В АКАДЕМИИ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА 8 страница

       После танцев все приглашенные перешли в верх­ний этаж, где в ряде зал был сервирован ужин. За царским столом и в соседней зале рассаживались по особому списку, за всеми прочими — свободно, без чинов. Перед окончанием ужина, во время кофе, го­сударь проходил по амфиладе зал, останавливаясь иногда перед столиками и беседуя с кем-либо из при­сутствовавших.

       Меня удивила доступность Зимнего дворца.

 

{93} При нашем входе во дворец нас пропустила охрана, даже не прочитав нашего удостоверения, чего я не­сколько опасался. Ибо случился со мной такой казус: одеваясь дома, в последний момент я заметил, что мои эполеты недостаточно свежи, и у своего соседа-артиллериста занял новые его эполеты, второпях не обратив внимания, что номер на них другой (мой был — 2)... Еще более доступен бывал Зимний дворец ежегодно, 26 ноября, в день орденского праздника св. Георгия (Высшее боевое отличие.), когда приглашались на молебен и к царскому завтраку все находившиеся в Петербурге кавалеры ордена. Во дворце состоялся «Высочайший выход». Я бывал на этих «выходах». Среди шпалер массы офицерства из внутренних покоев в дворцо­вую церковь проходила процессия из ветеранов се­вастопольской кампании, турецкой войны, кавказ­ских и туркестанских походов — история России в ли­цах, свидетели ее боевой славы... В конце процессии шел государь, и обе государыни (Александра Федоровна и вдовствующая императрица.), проходя в трех-четырех шагах от наших шпалер.

       На эти «высочайшие выходы» имели доступ все офицеры. Но никогда не бывало во время их какого-либо несчастного случая. Очевидно, к этим легким для покушения путям боевые революционные элемен­ты не имели никакого доступа.

       Действительно, после восстания декабристов (1825) был только один случай (в середине 80-х го­дов) более или менее значительного участия офице­ров в заговоре против режима (дело Рыкачева); позд­нее прикосновенность офицерства к революционным течениям была единичной и несерьезной.

 

       В мое время в Академии, как и в армии, не видно было интереса к активной политической работе. Мне {94} никогда не приходилось слышать о существовании в Академии политических кружков или об участии слу­шателей ее в конспиративных организациях. Задолго до нашего выпуска, еще в дни дела Рыкачева, тогдаш­ний начальник Академии, генерал Драгомиров, бесе­дуя по этому поводу с академистами, сказал им:

       — Я с вами говорю, как с людьми, обязанными иметь свои собственные убеждения.

Вы можете по­ступать в какие угодно политические партии. Но прежде, чем поступить, снимите мундир. Нельзя одно­временно служить своему царю и его врагам.

       Этой традиции, без сомнения, придерживались и позднейшие поколения академистов.

 

***

       Некоторые академические курсы, серьезное чтение, общение с петербургской интеллигенцией разных тол­ков значительно расширили мой кругозор. Познако­мился я случайно и с подпольными изданиями, носив­шими почему-то условное название «литературы», главным образом пропагандными, на которых воспи­тывались широкие круги нашей университетской мо­лодежи. Сколько искреннего чувства, подлинного го­рения влагала молодежь в ту свою работу!.. И сколь­ко молодых жизней, многообещающих талантов ис­коверкало подполье!

       Приходят однажды ко мне две знакомые курсист­ки и в большом волнении говорят:

       — Ради Бога помогите! У нас ожидается обыск. Нельзя ли спрятать у вас на несколько дней «лите­ратуру»?..

       — Извольте, но с условием, что я лично все пе­ресмотрю.

{95} —Пожалуйста!

