Гитлер — провокатор Второй мировой войны

Реализацию своих целей Гитлер не мыслил без новой мировой войны, хотя до поры до времени ему удавалось добиваться аннексий дипломатическим путем. Фюрер внушал западным державам, что его претензии ограничи­ваются землями с преимущественно немецким населени­ем и их удовлетворение сделает его искренним поборни­ком сохранения европейского мира. 26 сентября 1938 го­да в речи в берлинском Дворце спорта Гитлер утверждал, что требование о присоединении к Германии Судетской области — «это мое последнее территориальное требова­ние». В этом заявлении не было ни грана правды. После аннексии Судет последовала оккупация Чехии, а затем требование о передаче Рейху Данцига, закончившееся Второй мировой войной.

В более узком кругу Гитлер был гораздо откровеннее. На совещании с руководством вермахта 23 мая 1939 года Гитлер прямо заявил: «Национальное объединение нем­цев, за немногими исключениями, осуществлено. Даль­нейшие успехи без кровопролития достигнуты быть не могут...

Польша всегда будет стоять на стороне наших врагов. Несмотря на соглашение о дружбе, в Польше всегда су­ществовало намерение использовать против нас любую возможность.

Данциг — не тот объект, из-за которого все затеяно. Речь для нас идет о расширении жизненного пространст­ва на Востоке и о продовольственном обеспечении, а так­же о решении проблемы Прибалтики. Обеспечение продовольствием возможно только оттуда, где плотность на­селения мала. Наряду с повышением плодородия почв это обеспечение значительно усилится и за счет немецко­го основательного хозяйствования. В Европе других воз­можностей не видно.

Колонии не стоит принимать в дар. Это — не решение продовольственной проблемы. Их легко отрезать от Рей­ха посредством блокады.

Если судьба толкает нас на столкновение с Западом, хорошо было бы обладать большим жизненным прост­ранством на Востоке. Во время войны мы можем рассчи­тывать на рекордные урожаи еще меньше, чем в мирное время...

Экономические отношения с Россией возможны, только если улучшатся отношения политические... Не исключено, что Россия покажет себя не заинтересо­ванной в разгроме Польши. Если Россия и впредь будет действовать против нас, наши отношения с Японией мо­гут стать более тесными.

Союз Франция — Англия — Россия против Герма­нии — Италии — Японии побудил бы меня нанести по Англии и Франции несколько уничтожающих ударов.

В возможность мирного улаживания конфликта с Анг­лией я не верю. Необходимо подготовиться к столкнове­нию. Англия видит в нашем развитии создание фунда­мента той гегемонии, которая обессилит ее. Поэтому Ан­глия — наш враг и столкновение с нею — борьба не на жизнь, а на смерть.

Как будет выглядеть это столкновение? Англия не спо­собна расправиться с Германией несколькими мощными ударами и сокрушить нас. Главное для Англии — скорее перенести войну поближе к Рурской области. Француз­скую кровь она щадить не будет. Овладение Рурской об­ластью решает вопрос о длительности нашего сопротив­ления.

Голландские и бельгийские авиационные базы должны быть захвачены военной силой. На заявления о нейтра­литете полагаться не следует. Если Франция и Англия при войне Германии против Польши доведут дело до своего столкновения с нами, они будут поддерживать нейтрали­тет Бельгии и Голландии, чтобы заставить их идти вместе с собой.

Бельгия и Голландия, хотя и протестуя, уступят этому давлению. Поэтому мы должны, если при польской вой­не Англия захочет вмешаться, молниеносно напасть на Голландию. Следует стремиться занять новую оборо­нительную линию на голландской территории до Зюйдерзее. Война с Англией и Францией будет войной не на жизнь, а на смерть.

Намерение дешево откупиться опасно; такой возмож­ности нет. Надо сжечь за собой все мосты, ведь дело пой­дет не о праве или произволе, а о том, быть или не быть 80 миллионам человек.

Вопрос: короткая или долгая война?

