В ОТРЯДЕ ГЕНЕРАЛА РЕННЕНКАМПФА

 

       28 октября я прибыл в Восточный отряд ген. Рен­ненкампфа и вступил в должность начальника штаба Забайкальской казачьей дивизии и штаба отряда. От­ряд силою в три полка 71 пехотной дивизии, три пол­ка Забайкальской казачьей дивизии, с артиллерией и приданными более мелкими частями располагался в трех группах, центральная — в Цинхечене, прикрывая левый фланг Манчжурской армии.

 

       Более двух недель в отряде было затишье. Шла только невидная и тяжелая работа охранения и раз­ведки в районе, где горные массивы своими извили­нами и складками донельзя затрудняли наблюдение, где дороги-тропы извивались глухими коридорами, в которых не раз сверху неожиданно сыпались пули не­видимого врага.

 

       В Цинхечене часть только отряда расположена бы­ла в фанзах и дворовых постройках, остальные в зем­лянках. Вырыта яма в аршин глубиной, поставлены жерди, крыша покрыта гаоляновой соломой и засы­пана слоем земли; стены, потолок, пол, двери — все из гаоляна. Весь день дымится примитивный камин, сложенный из камней, с торчащей над крышей трубой, сооруженной из банок от керосина. В таких землян­ках жили люди целыми месяцами, холодной осенью и маньчжурской зимой, когда реомюровский термо­метр показывал 25 градусов мороза, {170} ген. Ренненкампф располагался в маленьком от­делении нашей фанзы. Весь штаб — вместе, в одной фанзе с двумя длинными рядами кан (Отапливаемые кирпичные лежанки.), покрытых циновками и постоянно подогреваемых, на которых спа­ли, сидели, писали, обыкновенно и ели, так как ма­ленький стол, втиснутый между двумя рядами кан, не мог удовлетворить всех. Крайняя трудность подвоза в такую даль по горному бездорожью затрудняла про­довольствие отряда. Хлеба часто нехватало, доволь­ствовались печеными лепешками, но выручало обилие местного скота и, следовательно, мяса. Офицерский стол не отличался почти вовсе от солдатского. Только изредка, когда какой-нибудь смелый маркитант риск­нет проехать в наш отряд — за риск двойные цены — и его по дороге не ограбят, тогда у нас два-три дня кутеж.

 

       Всякий бюрократизм был чужд нашему отряду. Административная и хозяйственная часть штаба была далеко, за перевалом. Там писали, печатали, состав­ляли отчеты и изредка кто-нибудь приезжал ко мне с докладом. В полевом же штабе не было ни машин­ки, ни ротатора, только карманные полевые книжки, которые служили для всех приказов, распоряжений, донесений.

 

       Генерал Ренненкампф был природным солдатом. Лично храбрый, не боявшийся ответственности, хоро­шо разбиравшийся в боевой обстановке, не поддавав­шийся переменчивым впечатлениям от тревожных до­несений подчиненных во время боя, умевший прика­зывать, всегда устремленный вперед и зря не отсту­павший...

В конце июня, после тяжелых дней Тюренчена и Вафангоу, излагая в донесении государю при­чины наших неудач, ген. Куропаткин, между прочим, {171} писал: «Резкое отношение генералов Засулича и Штакельберга, в особенности последнего, к подчиненным помешало установить правильные отношения между ними и войсками».

А генералы Мищенко и Ренненкампф «пользовались авторитетом и любовью». Дей­ствительно, Засулича войска не любили, Штакельберга ненавидели. Что же касается Мищенки и Ренненкампфа, которых я знал близко, эта характеристика требует некоторого исправления. Мищенко, о кото­ром я буду говорить впоследствии, и сам любил лю­дей, и его любили. Ренненкампф же смотрел на люд­ской элемент своих частей, как на орудие боя и лич­ной славы. Но его боевые качества и храбрость им­понировали подчиненным и создавали ему признание, авторитет, веру в него и готовность беспрекословного повиновения. Близости же не было.

 

       Кроме штатных чинов, в моем штабе всегда на­ходилось несколько «гастролеров»: военные коррес­понденты, чины высших штабов, приехавшие с пору­чением и «задержавшиеся», и просто «свернувшие с дороги» офицеры. Всех их привлекала боевая репу­тация Ренненкампфа, и многие добивались какого-ли­бо боевого поручения, чтобы занести в свой послуж­ной список кратковременное, хотя бы, участие в де­лах прославленного отряда.

 

***

       Отношение между китайским населением и наши­ми войсками было удовлетворительным. Конечно, бы­вали эксцессы, как и во всех армиях, во всех войнах. Но русский человек общителен и не заносчив. К ки­тайцам солдаты относились добродушно и отнюдь не как к низшей расе. Так как часто населенные пунк­ты переходили из рук в руки, то можно было сравнить два «режима».

Аккуратные японцы, отступая, {172} оставляли обыкновенно постройки в порядке, тогда как на­ши солдаты, и в особенности казаки, приводили их в нежилой вид. Чтобы заставить людей бережнее отно­ситься к жилью, Ренненкампф приказывал, при повторном занятии селений, размещать роты и сотни в тех самых строениях, которые они занимали раньше. Во всех прочих отношениях японский «режим» был без сравнения тяжелее.

Презрительное отношение японцев к китайцам, буквально как к неодушевлен­ным предметам, и жестокость реквизиций угнетали на­селение. В особенности возмутительны были рекви­зиции... женщин, которые производились не самочин­но, а по установленному порядку... Даже на аванпо­стах, когда наши войска захватывали неожиданно японскую заставу, они находили там среди японских солдат несколько запуганных и замученных «реквизи­цией» женщин...

       Наши отношения с китайским населением ослож­нялись здесь на театре войны еще более, нежели в Заамурском округе, рабской зависимостью от китайцев-переводчиков. Выбитая из колеи жизнь расплодила среди китайцев много «добровольцев», которые пред­лагали свои услуги по части шпионажа и нам, и япон­цам. Пойманные с поличным они гибли сотнями по всему фронту, но это не останавливало других. Не­обходимо было бороться с этим явлением, но при до­просах и расследовании никто не мог поручиться, что китаец-переводчик не оговаривает по злобе и не сво­дит личных счетов с допрашиваемым.

