В АКАДЕМИИ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА 7 страница

       Наконец, нависшие над бригадой тучи разразились громом, который разбудил заснувшее начальство.

       В бригаде появился новый батарейный командир, подполковник 3. — темная и грязная личность. По­хождения его были таковы, что многие наши {81} офицеры — факт в военном быту небывалый — не отдавали чести и не подавали руки штаб-офицеру своей части. Летом в лагерном собрании 3. нанес тяжкое оскорбле­ние всей бригаде. Тогда обер-офицеры решили со­браться вместе и обсудить создавшееся положение.

       Небольшими группами и поодиночке стали сте­каться на берег реки Буга, на котором стоял наш ла­герь, в глухое место. Я был тогда уже в Академии в Петербурге. Мне рассказывали потом участники об испытанном ими чувстве смущения в необычайной для военных людей роли «заговорщиков». На собрании установили преступления 3., и старший из присутст­вовавших, капитан Нечаев взял на себя большую ответственность — подать рапорт по команде от лица всех обер-офицеров (Всякое коллективное выступление считалось по военным законам преступлением.). Рапорт дошел до начальника артиллерии корпуса, который положил резолюцию о немедленном увольнении в запас подполковника 3.

       Но вскоре отношение к нему начальства почему то изменилось и мы в официальной газете прочли, о переводе 3. в другую бригаду. Тогда обер-офицеры, собравшись вновь, составили коллективный рапорт, снабженный 28-ю подписями, и направили его главе всей артиллерии, великому князю Михаилу Николае­вичу, прося «дать удовлетворение их воинским и нрав­ственным чувствам, глубоко и тяжко поруганным».

       Гроза разразилась. Из Петербурга назначено бы­ло расследование, в результате которого начальник артиллерии корпуса и генерал Л. вскоре ушли в отстав­ку; офицерам, подписавшим незаконный коллектив­ный рапорт, объявлен был выговор, а 3. был выгнан со службы.

{82} С приездом нового командира, генерала Завацкого, как будет видно ниже, жизнь бригады скоро вошла в нормальную колею.

 

***

       Вследствие ряда причин и в русской армии суще­ствовала некоторая рознь между родами оружия — явление старое и свойственное всем армиям. Общими чертами ее были: гвардия глядела свысока на армию; кавалерия — на другие роды оружия; полевая артил­лерия косилась на кавалерию и конную артиллерию и снисходила к пехоте; конная артиллерия сторонилась полевой и жалась к кавалерии; наконец, пехота гля­дела исподлобья на всех прочих и считала себя обой­денной вниманием и власти, и общества. Надо ска­зать, однако, что рознь эта была неглубока и суще­ствовала лишь в мирное время. С началом войны — так было и в японскую и в Первую мировую — она исчезала совершенно.

       Наша бригада жила отлично с пехотой своей ди­визии, но не входила в сношения ни с конной артил­лерией, ни с конницей своего корпуса. Однажды от­ношения эти замутились, оставив за собой кровавый след и тяжелое воспоминание у всех, стоявших близ­ко к событию.

       В Брест-Литовске, в ресторане произошло столк­новение между нашим штабс-капитаном Славинским и двумя конно-артиллерийскими поручиками — Квашниным-Самариным и другим — на почве «неуважитель­ных отзывов об их родах оружия». Славинский — че­ловек храбрый и отличный стрелок — имел граждан­ское мужество не желать дуэли и принести извинение. Готовы были помириться и его противники. Но ко­мандир конной батареи, подполковник Церпицкий по­требовал от обоих офицеров послать вызов {83} Славинскому. Славинский, с разрешения бригадного суда че­сти (По закону вопрос о допустимости дуэли в крупных ча­стях, где были суды чести, разрешался ими. В малых частях — командиром.), принял вызов.

       Условия дуэли установлены были сравнительно не тяжелые: на пистолетах, 25 шагов дистанции, по од­ному выстрелу — по команде.