И военные, и государственные руководители всегда стремятся к войне короткой. Но государственные руко­водители должны настроить себя и на войну продолжи­тельностью 10—15 лет... Каждое государство будет дер­жаться сколько сможет, если только сразу же не наступит его резкого ослабления (например, из-за потери Рурской области). У Англии тоже есть подобные слабые места. Англия знает, что неудачный исход войны означает конец ее мирового могущества...

Необходимо стремиться к тому, чтобы в самом начале нанести противнику уничтожающий удар. При этом во­прос о праве или произволе, равно как и ссылки на дого­вора никакой роли не играют...

Наряду с внезапным нападением следует готовить дли­тельную войну с уничтожением английских возможнос­тей на континенте...

Проблема Польши неотделима от столкновения с За­падом. Внутренняя прочность Польши в борьбе с боль­шевизмом сомнительна. Поэтому и Польша тоже — со­мнительный барьер от России. Военное счастье на Запа­де, которое может повлечь быстрое окончание войны, стоит под вопросом, так же как и поведение Польши. Перед нажимом России польский режим не устоит. В побе­де Германии над Западом Польша видит опасность для себя и попытается нас этой победы лишить.

Поэтому вопрос о том, чтобы пощадить Польшу, отпа­дает, и остается решение при первом же подходящем слу­чае на нее напасть. О повторении Чехии нечего и думать. Дело дойдет до борьбы. Задача — изолировать Польшу. Удача изоляции Польши имеет решающее значение... Нельзя допустить одновременного столкновения с Запа­дом (Францией и Англией).

Если же уверенности в том, что в процессе германо-польского конфликта война с Западом будет исключена, нет, борьба должна вестись в первую очередь против Ан­глии и Франции.

Столкновение с Польшей, начинаемое нападением на нее, может привести к успеху только в том случае, ес­ли Запад останется вне игры. Если это невозможно, тогда лучше напасть на Запад и при этом одновременно ликви­дировать Польшу».

Чтобы гарантировать победу над Польшей и исклю­чить возможность антигерманского блока Англии, Фран­ции и СССР, Гитлер, как известно, пошел на заключение с СССР пакта о ненападении и разделе Восточной Евро­пы на советскую и германскую сферы влияния. Как вспо­минал бывший германский министр вооружений Аль­берт Шпеер, в начале августа 1939 года, «как бы беседуя сам с собой, Гитлер неожиданно сказал: «Возможно, что скоро произойдут великие события! Даже если мне пона­добится для этого послать туда самою Геринга... В случае необходимости я и сам поеду. Я ставлю все на эту карту»... Через три недели, 21 августа 1939 года, мы услышали, что наш министр иностранных дел будет нести переговоры в Москве. Во время ужина Гитлеру подали записку. Он быстро пробежал ее глазами, лицо его побагровело. Уст­ремив на какое-то мгновение глаза в пространство, он стукнул рукой по столу с такой силой, что зазвенели бо­калы. «Теперь они у меня в руках! Теперь они мои!» — вскричал Гитлер срывающимся голосом... Когда с едой было покончено, Гитлер пригласил гостей к себе. «Мы за­ключаем с Россией договор о ненападении. Вот читайте! Это телеграмма от Сталина». В телеграмме, адресованной на имя рейхсканцлера Гитлера, сообщалось о достигну­том соглашении».

В этой телеграмме, отправленной из Москвы вечером 23 августа, Риббентроп сообщал, что трехчасовая встреча со Сталиным проходила «положительно в нашем духе» и что последним препятствием к достижению соглаше­ния является требование русских признать порты Винда-ва (Вентспилс) и Либава (Лиепая) сферой их интересов. Гитлер немедленно дал согласие на требуемую уступку и уже не сомневался, что договор будет подписан.

Ранее, пытаясь склонить западные державы к компро­миссу в данцигском вопросе, Гитлер 11 августа 1939 года заявил комиссару Лиги Наций по Данцигу швейцарцу Карлу Якобу Буркхардту: «Все, что я предпринимаю, на­правлено против России; если Запад слишком глуп и слеп, чтобы понять это, то я буду вынужден договорить­ся с русскими для удара по Западу, а затем после его разгрома я направлю все свои объединенные силы про­тив Советского Союза. Мне нужна Украина, чтобы нас снова не уморили голодом, как в последней вой­не». На самом деле гораздо больше надежд в тот момент фюрер возлагал на достижение соглашения со Сталиным о разделе Польши.