       В моем походном дневнике записан рассказ наше­го дивизионного врача Маноцкова, характерный для этого рода явлений.

 

       — Был у нас тут прапорщик один — так, никуда негодный — говорил мне Маноцков. — Большое дело у него в столице и жена молодая. Пуль боялся и все {173} по дому тосковал. Только однажды привозят его два казака раненого в ногу и тут же двух китайцев, связанных вместе косами. Оказывается, ехал он с каза­ками в Шахедзу, в обоз. Остановился по дороге и говорит казакам: «Вы тут подождите, а я в рощу за надобностью зайду»... Прошло минут пять — слы­шат казаки выстрел. Побежали в рощу и видят — лежит прапорщик раненый, а в стороне два испуган­ных китайца бегут. «Вот, говорит прапорщик, мои убийцы»...

       — Посмотрел я его — рана пустая, но температу­ра очень высокая. Одно только смутило меня — во­круг входного отверстия как будто ожог. Да... Ки­тайцев допросили через переводчика. Что он нагово­рил — не знаю, но, на основании его допроса, китай­цам срубили головы. А прапорщик... Слышу я из лазаретного отделения какие-то звуки. Бред, не бред, стон какой-то. Захожу и вижу: сидит на кане прапор­щик с широко открытыми глазами и сам с собою раз­говаривает. Узнал меня. «Манзы где, где манзы, что с ними сделали?» — спрашивает. Казнили, говорю. «Послушайте, какой ужас, Боже, да что же это такое!.. Поймите, это я сделал сам, слышите, я сам!..»

       Маноцков замолк.

       — Потом? — спрашиваю его.

       — Потом его эвакуировали.

       — Почему же вы не обличили прапорщика?

       — Потому, что я врач, а не прокурор. К тому же отрубленные головы не поставишь обратно на место.

 

***

       В октябре наместник, сознавая свое несоответст­вие роли главнокомандующего, третий раз просил {174} государя об отставке. И в виду значительного усиле­ния Манчжурской армии корпусами из России, пред­лагал создать вторую армию, «возглавив обе армии авторитетным полководцем». Этим он подсказывал почетный выход для Куропаткина, который мог оста­ваться командующим одной из армий, а смещение и замена коснулась бы только адмирала Алексеева, как главнокомандующего. 26 октября наместник был осво­божден от должности, и Главнокомандующим стал... ген. Куропаткин. После этого Маньчжурская армия была преобразована в три армии, во главе которых стали: 1-й (восточ.) ген. Линевич, 2-й (запад.) ген. Грипенберг и 3-й (центр) ген. барон Каульбарс.

 

       Отряд ген. Ренненкампфа вошел в состав 1-й ар­мии.

 

       Опасаясь за левый фланг, штаб Куропаткина по­стоянно обращал наше внимание на дорогу из Цзян-чана на Синцзинтин, выводящую в обход Мукдена. Поэтому в этом направлении мы производили непре­станные усиленные разведки. 19 ноября ген. Ренненкампф, тяготившийся затишьем, пошел лично с не­большим отрядом (3 батальона, 4 сотни, 12 орудий) в направлении на деревню Уйцзыюй. Мы шли по ши­рокой лощине, между двумя рядами сопок, с которых в любой момент могли посыпаться неприятельские пу­ли. Для предохранения вперед высылались конные заставы; казаки спешивались, карабкались на сопки вправо и влево и прикрывали колонну, после подхода присоединяясь к ней. А впереди шли новые заставы — перекатами.

       Остановились на привал. Пишу первое донесение в штаб армии. Холодное утро. Воздух чист и про­зрачен. Слышен непрестанный и назойливый свист — вззы... вззы... — точно шмели. Ренненкампф обра­щается ко мне:

{175} — Ну-с, Антон Иванович, поздравляю вас с бое­вым крещением!

       Оказалось — японские пули, проносившиеся над нашими головами. Явление привычное, не обратив­шее на себя ничьего внимания.

       20-го отряд наш сбил противника с перевала Шунхайлин и, выбив японцев из Уйцзыюй, занял дерев­ню. В ней заночевали, выставив аванпосты на при­легающих сопках. В одной фанзе разместились генералы Ренненкампф и Экк (номинальный начальник отряда, распоряжался Ренненкампф) со своими шта­бами. Проснулись мы на рассвете, разбуженные силь­ным огнем с сопок, где должны были стоять наши аванпосты...

Оказалось, что японцы ночью, громко говоря по-русски, подошли вплотную к нашим двум заставам, сбили их, заняли гряду и открыли сверху по деревне огонь. Пули сыпались, как горох, по кры­ше и стенам нашей фанзы. Тотчас же выслан был ба­тальон на подкрепление передовых частей. Мы же, по заведенному Ренненкампфом обычаю, собирались не спеша, как в мирной обстановке: под пулями во дворе фанзы проделывали утренний туалет, под пу­лями пили чай, даже как будто дольше обыкновенно­го; потом пошли к резерву, стоявшему открыто в ло­щине у перекрестка дорог. Начался огонь и по ре­зерву. Там зашевелились, санитары пронесли двух-трех раненых. Я обратился к ген. Ренненкампфу:

       — Ваше превосходительство, надо отвести резерв под ту сопку.

       — Погодите, после ночной тревоги люди нервни­чают. Надо успокоить.

       — Так мы останемся здесь для успокоения, а ре­зерву, все-таки, разрешите укрыться.

       Разрешил.

{176} Правильно говорили в Ставке, что в Ренненкампфовском штабе «голова плохо держится на плечах». Вот далеко не полный перечень потерь в разное вре­мя, которые приходят на память: убиты подполковни­ки Можейко и Шульженко и ротмистр Сахаров, тяже­ло ранены полковник Российский и подполковник Гурко, ранены два адъютанта, перебиты и переране­ны офицеры-ординарцы; сам ген. Ренненкампф ранен двумя пулями в шею и в ногу. Но... традиция не слиш­ком бережного отношения к собственной жизни соз­давала определенное отношение в войсках не только к начальнику, но и к его штабу.

       23 ноября наши аванпосты у Цинхечена были по­теснены японцами, а 24-го утром высланный вперед авангард обнаружил наступление по лощине густых колонн противника.

       Начался Цинхеченский бой.

