В КОННОМ ОТРЯДЕ ГЕНЕРАЛА МИЩЕНКИ

 

       К концу Мукденского сражения вопрос о замене Куропаткина стал окончательно на очередь. Государь наметил преемником ему ген. М. И. Драгомирова. Ге­нерал жил на покое в гор. Конотопе, в своем хуторе. Был слаб — ноги плохо слушались, но головой и пе­ром работал по-прежнему. Военный министр Сахаров прислал письмо Драгомирову, предупреждая его о предстоящем предложении; советовал подумать, мо­жет ли он по состоянию здоровья принять этот пост. Зять Драгомирова, ген. Лукомский, рассказывал мне, что М. И. был очень обрадован, «преобразился весь, почувствовал прилив сил и бодрости». Вскоре последовал вызов его в Петербург. Ген. Драгомиров прибыл туда и ждал приглашения во дворец. Но три дня его не вызывали. М. И. нервничал, предчувствуя переме­ну настроений государя. Наконец, получено было при­глашение, но... «для участия в совещании по поводу избрания главнокомандующего»... Совещание (Под председательством государя участвовали: вел. кня­зья Николай Николаевич и Алексей Александрович, генералы Драгомиров, гр. Воронцов-Дашков, Сухомлинов, Фредерикс, Рооп и Комаров.) 13 марта наметило ген. Линевича, который и вступил 17 марта на пост главнокомандующего.

 

{200} Ген. Куропаткин послал государю телеграмму, прося оставить его на любой должности в Дейст­вующей армии. Государь предоставил ему командо­вание 1-й армией.

       Трудно сказать, как отразилось бы на маньчжурских делах назначение ген. Драгомирова и успел ли бы он что-нибудь сделать, так как с августа месяца М. И. не покидал уже кресла, а 28 октября скончался.

 

       Новый главнокомандующий — добрый и доступ­ный человек, пользовавшийся известной популяр­ностью среди солдат (за глаза его звали «папашей»), не обладал достаточными стратегическими познаниями, был в преклонном возрасте и представлял фигуру добродушную и несерьезную. Войсками правил при нем начальник штаба, вернее даже генерал-квартир­мейстер, ген. Орановский.

 

       Это назначение показывает наглядно кризис рус­ского командного состава девятисотых годов и не­уменье Петербурга разбираться даже в высших пред­ставителях генералитета. В такую же ошибку впадала и общественность. Через полтора года после войны, когда Линевич был в опале и не у дел, влиятельный ор­ган консервативного направления «Новое Время», про­поведуя идею реванша, писал о необходимости послать на Дальний Восток 300 тысячную армию, «а главное, энергичного и знаменитого генерала, одно имя кото­рого вернуло бы потерянную надежду на успех». Тако­вым газета считала ген. Линевича и требовала для не­го фельдмаршальского жезла.

 

       К концу марта русские армии стали на Сипингайской позиции, имея в боевой линии 1-ю (ген. Куропат­кин) и 2-ю (ген. Каульбарс) армии и в резерве 3-ю ар­мию (ген. Батьянов). Наши армии проявили необыкновенную живучесть: в течение каких-нибудь 2-3 недель {201} затишья подавленное состояние, вызванное сплошным рядом неудач и мукденским поражением, как рукой сняло. Армии стали прочно — опять, как и раньше, готовые исполнить свой долг. Не много найдется в истории примеров — сохранения войсками организации и моральной стойкости при таких исклю­чительно неблагоприятных условиях. Невольно напра­шивается аналогия: армия, именуемая Красной, но состоящая из тех же российских людей, невзирая на подавление народного духа в течение четверти века со­ветским режимом, после ряда жестоких поражений, в 1942 году под Москвою и Царицыным (Сталинград) воскресла вновь, как феникс из пепла.

       Штаб Линевича медлил с переходом в наступле­ние. Помимо некоторой неуверенности в своих воз­можностях, влияло на это и ожидание результатов вы­хода в Тихий океан эскадры адмирала Рождественско­го.

       Эскадра эта погибла 27 мая 1905 года под Цуси­мой...

 

       Кто именно являлся прямым виновником безрас­судного предприятия — посылки на убой заведомо слабейших сил, не имевших ни одной базы на своем пути в 12 тыс. миль — до сих пор неясно. А все при­косновенные к делу лица ссылались больше всего на «давление общественного мнения»...

 

       И японцы, вследствие больших потерь, истощения страны и утомления войск, не хотели рисковать новым наступлением. Поэтому в течение 6 месяцев на фронте царило затишье.

