ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ — В СИБИРИ И НА ТЕАТРЕ ВОЙНЫ

 

       Приехав в Харбин, где начиналось прямое желез­нодорожное сообщение с Европейской Россией, я окунулся в самую гущу подымавшихся революцион­ных настроений. Харбин был центром управления Ки­тайских железных дорог, средоточием всех управлений тыла армии и массы запасных солдат, подлежавших эвакуации.

 

       Изданный под влиянием народных волнений ма­нифест 30 октября, давший России конституцию, уда­рил, словно хмель, в головы людям и, вместо успокое­ния, вызвал волнения на почве непонимания сущно­сти реформы или стремления сейчас же явочным по­рядком осуществить все свободы и «народовластие». Эти сумбурные настроения в значительной мере подо­гревались широкой пропагандой социалистических партий, причем на Дальнем Востоке более заметна бы­ла работа социал-демократов. Не становясь во главе революционных организаций и не проводя определенной конструктивной программы, местные отделы социалистических партий во всех своих воззваниях и постановлениях исходили из одной негативной пред­посылки:

       — Долой!

       Долой «лишенное доверия самодержавное прави­тельство», долой поставленные им местные власти, до­лой военных начальников, «вся власть — народу»!

{222} Эта демагогическая пропаганда имела успех в мас­сах, и во многих местах, в особенности вдоль вели­кого сибирского пути образовались самозванные «ко­митеты», «советы рабочих и солдатских (тыловых) депутатов» и «забастовочные комитеты», которые за­хватывали власть. Сама сибирская магистраль пере­шла в управление «смешанных забастовочных комите­тов», фактически устранивших и военное, и граждан­ское начальство дорог.

Самозванные власти ни в ка­кой степени не представляли избранников народа, ком­плектуясь из элемента случайного, по преимуществу «более революционного» или имевшего ценз «поли­тической неблагонадежности» в прошлом. В долгие дни путешествия по Сибирской магистрали я читал расклеенные на станциях и в попутных городах воз­звания, слушал речи встречавших поезда делегатов и по совести скажу, что производили они впечатление политической малограмотности, иногда бытового курьеза. Первая революция, кроме лозунга «Долой!» не имела ни определенной программы, ни сильных ру­ководителей, ни, как оказалось, достаточно благо­приятной почвы в настроениях народных.

 

Официальные власти растерялись. Во Владиво­стоке комендант крепости, ген. Казбек, стал пленни­ком разнузданной солдатской и городской толпы. В Харбине начальник тыла, ген. Надаров, не принимал никаких мер против самоуправства комитетов. В Чи­те военный губернатор Забайкалья, ген. Холщевни­ков, подчинился всецело комитетам, выдал оружие в распоряжение организуемой ими «народной самообо­роны», утверждал постановления солдатских митин­гов, передал революционерам всю почтово-телеграф-ную службу и т. д. Штаб Линевича, отрезанный рядом частных почтово-телеграфных забастовок от России, пребывал вполной прострации, а сам {223} главнокомандующий устраивал в своем вагоне совещание с забасто­вочным комитетом Восточно-китайской железной до­роги, уступая его требованиям...

 

       Неудачный состав военных и гражданских адми­нистраторов, не обладавших ни твердостью характе­ра, ни инициативой, и с такой легкостью сдававших свои позиции, усугублялся тем обстоятельством, что, воспитанные всей своей жизнью в исконных традициях самодержавного режима, многие начальники были ог­лушены свалившимся им на головы манифестом, уста­навливающим новые формы государственного строя, в которых они по началу не разобрались. Тем более, что привычных «указаний свыше», вследствие пере­рыва связи со столицей, первое время не было. А из России ползли лишь темные слухи о восстании в Мо­скве и Петербурге и даже о падении царской власти...

 

       Революционной пропаганде поддалась очень не­значительная часть офицерства, преимущественно ты­лового. Кроме мелких частей, был только один слу­чай, когда весь офицерский состав полка (Читинский полк, стоявший в гор. Чите), с командиром во главе вынес сумбурное постановление, в котором, между прочим, выражалось сочувствие «передаче власти на­роду», считалось «позорным подавление какой бы то ни было политической партии силою оружия» и обе­щалось «в случае беспорядков, угрожающих крово­пролитием, впредь до сформирования милиции, при­нять участие в предупреждении братоубийственной войны — по требованию гражданских властей». Оче­видно — революционных, так как другие в Чите без­действовали.

 

       В революционное движение вклинился привходя­щим элементом — бунт демобилизуемых запасных солдат.

{224} Политические и социальные вопросы их мало ин­тересовали. Они скептически относились к агитацион­ным листовкам и к речам делегаций, высылаемых на вокзалы «народными правительствами». Единствен­ным лозунгом их был клич:

       — Домой!

       Они восприняли свободу, как безначалие и безна­казанность. Они буйствовали и бесчинствовали по всему армейскому тылу, в особенности, возвратившие­ся из японского плена и там распропагандированные матросы и солдаты. Они не слушались ни своего на­чальства, ни комитетского, требуя возвращения до­мой сейчас, вне всякой очереди и, не считаясь с состоя­нием подвижного состава и всех трудностей, возник­ших на огромном протяжении — в 10 тыс. километров — Сибирского пути.

 

       Под давлением этой буйной массы и требований «железнодорожного комитета», Линевич, имевший в своем распоряжении законопослушные войска маньчжурских армий для наведения порядка в тылу, от­менил нормальную эвакуацию по корпусам целыми частями и приказал начать перевозку всех запасных. При этом, вместо того, чтобы организовать продо­вольственные пункты вдоль Сибирской магистрали, и посылать запасных в сопровождении штатных воору­женных команд, их отпускали одних, выдавая в Хар­бине кормовые деньги на весь путь. Деньги пропивались тут же на Харбинском вокзале на бли­жайших станциях, по дороге понемногу распродавал­ся солдатский скарб, а потом, когда ничего «рентабельного» больше не оставалось, голодные толпы гро­мили и грабили вокзалы, буфеты и пристанционные поселки.