       Ген. Ренненкампф со штабом выехал на наблюда­тельный пункт на командующей высоте, с которой видна была вся панорама боя. От начальника авангар­да — командира казачьего полка получено было донесение тревожное и сбивчивое. Ренненкампф послал ему полевую записку неприятного содержания и вы­ругался:

       — Боюсь, что этот... мне все напутает!..

       — Ваше превосходительство, разрешите мне при­нять авангард.

       — С удовольствием, желаю вам успеха.

       Я поехал к авангарду, обдумывая, как бы позоло­тить пилюлю моему предшественнику. Напрасное {177} беспокойство. Когда полковник узнал о своей смене, он снял шапку, перекрестился и сказал:

       — Слава Тебе, Господи! По крайней мере, теперь в ответе не буду.

       Сколько раз я встречал в армии — на высоких и на малых постах — людей безусловно храбрых, но бо­явшихся ответственности!

       Первый мой опыт самостоятельного командова­ния...

 

       Я развернул авангард (1¹/₂  батальона, 4 сотни ка­заков, горная батарея) на передовой позиции, соста­вив левое крыло отряда и имея задачей прикрыть не­посредственно вход в лощину Цинхечена.

       На нас наступала бригада японской пехоты с 2-мя батареями и несколькими эскадронами конницы.

 

       В этот день японцы атаковали меня (левый фланг) и подполковника Бугульминского полка Береснева (центр). Все атаки были отбиты: у меня огнем, у до­блестного подполковника Береснева, где японцам уда­лось ворваться на его позицию, — штыками.

 

       Ночь холодная, градусов 20 ниже нуля по Реомю­ру; стрелки лежали на гребне сопки в напряженном ожидании, держа ружья в закоченелых руках. Я спу­стился вниз к резерву. У небольших костров, от не­приятеля не видных, грелись кучки солдат; другие, не­взирая на мороз, спали на соломе, разосланной по зем­ле. Ни одной фанзы поблизости не было. Мой орди­нарец Старков, раздобыв, где-то лом, выкопал в промерзлой земле яму, настлал соломы — постель для меня. Попробовал прилечь — не вышло, стынет тело; предпочел не спать.

       В эту ночь японцы опять атаковали нас, и опять были отбиты.

{178} 25-го японцы, очевидно усилившись, повели бой по всему моему фронту, все более охватывая левый фланг, выходя на Синцзинтинскую дорогу. Мои сот­ни, направленные туда, высылали на гребень высот мелкие спешенные части, которые своим огнем вво­дили в заблуждение японцев, удлинявших радиус ох­вата.

       По всему фронту шло наступление. Японцы подо­шли на 1.200-2.000 шагов к разным участкам наших позиций.

       У меня на правом фланге было возвышение, с ко­торого можно было отчетливо наблюдать передвиже­ния японцев. На него идет главная атака. Сильней­ший огонь, нельзя поднять головы. Командир бли­жайшей роты, капитан Чембарского полка Богомолов, ходит по цепи во весь рост, проверяя прицелы...

       — Капитан, зачем вы это делаете, нагнитесь!

       — Нельзя, господин подполковник, люди нервни­чают, плохо целятся.

       И зашагал дальше по цепи. Ползут вниз раненые — японские пули медные, старого образца, потому ра­ны тяжелые. Уносят убитых. Один унтер-офицер сра­жен пулей в голову — очевидно любимец капитана. Богомолов подошел, наклонился, поцеловал покой­ника в лоб. Потом присел возле, закрыв лицо рука­ми... Но через 2-3 минуты встал и опять во весь рост зашагал по цепи.

       Сколько таких безвестных капитанов Богомоло­вых приходилось встречать на полях Маньчжурских! Оттого наш враг был высокого мнения о храбрости русского офицера, оттого их убыль в боях в процентном отношении была всегда много выше, чем солдат.

 

       В японских окопах, как правило, все живое врастало в землю. Впрочем, однажды, во время {179} Майского набега ген. Мищенки у Тасинтуня я наблюдал картину, как японская рота отбивалась от окружив­ших ее вплотную казаков, и как старый капитан, ко­мандир роты, руководил ее огнем, стоя на крыше фан­зы, покуда казачья пуля не свалила его...

 

       Японская артиллерия в Цинхеченском бою почти никакого вреда нам не нанесла, благодаря конфигура­ции местности, заставлявшей ее занимать почти от­крытые позиции. Выехавшую против моего фронта батарею заставила замолчать после 3-го выстрела моя горная батарея. Артиллерия с главной позиции пари­ровала все попытки японских батарей, выезжавших против центра и правого фланга, и быстро рассеивала все скопления японцев.

       Наступление и атаки японцев против Цинхечена продолжались 5 дней. Последний раз 28-го японцы перешли в короткое наступление, легко отбитое. Это был лишь арьергард, прикрывавший отступление главных сил. Разъезды донесли, что обходившая ме­ня слева колонна очистила все пространство между Синцзинтиным и Цинхеченом и уходит на Цзянчан.

       Я распустил свой отряд по полкам и вернулся в штаб.

 

       По представлению Ренненкампфа, командующий армией, ген. Линевич, усилив нас бригадой стрелков, приказал перейти в наступление. Главнокомандующий ген. Куропаткин, не одобрил, считая движение это рискованным. И в тот же день, минуя штаб армии, телеграфировал Ренненкампфу: «Продолжаю опасаться движения японцев на Синцзинтин, в обход Цинхе­чена». Я отмечаю эту нервную боязнь ген. Куропаткина за левый фланг Маньчжурских армий, ибо она сыграет роковую роль впоследствии, в ходе Мукденского сражения.

{180} Так как прямого запрещения мы не получили, то 29 ноября ген. Ренненкампф двинул наш отряд в наступление на Цзянчан. Сбил противника с двух перевалов, а конница наша достигла р. Тайцзыхэ. Но 30-го получено было категорическое приказание вернуться.

       Общие потери японцев нам не были известны. Но японских трупов мы похоронили 280. Вероятно не­мало еще было похоронено самими японцами или затерялось в лесистых дебрях сопок, в снежных прогалинах.                                        

       Так кончился Цинхеченский бой, лично для меня особенно памятный, как первый опыт боевого коман­дования. И с волнующим чувством я встречал впослед­ствии в истории войны наименования: «Ренненкампфовская гора», «Бересневская сопка», «Деникинская сопка» — наименования, закрепленные за позициями Цинхечена.