И 22 августа 1939 года, когда вопрос о советско-гер­манском пакте был уже предрешен, Гитлер, выступая перед высшим командным составом вермахта, продекла­мировал цели будущей войны: «Образование Великой Германии было с практической точки зрения великим свершением (имеется в виду мирное присоединение к Рейху Австрии и Чехии. — Б. С.), но в военном отноше­нии оно внушало опасения, ибо было достигнуто с помо­щью блефа со стороны политического руководства. Не­обходимо испробовать военную силу. И если возможно, для генерального сведения счетов, а не для решения от­дельных задач.

Отношения с Польшей стали невыносимыми. Моя по­литика в отношении Польши, проводившаяся до сих пор, противоречила воззрениям нашего народа. Принятию моих предложений Польшей (Данциг, «коридор») пре­пятствовало вмешательство Англии. Польша сменила свой тон по отношению к нам. Состояние напряженнос­ти на длительный срок нетерпимо. Инициатива не долж­на перейти в другие руки. Сейчас момент благоприятнее, чем через два-три года... Нельзя же вечно стоять друг про­тив друга с винтовкой на боевом взводе. Предложенное нами компромиссное решение потребовало бы от нас из­менения нашего мировоззрения, жестов доброй воли. С нами снова заговорили бы на языке Версаля. Возникла опасность потери престижа. Вероятность того, что Запад не выступит против нас, еще велика. Мы должны с безо­глядной решимостью пойти на риск... Мы стоим перед лицом суровой альтернативы: либо нанести удар, либо рано или поздно нас уничтожат...

У Запада есть только две возможности бороться про­тив нас: блокада, но она будет неэффективна ввиду на­шей автаркии, а также потому, что мы имеем дополни­тельные источники сырья и продовольствия на Востоке, и нападение с «линии Мажино», которое я считаю неэф­фективным.

Имелась бы еще возможность нарушения нейтралите­та Голландии, Бельгии и Швейцарии. У меня нет никаких сомнений, что все эти страны, а также Скандинавия за­щищали бы свой нейтралитет всеми средствами. Англия и Франция нейтралитета этих стран не нарушат. Значит, фактически Англия Польше помочь не сможет. Остается еще нападение на Италию. Военное вмешательство ис­ключено. На длительную войну никто не рассчитывает. Если бы господин Браухич сказал мне, что мне потребу­ется четыре года, чтобы захватить Польшу, я бы ему отве­тил: так дело не пойдет! Когда кто-то говорит, что Англия хочет продолжительной войны, это бред!

Мы будем сдерживать Запад до тех пор, пока не захва­тим Польшу. Мы должны сознавать наши огромные производственные возможности. Они гораздо больше, чем в 1914-1918 годы.

Противник все еще надеялся, что после завоевания на­ми Польши Россия выступит как наш враг. Но противни­ки не учли моей способности принимать нестандартные решения. Наши противники — мелкие черви. Я видел их в Мюнхене...

Англия и Франция приняли на себя обязательство, но ни та, ни другая выполнить его не в состоянии. В Ан­глии никакого фактического вооружения нет, одна про­паганда... Существенного усиления английского флота раньше 1941-го или 1942 года ожидать не приходится...

Во Франции нехватка людей из-за падения рождаемо­сти. В области вооружения сделано мало. Артиллерия ус­тарела. Франция не хочет влезать в эту авантюру...

Я был убежден, что Россия никогда не пойдет на ан­глийское предложение. Россия не заинтересована в со­хранении Польши, а потом, Сталин знает, что режиму его в случае войны настанет конец, независимо от того, выйдут его солдаты из войны победителями или побеж­денными. Решающее значение имела замена Литвино­ва. Поворот в отношении России я провел постепенно. В связи с торговым договором мы вступили в политиче­ский разговор. Предложение пакта о ненападении. За­тем от России поступило универсальное предложение (пакт плюс секретные протоколы. — Б. С.). Четыре дня назад я предпринял особый шаг, который привел к тому, что вчера Россия ответила, что она готова на заключе­ние пакта. Установлена личная связь со Сталиным. Фон Риббентроп послезавтра заключит договор. Итак, Польша находится в том состоянии, в каком я хотел ее видеть.