 

***

       Конный отряд ген. Мищенки состоял разновре­менно из Урало-Забайкальской казачьей дивизии, Кавказской Туземной бригады и нескольких {202} конно-охотничьих команд стрелковых полков. В середине мая включена была в отряд вновь прибывшая из Рос­сии Кавказская дивизия, в составе кубанских и тер­ских казачьих полков. Начальником штаба отряда был по-прежнему полковник кн. Вадбольский, а на­чальником штаба Урало-Забайкальской дивизии, командование которой сохранял за собою Мищенко, оставался я.

       С приездом ген. Мищенки мое положение стало щекотливым. В глазах Мищенки я был офицером, прибывшим в отряд вместе с его недругом, ген. Ренненкампфом...

И потому по началу Мищенко отнесся ко мне сухо и сдержанно. Я, стараясь нести свои обя­занности добросовестно и служа не лицам, а делу, в своих докладах и служебных разговорах отвечал тем же, не делая ни малейшего шага, чтобы улучшить отношение к себе. Однако, скоро лед растаял, и меж­ду нами установились вполне нормальные отношения не только служебные, но и просто человеческие. И ког­да после одного из крупных столкновений генерала Мищенко с командующим 2-й армией, ген. Каульбарсом, последний пожелал заменить Вадбольского и меня своими людьми, Мищенко ответил: «Штабы мои работают исправно. А характер у меня, как Вам известно, тяжелый и неуживчивый. Зачем же подвер­гать посылаемых Вами лиц неприятностям»^?

 

       Все осталось по-старому. Когда же ушел из от­ряда кн. Вадбольский, Мищенко, кроме штаба диви­зии, возложил на меня обязанности начальника шта­ба отряда, которые я нес с 20 апреля до 17 мая, т. е. до включения Кавказской дивизии, когда началось формирование штаба корпуса.

 

       Наш отряд входил в состав 2-й армии и имел задачу охранять правый фланг армий и производить глубокую разведку расположения противника. В то {203} время, как на фронте царило полное затишье, Кон­ный отряд, начиная с 10 марта и по 1 июля, был в по­стоянных боях. Девять раз мы ударяли по флангу и тылу расположения армии Ноги, причем особенно серьезные бои вели 1 июля, когда отряд взял штур­мом сильно укрепленную позицию японцев у Санвайзы, и в «Майском набеге» (17-23 мая) в тыл япон­ской армии, к Факумыну. О набеге я скажу несколько слов ниже.

 

       На настроение ген. Мищенко и его штаба и на ход нашей боевой работы неблагоприятно влияли тя­желые отношения, создавшиеся между генералами Мищенкой и Каульбарсом. Самолюбивый и самосто­ятельный Мищенко, уже известный не только армии, но и России, не мог простить резкого, наставитель­ного тона Каульбарса, авторитет которого после Мукдена поколебался... Между генералами шла нервная, изводящая переписка. Не раз, взбешенный П. И. клал такие резолюции, что мне стоило большого труда облечь их в терпимые формы. Выведенный из себя П. И. послал частное письмо главнокомандующему о невозможности дальнейшей службы с ген. Кауль­барсом.

 

       Вскоре пришел приказ Ставки, которым не толь­ко предоставлялось право, но вменялось в обязан­ность ген. Мищенке производить набеги на японцев, «чтобы своевременно раскрыть обход противником нашего фланга». Вероятно Ставка дала некоторые указания и Каульбарсу, так как Мищенко получил вы­зов к нему «по важному делу». Вернувшись, П. И. ска­зал нам неопределенно:

       — Никакого дела не было. Вызывали, знаете ли, мириться...

       Больше ничего не сказал, но мы почувствовали, что атмосфера разрядилась.

{204}

***

       В начале мая отряду нашему приказано было произвести набег в тыл японской армии. Ген. Ми­щенко говорил Каульбарсу:

       — Если наша армия перейдет в наступление, тог­да я понимаю смысл набега и употреблю все силы и уменье, чтобы нанести противнику наибольший вред. А идти одному, чтобы опять вернуться на пози­ции — этого я не понимаю.

       Но Каульбарс утверждал, что есть достоверные сведения о готовящемся наступлении японцев, кото­рое необходимо задержать на несколько дней, ввиду подходящих из России пополнений.