       Накануне вечером в нашем лагере, возле адъю­тантского барака собралось много офицеров, взволно­ванно обсуждавших событие; характерно, что пришли и из чужих бригад. Особенно возмущало всех то об­стоятельство, что Церпицкий «для защиты чести сво­ей батареи» выставил двух против одного... Наша мо­лодежь всю ночь не спала. Не спали и солдаты той батареи, в которой служил Славинский. То же, говорят, происходило и в конной батарее.

       Место для дуэли назначено было возле лагеря, на опушке леса. На рассвете, в четыре часа мимо бри­гадного лагеря проскакала группа конных артиллери­стов, потом все смолкло. Через некоторое время показался скачущий по направлению к конной батарее феерверкер; он был послан, как оказалось, за лазарет­ной линейкой...

       Славинский тяжело ранил Квашнина-Самарина в живот. От помощи бригадного врача и от нашей ла­заретной линейки конно-артиллеристы отказались... Квашнин-Самарин, отвезенный в госпиталь, дня через два в тяжких мучениях умер.

       Результаты первой дуэли произвели на всех при­сутствовавших тяжелое впечатление. Нервничали се­кунданты. Славинский мрачно курил одну папиросу за другой. Через своих секундантов он опять предло­жил второму дуэлянту принести ему извинение. Тот {84} отказался. Через четверть часа — вторая дуэль, окон­чившаяся благополучно. Славинский стрелял в воздух.

       Назначенное по делу следствие признало поведе­ние Славинского джентльменским, а на подполковни­ка Церпицкого были наложены начальством кары.

       Был на такой же почве и другой случай — без кровавого исхода, но имевший последствия исто­рические.

       Однажды, когда бригада шла походом через Седлец, где квартировал Нарвский гусарский полк, меж­ду нашим подпоручиком Катанским — человеком по­рядочным и хорошо образованным, но буйного нрава — и гусарским корнетом поляком Карницким, исключительно на почве корпоративной розни, возникло столкновение: Катанский оскорбил Карницкого. Се­кунданты заседали всю ночь. Пришлось и мне, как «старшему подпоручику», потратить много времени и уговоров, чтобы предотвратить кровавую, быть может, развязку... Только на рассвете, когда трубачи играли в сонном городе «Поход», и бригаде пора была дви­гаться дальше, дело закончилось примирением.

       Закончилось, но не совсем... В Нарвском гусар­ском полку сочли, что примирение не соответствовало нанесенному Карницкому оскорблению. Возник во­прос о возможности для него оставаться в полку... По этому поводу к нам в Белу приехала делегация суда чести Нарвского полка для выяснения дела. Перего­ворив между собою, мы с товарищами условились представить инцидент в возможно благоприятном для Карницкого свете. В результате он был оправдан судом чести и оставлен на службе.

       Мистические нити опутывают людей и события...

       Через четверть века судьба столкнула меня с быв­шим корнетом в непредвиденных ролях: я — {85} главнокомандующий и правитель — Юга России, он — генерал Карницкий — посланец нового Польского государст­ва, прибывший ко мне в Таганрог в 1919 году для раз­решения вопроса о кооперации моих и польских ар­мий на противо-большевистском фронте...

       Вспомнил? Или забыл? Не знаю: о прошлом мы не говорили. Но Карницкий в донесениях своему пра­вительству употребил все усилия, чтобы представить в самом темном и ложном свете белые русские армии, нашу политику и наше отношение к возрождавшейся Польше. И тем внес свою лепту в предательство Во­оруженных сил Юга России Пилсудским, заключившим тогда тайно от меня и союзных западных держав соглашение с большевиками (Об этом — будет впереди.).

       Невольно приходит в голову мысль: как сложи­лись бы обстоятельства, если бы я тогда в Беле не ста­рался реабилитировать честь корнета Карницкого!?..

