова. Оба эти документа сви­детельствуют о том, что ненависть к немцам может быть использована агитаторами для такого рода вы­ступлений в войсках, с которыми придется очень считаться».

       Крупных столкновений в армии на этой почве, впрочем, не произошло, бывали лишь мелкие эпизо­ды. И, конечно, перечисленные выше генералы — вне всякого подозрения. Вообще, наш офицерский корпус ассимилировал так прочно в своей среде ино­родные, по происхождению, элементы, что русская армия не имела оснований, за очень малыми, может {327} быть, исключениями, упрекнуть в чем-либо своих иноплеменных сочленов, которые точно так же, как и русские, верно служили и храбро дрались.

 

***

       Возвращаюсь к судьбе Ренненкампфа. Под влиянием общего настроения, обвинявшего его, Государь поручил одному из видных генералов (Если память мне не изменяет — генерал Пантелеев.) произвести расследование. Впоследствии мне при­шлось ознакомиться с объемистым томом следствен­ного дела, когда я был начальником штаба Верхов­ного Главнокомандующего. Составленное докумен­тально, объективно и очень подробно, оно выяснило стратегические ошибки Ренненкампфа — такие, впро­чем, какие могут быть и у других командующих, но ни малейшего признака нелояльности.

       Ренненкампф был уволен в отставку, дело о нем прекращено и... погребено в архивах Ставки, так как шла война. Общественной реабилитации он не полу­чил, в глазах большинства людей, не разбирающихся в военной обстановке, над ним по-прежнему висело чудовищное обвинение в измене...

       Со своей оригинальной наружностью, большими пушистыми усами и нависшими бровями, в забайкаль­ской казачьей форме, которую он носил, он был хорошо знаком публике по сотням портретов в газе­тах и журналах еще со времен Японской войны. Его легко узнавали и не раз на улицах и в публичных местах он подвергался оскорблениям. Можно себе представить переживания старого солдата, в форму­ляре которого записаны были три войны и такие славные страницы, как Цицикар, Мукден, Гирин и, наконец, Гумбинен...

           

Революция застала ген. Ренненкампфа в Таганро­ге, где разнузданная толпа распропагандированных {328} солдат-дезертиров, бросивших фронт, предавших ар­мию и родину, убила его, подвергнув предваритель­но жестоким истязаниям.

 

***

       В то время, когда происходили описанные собы­тия в Восточной Пруссии, Россия получила большую моральную компенсацию от разгрома австро-герман­ской армии на полях Галиции.

       Юго-западный фронт, в составе 4-х армий, имел задачей охват с обоих флангов австро-венгерцев, с целью отрезать их от Днестра и Кракова. Западная группа, более слабая (4-я и 5-я армии), должна была наступать между Вислой и Бугом в общем направле­нии на Перемышль, а восточная группа (3-я и 8-я ар­мии), развернувшаяся в районе Ровно и Проскурова, — в направлении на Львов.

       Наша восточная группа далеко еще не была обес­печена транспортными средствами и тыловыми учреж­дениями и, кроме того, к нам не подошел еще 2-й корпус. Комплектовалась группа корпусами изнутри страны и потому мобилизационная ее готовность была далеко не полная. Тем не менее, во исполнение франко-русского договора, армии Юго-западного фронта перешли в наступление.

       Австро-венгерское главное командование, выста­вив заслоном на восток 1¹/₂  армии (3-я армия и группа Кавеша.), главные свои силы направило против слабейшей нашей западной группы. Между Вислой и Бугом разыгрались встреч­ные бои, кровопролитные и неудачные для нас. В осо­бенно тяжелом положении оказалась 5-я армия. Наши войска принуждены были отступить к Люблину и Замостье.

       Но к 1 сентября произошел перелом. Подвезены были подкрепления и сказались победы восточной группы.

{329} Вторгнувшись в пределы Австрии, армия генерала Рузского на восточных подступах ко Львову, армия ген. Брусилова — южнее, отбросили австрийцев у Злочева, на Золотой Липе, и на Гнилой Липе, нанеся им жестокое поражение (26-28 авг.). Австрийцы по­спешно и в беспорядке отступили, но наше командо­вание, имея преувеличенное понятие о силе против­ника, не преследовало его: а приступило к подготовке планомерной осады Львова, который считался силь­ной крепостью и имел, кроме того, политическое значение, как столица Галиции. Совершенно неожи­данно 2-го сентября австро-венгерские силы оставили Львов и 3-го наши конные разъезды вступили в него. Точно также на Днестре почти без сопротивления был захвачен нами сильно укрепленный город Галич.

       Армия Рузского, после занятия Львова, двинулась севернее на выручку нашей западной группы, а армия Брусилова развернута была от Львова до Днестра, с задачей пассивной обороны. Но Брусилов энергично запротестовал, и штаб фронта предоставил ему про­должать наступление.

 

***

       Я принял участие в этих первых операциях 8-й армии в качестве генерал-квартирмейстера, но штаб­ная работа меня не удовлетворяла. Составлению ди­ректив, диспозиций и нудной, хотя и важной штабной технике, я предпочитал прямое участие в боевой ра­боте, с ее глубокими переживаниями и захватываю­щими опасностями.

       И когда через наш штаб прошла телеграмма фронта о назначении начальником дивизии ген. Боуфала, бывшего начальником 4-й стрелковой бригады (Отдельные стрелковые бригады не входили в состав пе­хотных дивизий, имели свою дивизионную организацию, но мень­ший состав: четыре полка по 2 батальона (вместо 4-х) и дивизион артиллерии (3 батареи вместо 6-ти).), {330} я решил уйти в строй. Получить в командование та­кую прекрасную бригаду было пределом моих желаний, и я обратился к начальнику штаба и к ген. Брусилову, прося отпустить меня и назначить в бригаду. После некоторых переговоров согласие было дано, и 6 сент. я был назначен командующим 4-й стрелковой бригадой.

 

       В своих воспоминаниях, написанных уже в боль­шевистские времена, ген. Брусилов приводил такую оценку моей деятельности: «Генерал Деникин, по соб­ственному желанию служить не в штабе, а в строю, получил 4-ю стрелковую бригаду, именуемую «Желез­ной», и на строевом поприще выказал отличные да­рования боевого генерала».

 

       4-я стрелковая бригада прославилась в русско-турецкую войну 1877-1878 г.г. Начало ее известности относится к знаменитому переходу через Балканы отряда ген. Гурко и славным боям на Шипке, куда бригада пришла форсированным маршем на выручку к истомленному и истекавшему кровью гарнизону и отстояла перевал. С тех пор она носила название «Железной», так ее прозвали ее боевые соседи, и имя это вошло в обиход всей российской армии и полу­чило признание в словах Высочайшего рескрипта на имя полководца фельдмаршала Гурко, бывшего впо­следствии шефом 14 стелкового полка.

       Прощаясь с бригадой, ген. Гурко говорил: «Исто­рия оценит ваши подвиги... Дни, проведенные с вами, стрелки, я считаю и всегда буду считать самыми лучшими днями своей жизни».

       Через 38 лет я мог повторить те же слова...

 

       В мирное время бригада состояла в Одесском военном округе, считавшемся второстепенным в смысле требовательности службы, и стояла в Одессе — го­роде с особой психологией, со спекулянтским харак­тером и интернациональным населением. Никого из участников турецкой войны в бригаде, конечно, не {331} оставалось, только начальник ее, ген. Боуфал был тот самый поручик Боуфал, который некогда со своей ротой на крупах казачьих коней первым вор­вался на Шипку...

       И вот, когда началась мировая война, железные стрелки доказали, что ими не растрачено духовное наследие славных отцов. Так живучи военные тради­ции.

       Судьба связала меня с Железной бригадой (В 1915 году, во время военных действий, она была раз­вернута в дивизию.).

       В течение двух лет шла она со мной по полям кро­вавых сражений, вписав не мало славных страниц в летопись великой войны. Увы, их нет в официальной истории. Ибо большевистская цензура, получившая до­ступ ко всем архивным и историческим материалам, препарировала их по-своему и тщательно вытравила все эпизоды боевой деятельности бригады, связанные с моим именем...

       Положение бригады (дивизии) в 8-й армии было совершенно особое. Железным стрелкам почти не приходилось принимать участия в позиционном стоя­нии, временами длительном и скучном. Обычно, после кровопролитного боя, бригада выводилась Брусило­вым в «резерв командующего армией» для того лишь, чтобы через два-три дня опять быть брошенной на чью-либо выручку в самое пекло боя, в прорыв, или в хаос отступающих частей. Мы несли часто большие потери и переменили таким порядком четырнад­цать корпусов. И я с гордостью отмечаю, что Железная дивизия заслужила почетное звание, «по­жарной команды» 8-й армии.

       Об одном из таких эпизодов во время февраль­ского наступления врагов 1915 г., когда подошедший германский корпус прорвал наш фронт, Брусилов го­ворит:

{332} «Первое, что мною было сделано, это приказание немедленно перейти в контрнаступление, и я напра­вил туда 4-ю стрелковую дивизию для поддержки отступающих частей. Эта дивизия всегда выручала меня в критические моменты, и я неизменно возлагал на нее самые трудные задачи, которые она каждый раз честно выполняла».

       «Каждый раз»... да. Но какою ценой! Мое сердце и сейчас сжимается при воспоминании о тех храбрых, что погибли...

       Тогда мы совместными усилиями с 8-м корпусом не только приостановили наступление немцев, но и заставили их перейти к обороне.

Когда однажды за Саном, в Карпатах, дивизия моя атаковала покрытую редким кустарником гору и после упорного, тяжелого боя подошла уже на пря­мой выстрел к окопам противника, я получил неожи­данное приказание о смене нас другой частью, причем немедленно, среди белого дня, и отводе в резерв. Операция эта нам дорого стоила, но мы уже знали, что наше имя обязывает...

       Потом оказалось, что штаб нашей 8-й армии по­лучил предупреждение из высшего штаба, что 24-й корпус, в который входила моя дивизия, будет пе­реброшен в 3-ю армию, и командующий поспешил выключить нас заблаговременно из корпуса, дабы та­кой ценой сохранить в составе своей армии железных стрелков.

       Еще один эпизод:

       В июне 16 г., у Киселина, во время жестоких боев выяснилось, что с нами дерется знаменитая «Сталь­ная» германская дивизия. 4 дня немцы засыпали нас тысячами снарядов, много раз переходили в атаки, неизменно отбиваемые. И однажды утром перед их позицией появился плакат «Ваше русское железо не хуже нашей германской стали, а все же мы вас разобьем».

{333} — «А ну, попробуй», гласил короткий ответ мо­их стрелков.

       20 июня, после 42-й атаки, «Стальную» дивизию в виду больших потерь, отвели в резерв.

       Но и в наших полках, особенно в 14 и 16, оста­валось по 300, 400 человек.

       «Да, были люди в наше время»...

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОЙНЫ

 

       Генерал Брусилов после Львова продолжал на­ступление. Надо было обеспечить левый фланг армии, и командующий передал в подчинение ген. Каледи­ну (Впоследствии командующий 8 армией и в начале рево­люции — Донской атаман.), начальнику 12 кавалерийской дивизии, мой 14 полк (полк. Станкевича), который и взял 6 сент. форты города-крепости Миколаева. Вместе с тем 24 корпусу, в состав которого входила Железная бригада и который стоял у Галича, приказано было форсиро­ванными маршами вдоль Днестра выйти на фронт армии и составить ее левое крыло.

       Между тем, ген. Конрад, переоценивая успех, одержанный над нашими 4 и 5 армиями, оставил про­тив них только заслон. Вторая капитальная ошибка германского командования, которое, вместо того, чтобы использовать свой успех и подошедшие под­крепления для преследования разбитой армии Самсонова и выхода в тыл нашей западной группе, заня­лось «для престижа» освобождением северной Прус­сии, района не имевшего стратегического значения.

       Тремя армиями, из которых одна была подве­зена с сербского фронта, ген. Конрад повел наступле­ние на наши 3 и 8 армии, с охватом их обоих флан­гов. В течение 6-12 сент. происходило жестокое {334} сражение, известное под именем Гродекского, главная тя­жесть которого легла на растянутую 8 армию и осо­бенно на 24 корпус (левый фланг).