(см. напр. Н. Воронович «Русско-Японская Война» Воспоминания, ldn-knigi)

       Достойно удивления, как в таких условиях кор­пуса бывших Маньчжурских армий сохранили {225} организацию и дисциплину. Выброшенные за тысячи ки­лометров от родных очагов, придавленные бесцель­ностью принесенных жертв в неудачной и незакон­ченной кампании, томившиеся, в ожидании возвраще­ния домой, в холодных, тесных землянках, не имевшие никаких сведений, благодаря забастовкам, о том, что делается на родине и дома, забрасываемые харбин­скими революционными листовками, они все же устояли.

       Устояли, благодаря офицерскому корпусу, сжив­шемуся с солдатами за время маньчжурской страды и сохранившему авторитет и влияние, благодаря при­витой дисциплине и здравому смыслу, не пошатнув­шемуся в солдатской среде строевых частей.

 

***

       Самое бурное время (ноябрь 1905 — январь 1906) я провел в поезде на Сибирской магистрали, проби­раясь из Манчжурии в Петербург. Ехал бесконечно долго по целому ряду новоявленных «республик» — Иркутской, Красноярской, Читинской и др. Жил не­сколько недель среди эшелонов запасных, кативших­ся, как саранча, через Урал домой, наблюдал близко выплеснутое из берегов солдатское море. Несогласованность в распоряжениях «республик» и ряд част­ных забастовок иногда вовсе приостанавливали дви­жение: в Иркутске, где нам пришлось поневоле про­ждать несколько дней, скопилось до 30 воинских эше­лонов и несколько пассажирских поездов. К этому времени по всей дороге чрезвычайно трудно было до­ставать продовольствие, и мы жили в дальнейшем толь­ко запасами, приобретенными в Иркутске.

       Пока наш почтовый поезд, набитый офицерами, солдатами и откомандированными {226} железнодорожниками, пытался идти легально, по расписанию, мы де­лали не более 100-150 килом. в сутки. Над нами изде­вались встречные эшелоны запасных; поезд не выпу­скали со станций; однажды мы проснулись на малень­ком полуразрушенном полустанке, без буфета и во­ды — на том же, где накануне заснули... Оказалось, что запасные проезжавшего эшелона, у которых ис­портился паровоз, отцепили и захватили наш.

       Стало очевидным, что с «легальностью» никуда не доедешь. Собрались мы четверо оказавшихся в по­езде полковников и старшего, командира одного из Сибирских полков, объявили комендантом поезда. На­значен был караул на паровоз, дежурная часть из офи­церов и солдат, вооруженных собранными у офице­ров револьверами, и в каждом вагоне — старший. Из доброхотных взносов пассажиров определили солда­там, находившимся в наряде, по 60 коп. суточных, и охотников нашлось больше, чем нужно было. Только со стороны двух «революционных» вагонов, в кото­рых ехали эвакуированные железнодорожники, эти мероприятия встретили протест, однако, не очень энер­гичный.

       От первого же эшелона, шедшего не по расписа­нию, отцепили паровоз, и с тех пор поезд наш пошел полным ходом. Сзади за нами гнались эшелоны, жаж­давшие расправиться с нами; впереди нас поджидали другие, с целью преградить нам путь. Но, при виде наших организованных и вооруженных команд, на­пасть на нас не решились. Только вслед нам в окна летели камни и поленья. Начальники попутных стан­ций, терроризованные угрожающими телеграммами от эшелонов, требовавших нашей остановки, не раз, при приближении нашего поезда, вместе со всем слу­жебным персоналом, скрывались в леса. Тогда мы ехали без путевки. Бог хранил.

{227} Так мы ехали более месяца. Перевалили через Урал. Близилось Рождество, всем хотелось попасть домой к празднику. Но под Самарой нас остановили у семафора: частная забастовка машинистов, пути за­биты, движение невозможно, и когда восстановится, неизвестно. К довершению беды сбежал из-под ка­раула наш машинист. Собрались офицеры, чтобы об­судить положение. Что делать? Каково же было об­щее изумление, когда из «революционных» вагонов нашего поезда пришла к коменданту делегация, пред­ложившая использовать имевшихся среди них машинистов, но только, «чтобы не быть в ответе перед то­варищами, взять их силою»... Снарядили конвой и вытащили за шиворот сопротивлявшихся для виду двух машинистов. Дежурному по Самарской стан­ции мы передали по телефону категорическое прика­зание: «через полчаса поезд пройдет полным ходом, не задерживаясь через станцию. Чтоб путь был сво­боден»!

 

       Проехали благополучно. В дальнейшем поезд шел нормально, и я добрался до Петербурга в самый сочельник.

       Этот «майн-ридовский» рейд в модернизованном стиле свидетельствует, как в дни революции неболь­шая горсть смелых людей могла пробиваться тысячи километров среди хаоса, безвластия и враждебной им стихии попутных «республик» и озверелых толп.

 

***

       Между тем, Петербург пришел в себя и стал при­нимать решительные меры. По инициативе главы пра­вительства гр. Витте, для восстановления порядка на Сибирской магистрали были командированы воинские отряды: ген, Меллер-Закомельского, который шел от {228} Москвы на восток, и ген. Ренненкампфа, двигавшего­ся от Харбина на запад. Позже подошел к Владиво­стоку ген. Мищенко, когда схлынула уже наиболее буйная масса запасных, и успокоил город мирным пу­тем.

       Ген. Ренненкампф выступил из Харбина 22 янва­ря 1906 г. с дивизией, шел, не встречая сопротивле­ния, восстанавливая железнодорожную администра­цию и усмиряя буйные эшелоны запасных. Усмирение производилось обыкновенно таким способом: выса­дит из поезда мятежный эшелон и заставит идти пеш­ком километров за 25 по сибирскому морозу (30-40 град. по Реомюру) до следующей станции, где к опре­деленному сроку их ждал порожний состав поезда...

 

       Подойдя к Чите, считавшейся наиболее серьез­ным оплотом революционного движения, Ренненкампф остановился и потребовал сдачи города. После не­скольких дней переговоров Чита сдалась без боя. Рен­ненкампф сменил высших администраторов Забай­кальской области, (Военный губернатор, ген. Холщевников, был впослед­ствии судим и подвергнут заключению в крепости.) отобрал у населения оружие и аре­стовал главных руководителей мятежа, предав их во­енному суду. Так поступал и в дальнейшем. Впослед­ствии левая печать обрушилась на Ренненкампфа, об­виняя его суды в нарушении процессуальных правил, в несправедливости и суровости приговоров...!