       В тот же вечер они притащили ко мне три объе­мистых чемодана. Я познакомился с этой нежизнен­ной, начетнической «литературой», которая составля­ла во многих случаях духовную пищу передовой молодежи. Думаю, что теперь дожившим до наших дней составителям и распространителям ее было бы даже неловко перечитать ее. Лозунг — разрушение, ниче­го созидательного, и злоба, ненависть — без конца. Тогдашняя власть давала достаточно поводов для ее обличения и осуждения, но «литература» оперирова­ла часто и заведомой неправдой. В рабочем и кре­стьянском вопросе — демагогия, игра на низменных страстях, без учета государственных интересов. В об­ласти военной — непонимание существа армии, как государственно-охранительного начала, удивительное незнание ее быта и взаимоотношений. Да что гово­рить про анонимные воззвания, когда бывший офи­цер, автор «Севастопольских рассказов» и «Войны и мира», яснополянский философ Лев Толстой сам пи­сал брошюры, («Письмо к фельдфебелю», «Солдатская памятка», «Не убий»...) призывавшие армию к бунту и по­учавшие: «Офицеры — убийцы... Правительства со свои­ми податями, с солдатами, острогами, виселицами и обманщиками-жрецами — суть величайшие враги христианства»...

       Такое же отрицательное впечатление производи­ло на меня позже чтение нелегальных журналов, изда­вавшихся заграницей и проникавших в Россию: «Ос­вобождение» Струве — органа, который имел целью борьбу за конституцию, но участвовал в подготовке первой революции (1905 года); «Красного Знамени» Амфитеатрова, в особенности, — за его грубейшую демагогию. В этом последнем журнале можно было {96} прочесть такое откровение: «Первое, что должна бу­дет сделать победоносная социалистическая револю­ция, это, опираясь на крестьянскую и рабочую массу, объявить и сделать военное сословие упразднен­ным»...

       Какую участь старалась подготовить России «ре­волюционная демократия» перед лицом надвигав­шейся, вооруженной до зубов пангерманской и пан­азиатской (японской) экспансии?

Что же касается «социалистической революции» и «военного сосло­вия», то история уже показала нам, как это бывает...

       В академические годы сложилось мое политиче­ское мировоззрение. Я никогда не сочувствовал ни «народничеству» (преемники его социал-революцио­неры) — с его террором и ставкой на крестьянский бунт, ни марксизму, с его превалированием материалистических ценностей над духовными и уничтоже­нием человеческой личности. Я приял российский ли­берализм в его идеологической сущности, без како­го-либо партийного догматизма. В широком обобще­нии это приятие приводило меня к трем положениям:

1) Конституционная монархия, 2) Радикальные ре­формы и 3) Мирные пути обновления страны.

       Это мировоззрение я донес нерушимо до рево­люции 1917 года, не принимая активного участия в политике и отдавая все свои силы и труд армии.

 

***

       Первый год академического учения окончился для меня печально. Экзамен по истории военного искус­ства сдал благополучно у профессора Гейсмана и пе­решел к Баскакову. Досталось Ваграмское сражение. Прослушав некоторое время, Баскаков прервал меня:

       — Начните с положения сторон ровно в 12 часов.

{97} Мне казалось, что в этот час никакого перелома не было. Стал сбиваться. Как я ни подходил к собы­тиям, момент не удовлетворял Баскакова, и он раз­драженно повторял:

       — Ровно в 12 часов.

       Наконец, глядя, как всегда, бесстрастно-презри­тельно, как-то поверх собеседника, он сказал:

       — Быть может, вам еще с час подумать нужно?

       — Совершенно излишне, господин полковник.

       По окончании экзамена комиссия совещалась очень долго. Томление... Наконец, выходит Гейсман со списком, читает отметки и в заключение говорит:

       — Кроме того, комиссия имела суждение отно­сительно поручиков Иванова и Деникина и решила обоим прибавить по полбалла. Таким образом, пору­чику Иванову поставлено 7, а поручику Деникину 6¹/₂ .

       Оценка знания — дело профессорской совести, но такая «прибавка» — была лишь злым издеватель­ством: для перевода на второй курс требовалось не менее 7 баллов. Я покраснел и доложил:

       — Покорнейше благодарю комиссию за щед­рость.