       Моя бригада (три полка) стояла в центре корпу­са; правее — 48 пехотная дивизия, которую только что принял генерал Корнилов (Будущий Верховный Главнокомандующий и вождь Бе­лого движения.). Наше первое знакомство с ним состоялось при обстоятельствах довольно необычных. Упираясь левым флангом в Миколаев, правым корпус сильно выдвинулся вперед и был охва­чен австрийцами. Бешеные атаки их следовали одна за другой. Положение становилось критическим, в этот момент Корнилов, отличавшийся чрезвычайной храбростью, лично повел в контратаку последний свой непотрепанный батальон и на короткое время остановил врагов. Но вскоре вновь обойденная 48 дивизия должна была отойти в большом расстройстве, оставив неприятелю пленных и орудия. Потом от­дельные роты дивизии собирались и приводились в порядок Корниловым за фронтом моей Железной бри­гады.

       Тут произошла встреча моя с человеком, с ко­торым так провиденциально соединилась впоследствии моя судьба...

 

       Получилась эта неудача у Корнилова очевидно потому, что дивизия не отличалась устойчивостью, но очень скоро, в его руках она стала прекрасной боевой частью.

       Одновременно с атаками на корниловскую диви­зию, австрийцы прорвались с юга на Миколаев, соз­давая уже угрозу всей 8 армии. Ген. Каледин лихими конными атаками и стойкостью стрелков сдержи­вал прорвавшихся, но, после отхода с фронта 48 диви­зии, положение мое стало еще более тяжелым. При­крываясь с открытого фланга последним своим {335} резервом, я отбивал атаки австрийцев, при крайнем напря­жении моих стрелков в течение 3-х суток — 10, 11, и 12 сентября.

       Ценою большого усилия 8 армия устояла.

В это время на севере наши 4 и 5 армии, перейдя неожиданно в наступление, опрокинули заслон неприя­теля, а ниже, у Равы Русской, части 5 и 3 армии раз­били и погнали противника. И в ночь на 13 сент. вся австрийская армия начала отступление, принявшее вскоре характер панический. Австрийцы уходили за Сан, преследуемые нами по пятам, бросая оружие, обозы, пушки и массами сдаваясь в плен. Они поте­ряли 326 тыс. человек (100 тыс. пленными) и 400 орудий. Нам боевые операции стоили 230 тыс. чел. И 94 орудия.

 

       Так кончилась великая Галицийская битва. И хотя русским не удалось охватить и уничтожить австрийскую армию, но последняя никогда уже не могла оправиться от этого удара. Все дальнейшие активные операции ее могли осуществляться успешно только при солидной поддержке германских дивизий.

 

***

       За доблесть Железной бригады в этих тяжелых боях я был награжден «Георгиевским оружием», при­чем в Высочайшей грамоте было сказано: «За то, что вы в боях с 8 по 12 сент. 1914 г. у Гродека с выдающимся искусством и мужеством отбивали отчаянные атаки превосходного в силах противника, особенно настойчивые 11 сент., при стремлении авст­рийцев прорвать центр корпуса; а утром 12 сент. сами перешли с бригадой в решительное наступление».

 

***

       Усталость войск, расстройство тыла и то обстоя­тельство что немцы, оставив одну армию для {336} прикрытия Восточной Пруссии, начали подвозить корпуса для выручки австрийцев, побудили ген. Иванова при­держать наступление Юго-западных армий, дав нам отдых, длившийся около трех недель.

       К концу сентября группа ген. Макензена и менее пострадавшая 1-я австрийская армия, всего 52 австро-германские дивизии, перешли в наступление с линии Краков-Ченстохов, к северу от верхней Вислы. Искус­ным маневром русское командование, успевшее со­средоточить к Варшаве и Ивангороду 4 армии, встре­тило удар. Целый месяц длилось сражение: окончив­шееся поражением австро-германцев и 27 окт. про­тивник начал поспешное отступление на всем фронте, преследуемый нами.

       В то же время севернее две наших армии вновь вторгнулись в Восточную Пруссию.

       «Положение опять стало крайне напряженным на Восточном фронте — писал впоследствии про этот момент ген. Людендорф — исход войны висел на во­лоске».

       Почти вся русская Польша была освобождена, почти вся Восточная Галиция — искони русские зем­ли — воссоединена с Россией. Наступала русская зи­ма. Необходимо было дать возможность нашим ар­миям пополниться, привести себя в порядок и нала­дить всегда хромающую материальную и техническую часть. Но этого не удалось сделать благодаря опять-таки требованиям союзников.

       Битва на Марне окончилась в половине сентября победой французов и отступлением немцев на р. Эн. Противники в октябре и ноябре протянули фронт к морю после кровопролитных сражений на Изере и Ипре, где погибли вновь сформированные внутри Германии корпуса, почти сплошь укомплектованные молодежью. После этого и французы и немцы, исчер­пав свой порыв, зарылись в землю, создав сплошную {337} линию окопов от Ламанша до швейцарской границы и перешли к позиционной войне.

 

       Ввиду неудачи «блиц-крига» против Франции и разгрома австрийской армии, немцы, перейдя на За­падном фронте к активной обороне, начали переброску своих корпусов на Восток.

 

       Под влиянием тяжелых боев во Фландрии, Китченер, Жофр и их представители в России обратились к русской Ставке с горячими просьбами и даже на­стойчивыми требованиями — продолжать наступле­ние вглубь Германии для отвлечения немецких сил. Ставка уступила этим настояниям.

Четырем армиям Северо-западного фронта была поставлена задача вторгнуться в Силезию и Познань, тогда как одна армия (10) должна была теснить немецкий заслон в Восточной Пруссии.

       Эта операция, известная под названием Лодзинской, была для нас явно непосильна, несвоевременна и не вызывалась положением англо-французского фронта.

       Выполняя директиву, наши армии, оторвавшись от своих баз, не успели еще наладить транспорт, как немцы необыкновенно быстрым контрманевром пере­бросили свои главные силы севернее Калиша и охватили две армии. В происшедшем сражении оба про­тивника проявили необыкновенную активность и бы­вали моменты, когда судьба битвы висела на волоске. Обе стороны дрались с великим ожесточением: под Лодзью наша вторая армия, окруженная со всех сто­рон, отчаянными атаками успела пребиться к своим; у Брезин германская дивизия ген. Шеффера попала в кольцо русских войск и только после тяжелых боев ей удалось прорваться.

       Битва эта кончилась вничью.

       В конце ноября и начале декабря немцы перебро­сили с французского фронта на наш еще 7 корпусов.

{338} Ввиду такого значительного (вдвое) усиления про­тивника, Ставка отказалась от наступления и главно­командующий Северо-западным фронтом ген. Руз­ский отвел свои армии, без давления со стороны противника, несколько назад, на позиции по рекам Бзуре, Равке и Ниде, где они в течение зимы успешно отбивались от германцев.

 

***

       Остальные три австрийские армии, приведенные несколько в порядок, также перешли в наступление против сильно растянутого фронта 3 и 8 армий. По­следняя с 4 октября вела тяжелую позиционную войну против вдвое сильнейшего противника. 24 корпус, к которому была придана Железная бригада, прикрывал доступы к г. Самбору. В течение 9 дней мы отбивали настойчивые атаки австрийцев, причем Брусилову пришлось ввести в бой весь свой резерв. Пытались мы все же переходить в контратаки, но безуспешно.

       На фоне этих трудных боев произошел эпизод, оставивший славное воспоминание железным стрел­кам.    

                                     

       24 октября я заметил некоторое ослабление в бо­евой линии противника, отстоявшей от наших окопов всего на 500-600 шагов. Поднял бригаду и без всякой артиллерийской подготовки, бросил полки на враже­ские окопы. Налет был так неожидан, что вызвал у австрийцев панику. Наскоро набросав краткую теле­грамму в штаб корпуса («Бьем и гоним австрийцев»), я пошел со стрелками полным ходом в глубокий тыл противника, преодолевая его беспорядочное сопро­тивление. Взяли с. Горный Лужек, где, как оказалось, находился штаб группы эрцгерцога Иосифа. Когда я ворвался с передовыми частями в село и донес об этом в штаб корпуса, там не поверили, потребовали повторить — «не произошло ли ошибки в названии».

{339} Не поверил сразу и эрцгерцог. Он был так уверен в своей безопасности, что спешно бежал со своим штабом только тогда, когда услышал на улицах села русские пулеметы. Заняв бывшее помещение его, мы нашли нетронутым накрытый стол с кофейным при­бором (на котором были вензеля эрцгерцога) и вы­пили еще горячее австрийское кофе...

       Судьба иногда шутит шутки с людьми. Семь лет спустя, когда я со своей семьей очутился, уже в качестве эмигранта, в Будапеште, к больной моей дочери позвали доктора. Услышав мою фамилию, доктор осведомился, не я ли тот генерал, который командовал Железными стрелками. И когда я под­твердил, он радостно жал мои руки, говоря: «Мы с вами чуть не познакомились в Горном Лужке, я был врачом в штабе эрцгерцога Иосифа».

 

       И не раз в Венгрии мне пришлось встречаться с бывшими врагами, участниками войны, офицерами и солдатами, моими «крестниками» (военнопленными, взятыми в плен моими частями) и всегда эти встре­чи были искренно радостны. Особенно дружелюбное отношение проявили к нам офицеры, прекрасной в бо­евом отношении, 38-й гонведной дивизии, с которой судьба несколько раз столкнула на полях сражений Железную дивизию.

       В Первой мировой войне сохранялись еще тра­диции старого боевого рыцарства...

 

       С занятием Горного Лужка открылся важный для нас путь сообщения — шоссе Самбор-Турка. За смелый маневр Железной бригады я получил геор­гиевский крест 4-й степени.

       В начале ноября, под влиянием неудач герман­цев в районе Ивангород-Варшава и австрийцы начали отступать, преследуемые 3 армией на Краков и 8 ар­мией к Карпатам.

{340} С конца 1914 г. у Главнокомандующего Юго-западным фронтом возник план большого наступле­ния через Карпаты на Будапешт, с целью добить ав­стрийцев. Но Ставка не соглашалась, считая по-прежнему главным направлением Берлин. Ген. Иванов са­мостоятельно приступил к подготовке намеченной им операции, поэтому в течение ноября и декабря на фронте 8-й армии, стоявшей в предгорьях Карпат, шли непрерывные и тяжелые бои. С нашей стороны они имели целью захват горных перевалов, с австрий­ской — деблокаду Перемышля. Железная бригада почти не выходила из боя.

       Во второй половине ноября 8 армия, отразив очередное наступление австрийцев, сама двинулась вперед к перевалам. Брусилов возложил на 8 и 24 кор­пуса овладение всем главным хребтом Карпатских Бескид от Лупковского до Ростокского перевалов, причем четыре раза меняя задачу, редактировал ее окончатель­но так: корпусам перейти в наступле­ние с целью отрезать путь отступ­ления к югу и уничтожить против­ника, укрепившегося к западу от Ро­стокского перевала. Причем 24 корпус дол­жен был возможно глубже охватить правый фланг противника. Исполнить эту директиву можно было, только перейдя Карпатский хребет и спустившись в Венгрию. Я считаю нужным подчеркнуть это обстоя­тельство потому, что оно в дальнейшем послужит для характеристики ген. Брусилова и как полководца, и как человека (Ген. Брусилов остался в советской России и сотрудничал с сов. властью.).

       Ген. Брусилов питал враждебные чувства к ген. Корнилову, усилившиеся после того, как Корнилов сменил его впоследствии на посту Верховного главно­командующего и столь резко разошелся с ним — {341} попутчиком советской власти — в дальнейшем жиз­ненном пути, В своих воспоминаниях, написанных при большевиках, Брусилов возвел на 24 корпус и в особенности на Корнилова несправедливые обвинения. 24-му корпусу якобы приказано было им «не спу­скаться с перевалов». Корнилов же «из-за жажды отличиться и горячего темперамента... по своему обыкновению, не исполнил приказа своего корпусного командира и, увлекшись преследованием, попал в Гу­менное, где был окружен и с большим трудом про­бился обратно, потеряв 2 тысячи пленными, свою ар­тиллерию и часть обоза»... Брусилов, по его словам, хотел предать Корнилова военному суду, но по прось­бе командира корпуса (ген. Цурикова) ограничился выговором в приказе... им обоим.