       Задача отряду — истребление неприятельских складов и транспортов и порча путей подвоза, в осо­бенности Синминтинской железной дороги. Но в день, выступления пришла телеграмма — Синминтинскую железную дорогу считать нейтральной и ее не тро­гать... Нас поразила такая щепетильность в соблюде­нии нейтралитета Собственного Китая, когда японцы пользовались давно дорогой Инкоу-Синментин, а пос­ле Мукдена она стала главной питательной артерией западной группы японских армий...

       Задача набега сильно суживалась.

       17 мая отряд выступил, имея 45 сотен и 6 ору­дий. Для облегчения взято было только по 2 орудия от батареи и по 5 зарядных ящиков. Прошли в четы­ре дня вглубь японского расположения на 170 кило­метров, дошли до р. Ляохе и окрестностей Синминтина. Вот ряд боевых эпизодов этого набега.

       Первый переход. Боковой авангард наш попал под огонь японцев. Прикрываясь двумя спешенными {205} сотнями, отряд пошел дальше. Докладывают, что авангард потерял 8 казаков ранеными.

       — Раненых вынесли, конечно? — спрашивает Ми­щенко.

       — Невозможно, Ваше превосходительство, в 150 шагах от японской стенки лежат.

       Что б я этого «невозможно» не слышал, господа!

       Поскакали туда еще 2 сотни, спешились и вступи­ли в бой, но безрезультатно. Тогда выскочил из цепи сотник Чуприна с несколькими казаками, бросился вперед, потерял еще одного убитым и 4 ранеными, и всех вынес! Доблестный офицер этот через два дня был убит.

 

       Вынос раненых — традиция отряда, возбуждав­шая и тогда уже споры, перешедшие потом в воен­ную печать. Многие ставили в большую вину Мищенке, что он в Инкоуском набеге связал свой отряд транспортом раненых, а не оставил их в попутных китайских деревнях... Тогда же колонна ген. Самсонова простояла на месте несколько часов, потеряв 7 человек убитыми и 33 ранеными, чтобы вынести тело французского атташе Бертона...

 

       Для нас это был вопрос не целесообразности, а психологии. Наши казаки, в особенности Уральцы считали бесчестием попасть в японский плен и предпочитали рисковать жизнью, чтобы избавить от него себя и товарищей. Мало того, я помню слу­чай, когда в одном бою уральцев сменили на пози­ции Забайкальцы, и 8 уральских казаков, никем не побуждаемые, остались до ночи в цепи, подвергав­шейся сильнейшему обстрелу, желая вынести тело убитого своего урядника, лежавшего в 100 шагах от {206} японской позиции, чтобы не остался он «без честного погребения». И вынесли.

 

       Первые три дня происходили лишь небольшие стычки и захват случайных обозов и складов. День 20 мая особенно памятен. Мы подходили к р. Ляохе. Оказалось, что на главной этапной дороге Синминтин-Факумын никакого движения уже нет, япон­цы перенесли линию подвоза вглубь, за Ляохе. Мы бросили в этом направлении 1-й Читинский полк (Забайкальцы), который, прорвавшись сквозь заве­су японских постов, вышел на новую транспортную дорогу и наткнулся там на огромный обоз, тянувший­ся на 7 километров. Изрубив прикрытие, казаки при­ступили к уничтожению обоза: собирали в кучи по­возки и поджигали их. Скоро по всей дороге пыла­ло зарево костров.

 

       Колонна, между тем, шла дальше, и авангард наш наткнулся на укрепленную деревню Цинсяйпао, занятую японской пехотой с пулеметами. Две-три сотни спешились и под сильным огнем двинулись на нее. Подошли близко. Хорунжий Арцишевский с дву­мя орудиями подскакал по открытому полю на 600 шагов и стал поливать японцев шрапнелью... Враг дрогнул. Одна рота вышла из деревни и стала ухо­дить. Тогда часть наших сотен вскочила на коней и бросилась в атаку. Другие ворвались в деревню. По полю неслись забайкальцы есаула Зыкова, подъесаула Чеславского, уральцы хорунжего Мартынова, врезались и рубились в японских рядах. Подъем был так велик, что не выдержали и понеслись в атаку ве­стовые, ординарцы и чины штаба.

 

       Бой длился 2 часа. Две японских роты были уничтожены. В плен попало только 60 человек. Один японский офицер застрелился на наших глазах, дру­гой, покушаясь на самоубийство, изрезал себе {207} сильно горло, двум раздробила головы шрапнель. Япон­ские роты дрались храбро и погибли честно.