 

***

       Ввиду значительного усиления отряда ген. Ренненкампфа, 18 декабря последовал приказ о сформирова­нии для него штаба корпуса. Начальником штаба был назначен полковник Василий Гурко, я же сохранил должность начальника штаба Забайкальской казачьей дивизии. Во главе дивизии стоял временно ген. Любавин — простой, храбрый и честный уральский ка­зак, предоставлявший мне оперативную инициативу. Так как из Ставки все время шли тревожные запро­сы об угрозе нашему левому флангу, Ренненкампф по­ручал нам усиленные разведки в этом направлении. Дважды мы с ген. Любавиным, сбивая передовые ча­сти японцев, ходили к Цзянчану; я с самостоятельным отрядом отбросил японцев с перевала Ванцелин (Янопу). Когда однажды нам удалось с боем дойти {181} до передовых цзянчанских позиций, мы просили двинуть пехоту, чтобы развить наш успех. Занятие Цзянчана, этого узла обходных путей, умерило бы опасения Ставки. Ренненкампф разделял наш взгляд, но разре­шения не получил.

 

       В декабре мы узнали, что готовится набег конной массы в тыл японских армий, в обход их с за­пада. Рейд, который надлежало хранить в глубокой тайне, задолго стал известен всем: о нем говорили на станциях, в кабаках, в частной переписке. Реннен­кампф, видимо, очень желал, чтобы дело это было поручено ему; нервничал и сносился по этому поводу частным образом со Ставкой. Впоследствии нам ста­ло известно, что и ген. Каульбарс, хотя и занимал вы­сокий пост командующего армией, упрашивал Куропаткина разрешить ему сдать армию и стать во главе Западной конницы, уверяя, что в этой роли он будет более полезен. Действительно, в широких армейских кругах только двух этих природных кавалеристов считали способными выполнить столь важный рейд, впервые предпринимаемый за время Манчжурской кампании.

 

       В конце года мы получили уведомление, что за­кончена конно-железная дорога, проведенная с тыла, от Фушуна к нашему отряду. Сам главнокомандующий 22 декабря пожелал проехать по новой дороге в наш район, в Мацзяндань. Ген. Ренненкампф выехал на встречу, взяв меня с собой. Был выставлен почетный караул — рота со знаменем; мы стали на фланге. Впер­вые после академической истории мне при­велось встретиться с ген. Куропаткиным... Реннен­кампф представил меня главнокомандующему. Ген. Куропаткин крепко и несколько раз пожал мне руку, сказав:

       — Как же, давно знакомы, хорошо знакомы...

{182} За завтраком, к которому в числе других был при­глашен и я, главнокомандующий был весьма любезен, расспрашивал о моей службе, но академического про­шлого не вспоминал.

       Ренненкампф в разговоре с Куропаткиным, по-видимому, опять подымал вопрос о рейде. Ибо после отъезда поделился со мной некоторыми данными о, нем и хмуро закончил:

       — Поведет конницу Мищенко.

 

***

       1 января 1905 года пал Порт-Артур. Событие это, хотя и не было неожиданным, но тяжело отозвалось в армии и в стране. Комендант крепости, ген. Стессель, не был на высоте положения. Впоследствии он был присужден военным судом к смертной казни, за­мененной государем 10-летним заключением в крепости.

Душою обороны Порт-Артура был начальник его шта­ба, ген. Кондратенко, и, если бы его не сразил неприятельский снаряд, крепость продержалась бы, быть может, еще несколько недель. И только. Во всяком случае, гарнизон Порт-Артура выказал доблесть нео­бычайную.

На незаконченных и далеко несовершенных верках крепости гарнизон силою в 34 тысячи в те­чение 233 дней отбивал яростные атаки японцев, удер­живал почти треть японской армии (4-5 дивизий Но­ги, т. е. 70-80 тыс., не считая пополнений); потерял только убитыми и умершими 17 тыс., выведя из строя 110 тыс. японцев; при сдаче крепости гарнизон насчи­тывал 13¹/₂  тыс., из них много больных, в особенности цынгой и куриной слепотой. Порт-Артур — славная страница Манчжурской кампании.

 

       То обстоятельство, что освобождалась вся армия Ноги для действий на главном театре, побудили {183} главное командование поторопиться с рейдом, не дожи­даясь, как бы следовало, нашего общего наступле­ния. Конный отряд ген. Мищенко, в составе 77 эска­дронов и сотен и 22 орудий выступил в поход 9 янва­ря, имея задачей капитальную порчу железной доро­ги Хайчен — Кайчжоу, захват станции и порта Инкоу и уничтожение там военных запасов.

       Ген. Мищенко — отличный боевой начальник в обыкновенных условиях, с этой специальной задачей, требовавшей спортивного навыка, быстроты и поры­ва, не справился. Отряд его, связанный большим вьючным обозом — излишним, потому, что край изобило­вал продовольствием — передвигался шагом, давая возможность японцам принимать контрмеры; произ­вел лишь незначительные разрушения железной доро­ги, уничтожил несколько складов и, потерпев неуда­чу под Инкоу, обремененный транспортом с ранены­ми, к 16-му вернулся в исходное положение.

 

       Ген. Ренненкампф не мог скрыть своего саркасти­ческого отношения к набегу. От него именно исхо­дила та крылатая фраза, которая получила довольно широкое распространение:

       — Это не наБЕГ, а наПОЛЗ!

 

       До Мищенки, по-видимому, дошел этот злой ка­ламбур, что послужило началом острой вражды меж­ду двумя выдающимися генералами, действовавшими на разных концах фронта и во все время войны, да, кажется, и в жизни ни разу не встречавшихся друг с другом.

       Я должен сказать, что боевая репутация так проч­но установилась за ген. Мищенко, что Инкоуская неудача не уронила его престижа в глазах командования и армии.

**

*

{184} Армия, невзирая на ряд неудач, не падала духом и ждала с нетерпением нового настоящего на­ступления. И когда стало известным, что оно назна­чено, все приободрились (в который раз!) — и офи­церы, и солдаты. Где не было подъема, там говори­ло чувство горечи и досады за свои неудачи.