       Вот как пишется история при большевиках. А вот как дело происходило на самом деле.

 

       Виновником неудачи был исключительно сам ген. Брусилов, но, заботясь о своей славе и пользуясь тем одиумом, который вызывало у большевиков имя Кор­нилова, свалил вину на него и других.

       20 ноября, дивизии, согласно приказу, перешли в наступление. Моя бригада шла восточнее Лупков­ского перевала, 48 дивизия (Корнилова) — на пере­вал Ростокский, 49-я — между нами. Все мы полу­чили совершенно определенный приказ командира корпуса — овладеть Бескидским хребтом и вторг­нуться в Венгрию. Дивизия Корнилова, после горяче­го и тяжелого боя, овладела Ростокским перевалом, встречая затем слабое сопротивление отступающего противника, двигалась на юг, спускаясь в Венгерскую равнину и 23 ноября заняла г. Гуменное, важный железнодорожный узел.

       49 дивизия, сбив охраняющие части австрийцев, овладела предписанным ей участком Карпатского {342} хребта и к 23-му, спустившись с гор, вышла на шоссе Гуменное-Мезоляборч и перерезала железную дорогу, захватив станцию Кошкац.

       Наиболее упорное сопротивление оказали авст­рийцы на фронте Железной бригады и соседнего справа 8 корпуса. На левом фланге корпуса наступле­ние совсем захлебнулось. Чтобы помочь ему и про­бить себе путь, я в течение трех дней вел тяжелый бой у Лупкова, главная тяжесть которого легла на правое крыло мое — 14-й и 15-й полки доблестного ген. Станкевича. К концу третьего дня город и станция Лупков, с прилегающими высотами, были нами взя­ты, противник разбит, некоторые его части почти уничтожены, остатки — до 2 тысяч, попали в плен.

       Погода в эти дни стояла ужасная. Мороз дости­гал внизу 15 гр. по Реомюру, в горах же было гораз­до холоднее, снежная метель заволакивала всю лощи­ну и слепила глаза. Дорог через горы на моем участ­ке не было, одни козьи тропы, крутые, скользкие, обледенелые. Австрийцы занимали все еще Лупковский перевал и положение 8 корпуса оставалось тяжелым. Было ясно, что только внезапным выходом в тыл войск, стоявших на Лупковском перевале, можно об­легчить 8 корпусу продвижение и открыть нам в то же время хорошую шоссейную дорогу на Мезоляборч. Я решился на рискованную меру: оставил у Лупкова под прикрытием одного батальона свою артиллерию и обоз; часть лошадей выпрягли и взяли с собой, навьючив их мешками с сухарями и патро­нами. Преодолевая огромные трудности, двигаясь по обледенелым, заросшим мелким кустарником склонам гор, без всяких дорог, полки мои, опрокидывали ав­стрийцев, беря пленных, заняли ряд деревень и опор­ных пунктов, потом узел шоссейных дорог и ворва­лись в город и станцию Мезоляборч.

       Трофеями Железной бригады за Карпатский {343} переход были 3730 (Боевой состав бригады был 4000 штыков.) пленных, много оружия и военного снаряжения, большой подвижной состав с ценным гру­зом на железнодорожной станции, 9 орудий. Потери наши за поход были 1332 чел. (164 убитых).

       Войска 24 корпуса проникли глубоко в располо­жение противника, захватили главную питательную артерию его фронта железнодорожную линию Мезоляборч-Гуменнное. Таким образом, задача, нам по­ставленная, была выполнена и операция сулила боль­шой стратегический успех. Но... над ней уже нависала катастрофа.

       Движение дивизии Корнилова почему-то ничем не было обеспечено с востока, с этой стороны чем дальше он уходил на юг, тем более угрожал ему удар во фланг и тыл. Для обеспечения за собой Ростокского шоссе, он оставил один полк с батареей у с. Такошаны — все, что он мог сделать. Опасность положения 48 дивизии сознавал и Цуриков и снесся с Брусиловым по телефону в ночь 23 ноября.

Бруси­лов в этом разговоре неожиданно заявил, что движе­ние на Гуменное вовсе не входит в его расчеты и приказал было отозвать дивизию обратно на пере­вал, но после взволнованного доклада Цурикова, ре­шение свое отменил. И Корнилову приказано было занять Гуменное. Но Брусилов и теперь ничего не предпринял для обеспечения этого движения с флан­га. Между тем, у него были свободные части за Ростокским перевалом и на соседнем Ужокском перевале (восточное), которые можно было во время исполь­зовать. Наконец, за 48 дивизией шла конная дивизия (2 казачьих полка), которая почти не принимала участия в операции, и, несмотря на многократные просьбы Цурикова, не была ему подчинена.

       И австрийцы обрушились с востока, сначала на заслон у Такошан. Полк отразил первые атаки, но {344} 24-го австрийцы силами более дивизии смяли его и он отошел к перевалу. Дивизия Корнилова была отреза­на от Росток... 25 ноября Гуменное было атаковано с запада. По приказу армии, передав Гуменное подо­шедшим на помощь частям 49 див., Корнилов тремя полками вступил в бой с 1¹/₂  див. противника у Такошан. 26 и 27 шли тяжелые бои. Командир корпуса, считая положение безнадежным, просил Брусилова об отводе дивизии по свободной еще горной дороге на северо-запад. Но получил отказ. Телеграмма Бру­силова гласила:

       «Движение наше к северу (т. е. отступление. А. Д.) есть маневр, который может быть исполнен только после нанесения поражения и нельзя допу­стить, чтобы вследствие этого маневра могла ро­диться мысль, что мы отходим вследствие неудачи. Поэтому ген. Корнилов не должен оставлять направ­ления на Ростоки».

       А 48 дивизия, уже почти в полном окружении, изнемогала в неравном и беспрерывном бою...

 

       27 вечером пришел, наконец, приказ корпусного командира —

48-й дивизии отходить на северо-запад. Отходить пришлось по ужасной, крутой горной доро­ге, занесенной снегом, но единственной свободной. Во время этого трудного отступления австрийцы вы­шли наперерез у местечка Сины, надо было принять бой на улицах его и, чтобы выиграть время для про­пуска через селение своей артиллерии, Корнилов, собрав все, что было под рукой, какие-то случайные команды и роту сапер, лично повел их в контратаку. На другой день дивизия выбилась, наконец, из коль­ца, не оставив противнику ни одного орудия (потеря­ны были только 2 зарядных ящика), и приведя с собой более 2000 пленных.

       Вот как разнится правда от «правды» Брусилова...

       Операция, столь блестяще начатая, окончилась неудачей. И 49 дивизия, с тяжелыми боями должна {345} была вернуться на перевал. Железная бригада до 30 ноября медленно, с боями, подвигалась еще впе­ред, пока не была сменена сибирскими стрелками и, по обыкновению, отведена «в резерв командующего армией».

       Виновником неудачи был объявлен Корнилов.

       Железная бригада получила телеграммы: «с го­рячей благодарностью» — от Верховного Главноко­мандующего, «с полным восхищением несравненной доблестью» — от корпусного командира. Генерал же Брусилов, утверждавший и написавший об этом в своих воспоминаниях, что части корпуса «само­вольно» сошли с перевалов в Венгрию, телегра­фировал мне:

       «Молодецкой бригаде за лихие действия, за блестящее выполнение поставленной ей задачи, шлю свой низкий поклон и от всего сердца благо­дарю Вас, командиров и героев-стрелков. Перене­сенные бригадой труды и лишения и славные дела свидетельствуют, что традиции старой железной бри­гады живут в геройских полках и впредь поведут их к победе и славе».

 

***

       8 армия стала на перевалах, два корпуса подо­двинуты на северо-запад в помощь 3 армии, и снова наша армия растянулась тонкой завесой на 250 кило­метров. Австрийцы, имея 6 корпусов и усиленные германским корпусом и частями, переброшенными с сербского фронта, перешли опять в наступление в направлении на Перемышль. На одном участке им удалось прорваться, и фронт здесь поддался глу­боко назад. Неудача эта вызвала какую-то времен­ную депрессию в настроении обычно энергичного и решительного ген. Брусилова, который отдал всей армии приказ отступать.

{346} 7 дней мы отступали, не понимая, в чем дело, так как нажим противника на нас не был силен, а частные переходы в контратаку, по собственной инициативе, отдельных частей, в том числе и моей бригады, неизменно сопровождались успехом — взя­тием пленных и трофеев.

       10 декабря мы, наконец, остановились. Брусилов, видимо овладел собой и решил перейти в контр­наступление, поддержанное 3-й армией. Австро-германцы стали быстро отходить, и к концу года армии Юго-западного фронта вновь заняли линию Карпат.

 

ГОД НА ФРОНТАХ ВОИНЫ

 

       Несогласие на верхах русского командования по поводу направления главного удара продолжалось. Ставка оставалась при прежнем благоразумном реше­нии — удержания Карпат и наступления на Берлин. Ген. Иванов, при энергичной поддержке Брусилова и несочувствии своего начальника штаба, ген. Алек­сеева, не оказавшего, однако, достаточно решитель­ного противодействия, настаивал на сосредоточии главных сил и средств для форсирования Карпат и наступления на Будапешт.

И в то время, как Став­ка стремилась сдвинуть корпуса Юго-западного фрон­та на Краковское направление, ген. Иванов, в преде­лах, предоставленных главнокомандующим фронтами прав, перебрасывал свои корпуса с левого берега Вислы на юго-восток и довел 8 армию, на которую возлагалась главная роль, до состава 6 корпусов.

Германское главное командование продолжало перебрасывать войска с англо-французского фронта на наш (К лету 1915 года германцы имели уже на русском фрон­те 67 дивизий.), в свою очередь намечало три удара: {347} германскими силами — на Наревский фронт и Гродно и австро-германскими — от Кракова на все еще дер­жавшийся Перемышль и с Карпат на Львов.

       В конце января 8 армия Брусилова перешла в на­ступление, имея главное направление на Гуменное. Но довольно длительная подготовка наша не укры­лась от австрийцев и они, собрав к угрожаемому фронту все свободные силы, встретили нас контр­наступлением, особенно сильным со стороны Мезоляборча-Турка, откуда шла армия Линзингена. На ле­вом нашем крыле, в Буковине, наш слабый заслон, атакованный 13¹/₂  австрийскими дивизиями, был от­брошен к Днестру и Пруту и туда пришлось перебро­сить 9 армию ген. Лечицкого с левого берега Вислы. Февраль, март, апрель в предгорьях Карпат проис­ходили тяжелые кровопролитные битвы с переменным успехом. В конце концов, австро-германцы были от­брошены и цели своей — деблокады Перемышля — не достигли. Мы вновь овладели главными Карпатски­ми перевалами, но наши усилия форсировать Карпаты не увенчались успехом.

       22 марта пал Перемышль. В наши руки попали 9 генералов, 2500 офицеров, 120 тыс. солдат, 900 орудий, огромное количество всякого оружия и за­пасов. И освободилась осаждавшая армия, (11) ген. Щербачева, которая была направлена Ивановым так­же на Карпаты.

       Между тем немцы и на Восточно-прусском фрон­те стали двигаться вперед. В феврале разыгрались бои под Августовым, где обе стороны понесли боль­шие потери, а в марте мы, в свою очередь, перешли в наступление с целью отбросить немцев с линии Варты и Нарева. Весь март шли бои с переменным успехом, дважды, под Праснышем, мы наносили силь­ные удары противнику, но операция кончилась вни­чью: немцы отошли к границе и на всем Восточно-прусском фронте перешли к обороне.

{348} К этому времени (26 марта), вследствие бо­лезни ген. Рузского, во главе армий Северо-западного фронта встал ген. Алексеев; начальником штаба ген. Иванова был назначен ген. Владимир Драгомиров.

       Ген. Иванову удалось, наконец, переубедить Вер­ховного главнокомандующего вел. кн. Николая Нико­лаевича, и 19 марта последним дана была дирек­тива — Северо-западному фронту перейти к обороне, а Юго-западному — наступать через Карпаты на Бу­дапешт. Государь одобрил это решение, выразив, что «это именно то, что сделал бы я сам»...