 

Вероятно судебные ошибки были, в особенности при­нимая во внимание царствовавший тогда хаос. Но это был суд, предваряемый следствием, дававший возможность подсудимым и защите выступать против обви­нения.

       Совершенно иначе действовал ген. Меллер-Закомельский. Я знал его по службе в Варшавском {229} округе, где он командовал 10 пехотной дивизией, в штабе которой я отбывал лагерный сбор в 1899 г. Нрав у него и тогда был крутой, но в мирной обстановке ни­чем особенным он себя не проявлял.

       В донесении Меллер-Закомельского государю о результатах экспедиции были такие строки: «Ренненкампфовские генералы сделали крупную ошибку, всту­пив в переговоры с революционерами и уговорив их сдаться... Бескровное покорение взбунтовавшихся го­родов не производит никакого впечатления»....

 

       Исходя из этого взгляда, с отрядом всего только 2 роты, 2 пулемета и 2 орудия, посаженным в поезд, Меллер-Закомельский в три недели проехал от Моск­вы до Читы, более 6 тыс. километров, произведя по­всюду жестокую расправу...

       К середине февраля революционное движение на Сибирской магистрали схлынуло, в Харбине стачечный комитет был арестован, началась нормальная эвакуа­ция маньчжурских корпусов.

 

       Государь, крайне недовольный бездействием ген. Линевича в отношении революционного движения, приказал ему немедленно выехать в Россию, не дожи­даясь приезда его заместителя, ген. Гродекова. Та­кой же приказ получил и ген. Куропаткин, который в отношении революции держал себя твердо и разумно. Причем Куропаткину повелено было ехать морем че­рез Владивосток, высадиться в одном из портов Чер­ного моря, где ждать дальнейших распоряжений. Сло­вом — ссылка.

Обиженный Куропаткин ответил те­леграммой, донося, что, по состоянию здоровья, он не может выдержать такого длительного морского пу­тешествия, чуть ни {230} кругом света, и просил дать емувозможность, не откладывая, вместе со своими сотрудниками закончить «Отчет» о своем командовании. По-видимому, этот «Отчет», о составлении которого знали в Петербурге и боялись разного рода неожиданно­стей, и послужил причиной таких необычных мер в от­ношении Куропаткина. В конце концов, он получил приказ — выехать по железной дороге «с первым от­ходящим эшелоном», не останавливаться в Петербурге и его окрестностях, проживать в своем имении, в Шешурино (Псковской губ.), воздержаться от всяких ин­тервью, от оправданий и высказываний в печати.

       Впоследствии эти ограничения были сняты.

 

       В Шешурине Куропаткин оканчивал свой «Отчет», составивший четыре солидных тома. Нося характер самооправдания и часто не беспристрастно освещая события, труд этот все же давал обильный фактиче­ский материал, а 4-й том его, в котором подводились «итоги» и разбирались армейские язвы и причины на­ших неудач, представлял особенный интерес. О суще­ствовании этого труда стало широко известно, но в свет он не появлялся. Военное министерство, обере­гая репутации некоторых начальников, которых обви­нял Куропаткин — одних поделом, других несправед­ливо — категорически воспротивилось опубликова­нию «Отчета». Тем временем в иностранной печати стали появляться выдержки из книг Куропаткина, а газета «Голос Москвы» приступила к печатанию 4-го тома, под видом перевода из американского издания его. Так более двух лет шла борьба между министер­ством и Куропаткиным, пока с книг его не был снят запрет.

 

       В Шешурине помогал Куропаткину редактировать 4-й том мой приятель подполковник генерального шта­ба Крымов. Он рассказывал мне, что его поразило огромное количество дневников Куропаткина, в {231} которых он день за днем описывал с величайшей подроб­ностью обстоятельства своей жизни, военной и госу­дарственной деятельности. Обращали на себя внима­ние пометки, сделанные на полях дневников рядом лиц, игравших историческую роль в судьбах страны:

       «Верно, такой-то»... Оказалось, что Куропаткин, за­писав бывший с кем-либо важный разговор, при сле­дующем свидании просил это лицо подтвердить пра­вильность записи...

 

       Куропаткин рассказывал Крымову, как однажды, еще до войны, государь обратился к нему:

       — Я слышал, Алексей Николаевич, что вы ведете дневник. Интересно было бы прочесть что-нибудь.

       — Слушаю Ваше Величество!

Куропаткин отобрал две-три тетрадки с более или менее нейтральным содержанием и при очередном до­кладе вручил их государю. Возвращая потом тетрад­ки, государь сухо сказал:

       — Да, интересно.

       Велико было смущение Куропаткина, когда он об­наружил, что одна тетрадка попала ошибочно, и в ней содержался крайне резкий отзыв по поводу предпо­лагавшегося награждения свитским званием одного из лиц, причастных к концессии на Ялу...

 

       Куропаткин считал, что с этого именно времени (начало 1903 года) началось охлаждение к нему го­сударя.

 

{232}

 

ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ — В СТРАНЕ

 

       В народных массах России не оказалось достаточ­но благоприятной почвы для революции полити­ческого характера.

Деревня с 1902 и до конца 1907 года, в особенности в Поволжье и в Прибалтике, поджогами и разграблением помещичьих имений и за­хватами их угодий пыталась разрешить исключитель­но аграрную проблему — крестьянского малоземелья, значительно осложненную низким уров­нем земледельческой культуры.

В Прибалтике, кро­ме того, играл большую роль элемент националь­ный — на почве острой вековой вражды между эстонским и латышским крестьянством и помещиками-немцами и крайней бытовой отчужденности этих двух элементов. Под флагом национального осво­бождения, при безучастии народных масс, в Польше применялся широко террор одной только боевой орга­низацией «П. П. С.», под руководством Пилсудского. Произведено было покушение на Варшавского гене­рал-губернатора Скалона и других лиц высшей администрации, убийства чинов полиции и налеты на каз­начейства.

Сам будущий диктатор Польши принял личное участие и руководил ограблением на 200 тыс. руб. почтового вагона на станции Безданы, около Вильны...