       Силы у нас и у японцев были почти равные (220-240 тыс. штыков). Главный удар должна была нано­сить 2-я армия ген. Грипенберга по левому флангу японцев в общем направлении железной дороги. На­ступление сулило успех: местность равнинная, привыч­ная нашему солдату, и значительное превосходство сил Грипенберга над противостоящей армией Оку. Но далее стратегия опять заводила в тупик. По дирек­тиве весь фронт должен был оставаться в бездейст­вии до тех пор, пока не обнаружится успех охвата 2-й армии...

2-й армии для начала поставлена была так­же ограниченная цель — взятие деревни Сандопу. Днем наступления назначено было 25 января.

       Боязнь за левый фланг армий не оставляла Став­ку. 18 января японцы слегка потеснили аванпосты на­шего отряда, и ген. Куропаткин пришел в большое беспокойство. Он распорядился послать нам на под­крепление две бригады из числа предназначенных для наступления 2-й армии и только после длительных протестов Грипенберга, они были возвращены. Глав­нокомандующий телеграфировал нам непосредствен­но: «Опасаюсь за Цинхечен», и свое вмешательство до­вел до того, что указывал ген. Ренненкампфу — какие роты где поставить, переместить и т. д. Ренненкампф ворчал, не разделяя опасений главнокоманду­ющего, и только для проформы послал меня с не­сколькими сотнями на разведку. 23 января я ходил {185} к перевалу Ванзелин и не обнаружил никаких измене­ний в расположении противника.

       Пришло 25 января... Мы в Цинхечене готовились и с нетерпением ждали приказа о наступлении. Ждали 26, 27, 28-го и недоумевали...

 

       Между тем, Грипенберг, игнорируя более глубо­кий охват Оку, атаковал Сандепу. Атака, веденная не­правильно тактически, не удалась. Кровопролитные повторные атаки в этом районе, в виду подхода подкреплений японцев, не беспокоимых на других фрон­тах, также не имели успеха. Грипенберг отдал при­каз возобновить атаки 29-го, но главнокомандующий, под влиянием неудачи у Сандепу и нажима японцев — не очень серьезного — на наш центр (3-я армия), приказал 2-й армии вернуться на прежние позиции.

 

       Таким образом, общее наступление русского фрон­та свелось к атаке Сандепу, а неудача там послужила поводом для срыва всей операции. Мы потеряли 368 офицеров и 11.364 солдата; японцы — около 8 тыс.

 

       30 января Грипенберг испросил телеграммой на имя военного министра высочайшее разрешение уе­хать в Россию «по болезни». Куропаткин, узнав об этом, приказал задержать телеграмму и, опасаясь, что жалобы Грипенберга пошатнут его и без того непроч­ное положение, в течение суток письмами и телеграм­мами старался предотвратить уход Грипенберга, ко­торого он сам считал виновником неудачи. Телеграм­ма была все-таки послана. Государь ответил: «Желаю знать истинные причины Вашего ходатайства. Теле­графируйте шифром с полной откровенностью». Гри­пенберг ответил: «Причины, кроме болезни... полное лишение меня предоставленной мне законом самостоя­тельности и инициативы, тяжелое состояние от невоз­можности принести пользу делу, которое находится {186} в безотрадном состоянии». Разрешение было полу­чено.

 

       Грипенберг писал правду. Однако в тех грехах, в которых он обвинял Куропаткина, он был повинен и сам. Его стратегия была не лучше и, прежде всего, в нем не было достаточно твердости в отстаивании своих прав и планов. Интересно, что и армия, и рус­ская общественность в происшедшей громкой распре стала на сторону Куропаткина. То, что прощали Куропаткину, не могли простить Грипенбергу. В защи­ту последнего пытался выступить тогда в печати ген. М. И. Драгомиров, но встретил дружный отпор со всех сторон и, по его же словам, был засыпан по этому поводу угрожающими и бранными письмами.

Офи­церство громко высказывало свое возмущение по ад­ресу нелюбимого Грипенберга, когда ему для поезд­ки в Россию был предоставлен экстренный поезд, к тому же задерживавший войсковые эшелоны. И ког­да, после смещения Куропаткина, Грипенберг возбу­дил ходатайство о назначении его вновь в Действующую армию, военный министр ответил ему: «Общественное мнение так возбуждено против вас, что возвра­щение ваше в Манчжурию невозможно».

 

МУКДЕНСКОЕ СРАЖЕНИЕ

 

       В течение трех недель на фронте было тихо. Ген. Куропаткин готовил новое наступление, которое было назначено на 25 февраля. О нем японцы имели точные сведения. На наши аванпосты, между прочим, подброшена была 20 февраля записка: «Мы слышали, что через пять дней вы переходите в наступление. Нам будет плохо, но и вам нехорошо». Главный удар предположено было нанести опять по левому флангу {187} японцев войсками 2-й армии, во главе которой стал ген. Каульбарс, перемещенный из 3-й армии.

       Начальник Западной конницы, ген. Мищенко, был ранен в боях в районе Сандепу в ногу, с раздроблени­ем кости и лежал в Мукдене в лазарете. Ввиду осо­бой важности той роли, которая предстояла этому отряду — набега в тыл японцев, главнокомандующий назначил начальником его ген. Ренненкампфа. Уез­жая с одного конца фронта на другой, генерал обра­тился ко мне:

       — Не желаете ли, Антон Иванович, ехать со мной?

       — С удовольствием.

       На другой же день, получив предписание Ставки, я выехал вслед за генералом и вступил в должность начальника штаба мищенковской Урало-Забайкальской казачьей дивизии.

       Тотчас по прибытии ген. Ренненкампф произвел глубокую разведку в обход левого фланга японцев; разъезды его доходили до железной дороги у Ляояна. Но 16 февраля Ставка отняла у него целую диви­зию, почти треть сил, что спутало все его расчеты. Эта дивизия брошена была в тыл, к Гунчжулину, где был произведен налет на железную дорогу японцами, как оказалось впоследствии, всего двумя эскадрона­ми...