       Новая директива хотя и открывала нашему фрон­ту большие возможности, но по существу фиксиро­вала только создавшееся уже положение.

       С декабря месяца армии Юго-западного фронта употребляли нечеловеческие усилия, чтобы форсиро­вать Карпаты. В жестокие морозы, в снежные вьюги, о крутые, обледенелые скаты гор буквально разби­вались наши силы, наш порыв и таяли наши ряды. Мобилизация не проявила бережного отношения к кадрам, а учета унтер-офицеров запаса, этого нужней­шего остова армии, совсем не вела. Потому в начале войны роты выступали в поход, имея 5, 6 офицеров и до 50 % унтер-офицеров на должностях простых рядовых. Этот драгоценный элемент и погиб в большинстве в первых боях.

Кадры почти растаяли и по­полнения приходили недоученными и... безоружными.

 

       Собственно, уже в конце 14 года обнаружился острый недостаток снарядов и патронов, но беспечный и невежественный военный министр Сухомлинов умел убеждать Государя, Думу и общество, что «все об­стоит благополучно». И к весне 1915 г. окончательно назрел страшный кризис вооружения и осо­бенно боевых припасов. Напряжение огне­вого боя в эту войну достигло небывалых и неожи­данных размеров, опрокинув все теоретические рас­четы и нашей и западноевропейской военной науки.

{349} Но если промышленность западных стран путем чрез­вычайных усилий справилась с этой острой задачей, создав огромные арсеналы и запасы — то мы этого не смогли...

       И только к весне 1916 г. путем крайнего напря­жения, привлечения к заготовкам общественных сил и иностранных заказов, мы обзавелись тяжелой ар­тиллерией и пополнили свои запасы патронов и сна­рядов. Конечно, далеко не в таких размерах, как наши союзники, но в достаточных для продолжения войны с надеждой на победу (В самый критический момент, в феврале, у нас было всего 12-14 артиллерийских парков, к весне 16 г. — 30-40 парк., к осени же 90-100.).

       С какими затруднениями, однако, был сопряжен наш заграничный путь снабжения хорошо описывает в своих воспоминаниях Ллойд Джордж:

       «Когда летом 15 г. русские армии были потря­сены и сокрушены артиллерийским превосходством Германии... военные руководители обеих стран (Ан­глия и Франция), так и не восприняли руководящей идеи, что они участвуют в этом предприятии вместе с Россией и что для успеха этого предприятия нужно объединить все ресурсы так, чтобы каждый из участ­ников был поставлен в наиболее благоприятные усло­вия для достижения общей цели.

На каждое предло­жение относительно вооружения России, французские и британские генералы отвечали и в 1914-15 г.г., и в 1916 — что им нечего дать и что, если они дают что-либо России, то лишь за счет своих собственных насущных нужд. Мы предоставили Россию ее соб­ственной судьбе и тем самым ускорили балканскую трагедию, которая сыграла такую роль в затяжке войны»...

 

       И в то время, как на всем Юго-западном фронте было у нас 155 тяжелых орудий, французы, накопив {350} огромные средства вооружения, в осеннем сражении в Шампани (1915) имели на узком, 25-километровом фронте прорыва, в 12 раз больше, причем могли себе позволить фантастическую роскошь выпустить 3 миллиона снарядов!

       Я помню, как у нас в 8 армии перед летом оста­валось по 200 выстрелов на орудие, причем раньше осени артиллерийское ведомство не обещало попол­нения запасов. Батареи из 8 орудий были пересостав­лены в 6 орудий, а пустые артиллерийские парки от­правлены в тыл за ненадобностью...

       Эта весна 1915 г. останется у меня навсегда в па­мяти. Тяжелые кровопролитные бои, ни патронов, ни снарядов. Сражение под Перемышлем в середине мая. Одиннадцать дней жесточайшего боя Железной диви­зии... Одиннадцать дней страшного гула немецкой тяжелой артиллерии, буквально срывавшей целые ря­ды окопов вместе с защитниками их... И молчание моих батарей...

Мы не могли отвечать, нечем было. Даже патронов на ружья было выдано самое ограни­ченное количество. Полки, измотанные до последней степени, отбивали одну атаку за другой... штыками или, в крайнем случае, стрельбой в упор. Я видел, как редели ряды моих стрелков, и испытывал отчая­ние и сознание нелепой беспомощности. Два полка были почти уничтожены одним огнем...

       И когда, после трехдневного молчания нашей шестидюймовой батареи ей подвезли пять­десят снарядов, об этом сообщено было по телефону всем полкам, всем ротам, и все стрелки вздохну­ли с облегчением.

       При таких условиях, никакие стратегические пла­ны — ни на Берлин, ни на Будапешт — не могли и не должны были более осуществляться.

{351} В дни Карпатского сражения Железная бригада, как обычно, исполняла свою роль «пожарной коман­ды». Из целого ряда боевых эпизодов мне хочется отметить два.

       В начале февраля бригада брошена была на по­мощь сводному отряду ген. Каледина под Лутовиско, в Ужгородском направлении. Это был один из самых тяжелых наших боев. Сильный мороз; снег — по грудь; уже введен в дело последний резерв Каледина — спешенная кавалерийская бригада.

       Не забыть никогда этого жуткого поля сраже­ния... Весь путь, пройденный моими стрелками, обо­значался торчащими из снега неподвижными чело­веческими фигурами с зажатыми в руках ружьями. Они — мертвые — застыли в тех позах, в каких их застала вражеская пуля во время перебежки. А между ними, утопая в снегу, смешиваясь с мертвыми, при­крываясь их телами, пробирались живые навстречу смерти. Бригада таяла... Рядом с железными стрел­ками, под жестоким огнем, однорукий герой, полков­ник Носков, лично вел свой полк в атаку прямо на отвесные ледяные скалы высоты 804...

       Тогда смерть пощадила его. Но в 1917 г., две роты, именовавшие себя «революционными», явились в полковой штаб и тут же убили его. Убили совершен­но беспричинно и безнаказанно, ибо у военных на­чальников власть уже была отнята, а Временное пра­вительство — бессильно...

 

       Во время этих же февральских боев к нам не­ожиданно подъехал Каледин. Генерал взобрался на утес и сел рядом со мной, это место было под жесто­ким обстрелом. Каледин спокойно беседовал с офице­рами и стрелками, интересуясь нашими действиями и потерями. И это простое появление командира ободрило всех и возбудило наше доверие и уважение к нему.

       Операция Каледина увенчалась успехом. В {352} частности, Железная бригада овладела рядом командных высот и центром вражеской позиции, деревней Лутовиско, захватив свыше 2 тыс. пленных и отбросив австрийцев за Сан.

       За эти бои я был награжден орденом Георгия 3 степени.

       На фоне Лутовиской операции имел случай один забавный бытовой эпизод.

       Из северокавказских горцев, не привлекавшихся к воинской повинности (чеченцы, ингуши, черкесы, дагестанцы), была сформирована на добровольческих началах Кавказская Туземная дивизия, известная боль­ше под названием «Дикая». Храбрость ее всадников совмещались с их первобытными нравами и с крайне растяжимым понятием о «военной добыче», что тя­жело отзывалось на жителях районов, занятых пол­ками дивизии. Временно одна бригада «Дикой» ди­визии была подчинена мне и охраняла мой фланг.

       В это время дивизией командовал брат Госуда­ря, великий князь Михаил Александрович. Его на­чальник штаба, полковник Юзефович, имел секрет­ную инструкцию, в которой, между прочим, строжайше приказывалось беречь жизнь великого князя и, по возможности, не допускать его в сферу действи­тельного огня. Михаил Александрович — человек по натуре скромный, но отнюдь не робкий, явно тяго­тился такой опекой. И, воспользовавшись однажды тем, что Юзефович, после завтрака лег спать, велел поседлать коней и со своими адъютантами проехал к нам, на передовую позицию. После его отъезда в штабе дивизии поднялась суматоха, разбуженный Юзефович полетел вслед за великим князем и, оты­скав его, стал уговаривать вернуться в штаб. Михаил Александрович, видимо смущенный, все же не обратил на это внимания и оставался некоторое время с нами.

{353} В начале марта Железная бригада двинута была к горе Одринь, чтобы заткнуть очередной прорыв, и оказалась в западне: полукольцом нашу позицию окружали командные высоты противника, с которых он вел огонь даже по одиночным людям. Положение было невыносимо, потери тяжелы. Каждый день удли­нялся список убитых и раненых офицеров и стрел­ков. Убит командир 16 полка, полк. барон Боде. Я не вижу выгоды в оставлении нас на этих позициях, где нам грозит уничтожение, но наш уход вызвал бы необходимость отвода и соседней 14-й пех. дивизии, начальник которой доносил в штаб: «Кровь стынет в жилах, когда подумаешь, что впоследствии придет­ся брать вновь те высоты, которые стоили нам потока крови». И я остаюсь.

Обстановка, однако, настолько серьезна, что требует полной близости к войскам и я переношу свой полевой штаб на позицию, в дер. Творильню. Положение наше таково: за обедом пуля пробила окно и размозжила чью-то тарелку, другая застряла в спинке стула, а если кому нужно днем выйти из хаты, тот брал с собой пулеметный щит. Австрийцы несколько раз пытались отрезать нас от Сана, но с большим уроном отбрасывались. Там действовал доблестный и бесстрашный подполковник 13 полка Тимановский, прозванный солдатами «Же­лезный Степаныч».

       Бригада тает, а в тылу — один плохенький мост через Сан; понтонов нет; весна уже чувствуется. Вздуется бурный Сан или нет? Если вздуется, снесет мостик и выхода нет...

       В такой трудный момент командир 13 полка полк. Гамбурцев, входя на крыльцо нашей штабной хаты, тяжело ранен ружейной пулей. Все штаб-офицеры полка уже выбиты и заменить его некем. Положение отчаянное и я мрачно хожу из угла в угол. Подни­мается мой начальник штаба полковник Марков:

{354} — Ваше превосходительство, дайте мне 13-й полк.

       — Голубчик, пожалуйста, но... вы видите, что делается?

       — Вот именно, Ваше превосходительство.

       Так началась боевая карьера знаменитого впо­следствии генерала Маркова, имя которого не раз будет упоминаться на этих страницах. Чувство, сое­динившее нас на кровавых полях сражений, свяжет наши судьбы до самой его смерти.

       Молодой, храбрый, талантливый, с удивительным увлечением и любовью относившийся к военному делу, Марков предпочитал строевую службу штабной, С этой поры он поведет славный полк от одной по­беды к другой, разделит со мной тяжкое бремя управ­ления революционной армией в 1917 году и при­обретет легендарную славу в гражданскую войну. Один из основных полков Добровольческой армии назван его именем.

       Потратив полдня на дорогу по непролазной гря­зи и, взобравшись по горным тропам, приехал в Творильню начальник нашего отряда ген. граф Келлер. Ознакомившись с невероятной обстановкой, в которой погибала бригада, он уехал с твердым намерением убрать нас из западни. Действительно, через несколь­ко дней нас увели за Сан.

       В начале апреля я получил предупреждение из штаба армии, что меня ждет повышение — назначение начальником Н-ской дивизии. Я очень попросил не «повышать» меня, убеждая, что с Железной бригадой я сделаю больше, чем с любой дивизией. Вопрос затих. В конце апреля принята была общая мера — переформирования стрелковых бригад в дивизии, и я автоматически стал начальником Железной дивизии.

{355} В конце апреля Государь решил посетить Галицию.

       Тогда уже Ставке известно было о готовившемся со стороны Кракова ударе германской армии Макензена, который предвиделся очень серьезным, и цар­ский визит мог явиться преждевременным. Если смот­ры царем войск были вполне естественны, то посе­щение Львова, столицы присоединяемой к России австрийской провинции Галиции, носило демонстра­тивный характер и несвоевременность его грозила престижу монарха. Но, очевидно, предотвращение ви­зита для Ставки оказалось делом слишком деликат­ным...

 

       Итак, Государь посетил Львов 22 апреля и на дру­гой день прибыл в Самбор, где находился штаб 8 армии. На долю Железной дивизии выпала честь встретить Государя почетным караулом. 1-я рота 16 стр. полка была для этого вызвана с Карпат. В воспо­минаниях ген. Брусилова сказано: «Я доложил Госу­дарю, что 16 стр. полк, так же, как и вся стрелковая дивизия, именуемая Железной, за все время кампании выделялась своей особенной доблестью и что, в частности, 1-я рота имела на этих днях блестящее дело, уничтожив две роты противника».