Нам нечего бояться блокады. Восток поставляет нам пшеницу, скот, уголь, свинец, цинк... Боюсь только одно­го: как бы в последний момент какая-нибудь свинья не подсунула мне свой план посредничества... После того как я осуществил политические приготовления, путь сол­датам открыт...

На первом плане — уничтожение Польши. Цель — ус­транение живой силы, а не достижение определенной ли­нии. Если разразится война на Западе, уничтожение Польши останется на первом плане. С учетом времени года — быстрое решение.

Я дам пропагандистский повод для развязывания вой­ны — все равно, достоверен он или нет. У победителя по­том не спрашивают, сказал он правду или нет. В начале и в ходе войны важно не право, а победа.

Закрыть сердце для жалости. Жестокость. 80 миллио­нов человек должны получить свое право. Их существо­вание должно быть обеспечено. Прав тот, кто сильнее».

Фюрер верил в превосходство германского оружия. И надеялся, что противников удастся бить поодиночке. И еще Гитлер полагал, что выбрал самый подходящий мо­мент для нападения, когда его противники ни морально, ни материально к большой войне не готовы.

 

 

Гитлер — полководец

 

 

Надежда на то, что Англия и Франция не смогут быст­ро предпринять активных действий против Германии во время вторжения в Польшу, и расчет на советское со­действие в оккупации этой страны побудили Гитлера из­менить первоначальные намерения. Он решил сперва разделаться с Польшей и лишь затем перейти в наступле­ние на Западе. Это обеспечило быстрый разгром Поль­ши, но, возможно, затянуло на полгода крах Франции. Трудно предположить, создала бы реализация «француз­ской альтернативы» более благоприятные для Германии условия ведения войны. В этом случае победа над Фран­цией, скорее всего, была бы достигнута еще осенью 1939 года. Однако далеко не факт, что при таком развитии событий удалось бы уничтожить британский экспедици­онный корпус. Очень вероятно, что тогда англичане во­обще не успели бы высадиться на континенте. А если бы высадились, то оказались бы ближе к портам, чем в июне 1940 года, а значит, им было бы легче эвакуироваться об­ратно на Британские острова. В любом случае германское наступление на Западе еще в сентябре 1939 года не могло привести к поражению Англии. Равным образом и более позднее наступление в конце октября или в ноябре, как первоначально планировал Гитлер после краха Польши, которое оказалось невозможным из-за неблагоприятных погодных условий, не могло сокрушить главного против­ника Германии. Люфтваффе в тот момент было еще очень слабым по сравнению с летом 1940 года и не имело реаль­ной возможности помешать эвакуации английского экспедиционного корпуса, а затем обеспечить высадку не­мецкой армии на Британские острова. Германский воен­ный флот осенью 1939 года был немного сильнее, чем ле­том 1940 года, поскольку еще не понес тяжелых потерь в ходе норвежской операции. Однако и тогда он был на порядок слабее британского, чтобы всерьез надеяться обеспечить с его помощью реализацию плана «Морской лев» — высадку нескольких десятков дивизий на Британ­ские острова. У немцев не хватало и транспортных судов для столь масштабной десантной операции. Кстати ска­зать, даже при условии разгрома Франции еще осенью 1939 года погодные условия не позволили бы осущест­вить высадку на Британские острова ранее мая 1940 года. Думаю, что при таком развитии событий Гитлер в конеч­ном счете обратил бы свои взоры на Восток. Каким бы тогда оказался сценарий дальнейшего хода войны?