 

       Силы обеих сторон под Мукденом были почти равные — около 300 тыс. бойцов. Зная о русском на­ступлении, ген. Ойяма решил предупредить нас. За фронтом трех прежних японских армий на западе по­ставлена была подошедшая из Порт-Артура 3-я армия Ноги, имевшая задачей нанести главный удар в обход армии Каульбарса. У Цзянчана расположилась вновь сформированная 5-я армия ген. Кавамуры, {188} имевшая вспомогательную задачу по охвату армии ген. Линевича с востока. Демонстративное наступление это началось 18 февраля. Передовые части бывшего отряда Ренненкампфа были сбиты, и 23-го Кавамура крупными силами обрушился на Цинхечен. Вдвое сла­бейший отряд наш принужден был отойти на Далинский хребет.

       Ген. Куропаткин отменил наступление. И хотя 1-я армия имела достаточно сил, чтобы парировать удар Кавамуры, главнокомандующий 25-го двинул на подкрепление Линевичу весь свой стратегический резерв (11¹/₂  корпуса) и в тот же день приказал ген. Ренненкампфу переехать обратно на восток и принять командование над его прежними войсками. Ренненкампф встретил свой отряд уже в 25 километрах от Цинхечена. Начиналась роковая эпопея Мукденского сражения, в котором отряд Ренненкампфа упорными, кровопролитными боями стяжал себе заслуженную славу. В летописи его записано много героических эпизодов, в том числе бой на «Знаменной сопке», ког­да все силы сопротивления были истощены, все ре­зервы израсходованы, фронт дрогнул. В это время храбрый артиллерийский генерал Алиев повел в контратаку последние четыре знаменные роты четы­рех полков, отбил сопку и водрузил знамена на ней. Этот символический жест ничтожной горсти атакую­щих подбодрил занимавшие позиции войска, кото­рые приостановили японское наступление...

 

       Переезжая снова на восток, ген. Ренненкампф предложил мне вернуться в его отряд. Я согласился. Но вернуться не пришлось, благодаря недоразумению, которое выяснилось только после конца войны. Ренненкампф по пути снесся со Ставкой, и Ставка по поводу меня послала в штаб армии телеграмму, которая в начавшейся мукденской завирухе где-то {189} затерялась. Так и осталось чувство некоторой обиды у ме­ня — против Ренненкампфа, у него — против меня, разъясненное и рассеянное вполне только после на­шей встречи через несколько лет в Ялте.

 

***

       На смену Ренненкампфа для командования За­падной конницей был прислан ген. Греков. Нашей Урало-Забайкальской дивизией временно командо­вал донец, ген. Павлов.

 

       К 27 февраля наша дивизия, составляя крайний правый фланг армии, располагалась у Убаньюлы. Утром в этот день наши аванпосты были потеснены и увидели перед собой три больших колонны насту­павших японцев. Это была армия Ноги. Наши казаки первым выстрелом встретили обходящие колонны, и я в 10 ч. 45 м. утра послал первое донесение о том наступлении, которое решило участь Мукденско­го сражения...

 

       28-го мы, сцепившись с накупавшей с фронта японской дивизией, медленно, с боем отходили к Сифантаю. Силы обходивших армию японцев опреде­лялись в этот день уже в 2 дивизии, о чем и было до­несено штабу армии. С этого дня на фоне большой мукденской трагедии началась маленькая трагедия Западной конницы. После отъезда Ренненкампфа ру­ководимая последовательно тремя бесталанными генералами, получавшая от всех инстанций разноречи­вые приказания, раздергиваемая по частям, так что к концу сражения полки наши оказались в девяти местах, Западная конница распалась, не сыграв своей решительной роли в самый роковой и ответственный момент. В ее судьбе, как в зеркале, отражается тот хаос, который воцарился на фронте 2-й армии.

{190} 28-го ген. Греков с частью сил ушел на север и больше до конца сражения мы его не видели. От Урало-Забайкальской дивизии осталось у нас 10 со­тен и 2 батареи. В ночь на 1 марта мы стали впереди Сифантая, составив правый участок позиции.

Сифантай имел большое тактическое значение, как право­фланговый опорный пункт.

       Весь день шел бой под Сифантаем, с нашей сто­роны, главным образом артиллерийский. Мы были в полуокружении: с запада в 2-х километрах от нас текли безостановочно на север японские колонны, с юга японская дивизия несколько раз пыталась атако­вать нас, местами подойдя на 300-400 шагов до на­ших цепей... Впоследствии я ознакомился с выдерж­кой из японских источников, в которых было доне­сение этого начальника дивизия: по его словам огонь русской артиллерии был настолько силен и потери его дивизий настолько велики, что поднять свои цепи в атаку он не мог...

 

       Ген. Павлов со штабом расположился возле на­блюдательного пункта командира артиллерийского дивизиона, полковника Гаврилова. Я с искренним восхищением наблюдал за его артистической стрель­бой, буквально косившей японские цепи, и за его по­ведением в бою. Это была не просто храбрость, а ка­кое-то полное равнодушие к витавшей над нашими головами смерти, когда под огнем начавших вдруг засыпать наблюдательный пункт японских шимоз, Гаврилов, найдя несоответствие в баллистических дан­ных своей стрельбы, делал какие-то вычисления в за­писной книжке, приговаривая:

       — Очень, очень интересный случай!

 

{191} Я отвлекусь на время от мукденской эпопеи, вспомнив маленький эпизод, касающийся Гаврилова. Это был человек храбрый, умный и не лишенный ка­зачьей хитрецы. Когда государь, в нарушение установившихся традиций, в силу которых почетные свит­ские звания давались только лицам высшей аристокра­тии и офицерам гвардии, пожелал распространить это отличие на особо заслуженных чинов Манчжурской армии, то среди нескольких армейских и казачьих офицеров и Гаврилов получил звание «флигель-адьютанта Его Величества» (Ген. Мищенко носил звание «генерала Свиты Его Вели­чества», потом высшее — «генерал-адъютанта».).

 

       На наблюдательном пункте в перерывах между шимозными очередями вели мы разговоры на легкие и неожиданные темы, далекие от боевых пережива­ний. Какой-то офицер обращается к Гаврилову:

       — Кончится война, поедете в Петербург и бу­дете отплясывать на придворных балах...

 

       — Ну, какой я там «флигель-адьютант»! Кончит­ся война, так меня и на порог туда не пустят!