       Государь, как я уже упоминал, отличался за­стенчивостью, и не умел говорить с войсками. Может быть, этим обстоятельством объясняется небольшая его популярность в широких массах. По докладу вел. кн. Николая Николаевича, он наградил всю роту солдатскими георгиевскими крестами. Рота вер­нулась награжденной, но мало что могла рассказать товарищам. Слова живого не было...

       Уже 11 апреля, ввиду явно непосильной задачи форсирования Карпат и кризиса в снабжении войск, {356} главнокомандующий фронтом отдал приказ 3 и 8 ар­миям перейти к обороне.

       К началу мая Железная дивизия занимала фронт юго-восточнее Перемышля против австро-германцев ген. Линзингена. Дивизия не выходила из трудных боев, отражая атаки противника, переходя сама в контратаки. Противник нажимал сильно.

       Ввиду важности этого направления, ген. Бруси­лов постепенно присылал подкрепления, и в мае под моей командой состоял сводный отряд из 8 полков. На крайнем левом фланге моей позиции стоял второочередный полк, сформированный из кадров Архангелогородского полка, которым я командовал перед войной. Я не был в состоянии противостоять соблазну, повидать родной полк и с трудом пробрался к нему на позицию. Все доступы к нему уже так сильно обстреливались, что кухни и снабжение можно было подвозить только по ночам. Я провел часа два-три со своими старыми офицерами, вспоминая прошлое и знакомясь с их боевой обстановкой.

       Я не подозревал, что это была последняя встре­ча...

       Об общем положении на фронте нас, начальников дивизий, по крайней мере, не ориентировали, и в вой­сках моего отряда положение нашего фронта счита­лось прочным.

 

***

       2 армия Макензена, в составе 10 германских ди­визий, при 700 орудиях ударила на нашу 3 армию, имевшую 5¹/₂  дивизий и 160 орудий. Вскоре фронт ее был прорван у Горлицы. Только после этого ген. Иванов, стягивавший доселе все свободные вой­ска к Карпатам, послал корпус на подкрепление 3 армии. Но было поздно...

       Обстановка сложилась так, что требовала быст­рого отвода армий. Таково было мнение и {357} начальника штаба Юго-западного фронта, и командующе­го армией ген. Радко-Дмитриева (Болгарин, герой Балканской войны 11-13 г.г., перешел на русскую службу ввиду германофильства Болгарии.). Но ген. Иванов и Ставка требовали: «Не отдавать ни пяди земли».

       Произошел неравный бой. 3 армия была разбита и покатилась назад. В особенно тяжелое положение попал 24 корпус, дивизия Корнилова (48) была со­вершенно окружена и после геройского сопротивле­ния, почти уничтожена, остатки ее попали в плен. Сам ген. Корнилов со штабом, буквально вырвавшись из рук врагов, несколько дней скрывался в лесу, пытаясь пробраться к своим, но был обнаружен и взят в плен. Более года он просидел в австрийском плену, из которого в июле 1916 г., с редкой смелостью и ловкостью, бежал, переодевшись в форму австрий­ского солдата. С большими трудностями и приклю­чениями перебрался в Россию через румынскую гра­ницу. За это был награжден Государем орденом Ге­оргия 3-й степени и назначен командиром 25 корпуса.

       Отступление 3 армии обнажило фланг 8-й, и 10 мая Юго-западному фронту отдан был приказ от­ходить к Сану и Днестру.

       За год войны, в связи с положением фронта, мне приходилось и наступать, и отступать. Но последнее имело характер маневра временного и переходящего. Теперь же вся обстановка и даже тон отдаваемых свыше распоряжений свидетельствовал о катастрофе. И впервые я почувствовал нечто, похожее на отчая­ние... Тяжесть моего положения усугублялась еще тем, что по каким-то соображениям (Только впоследствии я узнал, что Брусилов задержал наш левый фланг по просьбе командующего армией (Щербачева), войска которого не могли своевременно отступить.) отход частей, расположенных восточнее меня, был задержан, и фронт армии ломался почти под прямым углом в пределах моего отряда, именно на позиции бывшего {358} Архангелогородского полка. Другими словами, полк охватывался и простреливался с двух сторон наседав­шими германцами.

       Штаб армии снялся с такой поспешностью, что порвал телефонную связь и оспорить распоряжение не было возможности. Я понял, что полк обречен...

       Под покровом ночи я отводил свои войска, испы­тывая тяжелое чувство за участь полка.

На другое утро он был разгромлен и погибло большинство мо­их старых соратников...

       Началось великое отступление русских армий.

 

ГОД. ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОИНЫ

 

       Армии Юго-западного фронта удержались неко­торое время на линии Перемышль-Миколаев и дальше по Днестру. Выдержали сильнейший натиск австро-германцев, имели даже крупный успех, разбив и от­бросив австрийцев, пытавшихся через Днестр выйти в тыл Львову. Но 24 мая ген. Макензен возобновил наступление и к 3 июня занял Перемышль и утвер­дился на среднем Сане.

       Эти бои южнее Перемышля были для нас наи­более кровопролитными. В частности, сильно постра­дала Железная дивизия. 13 и 14 полки были букваль­но сметены невероятной силы артиллерийским огнем немцев.

В первый и единственный раз я видел храб­рейшего из храбрых полковника Маркова в состоя­нии, близком к отчаянию, когда он выводил из боя остатки своих рот, весь залитый кровью, хлынувшей из тела шедшего рядом с ним командира 14 полка, которому осколком снаряда снесло голову. Вид ту­ловища полковника без головы, простоявшего еще несколько мгновений в позе живого — забыть нельзя...

Отступая шаг за шагом, наши армии отходили от Сана и 22 июня оставили Львов. Русские {359} контратаки и необходимость подтянуть тылы заставили Макензена в первой половине июля приостановить наступление; затем оно возобновилось и к августу мы ушли за Буг.

       Большими силами германцы, еще до прорыва у Горлицы, перешли в наступление против Северо-западного фронта ген. Алексеева, потеснили наши вой­ска в Курляндии и захватили Либаву. В каких трудных условиях происходили бои и на этом фронте, видно из следующих двух эпизодов.

       У Прасныша 1 русская армия в течение 6 дней задерживала сильнейший напор 12-й германской ар­мии, имевшей полуторное превосходство сил и 1264 орудия против наших 317...

 

       В конце мая южнее Варшавы, на фронте нашей 2-й армии, немцы произвели первую газовую атаку, и, несмотря на неожиданность этого неза­конного средства и отсутствие у нас противогазов, в результате чего оказалось 9 тысяч отравленных, германские атаки были отбиты...

 

       Вначале июля, в связи с отступлением Юго-запад­ного фронта, Ставка сочла невозможным удержание Польши, и ген. Алексееву дан был приказ отводить войска за Вислу. Началось и там великое отступле­ние, длившееся три месяца, отмеченное тяжкими боя­ми и большими для нас потерями. Наиболее грозное положение создалось под Вильной (конец августа и начало сентября), когда фронтальной атакой и про­рывом 6 конных дивизий в наш тыл (у Свенцян) нем­цы сделали чрезвычайное усилие окружить и уничто­жить нашу 10 армию. Но упорством русских войск и искусным маневром ген. Алексеева прорыв был ликви­дирован и армия вырвалась из окружения.

       К концу сентября откатившийся русский фронт проходил по линии Рига-Двинск-Черновицы. Придавая более важное значение направлениям на столицы (Пет­роград, Москва), Ставка сосредоточила в руках {360} Алексеева 7 армий, оставив Иванову, южнее Полесья, 3 армии.

 

       Великое отступление стоило нам дорого. Потери наши составляли более миллиона человек. Огромные территории — часть Прибалтики, Польша, Литва, часть Белоруссии, почти вся Галиция были нами потеряны. Кадры выбиты. Дух армий подорван. И, несмотря на это, отступление наше отнюдь не имело панического характера. Мы наносили немцам тяжелые потери, а австрийцы, благодаря нашим непрестанным контратакам, потеряли при наступлении, одними плен­ными сотни тысяч... Наш фронт, лишенный снарядов, под сильным напором противника, медленно отходил шаг за шагом, не допуская окружения и пленения корпусов и армий, как это имело место в 1941 г. в первый период Второй мировой войны, при совет­ском режиме.

       И к осени 1915 г. австро-германское наступление выдохлось.

 

***

       Часть российских сил была отвлечена на Кавказ­ский театр. Еще в конце октября 14 г. Турция всту­пила в войну на стороне центральных держав. Наши, слабые тогда, силы остановили 3 турецких корпуса, наступавшие из Эрзерума на Каре, у границы и здесь зазимовали. Но в декабре турецкий главнокомандую­щий Энвер-паша рискнул перейти в наступление на Каре силами до 90 тыс. — в жестокую стужу и вьюгу, по занесенным снегом горным дорогам. Произошло сражение под Сарыкамышем, где турки потерпели полное поражение: половина их замерзла в пути, другая была разбита и взята в плен.

       В течение всего 1915 г. на Кавказском фронте царило сравнительное затишье.

 

***

       В 15 году центр тяжести мировой войны перешел в Россию. Это был наиболее тяжелый год войны.

{361} В начале его англо-французы произвели ряд частных атак в Шампани и у Арраса, не имевших стратегиче­ского значения. 9 мая Фош и Френч атаковали немцев в Артуа, бои длились полтора месяца, привели к боль­шим потерям и имели результатом исправление фрон­та и занятие союзниками 40 килом. территории.

       В конце июня состоялась междусоюзная конфе­ренция в Шантильи, на которой, ввиду тяжелого по­ложения русского фронта, решено было англо-французам перейти вновь в наступление в Шампани и Артуа. Подготовка началась с 12 июля, но по при­чинам, которые я разбирать здесь не буду, затянулась до 25 сентября, когда наше великое отступление уже кончилось.

       Наступление в Шампани велось французами в большом превосходстве сил и с применением огром­ного количества артиллерии. После 7-дневной артил­лерийской подготовки оно увенчалось захватом пер­вой линии германских укреплений, взято было 25 тыс. пленных и 150 орудий. Но на второй линии наступле­ние захлебнулось. Ввиду больших потерь, ген. Жофр прекратил атаку.

       Отдавая должное доблести наших союзников, я должен отметить их общее воздержание от широких задач и желание взять врага измором, ибо это об­стоятельство влияло на положение нашего фронта и объясняет отчасти наши неудачи.

       1915 год был вообще неудачным для Антанты. Галлиполийская операция, веденная англо-французами по инициативе Черчилля с 20 марта по 20 декабря, невзирая на огромное превосходство английского фло­та, окончилась катастрофой: потерей — 146 тыс. человек, (турко-германцы потеряли 186 тыс.), и эва­куацией западной прибрежной части Галлиполи с потерей всей материальной части. Англичане в конце 1915 г. понесли серьезное поражение от турок и в Месопотамии, вблизи Багдада.

 

{362} В октябре на стороне Германии выступила Бол­гария, против традиционного настроения своего на­рода, исключительно по немцефильству династии (Кобургской) и правительства. 15 октября в Салониках высадилось несколько французских и английских ди­визий, к которым присоединились потом 4 русские бригады, под общим командованием французского генерала Сарайля. Армия эта расположилась от Эгей­ского до Адриатического моря, имела против себя одну германскую и две болгарские армии, несколько раз пыталась прорвать вражеский фронт, но без­успешно, и перешла к позиционной войне.

       Компенсацией союзникам как будто являлось вы­ступление Италии против Австрии 23 мая 1915 г. (Италия объявила войну Германии только 27 авг. 16 г., но германские войска и раньше этого времени дрались на итальян­ском фронте.) Италия отвлекла на себя часть австрийских сил, но ввиду малой боеспособности итальянских войск, не на много увеличила боевой потенциал союзников. Австро-германское командование не приостановило общего наступления в пределы России. Подтянув к ополченским частям, наблюдавшим итальянскую гра­ницу, 2¹/2 дивизии с русского фронта, 5 дивизий с сербского и одну немецкую дивизию с тяжелой ар­тиллерией, австро-германцы на итальянском фронте ограничились временно обороной. Достойно внимания, что Италия, имея 12 корпусов и несколько дивизий милиционного характера, подняв по первой мобили­зации 1 миллион человек, и сосредоточив у Изонцо главные свои силы, четыре раза в 1915 году перехо­дила в наступление и всякий раз безуспешно.

