В АКАДЕМИИ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА 9 страница

       — Простите, ваше превосходительство, но мне кажется, что здесь происходит недоразумение. На приеме у вас сегодня два артиллериста. Один, по-ви­димому, ненормальный, а перед вами — нормальный.

       Директор засмеялся, сел в свое кресло, усадил меня; дверь закрылась и курьер исчез.

       Выслушав внимательно мой рассказ, директор вы­сказал предположение, что закон нарушен, чтобы «протащить в генеральный штаб каких-либо мамень­киных сынков». Я отрицал: четыре офицера, неожи­данно попавшие в список, сами чувствовали смуще­ние немалое. Впрочем, может быть, он был и прав — ходили и такие слухи в Академии...

       — Чем же я могу помочь вам?

       — Я прошу только об одном: сделайте как мож­но скорее запрос военному министру.

       — Обычно у нас это довольно длительная проце­дура, но я обещаю вам в течение двух-трех дней ис­полнить вашу просьбу.

       Так как Мошнин грозил увольнением меня от службы, я обратился в Главное Артиллерийское уп­равление, к генералу Альтфатеру, который заверил меня, что в рядах артиллерии я останусь во всяком случае. Обещал доложить обо всем главе артиллерии, великому князю Михаилу Николаевичу.

           

 

 

***

       Запрос Канцелярии прошений военному минист­ру возымел действие. Академия оставила меня в {106} покое, и дело перешло в Главный штаб. Для производ­ства следствия над моим «преступлением» назначен был пользовавшийся в генеральном штабе большим уважением генерал Мальцев. Вообще в Главном шта­бе я встретил весьма внимательное отношение и, по­этому, был хорошо осведомлен о закулисных пери­петиях моего дела. Я узнал, что генерал Мальцев в докладе своем стал на ту точку зрения, что выпуск из Академии произведен незаконно, и что в действи­ях моих нет состава преступления. Что к составле­нию ответа Канцелярии прошений привлечены юрис­консульты Главного штаба и Военного министерства, но работы их не удовлетворяют Куропаткина, кото­рый порвал уже два проекта ответа, сказав раздражи­тельно:

       — И в этой редакции сквозит между строк, буд­то я не прав.

       Так шли неделя за неделей... Давно уже прошел обычный срок для выпуска из военных Академий; исчерпаны были кредиты и прекращена выдача ака­демистам добавочного жалованья и квартирных де­нег по Петербургу. Многие офицеры бедствовали, в особенности семейные. Начальники других Академий настойчиво добивались у Сухотина, когда же, наконец, разрешится инцидент, задерживающий представление выпускных офицеров четырех Академий (Генерального штаба, Артиллерийская, Инженерная и Юри­дическая.) государю императору...

       Наконец, ответ военного министра в Канцелярию прошений был составлен и послан; испрошен был день Высочайшего приема; состоялся Высочайший приказ о производстве выпускных офицеров в сле­дующие чины «за отличные успехи в науках». К {107} большому своему удивлению, я прочел в нем и о своем производстве в капитаны.

       По установившемуся обычаю, за день до пред­ставления государю, в одной из академических зал выпускные офицеры представлялись военному ми­нистру. Генерал Куропаткин обходил нас, здороваясь, и с каждым имел краткий разговор. Подойдя ко мне, он вздохнул глубоко и прерывающимся голосом сказал:

       — А с вами, капитан, мне говорить трудно. Скажу только одно: вы сделали такой шаг, который не одоб­ряют все ваши товарищи.

       Я не ответил ничего.

       Военный министр был плохо осведомлен. Он не знал, с каким трогательным вниманием и сочувстви­ем отнеслись офицеры к опальному капитану. Не знал, что в том году впервые за существование Академии состоялся общий обед выпускных, на котором в рез­ких и бурных формах вылился протест против ака­демического режима и нового начальства.

       Я молчал и ждал.