       Однако, «на порог пустили». Встретились мы го­да через два в столице, и Гаврилов рассказывал мне:

       — Приехал я в Петербург, явился всем, кому полагалось по дворцовому ведомству, а недели через две фельдъегерь приносит мне в гостиницу уведомле­ние, что в такой-то день я назначен дежурным флигель-адъютантом во дворец. Взяло меня смущение. Пошел я в канцелярию министерства двора и откро­венно заявил: с обязанностями не знаком, придвор­ного этикета вовсе не знаю, как быть? Успокоили, что там, мол, встретит вас гоффурьер такой-то (может {192} быть, иначе называлось его звание — не помню), и все объяснит. Действительно, гоффурьер все объяс­нил.

Обязанности несложные, но государь с госуда­рыней приглашают обыкновенно дежурного флигель-адъютанта к интимному завтраку. Вот тут дело по­сложнее. Мой ментор объяснил мне, как входить, и выходить, как здороваться, сколько приличествует выпить водки и вина, а самое главное — ни в коем случае не задавать вопросов и не возбуждать собствен­ных тем в разговоре. Полагается только отвечать на предлагаемые государем или государыней вопросы...

 

       — Ну вот, начался завтрак. Государь наш не­сколько застенчив. Видимо затруднялся, о чем с ка­заком разговаривать можно. Вопросы все такие, что многое не ответишь, кроме «так точно» и «никак нет». А в промежутке — общее молчание. За столом — прямо зеленая тоска, вижу по лицам Их Величеств. Тогда послал я к черту гоффурьерские наставления и давай рассказывать им «на свои темы». За кампанию и за жизнь мою не мало интересного накопилось... Сразу все оживились. Государь весело смеялся, всем интересовался, переспрашивал, государыня улыба­лась. Словом, все кончилось благополучно. А гоффурьер спрашивал меня потом, почему так неимовер­но долго затянулся завтрак?..

 

       Гаврилов, по заслугам, сделал большую карьеру для офицера без академического образования. Сле­дующий раз судьба свела нас с ним на Румынском фронте в 1917 году, в начале революции. Мы коман­довали соседними корпусами. Дальнейшая судьба его мне неизвестна.

 

***

       В ночь на 2-е марта, по приказу штаба армии, Сифантай был оставлен. Мы пошли на присоединение {193} к ген. Грекову. Но вскоре наш отряд ген. Павлова по­лучил четыре разноречивых приказания от главно­командующего, от командующего 2-й армией (два) и от ген. фон-дер-Ляуница, служебное положение ко­торого нам не было известно. Стало очевидным, что в высших штабах управление нарушено. Для выяс­нения недоразумений я послал офицера на ближай­ший этап — попытаться соединиться телефоном со штабом армии. Этого ему сделать не удалось, но, благодаря перепутанным проводам, он стал свидете­лем разговора, происходившего между главнокоман­дующим и командующим 2-й армией:

       Куропаткин: «Пошлите полк или два, если мож­но, по железной дороге в Хушитай».

       Каульбарс: «У меня ни одного свободного полка».

       Куропаткин: «У меня нет ни одного солдата».

       Каульбарс: «Слушаю. Я хотел бы сам перейти в Санлинпу и стать во главе Северного отряда»...

       Куропаткин: «Очень рад. Да благословит вас Бог. Надеюсь, что вы меня выручите».

       Я предупредил штабных, чтобы удручающий раз­говор этот не передавали в полки.

 

       Не имея резервов, наше командование употреб­ляло чрезвычайные усилия, чтобы парировать удар. Из армии Линевича приказано было вернуть столь неосмотрительно посланный туда 1-й Сибирский корпус. Спешно снимались дивизии из боевой линии 2-й армии и прямо из боя направлялись на запад про­тив обходящего Ноги.

Во главе этих войск стал ген. Каульбарс, оставив за себя на южном фронте армии ген. фон-дер-Ляуница. Каульбарс выехал лишь с не­сколькими офицерами штаба, без надлежащих средств {194} связи, что крайне затрудняло возможность управ­ления.

 

***

       Выяснилось, наконец, что мы подчиняемся ген. ф. д. Ляуницу, должны идти на север, причем пере­дать 8 сотен ген. Толмачеву, посылаемому штабом,

       Мы шли вдоль фронта, в 2-х километрах от про­тивника. Впереди была деревня Сухудяпу — пункт весьма важный, как стык южного и западного фрон­тов, естественная тактическая позиция и сосредото­чение больших артиллерийских и продовольствен­ных складов. Сухудяпу не была пока никем прикры­та, а, между тем, в этом направлении показались японские части. Наш отряд развернулся, отбил ата­ку японцев и стоял до подхода головной бригады со­биравшихся там сил. Но в ночь на 3-е марта командир бригады, ген. Голембатовский, без давления против­ника, отвел бригаду за р. Хуньхе, бросив Сухудяпу...

Мы ночевали в 2-х верстах от селения. Эта ночь на­всегда останется в памяти. Горело Суходяпу. Страш­ный грохот рвавшихся артиллерийских снарядов, огненные бичи, взлетавшие в темную высь, какой-то сплошной хаос света и звуков, видимый и слышимый на десятки верст, действовал угнетающе на нас и, без сомнения, на подходящие к фронту войска. Плохая прелюдия к готовящемуся наступлению...

 

       Утром 4-го японцы, совершенно неожиданно для командования, были уже в Сухудяпу. А за передовы­ми японскими линиями текли и текли безостановочно новые колонны на север.

       3-го марта прибыл ген. Толмачев, и Павлов пе­редал ему восемь наших сотен.

       «Отряд ген. Павлова» прекратил свое существо­вание. Славная мищенковская Урало-Забайкальская {195} дивизия распалась. В тот же день ген. Каульбарс, за­быв, что подчинил «Западную конницу» ген. Ляуни­цу, приказал прислать в свое распоряжение 6 сотен, а через день еще 2 сотни и 2 батареи. Распался и отряд ген. Толмачева.

 

       Ген. Павлов и я со штабом остались без дела. Мы не хотели уходить в тыл и решили остаться в боевой линии при последних двух наших сотнях. Во избежание недоразумения, каждый день утром и вечером я посылал донесения в штаб армии о положе­нии бывшей Западной конницы и о том, что «Отряд ген. Павлова» не существует. Тем не менее, в течение трех дней еще мы получали распоряжения, возлагавшие на несуществующий отряд важные и ответствен­ные задачи.