 

       Эта неспособность итальянцев, неподвижность Салоникского фронта и великое русское отступление приблизили конец Сербии. Более года держалась маленькая сербская армия, не имевшая надлежащего {363} снаряжения, но сильная духом, отбив три наступления австро-венгров. Но в октябре 15 г. на нее навалились втрое превосходящие ее силы врагов (29 австро-германо-болгарских дивизий против 11 сербских) и сербская армия, после двухмесячного отчаянного со­противления, была раздавлена. Остатки ее (55 тыс.) во главе с королевичем Александром, унося на но­силках больного короля, бросив орудия и обозы, с невероятным трудом, по горным тропам, пробились через Албанию к Адриатическому морю и были со­юзниками перевезены на остров Корфу. Отдохнув и снарядившись, эти войска в 1916 году приняли снова участие в боях ген. Сарайля на Македонском театре.

 

***

       Дойдя до линии Рига-Пинск-Черновицы, немец­кое главное командование, ввиду переутомления войск, решило перейти к позиционной войне. Австрийский же главнокомандующий, ген. Конрад настаивал на про­должении наступления, с целью освобождения

остав­шихся в русском владении частей Галиции и захвата важного железнодорожного узла Ровно, который от­крывал, через ст. Барановичи, прямое сообщение между австрийским и германским фронтами. Произошла раз­молвка и в результате все германские дивизии, на­ходившиеся на австрийском фронте, переведены были немцами на север, на свой фронт. Ген. Конрад, тем не менее, повел наступление на Луцк-Ровно.

       В конце августа я получил от ген. Брусилова приказание идти спешно в местечко Клевань, нахо­дившееся между Луцком и Ровно, в 20 верст, от нас, где находился штаб 8 армии. Приведя дивизию форсированным маршем в Клевань к ночи, я застал там полный хаос. Со стороны Луцка наступали австрийцы, тесня какие-то наши ополченские дружины и спешенную кавалерию, никакого фронта по существу уже не было, и путь на Ровно был открыт.

       Я развернул дивизию по обе стороны шоссе и {364} после долгих поисков вошел, наконец, в телефонную связь со штабом армии. Узнал, что положение серь­езное и штаб предполагал было эвакуировать Ровно, что у Клевани спешно формируется новый корпус (39) из ополченских дружин, которые, по словам Бруси­лова: «впервые попадают в бой и не представляют никакой боевой силы». Начальнику этого корпуса, ген. Стельницкому я входил в подчинение. Брусилов добавил, что он надеется, «что фронт все же полу­чится довольно устойчивым, опираясь на Железную дивизию, дабы задержать врага на речке Стубель».

       Положение дивизии было необыкновенно труд­ным. Австрийцы, вводя в бой все новые силы, распро­странялись влево, в охват правого фланга армии. Сообразно с этим удлинялся и мой фронт, дойдя, в конце концов, до 15 километров. Силы противника значительно превосходили нас, почти втрое, и обо­роняться при таких условиях было невозможно. Я решил атаковать. С 21 авг. я трижды переходил в на­ступление и тремя атаками Железная дивизия прико­вала к своему фронту около трех австрийских диви­зий и задерживала обходное движение противника. Но 8-11 сент., после тяжких боев, австрийцам удалось оттеснить нас за р. Горынь.

       Между тем, ген. Брусилов, получив в свое распо­ряжение 30-й корпус ген. Заиончковского и направив его к р. Горыни, решил выйти из создавшегося труд­ного положения переходом в наступление правым крылом армии (3 корпуса) с целью выхода и утвер­ждения на р. Стыри. После долгих споров с главно­командующим ген. Ивановым, не желавшим допускать наступление крупными силами, Брусилов поставил на своем и наступление началось.

       Железная дивизия шла в центре фронта. Блестя­щими атаками колонн ген. Станкевича и полк. Мар­кова противник был разбит 16 и 17 сент., причем частью уничтожен, частью взят в плен и 18 сент. {365} дивизия, по собственной инициативе, преследуя быстро отступавших австрийцев, форсированными маршами пошла на Луцк и 19 числа я атаковал уже сильные передовые укрепления его. Бой шел беспрерывно весь день и всю ночь. Против нас было 2¹/₂  австрий­ских дивизии, прочно засевших в хорошо подготов­ленных окопах. Стрелки дрались уже на самой пози­ции, были взяты пулеметы и пленные, захвачены два первых ряда окопов. Но дальнейшее продвижение казалось для нас непосильным, мы понесли большие потери и войска устали. Ген. Стельницкий даже не предлагал мне помощи своих ополченских частей, понимая ее бесполезность.

       Чтобы помочь моей захлебнувшейся фронтальной атаке, ген. Брусилов приказал ген. Заиончковскому атаковать Луцк с севера. Тут необходимо сделать отступление совсем не боевого свойства, дабы по­яснить дальнейший ход событий:

       По особенностям своего характера, Заиончковский внес элемент прямо анекдотический в суровую и эпическую боевую атмосферу. Получив распоряжение Брусилова, он отдал по своему корпусу многоречи­вый приказ, в котором говорилось, что Железная дивизия не смогла взять Луцк, и эта почетная и трудная задача возлагается на него... Припоминал праздник Рождества Богородицы, приходящийся на 21 сент... Приглашал войска «порадовать матушку царицу» и в заключение восклицал: «Бутылка отку­порена! Что придется нам пить из нее — вино или яд — покажет завтрашний день».

       Подобная «беллетристика» совсем не свойственна нашему воинскому обиходу, впрочем я узнал об этом приказе только по окончании операции.

       Но «пить вина» на «завтрашний день» Заиончков­скому не пришлось. Наступление его не подвинулось вперед, и он потребовал у штаба армии — передать ему на усиление один из моих полков, что и было {366} сделано. Я остался с тремя. Кроме того, в ночь на 23 сентября получаю приказ из армии: ввиду того, что Заиончковскому доставляет большие затруднения сильный артиллерийский огонь противника, мне, по его просьбе, приказано вести стрельбу всеми моими батареями в течение ночи, «чтобы отвлечь на себя неприятельский огонь».

       Стрелять в течение всей ночи, когда у нас каждый снаряд на учете! Но приказ я исполнил. Вероятно, понять мои чувства может только тот, кто был на войне и попадал в такое положение... Австрийцы мне не отвечали. С их стороны раздалось только три вы­стрела, причем одна граната попала в камин штабной хаты. По воле судьбы она не разорвалась.

       Эта нелепая стрельба обнаружила врагу распо­ложение наших скрытых батарей и к утру положение моей дивизии должно было стать трагичным. Я вызвал к телефону своих трех командиров полков и, очертив им обстановку, сказал:

       — Наше положение пиковое. Ничего нам не ос­тается, как атаковать.

       Все три командира согласились со мной.

       Я тут же отдал приказ дивизии: атаковать Луцк с рассветом.

       Брусилов потом писал об этом эпизоде так:

       «Деникин, не отговариваясь никакими трудностями, бросился на Луцк одним махом, взял его, во время боя въехал сам на автомобиле в город и оттуда прислал мне телеграмму, что 4-я стрелковая дивизия взяла Луцк».

       Вслед за сим Заиончковский донес о взятии им Луцка. Но на его телеграмме Брусилов сделал шутли­вую пометку: «... и взял там в плен генерала Дени­кина»...

За первое взятие Луцка (Мне довелось брать его вторично, в 1916 г.) я был произведен в {367} генерал-лейтенанты. Требование Заиончковского о награждении его Георгиевским крестом не прошло. Ниже увидим, что я нажил себе жестокого врага...

 

(ldn-knigi - ЗАЙОНЧКОВСКИЙ АНДРЕЙ МЕДАРДОВИЧ 1862-1926. Российский военный историк, генерал от инфантерии (1917). В 1-ю мировую войну командир дивизии, корпуса, командующий армией. В Красной Армии с 1919, профессор Военной академии им. Фрунзе. Труды по истории Крымской и 1-й мировой войн.)

 

***

       За всю Луцкую операцию Железная дивизия взя­ла в плен 158 офицеров и 9773 солдат, т. е. количе­ство, равное ее составу. Но и мы были изрядно потре­паны и через два дня были сменены и по обыкнове­нию выведены в резерв командующего армией.

       Соседние 8 и 30 корпуса, опрокидывая австрий­цев, вышли к Стыри. Ген. Конрад, сильно обеспокоен­ный разгромом своего левого крыла, обратился за помощью к германскому командованию и вскоре мы обнаружили к северу от Луцка движение немецкого корпуса в охват нашего правого фланга.

       В дальнейшем произошло нечто совершенно не­суразное и я до сих пор не мог установить обстоя­тельств этого дела по первоисточникам, ибо они на­ходятся в руках у большевиков. Но если верить ген. Брусилову, то он получил от главнокомандующего фронтом приказ: «Бросить Луцк и отвести войска в первоначальное положение» (к Клевани), а корпусу ген. Заиончковского, с приданной ему Железной ди­визией, «спрятаться в лесах восточнее Колки и, когда немцы втянутся по дороге Колки-Клевань, неожидан­но ударить им во фланг, а остальному фронту перей­ти тогда в наступление»...

       Эта «стратегия», больше похожая на детскую игру в прятки, свидетельствовала о весьма слабой военной квалификации как ген. Иванова, так и его нового начальника штаба ген. Савича.

       Линия Стыри и Луцк, доставшиеся нам ценою таких героических усилий, были брошены без давления противника. Вся луцкая операция, стоившая нам столь­ко крови и таких потерь (Железная дивизия потеряла 40% своего состава.), пошла прахом...

 

{368} Корпуса скрыть в лесу, конечно, не удалось и в результате оба противника, русский корпус и немец­кий, развернулись друг против друга в дремучем, за­болоченном Полесьи, понастроили из поваленных деревьев, перевитых колючей проволокой, укрепления, и оба перешли к обороне.

       Под предлогом лесистой местности штаб отнял мою артиллерию, передав ее другой дивизии. Когда я явился к генералу Заиончковскому, он сухо и на­ставительно прочел мне свою директиву, по которой три моих полка были распределены по его дивизиям, а четвертый взят в корпусный резерв. Железная ди­визия расформирована и я оставлен не у дел.

       Я не возражал, только внутренне улыбнулся, ибо знал, что такое распоряжение исполнено быть не может. Действительно, получив директиву Заиончковского, Брусилов немедленно приказал ему «вернуть дивизию в распоряжение ее начальника и дать диви­зии самостоятельную задачу».

       Командир корпуса поставил нас вдоль лесной речки Кармин и начались наши злоключения.

       Заиончковский приказал дивизии атаковать про­тивостоящих германцев. Я попробовал перейти в ата­ку раз, потом еще раз, понеся потери, был отбит и убедился в невозможности одержать успех по болоту, против уже укрепившихся немцев, не имея артилле­рии. Командир корпуса, в течение нескольких дней, присылал резкие и категорические приказания перей­ти в атаку, угрожая отрешить меня от командования за неисполнение. Не находя возможным вести людей на верную гибель и считая операцию явно обречен­ной, я отмалчивался. Заиончковский пожаловался в штаб армии, последний потребовал прямого соеди­нения со мной телеграфной линией и ген. Брусилов телеграфировал мне: «Что у вас происходит, объ­ясните?»

       Я отвечал, что принял личное участие в последней {369} атаке 14 полка и очертил всю обстановку, доложив, что для меня и моих командиров ясно, что дивизию посылают на убой.

       Через час ген. Заиончковский получил приказание Брусилова этой же ночью сменить своими частями Железную дивизию, которая возвращается в резерв командующего.

 

       Первый и единственный раз я встретил такое же­стокое и оскорбительное отношение к дивизии и к себе. Ибо всюду, куда бы ни появлялась наша «по­жарная команда», ее встречали с чувством облегчения и признания.