       Казаки подобрали своих раненых и японских. Последних оставили в деревне, вместе с персоналом отбитого раньше японского госпиталя; снабдили ме­дикаментами и повозками. Хмурые, бесстрастные тол­пились раненые японцы вокруг своих повозок, не по­нимая еще, что их отпускают к своим. А рядом не­вдалеке уральцы хоронили своих убитых, которых отпевал казак — старообрядческий начетчик...

 

       Отряду дан был отдых, потом пошли дальше. Полки стали теперь относиться к охранению слишком беспечно. Поэтому боковой авангард, встреченный неожиданно сильным огнем, отскочил стремительно прямо на нас. Мищенко остановил его громким окриком:

       — Стой, слезай! Ну, молодцы, вперед, в цепь!

       И характерно опираясь на палку (рана в ногу), сам пошел вперед. За ним штаб... Эту давнишнюю привычку не в силах были побороть ни голос благо­разумия, ни явная несообразность положения кор­пусного командира — в стрелковых цепях.

       — Я своих казаков знаю, им, знаете ли, легче, когда они видят, что и начальству плохо приходит­ся, — говаривал Мищенко.

 

       Потери мищенковского штаба (Штатный состав — 5 офицеров.) за время вой­ны— 4 убитых, 10 раненых (один — 3, другой — 4 раза), 1 контужен, 2 пропавших без вести. Словом 22 случая, не включая временных ординарцев и офи­церов связи. Сам Мищенко был тяжело ранен в но­гу, с раздроблением кости.

{208} При дальнейшем движении один из боковых от­рядов встречен был огнем из деревни Тасинтунь. За­вязался бой.

       Между тем, принимая во внимание, что железную дорогу не позволено было трогать, что по грунто­вым дорогам к Факумыну этапы уничтожены, и по ним всякое движение прекратилось, а, главное, что нами не замечено было никаких признаков готовяще­гося наступления японцев, ген. Мищенко решил воз­вращаться обратно. Послан был соответственный при­каз обеим колоннам и прикрывающим частям.

 

       Однако, сотни уральских и терских казаков, по инициативе сотенных командиров и в особенности уральца, подъесаула Зеленцова, вопреки полученному приказу, продолжали бой под Тасинтунем, «не желая оставить дело, не доведя его до славного конца». Под сильным огнем японцев спешенные сотни наступали на деревню, постепенно окружая ее со всех сторон. Огнем японцев управлял старик — ротный командир, о котором я упоминал раньше, стоя на крыше фанзы во весь рост, спокойно, гордо, расстреливаемый в упор. Наконец, пробитый казачьей пулей, свалился во двор импани.

       Когда кольцо сомкнулось, и казачьи цепи подо­шли вплотную к окраине деревни, Зеленцов решил прибегнуть к «дипломатии». Привели взятого ранее в плен японца и послали его парламентером к осаж­денной роте. Любопытно, что Зеленцов не говорил ни слова по-японски, а японец не понимал по-рус­ски. И все же как-то сумели объяснить ему безнадеж­ность положения и предложение сдаться. Через не­которое время оставшиеся в живых 135 японских сол­дат и 4 офицера сдались в плен.

       Интересно, что за все время похода нам ни ра­зу не пришлось столкнуться с японской кавалерией.

{209} Этот род оружия был у них плох, и избегал столкно­вения с нами. За всю кампанию отмечены лишь две кавалерийских схватки: у сибирских казаков ген. Самсонова, и у нас 1 мая, когда, благодаря песчаной бу­ре, сотня Уральцев подъесаула Железнова внезапно наткнулась на два эскадрона японцев, причем в крат­ком бою один был изрублен, а другой спасся бегст­вом. Понятна, поэтому, наша радость, когда 16 июня в бою отряда под Ляоянвопой мы увидели, что 23 эскадрона ген. Акиямы двинулись против нас. Ген. Ми­щенко бросил на них бывшие под рукой 10 сотен Урало-Забайкальской дивизии... Увы, ген. Акияма не принял атаки, повернул и ушел за свою пехоту.

       Результаты «Майского набега» таковы: разгром­лены две транспортных дороги со складами, запаса­ми и телеграфными линиями; уничтожено более 800 повозок с ценным грузом и уведено более 200 лоша­дей; взято в плен 234 японца (5 офицеров) и не ме­нее 500 выведено из строя. Определено точно распо­ложение трех дивизий ген. Ноги и, между прочим, захвачен курьер с большой корреспонденцией, адре­сованной ему. Стоил нам набег 187 убитыми и ране­ными.