 

***

       Особый поезд был подан для выпускных офице­ров четырех Академий и начальствующих лиц. Еще на вокзале я несколько раз ловил на себе испытую­щие и враждебные взгляды академического началь­ства. Со мной они не заговаривали, но на лицах их видно было явное беспокойство: не вышло бы како­го-нибудь «скандала» на торжественном приеме...

       Во дворце нас построили в одну линию вдоль ан­филады зал — в порядке {108} последнего незаконного списка старшинства. По прибытии Куропаткина и после разговора его с Сухотиным, полковник Мошнин подошел к нам, извлек из рядов ниже меня стоявших трех товарищей по несчастью и переставил их выше — в число назначенных в генеральный штаб. Отделил нас интервалом в два шага... Я оказался на правом фланге офицеров, не удостоенных причис­ления.

       Все ясно.

       Генерал Альтфатер, как оказалось, исполнил свое обещание. Присутствовавший на приеме великий князь Михаил Николаевич подошел ко мне перед при­емом и, выразив сочувствие, сказал, что он доложил государю во всех подробностях мое дело.

       Ждали долго. Наконец, по рядам раздалась ти­хая команда:

       — Господа офицеры!

       Вытянулся и замер дворцовый арап, стоявший у двери, откуда ожидалось появление императора. Ге­нерал Куропаткин, стоявший против нее, низко скло­нил голову...

 

       Вошел государь. По природе своей человек за­стенчивый, он, по-видимому, испытывал не малое сму­щение во время такого большого приема — несколь­ких сот офицеров, каждому из которых предстояло задать несколько вопросов, сказать что-либо привет­ливое. Это чувствовалось по его добрым, словно тос­кующим глазам, по томительным паузам в разговоре и по нервному подергиванию аксельбантом.

       Подошел, наконец, ко мне. Я почувствовал на се­бе со стороны чьи-то тяжелые, давящие взоры... Скользнул взглядом: Куропаткин, Сухотин, Мош­нин — все смотрели на меня сумрачно и тревожно.

{109} Я назвал свой чин и фамилию. Раздался голос го­сударя:

       — Ну, а вы как думаете устроиться?

       — Не знаю. Жду решения Вашего Императорско­го Величества.

       Государь повернулся вполоборота и вопроси­тельно взглянул на военного министра. Генерал Ку­ропаткин низко наклонился и доложил:

       — Этот офицер, Ваше Величество, не причислен к генеральному штабу ЗА ХАРАКТЕР.

       Государь повернулся опять ко мне, нервно обдер­нул аксельбант и задал еще два незначительных во­проса: долго ли я на службе и где расположена моя бригада. Приветливо кивнул и пошел дальше.

       Я видел, как просветлели лица моего начальства. Это было так заметно, что вызвало улыбки у неко­торых близ стоявших чинов свиты... У меня же от разговора, столь мучительно жданного, остался тя­желый осадок на душе и разочарование... в «правде воли монаршей»...

 

       Мне предстояло отбыть лагерный сбор в одном из штабов Варшавского военного округа и затем вернуться в свою 2-ю артиллерийскую бригаду. Но варшавский штаб, возглавлявшийся тогда генералом Пузыревским, проявил к моей судьбе большое уча­стие. Генерал Пузыревский оставил меня на вакант­ной должности генерального штаба и, послав в Пе­тербург лестные аттестации, трижды возбуждал хо­датайство о моем переводе в генеральный штаб. На два ходатайства ответа вовсе не было получено, на третье пришел ответ: «Военный министр воспретил {110} возбуждать какое бы то ни было ходатайство о ка­питане Деникине».

       Через некоторое время пришел ответ и от Кан­целярии прошений: «По докладу такого-то числа военным министром вашей жалобы, Его Императорское Величество повелеть соизволил — оставить ее без последствий».

 

       Тем не менее, на судьбу обойденных офицеров обращено было внимание: вскоре всем офицерам, когда-либо успешно кончившим 3-й курс Ака­демии, независимо от балла, предоставлено было пе­рейти в генеральный штаб. Всем, кроме меня.