 

       На этом эпизоде кончилась «скитальческая жизнь» Железной дивизии по разным корпусам. В составе 8 армии сформирован был новый 40 корпус, в кото­рый вошла моя дивизия и отличная 2 стр. дивизия во главе с достойным начальником ген. Белозором. Про этот корпус ген. Брусилов выразился так: «По соста­ву своих войск этот корпус был одним из лучших во всей русской армии».

       Тотчас по сформировании, 40-му корпусу при­шлось вступить в бой. Между Юго-западным и За­падным фронтами образовался промежуток в 60 килом., наблюдаемый только спешенной кавалерией. Правда, это была лесисто-болотистая линия Полесья, которая, однако, вовсе не была непроходимой. Гер­манцы все более подвигались к северу, заняли Чарторийск и все время угрожали охватом правому флангу нашей армии и прорывали связи ее с Западным фронтом. Поэтому ген. Брусилов решил вторично коротким ударом правого крыла (30-й, 40-й и конный корпуса) исправить фронт, выйдя снова на р. Стырь.

       Началась Чарторийская операция, которая со­ставляет одну из славнейших страниц истории Же­лезной дивизии. «На 4-ю стр. дивизию, — писал Брусилов, — возложена была самая тяжелая {370} задача — взять Чарторийск и разбить германскую диви­зию».

 

       В ночь на 16 октября дивизия развернулась про­тив Чарторийска и Новоселок, в следующую ночь переправилась через Стырь и в течение двух дней раз­била, потопила и пленила австро-германцев на фрон­те в 18 килом. Левая колонна (ген. Станкевич, полк. Марков, капитан Удовиченко (Т. к. командир полка был слабоват, кап. Удовиченко фак­тически руководил полком в бою. За Чартер, операцию был пред­ставлен мною к Георгиевскому кресту 3-й степени и получил эту награду.), направленная мною на запад и юго-запад, опрокидывая врага, шла не­удержимо вперед, в то время, как правая колонна полк. Бирюкова (16 стр. полк), брошенная на Чарто­рийск, с огромным подъемом, без выстрела, атаковала город с тыла, одним порывом взяла его, почти унич­тожив занимавший его 1-й гренадерский Кронпринца полк, захватив орудия, пулеметы и обозы.

           

Переправившаяся через Стырь по мостам, наве­денным 16-м полком, 2-я стр. дивизия также успешно гнала противника правее нас, но дойдя до Лисово, не смогла дальше развить своего наступления ввиду неуспеха соседнего кавалерийского корпуса.

       К утру 20 окт. Железная дивизия завершила свой прорыв — 18 километров по фронту и свыше 20 кил. в глубину, располагаясь в виде буквы П. Справа и слева мы вели упорные бои, но с фронта против нас никого не было. Наша артиллерия громила город Колки, в глубоком тылу противника, где находился штаб всей левой его группы. Замешательство и рас­терянность австро-германцев были так велики, что в течение двух дней на фронт полк. Маркова выхо­дили обозы, транспорты и почта противника, которые он перехватывал. Нам удалось подслушать телефон­ный разговор генерала, командовавшего районом {371} Колки, который доносил начальству о безнадежности своего положения. Впоследствии, изучая австрийскую официальную историю войны, я находил в каждой строчке подтверждение тогдашнего их разгрома. Ну­жен был напор со стороны 30 корпуса ген. Заиончковского, стоявшего левее нас, и весь левый фланг авст­рийских армий был бы опрокинут.

 

       Еще 5 октября я неоднократно обращался в штаб своего корпуса и в штаб армии, прося двинуть впе­ред правый фланг 30-го корпуса, хотя бы только для обеспечения моего движения. Штаб армии производил давление на Заиончковского, но он противился. «Де­никин сообщает, что он занял уже Яблонку, — гово­рил он по аппарату начальнику штаба армии, — но я в этом сомневаюсь, так как упорство врага на моем фронте ничуть не ослабело».

       И хотя после взятия мною Куликовичей против правого фланга 30 корпуса стояли только спешенные кавалерийские части, он за все время опера­ции так и не сдвинулся с места.

       По мере расширения прорыва 2-й и 4-й стр. дивизий, я настойчиво доносил о необходимости использовать этот прорыв, влив в него спешно новые крупные силы. Генерал-квартирмейстерская часть шта­ба горячо поддерживала меня, но обычно столь энер­гичный Брусилов почему-то колебался. И момент был упущен...

 

       Когда, в конце концов, мне прислали 105-ю диви­зию, то, во-первых, было уже поздно, а, во-вторых, дивизия эта, ополченская, при первом же напоре противника отступила так поспешно, что только отягчила наше положение.

       Между тем, противник спешно стягивал со всех сторон подкрепления. На схеме австрийского офици­ального описания войны впоследствии я увидел по крайней мере 15 полков, действовавших против мое­го фронта, не считая всяких сборных команд. {372} Постепенно сжималось австро-германское кольцо во­круг прорвавшихся дивизий. Полк. Марков, занимав­ший выдвинутое положение у Яблонки, по телефо­ну докладывал мне:

       — Очень оригинальное положение. Веду бой на все четыре стороны. Так трудно, что даже весело!

       Теперь, с некоторой уже «исторической перспек­тивы», взирая на эти далекие события, испытываю все то же чувство глубокого умиления и гордости пе­ред неугасимым воинским духом, доблестью и самоотверженным патриотизмом моих соратников по Же­лезной дивизии.

           

Не только Маркову, но и всей дивизии в течение двух суток (20 и 21 окт.) пришлось драться фрон­том на все четыре стороны. И не только паники, ни малейшего падения духом, ни малейшего колеба­ния не было в рядах моих славных стрелков.

       К утру 22 окт., распоряжением командира кор­пуса, дивизия была отведена к с. Комарове.

       Прорыв был ликвидирован, не принеся нам поль­зы...

       Усилившийся противник еще в продолжение 2-х недель вел бесплодные атаки против Чарторийского фронта, неизменно отбиваемые русскими войсками. Железная дивизия в последний раз, 9 ноября, пере­ходила всем своим фронтом в контратаку, разбив австро-германцев и нанеся им большой урон. Всего за Чарторийскую операцию мы взяли нераненых пленных 8¹/₂  тысяч.

       С половины ноября на нашем фронте наступило полное затишье, длившееся до весны 1916 года. Пер­вый наш отдых от начала войны...

 

       Итак, поставленная 8-й армии тактическая задача была выполнена: мы прочно утвердились на Стыри. Но Ставка и штаб главнокомандующего обратили внимание на то, что были упущены неожиданно {373} открывшиеся стратегические возможности. Следователь­но, надо было найти виновного. И тут опять сказа­лись некоторые характерные черты Брусилова. Исто­рию нашего прорыва в своих записках он излагает так: «Два соседа, корпусные командиры, 30-го и 40-го, сговориться не сумели, и только друг на друга жало­вались. Виновного в нерешительности (!) командира 40 корпуса (ген. Воронин) пришлось сместить, но время было упущено, германцы успели прислать серьезную поддержку своим разбитым частям».

       Таким образом, ген. Воронин, войска которого вторгнулись глубоко в неприятельское расположение и этим создали, неиспользованную свыше, возмож­ность, был отрешен от командования, а ген. Заиончковский, не исполнивший приказа и не тронувшийся с места во всё время прорыва, остался безнаказанным...

 

5-го сентября Государь назначил вел. кн. Николая Николаевича главнокомандующим на Кавказ и сам вступил в верховное командование российскими во­оруженными силами. (см. о. Георгий Шавельский «Воспоминания», ldn-knigi)

Этому предшествовали безрезультатные попытки целого ряда политических дея­телей, в том числе и письменное обращение восьми министров, предостеречь Царя от опасного шага. Мотивами выставлялась, прежде всего, трудность совмещения управления государством и военного коман­дования. Оппозиционные министры докладывали, что при таком решении Государя, и особенно принимая во внимание отсутствие какой-либо правительственной программы по общей политике и коренное расхождение их во взглядах с председателем совета мини­стров Горемыкиным (Горемыкин находился в самых дружественных отноше­ниях с Распутиным, как увидим ниже, и по всем делам совето­вался с императрицей.), они «теряют веру и возмож­ность служить с пользой ему (царю) и родине». {374} Другим официальным мотивом был — риск брать на себя полную ответственность за армию в тяжкий период ее неудач.

       А мотивы, волновавшие очень многих, но не вы­сказываемые официально, были — страх, что отсут­ствие военных знаний и опыта у нового Верховного главнокомандующего осложнят и без того трудное положение армии, и опасение, что на ней отразится влияние Распутина (О личности и роли Распутина я пишу в главе 36-й.).

       Знаменательному акту предшествовали следую­щие обстоятельства.

       Императрица Александра Феодоровна совершен­но без всяких оснований заподозрила вел. кн. Николая Николаевича, человека не только абсолютно ло­яльного к Государю, но и с некоторым мистицизмом относившегося к легитимной монархии, в желании вредить Николаю II и даже узурпировать его власть. Ныне стали достоянием гласности ее письма, в кото­рых государыня десятки раз, с настойчивостью и страстностью, поистине болезненными, предупреж­дает мужа о грозящей ему со стороны Николая Ни­колаевича опасности.

 

       Она пишет 20 сентября 1914 г.: «Распутин боится, что «галки» («Галками» Александра Феодоровна называла вел. кня­гинь — сестер Анастасию Николаевну (жену Николая Николае­вича) и Милицу Николаевну (жену в. кн. Петра Николаевича). Обе они — дочери Черногорского короля Николая.) хотят, чтобы он (Ник. Ник. А. Д.) достал им трон польский или Галицкий. Это их цель... Но я сказала Ане ( Вырубова. ), чтобы она его успокоила, что даже из чувства благодарности ты бы этого ни­когда не рискнул. Григорий любит тебя ревниво и не выносит, чтобы Н. играл какую-либо роль».

       12 июня 15 г.: «Николаша далеко не умен, упрям и его ведут другие».

{375} 16 июня 15 г.: ...«у меня абсолютно нет доверия к Н... Он пошел против человека, посланного Богом, и его дела не могут быть угодны Богу, и его мнение не может быть правильно».

       17 июня: «У Николаши нет права вмешиваться в чу­жие дела... Это вина Н. и Витте, что существует дума».

       25 июня, 15 г.: «Все делается не так, как следо­вало бы и потому Н. держит тебя по близости, чтобы заставить тебя подчиняться всем его идеям и дурным советам».

       21 сент. 16 г.: «Никто не имеет права узурпиро­вать твои права. Меня это очень огорчает». (Дело идет о Николае Николаевиче).

5 ноября 16 г. Государыня сообщает, что «Ник., Орлов, и Янушкевич хотят выгнать тебя (это не сплетня, у Орлова уже все бумаги были готовы), а меня в монастырь».

(см. также о. Георгий Шавельский «Воспоминания», ldn-knigi)

       В этом убеждении поддерживал и вдохновлял Александру Феодоровну Распутин. Дело в том, что, к несчастью, именно семья Николая Николаевича впервые ввела в царскую близость Распутина, как «богоугодного старца» и «провидца», но потом, ког­да истинный лик его обнаружился, Николай Никола­евич и его близкие стали во враждебные отношения к «старцу». Распутин это знал и платил злобной ненавистью. Тем не менее, он несколько раз пытался проникнуть в Ставку. Но, когда его поклонники на­щупывали для этого почву, они неизменно получали ответ великого князя:

       — Если приедет, прикажу повесить!

       Что Распутин сыграл роль в решении Государя принять верховное командование — несомненно. Под­тверждается это и письмами императрицы:

       3 авг. 16 г.: «Не бойся называть имя Григория, говоря с ним (ген. Алексеевым) — благодаря Ему (Распутину.) {376} ты остался тверд и год тому назад принял командо­вание, когда все были против тебя. Скажи ему это и он поймет тогда Его (Распутина) мудрость».

       9 дек. 16 г.: «Наш друг говорит, что пришла смута и если Он (Император, А. Д.) не взял бы места H. H., то бы летел с престола теперь».

       Нет никакого основания считать, что навязчивую идею Александры Феодоровны относительно велико­го князя разделял и Государь. По крайней мере, ни в отношениях его к Николаю Николаевичу, ни в дей­ствиях, ни в суждениях это никогда не проявлялось. И если влияние императрицы и Распутина в этом направлении было все же велико, то оно, по всей вероятности, находило свое объяснение в мистически-религиозном понимании Государем своего предназ­начения и своей «богоустановленной» власти.