Оставшись один на один с победившей Францию Гер­манией, Польша, скорее всего, попыталась бы все-таки найти взаимопонимание с Советским Союзом. Не ис­ключено, что тогда поляки пошли бы на союз со Ста­линым, как это сделал румынский король в 1944 году, свергнув маршала И. Антонеску. И Сталин, скорее всего, пошел бы на такой союз, чтобы не оставаться с победо­носным Рейхом один на один. Замечу, что в этом случае геополитическое положение Советского Союза было бы даже более благоприятным, чем в июне 1941 года. Вряд ли к тому времени Сталин успел бы осуществить агрессию против Финляндии и оккупацию румынских Бессарабии и Северной Буковины, равно как и оккупацию Прибал­тийских стран. В этом случае СССР мог бы рассчитывать на нейтралитет Финляндии и Румынии, а страны Балтии, возможно, даже заключили бы с ним оборонительный союз против Германии.

Кстати сказать, при таких обстоятельствах далеко не факт, что Гитлер решился бы атаковать Польшу и Совет­ский Союз еще весной—летом 1940 года. Вполне возмож­но, что он предпочел бы подождать развертывания новых дивизий вермахта, особенно танковых, и усиления люфтваффе — и отложил бы войну на Востоке до 1941 года. Тогда бы примерно повторился реальный сценарий плана «Барбаросса», за тем исключением, что на стороне вер­махта, вероятно, не было бы финских и румынских диви­зий, а вместе с Красной Армией сражались бы польские дивизии. Вероятно, советские и польские войска все рав­но бы потерпели поражение, но оно не было бы столь всеобъемлющим, как реальная катастрофа 1941 года. И тогда, вполне возможно, перелом на Восточном фронте в пользу Красной Армии был бы достигнут уже в 1942-м, а не в 1943 году.

Но мог реализоваться и другой сценарий: Гитлер риск­нул бы напасть на Польшу и СССР еще весной или в на­чале лета 1940 года. В этом случае вермахт конечно же был бы слабее, чем год спустя, и располагал бы значи­тельно меньшим числом танков и самолетов. Правда, в таком случае Гитлер, вероятно, не стал бы оккупировать Норвегию и Балканы и туда не пришлось бы отвлекать значительную часть германских вооруженных сил, кото­рые можно было бы использовать в Восточном походе. А что же Красная Армия? Весной 1940 года она еще не имела на вооружении танков Т-34 и KB, а также самоле­тов новых конструкций, по своим тактико-техническим характеристикам способных противостоять германским истребителям Me-109. Но надо признать, что и в 1941 го­ду наши бойцы и командиры не смогли использовать но­вейшую технику должным образом, так как еще не научи­лись уверенно управлять ею. Поэтому наличие новых танков и самолетов у советской стороны почти никак не повлияло на ход боевых действий в 1941 году. Соответ­ственно их отсутствие в 1940-м также не могло сущест­венным образом осложнить положение Красной Армии. В значительной мере отсутствие новейших видов боевой техники было бы компенсировано наличием союзных польских дивизий, а также тем немаловажным обстоя­тельством, что на стороне Германии не было бы румын­ских и финских дивизий. Так что решение Гитлера отка­заться от первого удара по Франции и расправиться, по классическим канонам стратегии, сначала со слабей­шим противником — Польшей, никак нельзя признать ошибочным.

Даже если бы каким-нибудь чудом план «Барбаросса» удалось полностью осуществить, это все равно не приве­ло бы Гитлера к конечной победе во Второй мировой вой­не. Предположим — только предположим, ибо шансов на реальное воплощение такого сценария не было ника­ких, — что немецкие войска в ходе кампании 1941 года и еще до начала распутицы, то есть до середины октября, достигли бы вожделенной линии А — А: Архангельск — Астрахань, что было заявлено конечной целью операции «Барбаросса». Подчеркну, что это было бы просто чудом, поскольку требовало таких темпов продвижения вермах­та, которые не были достигнуты ни разу не только в ходе французской и польской кампаний, но даже при самых успешных боевых действиях в России в 1941 году. На са­мом деле для этого требовался полный крах сталинского режима, что никак нельзя было предвидеть заранее. Так вот, вообразим себе, что формальная цель плана «Барба­росса» достигнута и германские войска, значительно продвинувшись к востоку от Москвы, сталкиваются только с разрозненным сопротивлением остатков Крас­ной Армии, не способных к наступательным операциям, и действиями партизан. Подобный сценарий реализован в фантастическом романе Роберта Харриса «Фатерланд», более известном по одноименному голливудскому филь­му. Но ведь даже победа в России сама по себе не гаран­тировала Германии выигрыш войны в целом. Ведь оста­валась еще Британская империя, а за ней — Соединенные Штаты.