       Провал. На второй год в Академии не оставляли и, следовательно, предстояло исключение.

 

       Забегу вперед.

       Через несколько лет я получил реванш. Война с Японией... 1905 год... Начало Мукденского сражения... Генерал Мищенко лечится от ран, а для временного, командования его Конным отрядом прислан генерал Греков и при нем начальником штаба — профессор, полковник Баскаков... Я был в то время начальником штаба одной из мищенковских дивизий. Мы уже {98} повоевали немножко и приобрели некоторый опыт. Баскаков — новичок в бою и, видимо, теряется. Приез­жает на мой наблюдательный пункт и спрашивает:

       — Как вы думаете, что означает это движение японцев?

       — Ясно, что это начало общего наступления и охвата правого фланга наших армий.

       — Я с вами вполне согласен.

       Еще три-четыре раза приезжал Баскаков осведо­миться, «как я думаю», пока, не попал у нас под хоро­ший пулеметный огонь, после чего визиты его прекра­тились.

       Должен сознаться в человеческой слабости: мне доставили удовлетворение эти встречи, как отплата за «12-й час» Ваграма и за прибавку полбалла...

 

       И так провал. Возвращаться в бригаду после та­кого афронта не хотелось. Отчаяние и поиски выхо­да: отставка, перевод в Заамурский округ погранич­ной стражи, инструктором в Персию?

       В конце концов, принял наиболее благоразумное решение — начать все с начала. Вернулся в бригаду и через три месяца держал экзамен вновь на первый курс; выдержал хорошо (14-м из 150-ти) (Много помогали мне для конкурса высокие баллы по двум предметам: по математике — 11¹/₂  и за русское сочи­нение — 12.) и окон­чил Академию... можно бы сказать благополучно, ес­ли бы не эпизод, о котором идет речь в следующей главе.

{99}

 

АКАДЕМИЧЕСКИЙ ВЫПУСК

 

       Военный министр Куропаткин решил произвести перемены в Академии. Генерал Леер был уволен, а на­чальником Академии назначен бывший профессор и личный друг Куропаткина, генерал Сухотин. Назначе­ние это оказалось весьма неудачным.

       Я не буду углубляться в специальный круг науч­ной академической жизни. Буду краток. По характе­ру своему человек властный и грубый, ген. Сухотин внес в жизнь Академии сумбурное начало. Понося гласно и резко и самого Леера, и его школу, и его выучеников, сам он не приблизил нисколько препода­вание к жизни. Ломал, но не строил. Его краткое — около 3-х лет — управление Академией было наибо­лее сумеречным ее периодом.

       Весною 1899 года последний наш «лееровский» выпуск заканчивал третий курс при Сухотине. На ос­новании закона, были составлены и опубликованы списки окончивших курс по старшинству баллов. Окон­чательным считался средний балл из двух: 1) средне­го за теоретический двухлетний курс и 2) среднего за три диссертации. Около 50 офицеров, среди кото­рых был я, тогда штабс-капитан артиллерии, причислялись к корпусу Генерального штаба; остальным, также около 50-ти, предстояло вернуться в свои ча­сти. Нас, причисленных, пригласили в Академию, от имени Сухотина поздравили с причислением, после чего начались практические занятия по службе гене­рального штаба, длившиеся две недели.

       Мы ликвидировали свои дела, связанные с Петер­бургом, и готовились к отъезду в ближайшие дни.

       Но вот однажды, придя в Академию, мы были поражены новостью. Список офицеров, {100} предназначенных в Генеральный штаб был снят, и на место его вывешен другой, на совершенно других началах, чем было установлено в законе.

Подсчет окончательного балла был сделан, как средний из четырех эле­ментов: среднего за двухгодичный курс и каждого в отдельности за три диссертации. Благодаря этому в списке произошла полная перетасовка, а несколько офицеров попали за черту и были заменены другими.