 

       Но не в этой материальной стороне — главное. При неподвижном стоянии обеих армий на месте труд­но было достигнуть большего. Важен был тот мораль­ный подъем, который явился следствием набега — как в отряде, так до некоторой степени и в армии. Картины бегущего и сдающегося в плен противника не слишком часто радовали нас на протяжении зло­получной кампании...

 

       Главнокомандующий прислал телеграмму: «Ра­дуюсь и поздравляю ген. Мищенко и всех его каза­ков с полным и блестящим успехом. Лихой и отваж­ный набег. Сейчас донес о нем государю».

{210}

***

Ген. Мищенко любил офицеров и казаков, сер­дечно заботился о них и не давал в обиду. Пользо­вался среди них совершенно исключительным обаянием. Внутренне горячий, но внешне медлительно-спокойный в бою — он одним своим видом внушал спокойствие дрогнувшим частям. Вне службы, за об­щей штабной трапезой или в гостях у полков, он вносил радушие, приветливость и полную непринуж­денность, сдерживаемую только любовью и уважени­ем к присутствующему начальнику.

 

       Популярность ген. Мищенки, в связи с успехами его отряда, распространялась далеко за его предела­ми. И началось к нам паломничество. Приезжали офицеры из России под предлогом кратковременного отпуска и оставались в отряде. Бежали из других ча­стей армии офицеры и солдаты, в особенности в то­мительный период бездействия на Сипингайских по­зициях, когда только на флангах, преимущественно у нас, шли еще бои. Приходили без всяких документов, иногда с неясным формуляром и со сбивчивыми показаниями. Мищенко встречал приходивших с напускной угрюмостью, но, в конце концов, принимал всех. В массе приходил к нам элемент прекрас­ный, истинно боевой.

       К лету 1905 года, в результате такого своеобраз­ного «дезертирства», в частях Урало-Забайкальской дивизии оказалось незаконного состава — офицеров десятки, солдат — сотни. И не одной только пылкой молодежи: были и штаб-офицеры, и пожилые запас­ные, и солдаты. Обеспокоенный возможностью конт­рольного начета, я доложил ген. Мищенке цифровые итоги.

       — Что ж, знаете ли, надо покаяться!

{211} Донесли в штаб армии. К удивлению, ответ полу­чился от ген. Каульбарса вполне благоприятный: учи­тывая хорошие побуждения «дезертиров», и чтобы не угашать их духа, командующий армией не только оставил их в отряде, но даже разрешил принимать приходящих и впредь, под тем, однако, условием, чтобы это решение отнюдь не разглашалось и не вы­звало массового паломничества в отряд.

       Так жили и воевали в нашей «Запорожской Сечи».

 

КОНЕЦ ЯПОНСКОЙ ВОЙНЫ

 

       Последний бой Конного отряда, ставший послед­ним боем русско-японской войны, произошел 1 июля под Санвайзой, когда мы взяли штурмом левофлан­говый опорный пункт неприятельской позиции, уни­чтожив там батальон японской пехоты.

 

       В середине июля поползли в армии слухи, что президент США Теодор Рузвельт предложил наше­му правительству свои услуги для заключения мира... Установившееся на фронте затишье подтверждало эти слухи. Как были восприняты они армией? Ду­маю, что не ошибусь, если скажу, что в преобладаю­щей массе офицерства перспектива возвращения к родным пенатам — для многих после двух лет вой­ны — была сильно омрачена горечью от тяжелой, без­результатной и в сознании всех; незакончен­ной кампании.

 

       Начались переговоры в Портсмуте.

 

       От командования Маньчжурских армий не был по­слан представитель на мирную конференцию, в состав делегации Витте. Не был запрошен и {212} главнокомандующий по поводу целесообразности заключения ми­ра и определения условий договора.

       Армию не спросили.

 

       Правая русская общественность сурово обвиняла Витте за его, яко бы, «преступную уступчивость» и заклеймила его злой кличкой «граф Полу-сахалинский» (Витте за Портсмут награжден был графским титулом.). Обвинение совершенно несправедливое, в особенности принимая во внимание, что уступка поло­вины Сахалина сделана была велением государя, не по настоянию Витте. Он проявил большое искусство и твердость в переговорах и сделал все, что мог, в тог­дашних трудных условиях. Не встречал он сочувст­вия и со стороны левой общественности.

 

Видный со­циалист Бурцев — впоследствии, во время 1-й мировой войны ставший всецело на «оборонче­скую позицию» — писал в дни Портсмута Витте:

       «Надо уничтожить самодержавие; а если мир может этому воспрепятствовать, то не надо заключать мира».