       6-го марта нас вызвали, наконец, в штаб армии.

       В штабе — неосведомленность, усталость, уныние. Только что кончился военный совет, и ген. Каульбарс шел на телеграф. Решалась судьба завтрашнего дня...

 

       После моего доклада нам разрешено было «стать, где угодно».

       — А когда же общее наступление? — спросил я штабного генерала.

       — Все обозы направлены спешно в тыл, а армии приказано удерживать свои позиции.

       Нас тяготило наше бездействие, и мы, отыскав 4-й Уральский полк, присоединили к нему 2 наших сотни. Ген. Павлов объединил командование. В тот же день мы получили распоряжение «прикрыть подступы к Мукдену с севера, став у станции Унгентунь».

 

       Положение становилось грозным. Японцы появи­лись уже к северу от Мукдена, в 6 километрах от {196} Императорских могил, угрожая глубокому нашему тылу.

 

       У Унгентуня мы застали уже отряд пехоты с артиллерией. Осветили разъездами местность. Япон­цев поблизости еще не было. В эту ночь начальник этапа, панически настроенный, вопреки категориче­скому распоряжению ген. Павлова, преждевременно поджег склады. Унгентунь горел, поднялась паника, и пехотные цепи, лежавшие впереди поселка, откры­ли беспорядочный огонь в направлении воображае­мого противника. Вскоре, однако, все успокоилось. А позади позиции, по железной дороге, закрытой от нас высоким валом, двигались с севера на юг... к Мукдену вагоны с пополнениями, и солдаты весело рас­певали песни...

       На другой день, 8 марта японская дивизия атако­вала нас у Унгетуня, но дрогнула и отступила в пол­ном расстройстве, оставив в поле батарею. Наш Уральский полк брошен был в атаку на батарею, но, встреченный сильным огнем пехоты, укрытой побли­зости, в складке местности, отскочил.

 

***

       Уже к 3-му марта путем огромных усилий наше­му командованию удалось сосредоточить на запад­ном фронте против Ноги значительные силы, хотя и с большим перемешиванием частей. Я прошел по все­му западному фронту от начального этапа — Убанюлы до Унгетуня. Видел разные наши полки во многих боях, особенно тяжелых под Санлинпу, Мадяпу, Янсинтунем. Беседовал со многими офицерами и солда­тами, замечал в них усталость и сомнение, но нигде не наблюдал упадочного настроения и чувства безна­дежности. С 3-го марта войска, переменив фронт {197} к западу, готовы были по первому слову обрушить­ся всей тяжестью своих 120-140 батальонов на слабей­шего врага, совершавшего свой обходный марш в ви­ду неподвижно стоявших русских линий.

       Но слово это — общее наступление — произне­сено не было.

 

       На западе — отдельные атаки небольшими груп­пами — упорные, кровопролитные, но разрозненные — не могли побороть упорства боковых авангардов противника. На севере — мелкие отряды — заставы, бессильные удержать неприятельские колонны, беспомощно наблюдали их течение, вытягиваясь парал­лельно им тонкими линиями. И тесное кольцо сжима­лось вокруг злополучного Мукдена.

       6-го марта, после телеграфного разговора с Каульбарсом, Куропаткин приказал 1-й и 3-й армиям начать отступление к р. Хунье, а в ночь на 10 марта всем армиям отходить на высоту Хушитая. Восточные корпуса отступали в порядке, но в центре, у Киузани японцы прорвали наш фронт и хлынули к Мукдену, приближаясь к нему с юго-востока. Три восточных корпуса, в том числе и Ренненкампфа были, поэтому, на время отрезаны от остальной армии.

 

А у Мукдена войска наши очутились «в бутылке», узкое горлыш­ко которой все более и более суживалось к северу от Мукдена. Находясь с конницей у западного края этого «горлышка», я имел печальную возможность наблюдать краешек картины — финального акта мукденской драмы.

 

       Одни части пробивались с боем, сохраняя поря­док, другие — расстроенные, дезориентированные — сновали по полю взад и вперед, натыкаясь на огонь японцев. Отдельные люди, то собираясь в группы, то вновь разбегаясь, беспомощно искали выхода из {198} мертвой петли. Наши разъезды служили для многих маяком... А все поле, насколько видно было глазу, усеяно было мчавшимися в разных направлениях повозками обоза, лазаретными фургонами, лошадьми без всадников, брошенными зарядными ящиками и грудами развороченного валявшегося багажа, даже из обоза главнокомандующего...

 

       Первый раз за время войны я видел панику.

 

       Одни корпуса отошли благополучно, другие — сильно расстроенными. Но к 17-му марта наступатель­ный порыв японцев выдохся, и кризис миновал. Мы потеряли 2 тысячи офицеров и 87¹/₂  тысяч солдат. Японцы показали официально 41 тысячу, но, по под­счетам иностранных военных агентов, цифра их по­терь была не менее 70 тысяч.

                    

       Я не закрываю глаза на недочеты нашей тогдаш­ней армии, в особенности на недостаточную подго­товку командного состава и войск. Но, переживая в памяти эти страдные дни, я остаюсь при глубоком убеждении, что ни в организации, ни в обучении и воспитании наших войск, ни, тем более, в вооруже­нии и снаряжении их не было таких глубоких орга­нических изъянов, которыми можно было бы объяс­нить беспримерную в русской истории мукденскую катастрофу. Никогда еще судьба сражения не зависе­ла в такой фатальной степени от причин не общих, органических, а частных. Я убежден, что стоило лишь заменить заранее несколько лиц, стоявших на различных ступенях командной лестницы, и вся опе­рация приняла бы другой оборот, быть может, даже гибельный для зарвавшегося противника.

       9 марта произошло, наконец, соединение Запад­ного конного отряда, а 10-го приехал недолечивший­ся от ран ген. Мищенко и вступил в командование им.

{199} С тех пор «Конный отряд ген. Мищенки», сцепившись с японцами, ведя непрерывные бои, отходил шаг за шагом, охраняя правый фланг Манчжурских армий. Только в конце марта нам удалось отдохнуть в тече­ние нескольких дней.

       Русские армии отошли на Сипингайские позиции.

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 192; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!