       Вся Академия волновалась. Я лично удержался в новом списке, но на душе было неспокойно.

       Предчувствие оправдалось. Прошло еще несколь­ко дней, и второй список был также отменен. При новом подсчете старшинства был введен отдельным пятым коэффициентом — балл за «полевые поездки», уже раз входивший в подсчет баллов. Новый — тре­тий список, новая перетасовка и новые жертвы — лишенные прав, попавшие за черту офицеры...

       Новый коэффициент имел сомнительную ценность. Полевые поездки совершались в конце второго года обучения. В судьбе некоторых офицеров балл за по­ездки, как последний, являлся решающим. По традиции, на прощальном обеде партия, если в рядах ее был офицер, которому нехватало «дробей» для обя­зательного переходного балла на третий курс (10), обращалась к руководителю с просьбой о повышении оценки этого офицера. Просьба почти всегда удов­летворялась, и офицер получал высший балл, носив­ший у нас название «благотворительного».

       При просмотре третьего списка оказалось, что четыре офицера, получивших некогда такой «бла­готворительный» балл (12), попали в число избран­ных, и столько же состоявших в законном списке бы­ло лишено прав (У меня в нормальном порядке был балл — 11.).

{101} В числе последних был и я. Казалось, все конче­но... Еще через несколько дней академическое началь­ство, сделав вновь изменения в подсчете баллов, объ­явило четвертый список, который оказался окончательным. И в этот список не вошел я и еще три офицера, лишенные таким образом прав.

 

***

Кулуары и буфет Академии, где собирались вы­пускные, представляли в те дни зрелище необычай­ное. Истомленные работой, с издерганными нервами, неуверенные в завтрашнем дне, они взволнованно об­суждали стрясшуюся над нами беду. Злая воля игра­ла нашей судьбой, смеясь и над законом и над чело­веческим достоинством.

       Вскоре было установлено, что Сухотин, помимо конференции, и без ведома Главного штаба, которо­му была подчинена тогда Академия, ездит запросто к военному министру с докладами об «академиче­ских реформах» и привозит их обратно с надписью «согласен».

       Несколько раз сходились мы — четверо выбро­шенных за борт, чтобы обсудить свое положение. Обращение к академическому начальству ни к чему не привело. Один из нас попытался попасть на прием к военному министру, но его, без разрешения акаде­мического начальства, не пустили. Другой, будучи лично знаком с начальником канцелярии военного ми­нистерства, заслуженным профессором Академии, ге­нералом Ридигером, явился к нему. Ридигер знал все, но помочь не мог:

       — Ни я, ни начальник Главного штаба ничего сделать не можем. Это осиное гнездо опутало совсем военного министра. Я изнервничался, болен и уезжаю в отпуск.                                       

{102} На мой взгляд оставалось только одно — при­бегнуть к средству законному и предусмотренному Дисциплинарным Уставом: к жалобе. Так как нару­шение наших прав произошло по резолюции военно­го министра, то жалобу надлежало подать его пря­мому начальнику, т. е. государю. Предложил товари­щам по несчастью, но они уклонились.

       Я подал жалобу на Высочайшее имя.

       В военном быту, проникнутом насквозь идеей подчинения, такое восхождение к самому верху иерар­хической лестницы являлось фактом небывалым. При­знаюсь, не без волнения опускал я конверт с жалобой в ящик, подвешенный к внушительному зданию, где помещалась «Канцелярия прошений, на Высочайшее имя подаваемых».

 

***

       И так, жребий брошен.

       Эпизод этот произвел впечатление не в одной только Академии, но и в высших бюрократических кругах Петербурга. Главный штаб, канцелярия воен­ного министерства и профессура посмотрели на него, как на одно из средств борьбы с Сухотиным. Каза­лось, что такой скандал не мог для него пройти бес­следно... Борьба шла наверху, а судьба маленького офицера вклинилась в нее невольно и случайно, под­вергаясь тем большим ударам со стороны всесильной власти.