Вспомним, что и будущий диктатор СССР, Сталин, начал свою карьеру, совершив ограбление, сопровождавшееся многочисленными жертвами, Тиф­лисского казначейства. В Финляндии было совер­шено за все время два террористических акта, в том числе убийство генерал-губернатора Бобрикова. На­род бурлил, но, получив конституционные гарантии, успокоился.

       В городах незначительный численно городской и рабочий пролетариат интересовался только улучше­нием своего жизненного стандарта и лишь очень {233} немногие относились сознательно к программным требо­ваниям социалистических революционных партий. Бес­порядки в городах, кроме восстания в Москве, сравни­тельно быстро и легко ликвидировались.

 

       Наконец, еще меньше было политического эле­мента в солдатских бунтах, возникавших на почве революционной пропаганды, излишних стесне­ний казарменной жизни и не везде здоровых отноше­ний между солдатами и офицерами, особенно во фло­те. В «требованиях» восставших частей было ориги­нальное смешение привнесенной извне чужеродной партийной фразеологии с чисто солдатским фолькло­ром. «Четыреххвостка» (Всеобщее, равное, прямое, тайное голосование.) стояла рядом с требованием «стричься бобриком, а не под машинку»...

 

       В виду таких народных настроений, революцио­неры, как я уже говорил, подымали народ упрощен­ным бунтарским лозунгом — «Долой!» А так как при наличии законопослушной армии поднятие восстания было делом безнадежным, то все усилия их были на­правлены на разложение армии. Собственно, только солдат, ибо, по признанию издававшегося тогда в Па­риже революционного журнала «Красное Знамя» — «переманить удавалось только самых плохих офице­ров, из которых выйдут два-три ловких мошенника революции, которые будут тянуть ее на скверные до­роги военного авантюризма и рядиться в крохотные Кромвели». Если суждение «Красного Знамени» не вер­но, так как были, без сомнения, офицеры, шедшие в революцию по убеждению, то, во всяком случае, их было очень мало. Мы убедились в этом в 1917 году, когда все тайное стало явным, и подпольный стаж открывал людям дорогу к почестям и возвышению. Из позднейшей полемики двух крупных революционеров {234} Савинкова и Дейча выяснились комические подробно­сти поисков ими в Петербурге («для установления свя­зи») революционного «Союза офицеров», или никогда не существовавшего, или совершенно бездеятельного.

 

       В конце 1905 и в начале 1906 г. возник ряд воен­ных бунтов, местами кровавых, особенно во флоте: Свеаборг, Кронштадт, Севастополь, бунт на броненос­це «Князь Потемкин Таврический», спасшемся бегст­вом в румынский порт и т. д. Бунты — эпизодические, неорганизованные, продолжавшиеся по несколько дней и подавленные законопослушными частями. Так в Севастополе во время бунта, подготовленного со­циалистами-революционерами и начатого лейтенантом Шмидтом, поднявшим красный флаг на корабле «Очаков», мятежные корабли были потоплены огнем с бе­реговых батарей и с оставшихся верными судов фло­та. Брестский полк, под влиянием трех офицеров примкнувший к восставшим матросам, «раскаялся» и сам принял участие в подавлении мятежа. Характерно, что эти три офицера-революционера спаслись бегст­вом, оставив на произвол судьбы своих ближайших помощников-солдат, которые были пойманы и каз­нены.

 

       Наиболее серьезное восстание произошло в Моск­ве. Началось с выступления 2-го гренадерского Ростов­ского полка, которое, впрочем, после двух дней мир­но закончилось. Остальные войска гарнизона, трону­тые пропагандой, сохраняли неопределенное настрое­ние. Понадеясь на соучастие московского гарнизона, образовавшийся в Москве «Совет рабочих депутатов» 20 декабря объявил всеобщую забастовку и призвал население к восстанию. На улицах возводились барри­кады, целый ряд заводских зданий обращен был в крепкие опорные пункты, рабочим роздано было хра­нившееся тайно оружие.

 

{235} Между тем, генерал-губернатор Москвы, адмирал Дубасов, не надеясь на лояльность московского гар­низона, просил Петербург о присылке подкреплений; ему были посланы Семеновский гвардейский полк из Петербурга и Ладожский полк из Варшавского окру­га. Эти части, при помощи местной артиллерии, нача­ли бой с восставшими. В течение нескольких дней, по­двигаясь шаг за шагом, уничтожая баррикады, беря приступом дома, разрушая артиллерией и сжигая опорные пункты, они на 9-й день подавили восстание.

 

       Маленький эпизод — отголосок Московского вос­стания. 1925 год. Брюссель. Я — в эмиграции. Случай­но съехались у меня бывший генерал-квартирмейстер моей ставки на Юге России ген. Плющевский — Плющик и бывший член моего правительства Астров, видный московский либеральный деятель. По нашей те­сноте ночевали они в одной комнате. Начали делить­ся воспоминаниями. Плющевский, командовавший в 1905 году для ценза одной из рот Семеновского пол­ка, рассказывал:

       — Подвигаясь по одной из улиц, моя рота встре­тила упорнейшее сопротивление. Из одного дома, за­нятого революционерами, с верхнего этажа сыпались пули — подойти нельзя. Случайно я заметил в нижнем этаже вывеску аптекарского магазина. Меня осенило. С двумя солдатами бросились к магазину, выломали дверь. Там оказалось много спирту, бензина, эфиру. Свалили все в кучу и осторожно издали подожгли. Сами успели выскочить, а дом взлетел на воздух.

       Астров поднялся на постели.

       — Позвольте, где это было?

       Плющевский назвал улицу.

       — Так я же там был и все это видел собственны­ми глазами...

{236} Оказалось, что Астров, находясь поблизости, с возмущением и гражданской скорбью наблюдал тогда взрыв дома.

           

Две психологии, два мировоззрения, характерные для эпохи первой революции... Добрые отношения между моими гостями не нарушились. Две революции и, как следствие их, пришествие большевизма, у мно­гих представителей либеральной демократии изменили взгляд на прошлое. И даже некоторые «строители баррикад» пришли к запоздалому заключению, что «революции не стоило делать».