 

***

       Киевское училище, выпуская нескольких своих во­спитанников в артиллерию, не дало нам соответствую­щей подготовки. Нас, шесть юнкеров, посылали в со­седнюю с училищным лагерем батарею для артилле­рийского обучения ровным счетом 6 раз. Поэтому в первый год службы пришлось много работать, чтобы войти в курс дела. Положение облегчалось тем, что вначале мне поручили не артиллерийскую специаль­ность, а батарейную школу. К началу первого лагер­ного сбора я имел уже достаточную подготовку, а по­том был даже назначен учителем бригадной учебной команды (подготовка унтер-офицеров — «сержан­тов»).

       При ген. Л. мне пришлось прослужить около го­да. Непосредственно столкновений с ним я не имел, {86} да и разговаривать с ним почти не приходилось. На­ша молодая компания в своем кругу бурно и резко осуждала эксцессы Л. и выражала свое отношение к нему единственно возможным способом: демонстра­тивным отказом от его приглашений на пасхальные розговены или на какой-либо семейный праздник.

       Так или иначе, первые два года офицерской жиз­ни прошли весело и беззаботно. На третий год я и три моих сверстника «отрешились от мира» и сели за науки — для подготовки к экзамену в Академию Генерального Штаба. С тех пор для меня лично мир замк­нулся в тесных рамках батареи и учебников. Надо бы­ло повторить весь курс военных наук военного учили­ща и, кроме того, изучить по расширенной программе ряд общеобразовательных предметов: языки, мате­матику, историю, географию...

 

       Нигде больше не бывал. Избегал и пирушек у то­варищей. Начиналось настоящее подвижничество, академическая страда в годы, когда жизнь только еще раскрывалась и манила своими соблазнами.

 

В АКАДЕМИИ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА

 

       Мытарства поступающих в Академию Генерально­го Штаба начинались с проверочных экзаменов при окружных штабах. Просеивание этих контингентов выражалось такими приблизительно цифрами: дер­жало экзамен при округах 1.500 офицеров; на экза­мен в Академию допускалось 400-500; поступало 140-150; на третий курс (последний) переходило 100; из них причислялось к генеральному штабу 50. То есть, после отсеивания оставалось всего 3,3%.

       Выдержав благополучно конкурсный экзамен, осенью 1895 года я поступил в Академию.

{87} Академическое обучение продолжалось три года. Первые два года — слушание лекций, третий год — самостоятельные работы в различных областях воен­ного дела — защита трех диссертаций, достававших­ся по жребию. Теоретический курс был очень велик, и кроме большого числа военных предметов, перегру­жен и общеобразовательными, один перечень кото­рых производит внушительное впечатление: языки, история с основами международного права, слависти­ка, государственное право, геология, высшая геоде­зия, астрономия и сферическая геометрия. Этот курс, по соображениям государственной экономии, втисну­тый в двухгодичный срок, был едва посилен для обы­кновенных способностей человеческих.

       Академия в мое время, то есть в конце девяностых годов, переживала кризис.

       От 1889 до 1899 года во главе Академии стоял генерал Леер, пользовавшийся заслуженной мировой известностью в области стратегии и философии вой­ны. Его учение о вечных неизменных основах воен­ного искусства, одинаково присущих эпохам Цезаря, Ганнибала, Наполеона и современной, лежало в осно­ве всего академического образования и проводилось последовательно и педантично со всех военных ка­федр. Но постепенно и незаметно неподвижность му­дрых догм из области идей переходила в сферу прак­тического их воплощения. Старился учитель — Лееру было тогда около 80 лет — старились и приемы во­енного искусства, насаждаемые Академией, отстава­ли от жизни...

 

       Вооруженные народы сменили регулярные армии, и это обстоятельство предуказывало резкие переме­ны в будущей тактике масс. Бурно врывалась в старые схемы новая, неиспытанная еще данная — скоро­стрельная артиллерия... Давала трещины идея совре­менного учения о крепостной обороне страны... Вне {88} академических стен военная печать в горячих спорах искала истины... Но все это движение находило недо­статочный отклик в Академии, застывшей в строгом и важном покое.