 

       Больше ждать было нечего и неоткуда. Началь­ство Варшавского округа уговаривало меня оставать­ся в прикомандировании. Но меня тяготило мое не­определенное положение, не хотелось больше жить иллюзиями и плавать между двумя берегами, не при­став к генеральному штабу и отставая от строя.

       Весною 1900 года я вернулся в свою бригаду.

 

{110}

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

СНОВА В БРИГАДЕ

 

       В бригаде я застал положение в корне изменив­шимся. Новый командир ее, генерал Завацкий, был отличным строевым командиром и выдающимся вос­питателем войск. Он начал с того, что, запершись в кабинете с адъютантом, поручиком Ивановым — че­ловеком умным и порядочным, поговорил с ним часа три, ознакомившись с печальным наследием генера­ла Л. Потом исподволь, без ломки стал налаживать выбитую из колеи бригадную жизнь.

       Командир часто заходил в собрание, где первое время столовался, любил поговорить с нами — оди­наково приветливо с полковником и с подпоручи­ком. Как-то в разговоре он заметил:

       — По-моему, обучение может вести как следует только офицер. А если офицера нет, так лучше бро­сить совсем занятие.

       И начались в бригаде странные явления...

       Как-то утром поручик 3-й батареи проспал заня­тия, а ген. Завацкий произвел за него обучение кон­ной смены, ни слова не сказав командиру батареи... Зашел на другой день в 5-ю батарею — позанимался там с наводчиками; в 1-й произвел учение при ору­диях, успокоив командира батареи, который, полу­чив известие о появлении бригадного, наскоро одел­ся и прибежал в парк:

       — Ничего, мне не трудно. Я по утрам свободен.

{112} Недели через две даже самый беспутный штабс-капитан, игравший обыкновенно всю ночь в штос и забывший, было, дорогу в батарею, стал являться ак­куратно на занятия.

       Впрочем, и штос вскоре прекратился. Завацкий, собрав нас, вел беседу о деморализующем влиянии азарта и потребовал тоном суровым и властным пре­кращения азартной игры. Все понимали, что не про­стой угрозой звучали его слова:

        — Я никогда не позволю себе аттестовать на ба­тарею офицера, ведущего азартную игру.

       И штос, открыто и нагло царивший в офицер­ском собрании, перешел на время в холостые квар­тиры с занавешенными окнами, и мало-помалу стал выводиться.

       Зная и требуя службу, генерал близко вошел и в быт бригадный. Казалось, не было такой, даже самой мелкой, стороны его, в которой пятилетнее командо­вание Завацкого не оставило бы благотворного влия­ния. Начиная с благоустройства лагеря, бригадного со­брания, солдатских лавочек, построенной им впервые в Беле гарнизонной бани и кончая воспитанием моло­дежи и искоренением «помещичьей психологии» — этого пережитка прошлого, которого придерживались еще некоторые батарейные командиры, смотревшие на батарею, как на свое имение.

       Аресты офицеров, казавшиеся недавно необходи­мым устоем службы, больше не применялись.

 

       Надо сказать, что аресты на гауптвахте офице­ров за маловажные служебные проступки, властью начальника широко применялись как в русской ар­мии, так и во всех других. Этот освященный исто­рической традицией и, в сущности, позорный способ воздействия, между тем, не применялся нигде в {113} отношении служилых людей гражданского ведомства. За первую четверть века своей службы я знал среди высшего командования армии только одного чело­века, который порвал с этой традицией. Это был ко­мандир ХХ-го корпуса, генерал Мевес, умерший за три года перед японской войной. Он стремился провести в офицерской среде рыцарское понятие об ее предназначении и моральном облике. В этом нака­зании Мевес видел «высшую обиду личности, обиду званию нашему». Он признавал только выговор на­чальника и воздействие товарищей. «Если же эти ме­ры не действуют, — говорил он, — то офицер не го­ден, и его нужно удалить».