       Вначале Витте не встречал сочувствия и в прези­денте Теодоре Рузвельте, который не раз обращался непосредственно к государю, обвиняя Витте в неуступ­чивости, тогда как японцы в первой стадии перего­воров буквально нагличали. Они требовали уплаты Россией контрибуции, ограничения наших сухопут­ных и морских сил на Дальнем Востоке и даже япон­ского контроля над их составом. Возмущенный эти­ми требованиями, государь категорически отверг их одним словом своей резолюции:

       — Никогда!

       Конференция все затягивалась и дважды члены ее «укладывали и раскладывали чемоданы». Между тем, американские церкви и пресса становились все {213} более на сторону России. В печати все чаще стали раздаваться голоса, предостерегавшие от опасности, которая может угрожать интересам Америки в Тихом океане при чрезмерном усилении Японии... Под дав­лением изменившегося общественного мнения, президент счел необходимым послать телеграмму микадо о том, что «общественное мнение США склонило сим­патии на сторону России» и что «если портсмутские переговоры ничем не кончатся, то Япония уже не бу­дет встречать в США того сочувствия и поддержки, которые она встречала ранее». Несомненно, это за­явление оказало влияние на ход переговоров.

 

       Было ли в интересах Англии «оказывать Японии эту поддержку ранее», об этом свидетельствуют со­бытия 1941-1945 годов.

       5 сентября 1905 года в Портсмуте было заклю­чено перемирие, а 14 октября состоялась ратифика­ция мирного договора. Россия теряла права свои на Квантунь и южную Манчжурию, отказывалась от юж­ной ветви железной дороги до станции Куачендзы и отдавала японцам южную половину острова Сахалина.

       Для нас не в конференции, не в тех или других условиях мирного договора лежал центр тяжести во­проса, а в первоисточнике их, в неразрешен­ной дилемме:

       Могли ли маньчжурские армии вновь перейти в наступление и одержать победу над японцами?

 

       Этот вопрос и тогда, и в течение ряда последую­щих лет волновал русскую общественность, в особен­ности военную, вызывал горячие споры в печати и на собраниях, но так и остался неразрешенным. Ибо человеческому интеллекту свойственна интуиция, но не провидение.

{214} Обратимся к чисто объективным данным.

       Ко времени заключения мира русские армии на Сипингайских позициях имели 446¹/₂  тыс. бойцов (под Мукденом — около 300 тыс.); располагались войска не в линию, как раньше, а эшелонированно в глубину, имея в резерве общем и армейских более половины своего состава, что предохраняло от случайностей и обещало большие активные возможности; фланги ар-ми надежно прикрывались корпусами генералов Ренненкампфа и Мищенки; армия пополнила и омолодила свой состав и значительно усилилась технически — гаубичными батареями, пулеметами (374 вместо 36), составом полевых железных дорог, беспроволочным телеграфом и т. д.; связь с Россией поддерживалась уже не 3-мя парами поездов, как в начале войны, а 12 парами. Наконец, дух маньчжурских армий не был сломлен, а эшелоны подкреплений шли к нам из Рос­сии в бодром и веселом настроении.

       Японская армия, стоявшая против нас, имела на 32% меньше бойцов. Страна была истощена. Среди пленных попадались старики и дети. Былого подъе­ма в ней уже не наблюдалось.

Тот факт, что после нанесенного нам под Мукденом поражения японцы в течение 6 месяцев не могли перейти вновь в наступле­ние, свидетельствовал, по меньшей мере, об их неуве­ренности в своих силах.

       Но... войсками нашими командовали многие из тех начальников, которые вели их под Ляояном, на Шахе, под Сандепу и Мукденом. Послужил ли им на пользу кровавый опыт прошлого? Проявил ли бы штаб Линевича более твердости, решимости, властности в отношении подчиненных генералов и более стратегического уменья, чем это было у Куропаткина? Эти вопросы вставали перед нами и естественно у многих вызывали скептицизм.

 

{215} Что касается лично меня, я, принимая во внимание все «за» и «против», не закрывая глаза на наши недо­четы, на вопрос — «что ждало бы нас, если бы мы с Сипингайских позиций перешли в наступление?» — отвечал тогда, отвечаю и теперь:

       — Победа!

       Россия отнюдь не была побеждена. Армия могла бороться дальше.