Мы изучали военную историю с древнейших вре­мен, но не было у нас курса по последней русско-ту­рецкой войне 1877-1878 годов.

 

Последнее обстоя­тельство интересно, как показатель тогдашних нравов военных верхов. Как это ни странно, русская военная наука около 30 лет после окончания этой войны не имела документальной ее истории, хотя в недрах Главного Штаба и существовала много лет со­ответственная историческая комиссия. Причины та­кой странной медлительности обнаружились наконец. В 1897 году, по желанию государя, поручено было лектору Академии, подполковнику Мартынову, по материалам комиссии, прочесть стратегический очерк кампании в присутствии старейшего генералитета — с целью выяснения: «возможно ли появление в печа­ти истории войны при жизни видных ее участников».

       Слушателям Академии разрешено было присут­ствовать на этих сообщениях, состоявшихся в одной из наших аудиторий. На меня произвели они большое впечатление ярким изображением доблести войск, та­лантов некоторых полководцев и, вместе с тем, пло­хого общего ведения войны, хотя и победоносной. Должно быть, сильно задета была высоко-сановная часть аудитории (присутствовал и бывший главнокомандующий на Кавказском театре войны, вел. кн. Ми­хаил Николаевич), так как перед одним из докладов Мартынов обратился к присутствовавшим с такими словами:

       — Мне сообщили, что некоторые из участников минувшей кампании выражают крайнее неудовольст­вие по поводу моих сообщений. Я покорнейше прошу этих лиц высказаться. Каждое слово свое я готов {89}  подтвердить документами, зачастую собственноручными, тех лиц, которые выражали претензию.

       Не отозвался никто. Но, видимо, вопрос, постав­ленный государем, разрешился отрицательно, так как выпуск истории был опять отложен. Издана она была только в 1905 году.

       Говоря об отрицательных сторонах Академии, я должен, однако, сказать по совести, что вынес все же из стен ее чувство искренней признательности к нашей alma mater, невзирая на все ее недочеты, на все мои мытарства, о которых речь впереди. Загромождая не­редко курсы несущественным и ненужным, отставая подчас от жизни в прикладном искусстве, она все же расширяла неизмеримо кругозор наш, давала метод, критерий к познанию военного дела, вооружала весь­ма серьезно тех, кто хотел продолжать работать и учиться в жизни. Ибо главный учитель все-таки жизнь.

       Трижды менялся взгляд на Академию — то как на специальную школу комплектования Генерального Штаба, то, одновременно, как на военный уни­верситет. Из Академии стали выпускать вдвое больше офицеров, чем требовалось для Генерального Штаба, причем не причисленные к нему возвращались в свои части «для поднятия военного образования в армии».

 

       Из «военного университета», однако, ничего не вышло. Для непривилегированного офицерства ина­че, как через узкие ворота «генерального штаба», вый­ти на широкую дорогу военной карьеры в мирное время было почти невозможно. Достаточно сказать, что ко времени Первой мировой войны высшие ко­мандные должности занимало подавляющее число лиц, вышедших из генерального штаба: 25% полковых командиров, 68-77% начальников пехотных и {90} кавалерийских дивизий, 62% корпусных командиров... А академисты второй категории, не попавшие в генеральный штаб, быть может, благодаря только нехватке какой-нибудь маленькой дроби в выпускном бал­ле, возвращались в строй с подавленной психикой, с печатью неудачника в глазах строевых офицеров и с совершенно туманными перспективами будущего.

       Это обстоятельство, недостаточность содержания в петербургских условиях (81 рубль в месяц), нако­нец, конкурс, свирепствовавший в академической жиз­ни, придавали ей характер подлинной борьбы за существование.