 

       В большинстве мятежных частей, несмотря на ста­рание партийных агитаторов, движение имело сумбур­ный характер, и также сумбурны были предъявленные ими требования. Так, например, Самурский полк (Кав­каз) потребовал от офицеров сдать оружие и... выдать знамя; ввиду отказа, командир полка, полковой свя­щенник и 3 офицера были убиты. Севский полк (Пол­тава) требовал выпуска уголовных арестованных из губернской тюрьмы и провозглашения «Полтавской республики».

Соседний Елецкий полк (Полтава) взбун­товался также, но требовал только устранения в пол­ку хозяйственных непорядков и при этом громил евреев и оказавшихся в полку агитаторов. Кронштадтские матросы начали с требования «Учредительного Собрания», а окончили разгромом 75 магазинов и 68лавок. Тем не менее, во многих требованиях можно было уловить однообразные черты, привнесенные из­вне и нашедшие отражение впоследствии в знаменитом приказе № 1 «Совета солдатских и рабочих депутатов» (1917), положившем начало разложению армии. В этом отношении весьма характерно «постановление» упо­мянутого выше 2-го гренадерского Ростовского пол­ка, составленное при участии московского комитета социалистов-революционеров:

{237}

ОБЩИЕ ТРЕБОВАНИЯ:

 

Отмена смертной казни.

Двухлетний срок службы.

Отмена формы вне службы.

Отмена военных судов и дисциплинарных взы­сканий.

Отмена присяги.

Освобождение семейств запасных от податей.

Избрание взводных и фельдфебелей самими сол­датами.

Увеличение жалованья.

 

СОЛДАТСКИЕ ТРЕБОВАНИЯ:

 

Хорошее обращение.

Улучшение пищи и платья.

Устройство библиотеки.

Бесплатная пересылка солдатских писем.

Столовые приборы, постельное белье, подушки и одеяла.

Свобода собраний.

Свободное увольнение со двора.

Своевременная выдача солдатских писем.

 

       Замечательно, что утром, перед вручением на­чальству требований, солдаты раздумали и, решив, что «Общие требования» ни к чему, предъявили толь­ко «солдатские».

Но набранные за ночь столбцы московских левых газет описывали вручение ростовцами полковому начальству «требований» с полным их тек­стом.

 

{238} Первые раскаты революционного грома, как я уже говорил, вызвали прострацию власти; отсутст­вие решительных мер и прямых указаний местам, без­деятельность в отношении длящейся анархии на Си­бирском пути и во всей стране, выступление, хотя и кратковременное революционного «правительства» Хрусталева в самой столице, наконец, вырванные у власти, не сумевшей вовремя и добровольно пойти навстречу чаяниям благоразумной части общества — новые основные законы. Командный состав расте­рялся, главным образом, на почве неуменья сочетать новые начала государственного строя с войсковым обиходом. Местами это явление принимало траги­комический характер, как, например, на Кавказе, ког­да растерявшееся начальство, по совету одного из видных революционеров, социал-демократа Рамишвили, для «подавления народных беспорядков» вы­дало его организации несколько сот казенных ру­жей...

       На почве растерянности властей на местах вы­росло такое явление, не сродное военной среде, как организация тайных офицерских обществ; не для ка­ких-либо политических целей, а для самозащиты. Мне известны три таких общества. В Вильне и Ковне офи­церство, ввиду угроз террористическими актами по адресу высших военных начальников, взяло на учет известных в городе революционных деятелей, преду­предив их негласно о готовящемся возмездии... В Ба­ку дело обстояло более просто и откровенно: откры­тое собрание офицеров гарнизона постановило и опу­бликовало во всеобщее сведение: «В случае совер­шения убийства хоть одного офицера или солдата гарнизона, прежде всего, являются ответственными, {239} кроме преступников, руководители и агитаторы ре­волюционных организаций. Преступники пусть знают, что отныне их будут ловить и убивать. Мы не оста­новимся ни перед чем для восстановления и поддер­жания порядка».

 

       В этих случаях террор вызывал ответный тер­рор, самосуд — ответный самосуд.

 

       Власть, придя в себя, первым делом озаботилась для удовлетворения армии улучшением ее материаль­ного положения. Увеличено было солдатское жало­ванье и приварочный оклад, введено снабжение одеялами, постельным бельем и т. д. И, учитывая человеческую слабость, военное ведомство определило для войск, командируемых с целью предотвращения беспорядков, суточные деньги в размерах по тогдаш­ним масштабам довольно больших — для солдата 30 коп. в сутки. Я был свидетелем, с какой охотой хо­дили в уезды роты Саратовского гарнизона и как ревниво относились они к соблюдению очереди.

       Наряду с этим продолжалось подавление солдат­ских бунтов силою. В январе 1906 г. Совет министров представил государю доклад о необходимости суро­вых репрессий «против попыток пропаганды к нару­шению военной службы». Государь, однако, не согла­сился, положив резолюцию: «Строгий внутренний по­рядок и попечительное отношение начальства к быту солдат лучше всего оградят войска от проникнове­ния пропаганды в казарменное расположение».

Эта резолюция — единственная ставшая в свое вре­мя достоянием гласности, получила широкое распро­странение и создала среди нас не совсем правильное впечатление о той позиции, которую занимал госу­дарь в происходившей борьбе. Впоследствии оказа­лось, что в целом ряде других резолюций были тре­бования «применения к мятежникам самой {240} решительной репрессии», исходя из того положения, что «каж­дый час промедления может стоить в будущем пото­ков крови».

Но все эти резолюции глава правитель­ства Витте держал под замком в своем письменном столе, чтобы отвести от государя одиум карательных мероприятий, вызванных роковой неизбежностью, но иногда бесцельно жестоких, волновавших общест­венное мнение страны. Впрочем, жестокости проявля­лись с обеих сторон, в особенности в Прибалтике. Та­кие эпизоды, как сожжение заживо в Курляндии, в Газенпоте, революционерами солдат драгунского разъезда не могли смягчить взаимоотношений...

 

       По большевистским источникам (подсчет исто­рика Покровского), которых нельзя заподозрить в преуменьшении, раз дело идет о «виновности» царского режима, число жертв за год первой революции во всей России исчисляется в 13.381 человек. По боль­шевистским масштабам и большевистской практи­ке — цифра эта должна казаться им совершенно ни­чтожной.