Только в случае поражения СССР, возможно, исход войны пришлось бы решать применением американской атомной бомбы не против Японии, а против Германии. Британские острова Гитлер бы все равно захватить не смог из-за отсутствия достаточных сил авиации и фло­та. Да и поражение СССР и в случае разгрома Франции еще в 1939 году выглядит маловероятным. Ведь при таком развитии событий Британской империи пришлось бы, в борьбе за свое существование, помогать Советскому Союзу всеми имеющимися средствами. Да и США вряд ли бы остались в стороне и, вполне возможно, вступили бы в войну на год раньше, еще в 1940 году.

Гитлер был прав, что Англия в 1939 году была не готова к затяжной войне. Но фюрер не учел того, что практиче­ски неисчерпаемые ресурсы Америки очень быстро будут брошены на чашу весов Британской империи.

1 сентября 1939 года с нападения Германии на Поль­шу началась Вторая мировая война. Выступая в рейхста­ге в этот день, Гитлер заявил: «Не хочу ничего иного, кроме как быть первым солдатом Германского Рейха. Вот почему я снова надел тот мундир (времен Первой мировой войны), который издавна был для меня самым святым и дорогим. Я сниму его только после победы, ибо поражения я не переживу». Но теперь он вступал в войну не простым солдатом, а Верховным главноко­мандующим.

В первые дни войны Гитлер выдвинул лозунг: «Побе­да будет за нами». И потом не раз повторял его как ма­гическое заклинание. Однако сам он далеко не был уве­рен в победе, о чем не раз говорил на совещаниях с ми­нистрами и генералами. Так, 23 ноября 1939 года, после победы над Польшей и в период интенсивной подготов­ки вторжения во Францию, Гитлер заявил: «Пусть всех нас вдохновляет дух великих мужей нашей истории! Судьба требует от нас не большего, чем от них. И пока я жив, я буду думать о победе моего народа. Я не оста­новлюсь ни перед чем, я уничтожу каждого, кто против меня... Я хочу уничтожить врага. За мной — весь герман­ский народ... Только тот, кто борется с судьбой, может рассчитывать на помощь Провидения. За последние го­ды я не раз переживал это. И в нынешнем ходе событий я тоже вижу его волю.

Если мы победоносно выстоим в борьбе.— а мы выдер­жим ее! — наше время войдет в историю нашего народа. Я выстою или паду в этой борьбе. Поражения моего народа я не переживу. Никакой капитуляции вне страны, ни­какой революции — внутри ее».

Все надежды на успех Гитлер связывал с тем, что каж­дого из противников удастся разгромить быстро, в ходе всего одной военной кампании. Тогда на помощь очеред­ной жертве не успеют прийти ее реальные и потенциаль­ные союзники. Уже 27 сентября 1939 года, когда сопро­тивление польской армии фактически прекратилось, Гит­лер заявил своим генералам, что еще до конца осени намерен начать большое наступление на Западе, даже ес­ли такое решение противоречит соображениям чисто во­енного характера. Как вспоминал А. Йодль в Нюрнберг­ской тюрьме, «командующий сухопутными войсками был не согласен с этим. Он хотел перейти к обороне на границе и у Западного вала приостановить течение войны. Он пытался прикрыть это свое желание военны­ми причинами, и прежде всего — недостаточной готовно­стью армии к задачам такого гигантского масштаба... Все генералы воспротивились планам Гитлера. Но им это не помогло».