 

       Но... Петербург «устал» от войны более, чем армия. К тому же тревожные признаки надвигающейся революции, в виде участившихся тер­рористических актов, аграрных беспорядков, волне­ний и забастовок, лишали его решимости и дерзания, приведя к заключению преждевременного ми­ра.

       Уже в августе постепенно создавалось впечатле­ние, что война кончилась. Боевые интересы уходили на задний план, начинались армейские будни. Полки начали спешно приводить в порядок запущенное за время войны хозяйство, начались подсчеты и расчеты. На этой почве произошел у нас характерный в казачь­ем быту эпизод.

 

       Наш Конный отряд переименован был, наконец, в штатный корпус, командиром которого утвержден был официально ген. Мищенко. Его дивизию Урало-Забайкальскую принял ген. Бернов. Приехал и приступил к приему дивизии; я сопровождал его в каче­стве начальника штаба. В Забайкальских полках все сошло благополучно. Приехали в 4-й Уральский полк. Построился полк, как требовалось уставом, для опро­са жалоб, отдельно офицеры и казаки. Офицеры жа­лоб не заявили. Обратился начальник дивизии к ка­закам с обычным вопросом:

{216} — Нет ли, станичники, жалоб?

       Вместо обычного ответа — «никак нет!» — гро­бовое молчание. Генерал опешил от неожиданности. Повторил вопрос второй и третий раз. Хмурые лица молчание. Отвел меня в сторону, спрашивает:

       — Что это, бунт?

       Я тоже в полном недоумении. Прекраснейший боевой полк, исполнительный, дисциплинированный...

       — Попробуйте, Ваше Превосходительство, зада­вать вопрос поодиночке.

       Генерал подошел к правофланговому.

       — Нет ли у тебя жалобы?

       — Так точно, Ваше Превосходительство!

       И начал скороговоркой, словно выучил наизусть, сыпать целым рядом цифр:

       — С 12 января и по февраль 5-й сотня была на постах летучей почты и довольствия я не получал от сотенного 6 ден... 3-го марта под Мукденом наш взвод спосылали для связи со штабом армии — 10 ден кормились с лошадью на собственные...        

     

       И пошел, и пошел.                        

       Другой, третий, десятый то же самое. Я попробовал было записывать жалобы, но вскоре бросил — пришлось бы записывать до утра. Ген. Бернов прекра­тил опрос и отошел в сторону.

       — Первый раз в жизни такой случай. Сам черт их не разберет. Надо кончать.

       И обратился к строю:

       — Я вижу у вас тут беспорядок или недоразуме­ние. От такого доблестного полка не ожидал. Приду  через три дня. Чтоб все было в порядке!

 

{217} Надо сказать, что казачий быт сильно отличался от армейского, в особенности у Уральцев. У послед­них не было вовсе сословных подразделений; из одной семьи один сын выходил офицером, другой — про­стым казаком — это дело случая. Бывало, младший брат командует сотней, а старший — у него денщиком. Родственная и бытовая близость между офице­рами и казаками составляли характерную черту ураль­ских полков.

       В последовавшие за смотром два дня в районе полка было большое оживление. С кургана, приле­гавшего к штабу дивизии, можно было видеть на лугу, возле деревни, где располагался полк, отдельные груп­пы людей, собиравшиеся в круг и ожесточенно же­стикулирующие. Приятель мой, уралец конвойной сот­ни, объяснил мне, что там происходит:

       — Сотни судятся с сотенными командирами. Это у нас старинный обычай, после каждой войны. А тут преждевременный смотр все перепутал. Казаки не хотели заявлять жалоб на смотру, да побоялись — как бы после этого не лишиться права на недоданное.

       К вечеру перед новым смотром я спросил уральца:

       — Ну как?

       — Кончили. Завтра сами услышите. В однех сотнях скоро поладили, в других — горячее дело бы­ло. Особенно командиру N-й сотни досталось. Он и шапку оземь кидал и на колени становился. «Поми­лосердствуйте, — говорит, — много требуете, жену с детьми по миру пустите»... А сотня стоит на своем:

       «Знаем, грамотные, не проведешь!» Под конец согла­сились. «Ладно, — говорит сотенный, — жрите мою кровь, так вас и этак»...

       На другой день, когда начальник дивизии {218} вторично спрашивал — нет ли жалоб, все казаки, как один, громко и весело ответили:

       — Никак нет, ваше превосходительство!

 

***

       В личной своей жизни я получил моральное удо­влетворение: высочайшим приказом от 26 июля «за отличие в делах против японцев» был произведен в полковники. Ген. Мищенко представил меня еще к двум высоким боевым наградам.                