 

***

       Офицерство, придавленное маньчжурскими неуда­чами, больно чувствуя свою долю вины в случившем­ся, тяжело переживало поход против себя и армии, открывшийся после октябрьского манифеста. Печать, в первый год после манифеста пользовавшаяся абсо­лютной свободой, будила страсти и рознь. Органы крайне правого направления («Земщина» и пр.),отождествляя себя облыжно с армейскими кругами, видели спасение страны и армии не в реформах, а в «разгоне арестантской Думы» и в «возвращении роз­ги»... Просто правая печать высказывалась неопреде­ленно о «возврате к исконным началам»... Революцио­неры, справедливо полагая, что революция провали­лась благодаря армии, продолжали работу по ее {241} разложению. В сотрудничестве с радикальной демокра­тией они высмеивали армию на сходках, в печати, с подмостков театров, в заседаниях земств и городов; выраставшие первое время, как грибы после дождя, юмористические журналы — и текстом и карикату­рами — подвергали хуле военных людей и те понятия о долге, которые им внушали на службе. Для поношения армии и подрыва в ней дисциплины была ис­пользована не раз трибуна первых двух Государст­венных Дум и даже речи защитников в военных су­дах...

 

       В либеральных кругах, в лагере русской интел­лигенции, шел разброд и взаимное непонимание. В ка­честве яркого отражения их я приведу полемику меж­ду двумя типичнейшими интеллигентами, возгорев­шуюся в 1906 году на страницах газеты «Русские Ве­домости». Между молодым подполковником гене­рального штаба кн. А. М. Волконским — представите­лем либеральной военной молодежи, и одним из вид­ных кадетских лидеров кн. П. Долгоруким:

       ДОЛГОРУКИЙ: «...Пока правительство и народ в лице его представителей представляют из себя как бы два враждебных лагеря, пока правительство упорст­вует и предпочитает, вопреки ясно выраженной во­ле народа, следовать советам кучки людей, пока не установилось полное соответствие между властью за­конодательной и исполнительной, до тех пор нельзя ожидать умиротворения России, до тех пор нельзя ожидать и от войска — сынов того же русского наро­да — чтобы оно было вполне безучастно в этой убий­ственной распре и слепым орудием в руках прави­тельства. Неосуществимы и бесплодны поэтому по­желания, чтобы армия стояла вне политики и была беспартийной... Нельзя безнаказанно противопоставлять солдата — сына народа — тому же народу.

 

{242} (Трагична позднейшая судьба двух братьев, кня­зей Петра и Павла Долгоруких — передовых либе­ральных деятелей, которых невозможно было обви­нить в «реакционных помыслах». Оба стали впослед­ствии эмигрантами. Павел, из-за тоски по родине, пробрался тайно в СССР, где был схвачен и убит. Пе­тра — восьмидесятилетнего больного старца — боль­шевики арестовали в Праге в 1945 году и вывезли в СССР, где он исчез бесследно).

       ВОЛКОНСКИЙ: «Из обоих лагерей зовут армию к себе... К несчастью, и внутренние процессы при раз­гаре страстей не могут пройти безболезненно. Одни уже кричат о разгоне Думы, другие призывают ар­мию к присяге... И вот из оскорбляемых, оклеве­танных рядов ее раздаются спокойные голоса: оставь­те нас, нам нет дела до ваших партий; меняйте зако­ны — это ваше дело. Мы же — люди присяги и «се­годняшнего закона». Оставьте нас! Ибо, если мы раз изменим присяге, то, конечно, никому из вас тоже верны не останемся... И тогда будет хаос, междоусобие и кровь».

 

       Армия устояла, благодаря корпусу офицеров, ко­торый после 1905 года, относясь с большим внима­нием, анализом, не раз осуждением, к некоторым яв­лениям военной и общегосударственной жизни, со­хранил, тем не менее, характер государственно-охра­нительной силы.

       В этом его историческая заслуга, в этом же пре­допределение его позднейшей трагической судьбы.

       В начале 1906 года революционное движение по­шло сильно на убыль. К апрелю боевые организации социалистов-революционеров были разгромлены в {243} Москве и Петербурге. Происходили еще террористические акты в Польше, а в деревне спорадически воз­никали аграрные беспорядки до конца 1907 года.

 

       Нет сомнения, что самодержавно-бюрократиче­ский режим России являлся анахронизмом. Нет так­же сомнения, что эволюция его наступила бы раньше, если бы не помешало преступление, совершен­ное в 1881 году революционерами — «народовольца­ми», убившими императора Александра II-го, после великих реформ, им произведенных (Упразднение крепостного права. Введение земских и го­родских самоуправлений. Судебная реформа. Всеобщая во­инская повинность — взамен рекрутских наборов из низших, бед­нейших классов общества.), и накануне привлечения представителей народа (земств) к госу­дарственному управлению. Это преступление на четверть века задержало эволюцию режима.

       Манифест 30 октября, хотя и запоздалый, был событием огромной исторической важности, откры­вавшим новую эру в государственной жизни страны.

       Пусть избирательное право, основанное на цензовом начале и многостепенных выборах, было несовер­шенным... Пусть в русской конституции не было пар­ламентаризма западноевропейского типа — обсто­ятельство ныне, когда этот парламентаризм повсе­местно переживает кризис, в достаточной мере спор­ное... Пусть права Государственной Думы были огра­ничены, в особенности бюджетные... Но, со всем тем, этим актом заложено было прочное начало правово­го порядка, политической и гражданской свободы и открыты пути для легальной борьбы за дальнейшее утверждение подлинного народоправства.

Но радикально-либеральная интеллигенция на коалицию с правящей бюрократией и на {244} сотрудничество с ней не пошла, требуя замены всего правитель­ственного аппарата людьми своего лагеря. Государь не пожелал передавать всю власть в руки оппозиции, тем более, что «правотворчество» первых двух Дум внушало ему опасения. Создалось положение, при котором исключалась возможность легального обнов­ления Совета министров лицами, пользовавшимися «общественным доверием». В результате радикально-либеральная демократия, не желавшая революции, своей обостренной оппозицией спо­собствовала созданию в стране революционных на­строений, а социалистическая демократия всеми си­лами стремилась ко 2-й революции.