       Начались мои мытарства.

       Не проходило дня, чтобы не требовали меня в Академию на допрос, чинимый в пристрастной и рез­кой форме. Казалось, что вызывали меня нарочно на какое-нибудь неосторожное слово или действие, что­бы отчислить от Академии и тем покончить со всей {103} неприятной историей. Меня обвиняли и грозили су­дом за совершенно нелепое и нигде законом не­предусмотренное «преступление»: за подачу жалобы без разрешения того лица, на которое жалуешься...

 

       Военный министр, узнав о принесенной жалобе, приказал собрать академическую конференцию для обсуждения этого дела. Конференция вынесла реше­ние, что «оценка знаний выпускных, введенная начальником Академии, в отношении уже окончивших курс незаконна и несправедлива, в отношении же бу­дущих выпусков нежелательна».

       В ближайший день получаю снова записку — прибыть в Академию. Приглашены были и три моих товарища по несчастью. Встретил нас заведующий нашим курсом, полковник Мошнин и заявил:

       — Ну, господа, поздравляю вас: военный ми­нистр согласен дать вам вакансии в генеральный штаб. Только вы, штабс-капитан, возьмете обратно свою жалобу, и все вы, господа, подадите ходатайство, этак, знаете, пожалостливее. В таком роде: прав, мол, мы не имеем никаких, но, при­нимая во внимание потраченные годы и понесенные труды, просим начальнической милости...

       Теперь я думаю, что Мошнин добивался собст­венноручного нашего заявления, устанавливающего «ложность жалобы». Но тогда я не разбирался в его мотивах. Кровь бросилась в голову.

       — Я милости не прошу. Добиваюсь только того, что мне принадлежит по праву.

       — В таком случае нам с вами разговаривать не о чем. Предупреждаю вас, что вы окончите плохо. Пойдемте, господа.

       Широко расставив руки и придерживая за талью трех моих товарищей, повел их наверх в пустую ауди­торию; дал бумагу и усадил за стол. Написали.

{104} После разговора с Мошниным стало еще тяже­лее на душе, и еще более усилились притеснения на­чальства.

Мошнин прямо заявил слушателям Ака­демии:

       — Дело Деникина предрешено: он будет исклю­чен со службы.

 

***

       Чтобы умерить усердие академического началь­ства, я решил пойти на прием к директору Канцеля­рии прошений — попросить об ускорении запроса военному министру. Я рассчитывал, что после этого дело перейдет в другую инстанцию, и меня переста­нут терзать.

       В приемной было много народа, преимуществен­но вдов и отставных служилых людей — с печатью горя и нужды; людей, прибегающих в это послед­нее убежище в поисках правды моральной, заглу­шенной правдой и кривдой официальной... Среди них был какой-то артиллерийский капитан. Он нервно беседовал о чем-то с дежурным чиновником, поверг­нув того в смущение; потом подсел ко мне. Его блуждающие глаза и бессвязная речь обличали ясно душевнобольного. Близко нагнувшись, он взволнован­ным шепотом рассказывал о том, что является обла­дателем важной государственной тайны; высокопоставленные лица — он называл имена — знают это и всячески стараются выпытать ее; преследуют, мучат его. Но теперь он все доведет до царя... Я с облег­чением простился со своим собеседником, когда подошла моя очередь.

 

       Меня удивила обстановка приема: директор сто­ял сбоку, у одного конца длинного письменного сто­ла, мне указал на противоположный; в полуотворен­ной двери виднелась фигура курьера, подозрительно {105} следившего за моими движениями. Директор стал за­давать мне какие-то странные вопросы... Одно из двух: или меня приняли за того странного капита­на, или, вообще, на офицера, дерзнувшего принести жалобу на военного министра, смотрят как на сума­сшедшего. Я решил объясниться:

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 151; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!