       В виду окончания войны, Урало-Забайкальская дивизия подлежала расформированию; оставаться на службе в Манчжурии или в Сибири я не хотел, потя­нуло в Европу.

Простившись со своими боевыми со­ратниками, я поехал в Ставку. Попросил там, что­бы снеслись телеграфно с Управлением генерального штаба в Петербурге о предоставлении мне должности начальника штаба дивизии в Европейской России. Так как ответ ожидался не скоро, — начались уже заба­стовки на телеграфе, и Ставка принуждена была сно­ситься с Петербургом через Нагасаки и Шанхай — я был командирован на время в штаб 8-го корпуса, в котором я числился давно на штатной должности, еще по мирной линии.

       После той «Запорожской Сечи», какую представ­лял из себя Конный отряд ген. Мищенки, в штабе 8-го корпуса я попал в совершенно иную обстановку.

 

       Командовал корпусом ген. Скугаревский. Обра­зованный, знающий, прямой, честный и по-своему справедливый, он, тем не менее, пользовался давниш­ней и широкой известностью, как тяжелый начальник, беспокойный подчиненный и невыносимый человек. Получил он свой пост недавно, после окончания воен­ных действий, но в корпусе успели уже его {219} возненавидеть. Скугаревский знал закон, устав и... их испол­нителей. Все остальное ему было безразлично: чело­веческая душа, индивидуальность, внутренние побуж­дения того или иного поступка, наконец, авторитет и боевые заслуги подчиненного.

Он как будто специаль­но выискивал нарушения устава — важные и самые мелкие — и карал неукоснительно как начальника ди­визии, так и рядового. За важное нарушение кара­ульной службы или хозяйственный беспорядок и за «неправильный поворот солдатского каблука»; за пропущенный пункт в смотровом приказе начальника ар­тиллерии и за «неуставную длину шерсти» на папахе... В обстановке после мукденских настроений и в пред­дверии новых потрясений первой революции — такой ригоризм был особенно тягостен и опасен.

 

       Скугаревский знал хорошо, как к нему относятся войска и по той атмосфере страха и отчужденности, которая сопутствовала его объездам, и по рассказам близких ему лиц.

       Я ехал в корпус в вагоне, битком набитом офице­рами. Разговор между ними шел исключительно на злобу дня — о новом корпусном командире. Меня по­разило то единодушное возмущение, с которым относились к нему. Тут же в вагоне сидела средних лет сестра милосердия. Она как-то менялась в лице, по­том, заплакав, выбежала на площадку. В вагоне во­дворилось конфузливое молчание... Оказалось, что это была жена Скугаревского.

       В штабе царило особенно тягостное настроение, в особенности во время общего с командиром обеда, участие в котором было обязательно. По установив­шемуся этикету только тот, с кем беседовал коман­дир корпуса, мог говорить полным голосом, прочие говорили вполголоса. За столом было тоскливо, пи­ща не шла в горло. Выговоры сыпались и за обедом.

 

{220} Однажды капитан генерального штаба Толкушкин, во время обеда доведенный до истерики разносом Скугаревского, выскочил из фанзы, и через тонкую сте­ну мы слышали, как кто-то его успокаивал, а он кричал:

       — Пустите, я убью его!

       В столовой водворилась мертвая тишина. Все невольно взглянули на Скугаревского. Ни один мус­кул не дрогнул в его лице.

Он продолжал начатый раньше разговор.

       Как-то раз командир корпуса обратился ко мне:

       — Отчего вы, полковник, никогда не поделитесь с нами своими боевыми впечатлениями? Вы были в таком интересном отряде... Скажите, что из себя пред­ставляет ген. Мищенко?

       — Слушаю.

       И начал:

       — Есть начальник и начальник. За одним вой­ска пойдут, куда угодно, за другим не пойдут. Один...

       И провел параллель между Скугаревским, конечно не называя его, и Мищенкой. Скугаревский прослу­шал совершенно спокойно и даже с видимым любо­пытством и, в заключение, поблагодарил меня «за интересный доклад».

       Для характеристики Скугаревского и его незло­памятности могу добавить, что через три года, когда он стал во главе Комитета по образованию войск, он просил военного министра о привлечении в Комитет меня...

 

       Жизнь в штабе была слишком неприятной, и я, воспользовавшись начавшейся эвакуацией и последст­виями травматического повреждения ноги, уехал, на­конец, в Россию.

{221}

 

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 175; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!