 

ВОЕННЫЙ РЕНЕССАНС

 

       Ген. Куропаткин в своих «Итогах» несчастной японской кампании писал о командном составе:

       «Люди с сильным характером, люди самостоя­тельные, к сожалению, не выдвигались вперед, а пре­следовались; в мирное время они для многих началь­ников казались беспокойными. В результате такие люди часто оставляли службу. Наоборот, люди бесхарактерные, без убеждений, но покладистые, всег­да готовые во всем соглашаться с мнением своих на­чальников, выдвигались вперед».

 

       Японская война привела нас и к другому «откры­тию», что командному составу необходимо учиться. До войны начальник, начиная с должности ко­мандира полка, мог жить спокойно с тем «научным» багажом, который был вынесен из военного или юн­керского училища; мог не следить вовсе за прогрес­сом военной науки, и никому в голову не {245} приходило поинтересоваться его познаниями. Какая-либо по­верка почиталась бы оскорбительной. Общее состоя­ние части и отчасти только управление ею на манев­рах давали критерий для оценки начальника. Послед­нее, впрочем, весьма относительно: при нашем всеоб­щем благодушии грубые ошибки сходили безнака­занно.

 

       В 1906 году вышло впервые высочайшее повеле­ние «установить соответствующие занятия высшего командного состава, начиная с командиров частей (полков), до командиров корпусов включительно, направленные к развитию военных познаний». Это нов­шество вызвало на верхах большое раздражение: ворчали старики, видя в нем «поругание седин» и «подрыв авторитета».

       Но дело пошло понемногу, хотя первое время не без трений и даже курьезов. Занятия со старшими на­чальниками заключались нормально в двухсторонних военных играх на планах или в поле.

Многократно участвуя в этих занятиях, я вынес убеждение в боль­шой их пользе. Не говоря уже о поучительности их, они давали возможность участникам присмотреться друг к другу и способствовали добровольному или принудительному отсеиванию невежд.

       Как туго входила в сознание военных верхов идея необходимости учиться, свидетельствует эпизод, слу­чившийся в 1911 году. По инициативе военного ми­нистра Сухомлинова была организована в Зимнем дворце военная игра с участием вызванных для этой цели командующих войсками округов — будущих командующих армиями. Игра должна была вестись в присутствии государя, который лично принимал участие в составлении первоначальных директив, в {246} качестве будущего Верховного главнокомандующего (Будущим Верховным главнокомандующим государь счи­тался до самого объявления 1-й мировой войны. Только 14 ав­густа 1914 года он распорядился назначить на этот пост вел. кн. Николая Николаевича.). В залах дворца все было приготовлено для ведения игры. Но за час до назначенного срока главнокоман­дующий войсками Петербургского военного округа, великий князь Николай Николаевич добился у госу­даря ее отмены... Сухомлинов, поставленный в нелов­кое положение, подал в отставку, которая не была принята.

 

       Только в 1914 году, перед самой войной, в Киеве Главному управлению Генерального штаба удалось провести военную игру, старшими участниками ко­торой были будущий главнокомандующий и коман­дующие армиями на Австрийском фронте. В основа­ние этой весьма поучительной игры, в которой и я принимал участие в скромной роли начальника ка­кого-то авангарда, были приняты во внимание фак­тические планы как наши, так и австрийский, который незадолго перед тем удалось добыть нашей агентуре из Генерального штаба в Вене. Впрочем, ввиду того, что дело получило огласку, начальник австрийского Генерального штаба Конрад фон Генцендорф в последние недели перед войной успел из­менить свой план.   

                           

       В результате введения нового пенсионного уста­ва, новых аттестационных правил и проверки знаний старших начальников, начался и добровольный уход многих и принудительное отсеивание, которое армей­ский юмор окрестил названием «избиение младенцев». В течение 1906-1907 годов было уволено и заменено от 50 до 80% начальников, от командира полка до командующего войсками округа. Приостановленный, {247} было, в 1906 году закон о предельном возрасте в 1910 г. был восстановлен, способствуя омоложению офицерского корпуса. Поднялся также и образова­тельный ценз: в списке генералов в 1912 году было 55,2% окончивших одну из военных академий.

       Все эти мероприятия, если и не могли за 10 лет пересоздать командный состав, то, во всяком случае, значительно подняли его уровень по сравнению с эпо­хой японской войны.

 

***

       Полоса безвременья вызвала в армейской среде государственно-опасное явление. Неудачи минувшей войны и отношение общества и печати к офицерст­ву поколебали во многих офицерах веру в свое при­звание. И начался «исход», продолжавшийся пример­но до 1910 года и приведший в 1907 году к некомп­лекту в офицерском составе армии до 20%.

       Но далеко не все поколебались. Наряду с «бегст­вом» одних, маньчжурская неудача послужила для большинства моральным толчком к пробуждению, в особенности среди молодежи. Никогда еще, вероят­но, военная мысль не работала так интенсивно, как в годы после японской войны. О необходимости ре­организации армии говорили, писали, кричали. Уси­лилась потребность в самообразовании, значительно возрос интерес к военной печати.

       Тем временем и военное ведомство частью при­ступило, частью наметило ряд реформ: омоложение и улучшение командного состава, повышение образо­вательного ценза военных училищ, организация кад­ров второочередных дивизий, усиление артиллерии, новая дислокация и т. д. Но работа эта шла страш­но медленно, будя в армии тревогу и нарекания. {248} Новый устав о воинской повинности, например, вышел только в 1912 году, далеко не оправдав ожиданий. Новое положение о полевом управлении войск было утверждено только в начале мировой войны. Ряд ко­миссий по реорганизации быта и хозяйства войск так и не закончили к войне выработку новых норм.

 

       В 1909 году военный министр секретным цирку­ляром сообщил старшим начальникам о возникнове­нии тайных офицерских организаций, поставивших себе якобы целью ускорить насильственными мерами, по их мнению, «медленный и бессистемный ход ре­организации армии». Министр требовал принятия мер против этого явления... Об организациях подобного типа я никогда не слышал и уверен, что они и не существовали. Были явления другого порядка.