 

       Мевес, в сущности, не был новатором, ибо суще­ствует давно забытый указ, из времен сурового рус­ского средневековья, основателя нашей регулярной армии, царя Петра Великого: «Всех офицеров без воинского суда не арестовать, кроме изменных дел»...

       Такого же взгляда, как Мевес, придерживался и ген. Завацкий. Дисциплинарных взысканий на офи­церов он не накладывал вовсе. Провинившихся он приглашал в свой кабинет... Один из моих товари­щей, приглашенный для такой беседы, говорил не без основания:

       — Перспектива незавидная. Легче бы сесть на гауптвахту. Это — человек, обладающий какой-то удивительной способностью в безупречно корректной форме в течение часа доказывать тебе, что ты — ту­неядец или держишься не вполне правильного взгля­да на офицерское звание.

 

***

       В такой покойной и здоровой обстановке проте­кали два года моей службы при Завацком. Я был {114} назначен старшим офицером и заведующим хозяйст­вом в 3-ю батарею подполковника Покровского — выдающегося командира, отличного стрелка (разу­мею орудийную стрельбу) и опытного хозяина. За 5 лет, проведенных вне бригады, я, естественно, не­сколько отстал от артиллерийской службы. Но в стро­евом отношении я очень скоро занял надлежащее место, а в области тактики и маневрирования счи­тался в бригаде авторитетом. Только войскового хозяйства не знал вовсе. Поэтому мы условились с Покровским, что временно он оставит хозяйство ба­тареи в своих руках, будет учить меня и передавать мне последовательно те отрасли, которые будут мною усвоены. Учился я прилежно и небезуспешно. Бата­рейное хозяйство в малом масштабе — по охвату и по отчетности — аналогично было с основным — полковым. Поэтому наука в этой области принесла мне большую пользу при дальнейшей службе. Ибо офицеры генерального штаба на высших командных должностях, за редкими исключениями, были совер­шенно некомпетентны в области войскового хозяйст­ва и поневоле глядели из-под рук своих интендантов.

       Вообще много полезного я вынес из школы Завацкого и Покровского.

 

       Академическая история и «изгнание» из генераль­ного штаба нисколько не уронили в глазах товари­щей мой научный престиж. Наоборот, относились они ко мне с сочувствием и признанием. Однажды это отношение проявилось в трогательной форме. При­ехал из штаба корпуса капитан генерального штаба, моложе меня в чине и сидевший в Академии за одним столом со мной — для проверки тактических знаний офицеров. Нескольким офицерам он задал самые эле­ментарные задачи, в том числе... и мне. Вечером в со­брании должен был происходить разбор. Возмущен­ный такой бестактностью, командир дивизиона {115} приказал мне не являться в собрание, а молодежь после занятий так разделала заезжего капитана, что он не знал, куда деваться.

       Отношение ко мне офицерства реально выража­лось в том, что я состоял выборным членом бри­гадного суда чести и председателем Распорядитель­ного комитета бригадного собрания.

 

       Атмосфера бельского захолустья не слишком ме­ня тяготила. Общественная жизнь — в бригадном офицерском собрании, личная — в более тесном кру­гу сослуживцев-приятелей и в двух-трех интеллигент­ных городских семьях, в том числе в семье В. С. и Е. А. Чиж — родителей моей будущей жены — меня удовлетворяли. А от службы и от дружбы оставалось достаточно свободного времени для чтения и... литературной работы. Надо сказать, что еще в академи­ческое время я написал рассказ из бригадной жизни, который был напечатан в военном журнале «Развед­чик» (1898). Рассказ хоть и неважный, но испытал я большое волнение, как, вероятно, и все начинающие писатели — большие и малые — при выходе в свет первого своего произведения. С тех пор я печатал очерки из военного быта в «Разведчике» и до 1904 го­да рассказы и статьи военно-политического содер­жания в «Варшавском Дневнике» — единственном русском органе, обслуживавшем русскую Польшу. Пи­сал под псевдонимом «И. Ночин», который, впрочем, не составлял секрета. Бывали рассказы и злободнев­ные, один из которых бурно всколыхнул тихую за­водь бельской жизни. Вот вкратце его содержание.