       После выхода высочайшего указа о принятии Государем верховного командования Александра Феодоровна писала ему:

       «Это — начало торжества твоего царствования. Он так сказал и я безусловно верю этому».

(Письма Императрицы Александры Федоровны к Императору Николаю II (июль 1914-дек. 1916, см. ldn-knigi)

       Несомненно, она верила. Несомненно, также, что Государь — спокойный и уравновешенный, не захо­дил так далеко, как она в своей мистике. Во всяком случае, он был вполне искренен, когда говорил противившимся его намерению министрам:

       — В такой критический момент верховный вождь армии должен стать во главе ее.

       В армии перемена Верховного не вызвала боль­шого впечатления. Командный состав волновался за судьбы войны, но назначение начальником штаба Верховного генерала Алексеева всех успокоило. Что же касается солдат, то в деталях иерархии они не отдавали себе отчета, а Государь в их глазах всегда был главой армии. Одно обстоятельство, впрочем, вызывало толки в народе, оно широко отражалось {377} в перлюстрированных военной цензурой письмах. Все считали, что «царь был несчастлив», что «ему не везло». Ходынка, Японская война, Первая револю­ция, неизлечимая болезнь единственного сына...

 

       Фактическим распорядителем всех вооруженных сил Российского государства стал ген. Михаил Ва­сильевич Алексеев.

       В сущности, такая комбинация, когда военные операции задумываются, разрабатываются и прово­дятся признанным стратегом, а «повеления» исхо­дят от верховной и притом самодержавной власти, могла быть удачной. Но... Государь не имел доста­точно властности, твердости и силы характера и ген. Алексеев, по тем же причинам, не умел «по­велевать именем царя».

       В результате во второй период войны, больше еще, чем в первый, проявляется несогласованность и стремление главнокомандующих фронтами пресле­довать свои местные цели. Ставка же налаживает соглашения, прибегает к уговорам и компромиссам, доходящим до абсурда, когда, например, весною 1916 г. два главнокомандующих сорвали подготов­ленную большую операцию и притом совершенно безнаказанно.

Об этом говорю в следующей главе.

 

ГОД НА ФРОНТАХ ВОИНЫ

 

       Пополненная, снабженная до известной степени оружием, патронами и снарядами, русская армия в 1916 г. привлекала на себя преимущественное внима­ние противника и полуторные его силы по сравне­нию с западными фронтами.

       Россия уже была главным театром мировой вой­ны.

       И русское командование, предоставленное своей судьбе во время великого отступления 15 года, {378} никогда не отказывало в помощи своим союзникам, даже когда это было в явный ущерб нашим интере­сам. Я подчеркиваю этот факт, потому что в этой верности своему слову, которая тогда ни в ком в российской армии не вызывала сомнений, есть тот, ныне уходящий элемент чести и рыцарства, без кото­рого не может быть человеческого общества.

 

       1915-й год был неудачен в борьбе англо-французов с турками — в проливах, на Балканах, в Малой Азии. Для отвлечения турецких сил Кавказская армия перешла в широкое наступление среди суровой гор­ной зимы и азиатского бездорожья (126 русских батальонов против 132 турецких) и 16 февраля, раз­бив турок, ген. Юденич взял ключевую крепость Эрзерум. Эта победа вызвала переброску не только турецких дивизий со всех фронтов, но и большую часть общего резерва, против русской армии. В ре­зультате, намечавшиеся турками операции в Египте и против Суэцкого канала были сорваны, и положе­ние англичан в Месопотамии улучшилось. Кавказская армия, продолжая наступление, к концу лета овла­дела Трапезундом, Эрзинджаном и продвинулась глу­боко в пределы Турции.

       Союзники должны были перейти в наступление весною, но германцы предупредили их, начав 21 февр. сражение для прорыва фронта у Вердена. По усилен­ным просьбам ген. Жофра, для отвлечения немецких резервов, Ставка предприняла большое наступление войсками Северного и Западного фронтов в марте — в самое неблагоприятное для нас время весенней распу­тицы. Операция эта, наспех организованная и плохо-проведенная, среди бездорожья тающих снегов, бук­вально захлебнулась в грязи и окончилась полной неудачей.

       Плохая прелюдия к предстоящему июньскому наступлению, отразившаяся печально на духе войск и в особенности на психике главнокомандующих...

 

{379} За это время в командовании нашем произошли перемены. В неудачах, постигших Юго-западный фронт был обвинен, совершенно напрасно, начальник штаба фронта ген. Владимир Драгомиров и смещен (он получил 8-й корпус). Главнокомандующий ген. Иванов обрушился с целым обвинительным актом против Брусилова, но последнего поддержала Ставка. Обиженный несправедливыми нападками на свой штаб начальник штаба ген. Брусилова ген. Ломновский ушел в строй, получив 15-ю дивизию. В конце концов, неудачное руководство Иванова, которое про­должалось и в начале 16 г. (операции 7 и 9 армий), заставило сменить и его. Главнокомандующим Юго-западным фронтом 5-го апреля был назначен ген. Брусилов.

       Детали предстоящего июньского наступления установлены были на военном совете в Ставке 14 ап­реля.

Впоследствии, будучи начальником штаба Вер­ховного главнокомандующего, я ознакомился с про­токолом этого исторического заседания, представ­ляющего большой интерес и в стратегическом и особенно в психологическом отношении.

       Присутствовали — Государь, главнокомандующие Куропаткин, Эверт, Брусилов со своими на­чальниками штабов, генералы Иванов, Шувалов, вел. кн. Сергей Михайлович и Алексеев.

       Ген. Алексеев доложил план наступления: глав­ный удар на Вильну (дальше — Берлин) наносит Западный фронт ген. Эверта, к которому направля­ются большая часть резервной тяжелой артиллерии, и все корпуса из резерва Верховного главнокоман­дующего — силы и средства получались доселе небывалые на русских фронтах. Впервые они более чем в полтора раза превышали противостоявшие германские.

       Северный фронт ген. Куропаткина, усиленный в свою очередь частью общего резерва и тяжелой {380} артиллерией, должен был наносить удар также в Виленском направлении. В общем, севернее Полесья было собрано 70 % российских сил (С. и 3. фронты), а южнее (Юго-зап. фр.) оставалось 30 %. Юго-запад­ному фронту предлагалось держаться пассивно и выступить только в случае успеха на главном на­правлении.

       Генералы Эверт и Куропаткин, ссылаясь на силу неприятельских позиций и насыщенность их артил­лерией, в особенности тяжелой, отнеслись совершенно безнадежно к намеченной атаке.

       Ген. Брусилов в горячих словах уверял, что его войска сохранили вполне боевой дух, что наступле­ние возможно, и при нынешнем соотношении воору­жения он не сомневается в успехе его. Но что не может себе представить, чтобы во время генераль­ного наступления его фронт бездействовал...

       Ген. Алексеев возражал против пессимизма Эверта и Куропаткина, которые несколько смягчили свое заключение: Наступать они могут, но не ручаются за успех. Ген. Алексеев согласился на активное уча­стие в наступлении Юго-западного фронта, но под­черкнул, что ни войсками, ни артиллерией он усилить его не может и Брусилов должен довольствоваться собственными силами.

       Итак — главный удар на Вильну, вспомогатель­ный (Юго-запад, фр.) на Луцк. Государь не выска­зывал собственного мнения, утверждая лишь предло­жения Алексеева. Интересно, что ген. Иванов, после окончания совета, пошел к Государю и со слезами на глазах умолял его не допускать наступления Бру­силова, так как войска переутомлены и все кончится катастрофой. Царь отказался менять планы.

       В таких условиях принимались решения о гене­ральном наступлении. Два главнокомандующих обоих активных фронтов явно потеряли дух, не верили в успех предприятия, не имели дерзания и могли своим {381} пессимизмом заразить и начальников и войска. Каза­лось бы, самым естественным было убрать их не­медленно и заменить другими, которые могли бы и хотели атаковать...

 

**

*

           

 

Собрал Брусилов своих маршалов: Каледин (8 арм.), Сахаров (11), Щербачев (7), Крымов (9).

 

       Один Щербачев высказывал сомнения и находил наступление нежелательным. Все остальные поддер­жали главнокомандующего.

       Наступление предположено было в начале июня. Но 24 мая пришла телеграмма от ген. Алексеева:

       «Итальянцы потерпели сильное поражение и про­сят экстренно нашей помощи. Можете ли наступать?»

...............................................................................................................................

...............................................................................................................................

...............................................................................................................................

{382} На этих строках последняя работа на земле ге­нерала Деникина прервалась. Он умер от разрыва сердца.

       Из плеяды первых борцов против большевизма, ген. Деникин, силою исторических обстоятельств был принужден прекратить вооруженную борьбу и оста­вить свою Родину. С тех пор он неустанно продолжал бороться, разоблачая коммунизм словом и пером. Пять томов его фундаментального труда — «Очерки русской смуты» (вышедшие в 1921-26 годах) охваты­вают революцию 1917 г., захват России большевика­ми и гражданскую войну.

       Его последняя неоконченная рукопись носит ха­рактер автобиографический, хотя весь центр тяжести он переносит на общероссийские обстоятельства и со­бытия, рассматривая их с точки зрения русского офи­цера и военного писателя. Закончить эту свою рабо­ту он предполагал так, чтобы «Очерки русской сму­ты» являлись ее естественным продолжением, осве­тив, таким образом, эпоху жизни России от 1870-х до 1920-х годов.

       Господь не судил ему довести ее до конца.

       Но эти книги явятся подспорьем для всякого историка этого периода.

 

Ксения Деникина

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ Н. С. ТИМАШЕВА                                                7

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РОДИТЕЛИ                                                                                           17

ДЕТСТВО                                                                                              22

РУССКО-ПОЛЬСКИЕ ОТНОШЕНИЯ                                              26

ЖИЗНЬ ГОРОДКА                                                                               33

ШКОЛА                                                                                                 36

ПРЕПОДАВАТЕЛИ                                                                             45

СМЕРТЬ ОТЦА                                                                                     52

ВЫБОР КАРЬЕРЫ                                                                               55

В ВОЕННОМ УЧИЛИЩЕ                                                                   57

ВЫПУСК В ОФИЦЕРЫ                                                                      69

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В АРТИЛЛЕРИЙСКОЙ БРИГАДЕ                                                    75

В АКАДЕМИИ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА                                     86

АКАДЕМИЧЕСКИЙ ВЫПУСК                                                         99

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СНОВА В БРИГАДЕ                                                                           111

РУССКИЙ СОЛДАТ                                                                            118

ПЕРЕД ЯПОНСКОЙ ВОЙНОЙ                                                         128

НА ВОЙНУ                                                                                           145

ЗААМУРСКИЙ ОКРУГ ПОГРАНИЧНОЙ СТРАЖИ                     152

ОТ ТЮРЕНЧЕНА ДО ШАХЭ                                                             161

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В ОТРЯДЕ ГЕНЕРАЛА РЕННЕНКАМПФА                                   169

МУКДЕНСКОЕ СРАЖЕНИЕ                                                             186

В КОННОМ ОТРЯДЕ ГЕНЕРАЛА МИЩЕНКИ                             199

КОНЕЦ ЯПОНСКОЙ ВОЙНЫ                                                          211

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ — В СИБИРИ И НА ТЕАТРЕ ВОЙНЫ 221

ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ — В СТРАНЕ                                            232

ВОЕННЫЙ РЕНЕССАНС                                                                  244

В ВАРШАВСКОМ И КАЗАНСКОМ ВОЕННЫХ ОКРУГАХ                  252

В АРХАНГЕЛОГОРОДСКОМ ПОЛКУ                                            276

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

В ПРЕДДВЕРИИ 1-й МИРОВОЙ ВОЙНЫ                                      295

РОССИЙСКАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ                                                    307

1914 ГОД НА ФРОНТАХ ВОЙНЫ                                                    318

ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОЙНЫ                                                                 333

1915 ГОД НА ФРОНТАХ ВОЙНЫ                                                    346

1915 ГОД. ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОЙНЫ                                              358

1916 ГОД НА ФРОНТАХ ВОЙНЫ                                                    377

 

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 169; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!