 

       Еще осенью 1905 года, после заключения мира с Японией, в отряде ген. Мищенко, по инициативе стар­шего адъютанта штаба, капитана Хагандокова, состо­ялось собрание десятка офицеров для обсуждения предложенного им проекта офицерского союза, осно­ванного на выборном начале и имевшего целью оздо­ровление армии. Я присутствовал на двух таких со­браниях до отъезда своего в Европейскую Россию. Цель была благая, но та форма, в которую должно было вылиться сообщество — что-то вроде офицер­ского совдепа — казалась несродною военному строю, и потому я не принял участия в осуществлении про­екта. Позднее я узнал из газет, что в мае 1906 г. в Петербурге, с разрешения военного министра Ридигера, состоялось заседание вновь возникшего об­щества, принявшего наименование «Обновление». Открытое собрание это привлекло большую офицер­скую аудиторию, главным образом, благодаря слуху, что членом общества состоит популярный ген. Мищенко. Временный председатель «Обновления», {249} капитан Хагандоков изложил программу общества — самую благонамеренную: самообновление и самоусо­вершенствование; подготовка кадров, соответствую­щих современным требованиям войны; борьба с ру­тиной и косностью, «принесшими так много горя Го­сударю и Отечеству». Устав общества представлен был военному министру, который его не утвердил.

       Тем дело и кончилось.

       Эпизод этот имел впоследствии неожиданное для меня продолжение. Тем, кто черпает «исторический материал» из советских источников, известно, как преломляется он в советском кривом зеркале. Некто Мстиславский, вся деятельность которого заставляет предполагать, что был он в то время провокатором, в 1928 году напечатал в советском «историческом» журнале («Каторга и ссылка», № 2.) свои воспоминания о мифическом офицер­ском союзе, в котором он якобы играл руководя­щую роль. В них он, между прочим, писал: «В ря­дах тайного офицерского революционного союза 1905 года числился, правда очень конспиративно, ни­чем себя не проявляя, будущий «герой контрреволю­ции» Деникин. Он был в то время на Дальнем Восто­ке и его вступление в союз в высоких уже чинах про­извело на дальневосточных товарищей наших чрезвычайное впечатление».

 

       Парижская эмигрантская газета «Последние Ново­сти» поместила рецензию на этот журнал и приведен­ную мною выдержку из статьи Мстиславского. Я по­слал в газету опровержение: «Всю жизнь работал открыто, ни в какой, ни тайной, ни явной политической или иной организации никогда не состоял, ни с од­ним революционером до 1917 года знаком не был; а если кого-нибудь из них видел, то, только присутствуя случайно на заседаниях военных судов»...

 

{250} Прошло 14 лет. 1942 год. Я жил в захолустном городке на юге Франции под бдительным присмотром Гестапо. В газете немецкой пропаганды на русском языке «Парижский Вестник» появилась статья друго­го провокатора, только уже справа, полковника Феличкина, который, обличая роль «жидомасонов» в истории русской революции, привел без всякой свя­зи с текстом упомянутые фразы Мстиславского, со­проводив их доносом: «Ярый противник сближения России с Германией Деникин, парализуя дальновид­ную политику ген. П. Н. Краснова, на наших гла­зах уже перешел в жидомасонский лагерь». (Во время гражданской войны 1918-1919 г., в противопо­ложность моей Добровольческой армии, донской атаман, ген. Краснов вел германофильскую политику, а во время 2-й мировой войны находился на службе Германии.)

       Феличкин не успел выслужиться перед немцами, так как вскоре умер.

 

       С 1908 года интересы армии нашли весьма вни­мательное отношение со стороны Государственных Дум 3-го и 4-го созыва, вернее их национального сектора. По русским основным законам вся жизне­деятельность армии и флота направлялась верховной властью, а Думе предоставлено было рассмотрение таких законопроектов, которые требовали новых ассигнований. Военное и морское министерства рев­ниво оберегали от любознательности Думы сущность вносимых законодательных предположений. На этой почве началась борьба, в результате которой Дума, образовав «Комиссию по государственной обороне», добилась права обсуждать по существу, «осведомив­шись через специалистов», такие, например, важные {251} дела, как многомиллионные ассигнования на построй­ку флота и реорганизацию армии.

       «Осведомление» шло двумя путями: при посред­стве официальных докладчиков военного и морского ведомства, которые давали комиссии лишь формаль­ные сведения, опасаясь, что излишняя откровенность, став известной левому сектору Государственной Ду­мы, может повредить делу обороны, и путем част­ным. По инициативе А. И. Гучкова (Одно время председатель Думы.) и ген. Василия Гурко (Тогда председатель комиссии по описании русско-японской войны, Впоследствии главнокомандующий Западным фрон­том.), под председательством последнего, обра­зовался военный кружок из ряда лиц, занимавших ответственные должности по военному ведомству, ко­торый вошел в контакт с умеренными представителя­ми Комиссии по государственной обороне.

Многие участники кружка, как ген. Гурко, полковники Лукомский, Данилов и другие, играли впоследствии боль­шую роль в Первой мировой войне. Все эти лица не имели никаких политических целей, хотя за ними и утвердилась шутливая кличка «младотурок». На сов­местных с членами Думы частных собраниях обсуж­дались широко и откровенно вопросы военного стро­ительства, подлежавшие внесению на рассмотрение Думы. Военные министры Ридигер и потом Сухомли­нов знали об этих собраниях и им не препятствовали. Так шла совместная работа года два, пока в самом военном кружке не образовался раскол на почве рез­кой и обоснованной критики частным собранием не­которых, внесенных уже в Думу, без предварительно­го обсуждения в нем, законопроектов. Об этом узнал Сухомлинов и встревожился. Лукомский и трое дру­гих участников вышли из состава кружка. «Мы не {252} могли, — писал мне впоследствии Лукомский, — добиваться, чтобы Дума отвергала законопроекты скрепленные нашими подписями». В отношении других, более «строптивых» «младотурок», в том числе и самого Гурко, Сухомлинов, после доклада госуда­рю, принял меры к «распылению этого со-правительства», как он выражался, предоставив им соответ­ственные должности вне Петербурга.

 

       (Невольно напрашивается сопоставление: как расправляется самодержец Сталин с уклоняющимися или только с подозреваемыми в уклоне от «генераль­ной линии» партии?!)

 

       В таких, более чем умеренных, формах выража­лась в военном мире оппозиция. Только военная пе­чать, как увидим ниже, пользовавшаяся такой свобо­дой, как ни в одной из великих западных держав, не переставала тревожить власть имущих.

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 365; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!