 

       Жил в Беле один «миллионер», по фамилии Пижиц. Нажился он на арендах и подрядах военному ведом­ству: казармы, ремонты, отопление и проч. Там же жил некий Финкельштейн, занимавшийся тем же, ко­торого конкуренция с Пижицем разорила. Финкельштейн питал ярую ненависть к Пижицу и чем мог, {116} как мог, старался ему повредить. Писал разоблачения и доносы во все учреждения, но безрезультатно. У Пижица была «рука» в штабе округа и у губернатора. В результате он правдами и неправдами стал моно­польным поставщиком на всю губернию.

       У Пижица был сын Лейзер, которому подошел срок поступить в солдаты. Пижиц роздал «денежные подарки» членам «Бельского воинского присутствия» и был уверен, что сына его освободят, хотя физиче­ских недостатков он не имел.

       Пришел день освидетельствования. Лейзер давал такие правильные ответы доктору, подносившему к его глазам сбивчивые комбинации стекол, что при­сутствие признало его единогласно близоруким и к службе негодным. Вечером в местном клубе за рюм­кой водки доктор выдал своему приятелю секрет:

       — Очень просто: стекло в правой руке — «вижу», в левой — «не вижу»...

       В отношении больных глазами требовалось переосвидетельствование в особой комиссии в Варшаве. Пижиц знал, что председатель этой комиссии также не брезгает «денежными подарками». Собрался в Варшаву.

       Председателю комиссии доложили, что его же­лает видеть Пижиц. Посетитель долго и неприлично торговался и наговорил председателю таких дерзо­стей, что тот вытолкал его за двери. Финкельштейн... ибо это был Финкельштейн, а не Пижиц... слетел стремглав с лестницы и исчез.

       Когда на другой день настоящий Пижиц явился на квартиру председателя, то доложивший о нем ла­кей вернулся и сказал изумленному Пижицу, что его не ведено пускать на порог...

       А через несколько дней в один из полков за Урал был отправлен молодой солдат Лейзер Пижиц.

 

{117} Рассказ мой, с вымышленными, конечно, имена­ми, изобиловал фактическими и глубоко комичными деталями. Нужно знать жизнь уездного захолустья, чтобы представить себе, какой произошел там пере­полох. Гневался очень губернатор; воинский началь­ник (Полковник административной службы, ведавший набором и учетом запасных.) поспешил перевестись в другой город; доктор­ша перестала отвечать на приветствие; Пижиц недели две не выходил из дому; а Финкельштейн, гуляя по главной улице города, совал всем знакомым номер газеты, говоря:

       — Читали? Так это же про нас с Пижицем на­писано!

       Так жили мы, работали и развлекались в бельском захолустье.

 

***

       Воспоминания об академическом эпизоде мало-помалу теряли свою остроту, и только где-то глубо­ко засела неотвязчивая мысль: каким непроходимым чертополохом поросли пути к правде...

       И вот однажды, в хмурый осенний вечер, распо­лагавший к уединению и думам, написал я частное письмо «Алексею Николаевичу Куропаткину». Начи­налось оно так:

       «А с вами мне говорить трудно». С такими сло­вами обратились ко мне вы, Ваше Превосходитель­ство, когда-то на приеме офицеров выпускного курса Академии. И мне было трудно говорить с Вами. Но с тех пор прошло два года, страсти улеглись, сердце поуспокоилось, и я могу теперь спокойно рассказать Вам всю правду о том, что было».

{118} Затем вкратце изложил известную уже читателю историю. Ответа не ждал. Захотелось просто отвести душу.

       Прошло несколько месяцев. В канун нового 1902 года я получил неожиданно от товарищей своих из Варшавы телеграмму, адресованную «причисленному к генеральному штабу, капитану Деникину», с сердечным поздравлением... Нужно ли говорить, что встреча нового года была отпразднована в этот раз с исклю­чительным подъемом.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 166; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!