На том же совещании 27 сентября 1939 года Гитлер ци­нично оправдывал необходимость нарушения нейтрали­тета Бельгии, Голландии и других стран: «Если учитывать только требования разума, то продолжать войну не следу­ет. Аргументы — за это. Опасно заранее считать эту на­дежду действительностью. Диктует не разум, а интересы страны и вопросы престижа. Их трудно оценить. При­выкнуть к мысли, что война продолжается!.. Какой будет обстановка через шесть месяцев, предусмотреть невоз­можно. Договоры также не являются твердой основой для оценки обстановки! Интересы государства выше до­говоров. Вечно действует лишь успех, сила...

Великие державы видят в нас большую опасность, си­лу, способную изменить европейский статус-кво. Война, которую мы вели до сих пор, усилила страх и уважение к нам. Любви к Германии нет. Это надо учитывать.

Нет уверенности, будет ли воля к нейтралитету через шесть, восемь или десять месяцев так же сильна, как теперь, под впечатлением немецких побед. Англия попыта­лась работать против нас. Поэтому нет уверенности в том, как будут развиваться события. Со временем на­ступит ухудшение. «Время» будет работать в общем про­тив нас, если мы его сейчас же полностью не используем. Экономический потенциал противной стороны сильнее. Противник в состоянии закупать и перевозить. В воен­ном отношении время работает также не на нас... Любые исторические победы бледнеют, если не обновляются... Наша военная промышленность не полностью покрыва­ет потребности вооруженных сил. В будущем соотноше­ние материальных возможностей будет изменяться не в нашу пользу. Постепенно противник усилит свою оборонную мощь».

Вопреки распространенному впоследствии мнению, фюрер с самого начала прекрасно понимал, что время ра­ботает не на Германию. Он не сомневался, что рано или поздно среди противников Германии окажутся Россия и США. А ведь уже ресурсы Англии и Франции с их ог­ромными колониальными империями и мощными фло­тами далеко превосходили ресурсы Рейха. Поэтому един­ственный шанс на победу Гитлер видел в осуществлении стратегии блицкрига. Она не даст германскому народу ус­тать от войны. Но еще важнее то, что при блицкриге мож­но победить быстро, не оставив противникам времени использовать весь свой потенциал. Гитлер играл ва-банк. Сейчас или никогда! Если не использовать шанс послед­него прыжка к мировому господству, потенциальные противники через несколько лет смогут разглядеть дейст­вительную опасность национал-социализма и объеди­ненными усилиями остановят германскую экспансию.

Тогда же Гитлер требовал: «Не ждать, пока противник придет сюда, а нанести удар в западном направлении, ес­ли мирное урегулирование будет невозможно. Чем быст­рее, тем лучше. Не ждать, пока противник упредит, а са­мим немедленно перейти в наступление... Самые реши­тельные методы и средства. Однажды утерянное время в дальнейшем невосполнимо».

По свидетельству А. Шпеера, уже тогда фюрер допус­кал возможность поражения Германии: «В первые недели войны я услышал, не знаю, в какой связи, как Гитлер го­ворил гипотетически о «конце Германии». Гитлер созна­вал весь риск затеянного им предприятия под названием «Вторая мировая война», но, как азартный игрок, шел ва-банк, все поставив на карту блицкрига. Собственно, аль­тернативы достижения мирового господства у него не было. Как зафиксировал Шпеер в тюремном дневнике 21 декабря 1946 года, «уже перед самым началом войны в конце августа 1939 года, после решения напасть на Польшу, Гитлер сказал ночью на террасе в Оберзальцберге, что Германия вместе с ним рухнет в пропасть, если война не будет выиграна. Он добавил, что на этот раз бу­дет пролито много крови». А германской кровью фюрер дорожил гораздо больше, чем кровью «расово неполно­ценных» народов и стремился потери вермахта сделать минимальными, чтобы сохранить его как эффективный инструмент ведения войны и не допустить падения бое­вого духа германского народа.

Не случайно 6 октября 1939 года, выступая в рейхстаге по завершении польского похода, Гитлер подчеркивал свое стремление к минимизации германских потерь, ут­верждая, что только благодаря такому стремлению остат­ки польской армии смогли до 1 октября удерживать укрепления Варшавы, Модлина и косы Хель. Также и в речи в Мюнхене 8 ноября 1942 года, в разгар крово­пролитного сражения за Сталинград, он утверждал, что медленное продвижение немецких войск к Волге объяс­няется желанием избежать здесь мясорубки, подобной Вердену, равно как длительная осада Севастополя при­звана была предотвратить большие потери в немецких войсках.