 

***

       В академические годы мне пришлось впервые и потом неоднократно видеть императора Николая II-го и его семью — в различной обстановке.

       Открытие офицерского «Собрания гвардии, ар­мии и флота», заложенного повелением императора Александра III-го...

Громадный зал переполнен. При­сутствует император Николай II-й, великие князья, высший генералитет и много рядового офицерства... На кафедре — наш профессор, полковник Золотарев, речь которого посвящена царствованию основателя Собрания. Пока Золотарев говорил о внутренней по­литике Александра III-го, как известно, весьма кон­сервативной, зал слушал в напряженном молчании.  Но вот лектор перешел к внешней политике. Очертив в резкой форме «унизительную для русского достоинства, крайне вредную и убыточную для интересов России пронемецкую политику предшественников Александра III-го», Золотарев поставил в большую заслугу последнему установление лозунга — «Россия для русских», отказ от всех обязательств в отноше­нии Гогенцолернов и возвращение себе свободы дей­ствий по отношению к другим западным державам»...

 

{91} И вот, первые ряды зашевелились. Послы­шался глухой шепот неодобрения, задвигались демон­стративно стулья, на лицах появились саркастические улыбки и, вообще, высшие сановники всеми способа­ми проявляли свое негодование по адресу доклад­чика.

       Я был удивлен — и таким ярким германофильст­вом среди сановной знати, и тем, как она держала се­бя в присутствии государя.

       Когда Золотарев кончил, государь подошел к не­му и в теплых выражениях поблагодарил за «беспри­страстную и правдивую характеристику» деятельно­сти его отца...

 

       В Зимнем Дворце давались периодически балы в тесном кругу высшей родовой и служебной знати. Но первый бал — открытие сезона — был более до­ступен. На нем бывало тысячи полторы гостей. Гофмаршальская часть, между прочим, рассылала при­глашения для офицеров петербургского гарнизона и в военные Академии. Академия Генерального Штаба получила 20 приглашений, одно из которых досталось на мою долю. Я и двое моих приятелей держа­лись вместе. На нас — провинциалов — вся обстанов­ка бала произвела впечатление невиданной феерии по грандиозности и импозантности зал, по блеску военных и гражданских форм и дамских костюмов, по всему своеобразию придворного ритуала. И, вместе с тем, в публике, не исключая нас, как-то не чувство­валось никакого стеснения ни от ритуала, ни от не­равенства положений.

       Придворные чины, быстро скользя по паркету, привычными жестами очистили в середине грандиоз­ного зала обширный круг, раздвинулись портьеры, и из соседней гостиной под звуки полонеза вышли попарно государь, государыня и члены царской {92} семьи, обходя живую стену круга и приветливо кивая гостям. Затем государь с государыней уселись в со­седней открытой гостиной, наблюдая за танцами и бе­седуя с приглашенными в гостиную лицами. Танцы шли внутри круга, причем по придворному этикету все гости стояли, так как стулья в зале отсутствовали.

 

       Нас не особенно интересовали танцы. Пододвинувшись к гостиной, мы с любопытством наблюдали, что там происходит. Интересен был не только при­дворный быт, но и подбор собеседников. Мы знали, что если, например, посол одной державы приглашен  для беседы, а другой — нет, или один приглашен раньше другого, то это знаменует нюансы внешней политики; что приглашение министра, о ненадежно­сти положения которого ходили тогда упорные слухи, свидетельствует об его реабилитации, и т. д.

       А в промежутках между своими наблюдениями мы отдавали посильную дань царскому шампанскому, переходя от одного «прохладительного буфета» к другому. В то время при дворе пили шампанское французских марок. Но вскоре, по инициативе императора Николая, пошло в ход отечественное «Абрау-Дюрсо» (виноградники возле Новороссийска), кото­рое было ничуть не хуже французских. И мода эта пошла по всей России, в большой ущерб французско­му экспорту.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 148; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!