Только в последние месяцы войны, когда поражение Германии было уже очевидно для всех, мотив жертвенно­сти стал преобладать в гитлеровских речах. Так, 7 октября 1944 года фюрер обратился с посланием к членам Гитлерюгенда, добровольно отправившимся на фронт: «Моя молодежь! Я с радостью и гордостью узнал о вашем жела­нии уйти на фронт добровольцами всем классом 1928 го­да рождения. И в этот решающий для Рейха час, когда над нами нависла угроза ненавистного врага, вы дали нам всем вдохновляющий пример боевого духа и безоглядной преданности делу победы, каких бы жертв это от вас ни потребовало... Нам известны планы врагов, направ­ленные на безжалостное уничтожение Германии. Именно по этой причине мы будем сражаться еще более преданно во имя Рейха, в котором вы сможете с честью трудиться и жить... Жертвы, принесенные нашим героическим юным поколением, найдут свое воплощение в победе, которая обеспечит нашему народу, национал-социалис­тическому Рейху гордое и свободное развитие».

Но первой военной осенью Гитлеру еще казалось, что победы можно достичь малой кровью. 9 октября 1939 го­да он издал приказ о наступлении на Западе: «Дальней­шее выжидание приведет не к отказу Бельгии и Голлан­дии от благоприятного для наших западных противников нейтралитета, а в значительной мере усилит военную мощь наших врагов, лишит нейтральные страны веры в окончательную победу Германии и не будет способство­вать привлечению Италии на нашу сторону в качестве во­енного союзника... В связи с этим для продолжения воен­ных действий приказываю...

А. Подготовить наступательную операцию на север­ном фланге Западного фронта на территории Люксем­бурга, Бельгии и Голландии. Наступление должно быть начато максимальными силами и в возможно кратчай­шие сроки.

Б. Целью операции должен стать разгром максималь­ного количества оперативных соединений французской армии и воюющих на ее стороне союзников и одновре­менный захват как можно большей территории Голлан­дии, Бельгии и Северной Франции в качестве плацдарма для развертывания воздушных и морских действий про­тив Англии и обеспечения жизненно важной Рурской об­ласти».

Но планы Гитлера скорректировала погода. Как отме­чал впоследствии Йодль, «сильнее Гитлера оказался толь­ко бог природы. Похолодание так и не наступило. При­шлось ожидать сухой весны. Дата 10 мая 1940 года была выбрана правильно. Гитлер наметил направление проры­ва через Мобеж на Аббевиль. Планы Генерального штаба по охвату противника он сломал путем поначалу осто­рожного, а потом все более настойчивого и бесцеремон­ного вмешательства в оперативное руководство». Гитлер поддержал план Манштейна нанести главный удар в Южной Бельгии, в том числе в считавшихся непроходи­мыми для танков Арденнах, тогда как руководство сухо­путной армии собиралось, как и в Первой мировой вой­не, нанести главный удар в Северной и Центральной Бельгии. В итоге была доказана правота Гитлера и Манштейна. Германские танки смогли преодолеть Арденнский массив и нанесли удар там, где французское коман­дование его не ожидало.

Гитлер также был инициатором и непосредственным руководителем норвежской операции, проходившей при тесном взаимодействии сухопутной армии, флота и люфтваффе. Ему удалось преодолеть скептицизм воен­ных, и, несмотря на большие потери флота, операция за­вершилась полным успехом.

Вопреки распространенному мнению, нельзя считать ошибкой Гитлера и нападение на Россию. Еще 23 ноября 1939 года, выступая перед руководством вермахта, фюрер утверждал: «Сейчас фронт на Востоке удерживается всего несколькими дивизиями... Россия в данный момент не опасна. Она ослаблена многими внутренними обстоя­тельствами. К тому же с Россией у нас есть договор. До­говора соблюдаются столь долго, сколь долго это являет­ся целесообразным... Сейчас у России далеко идущие цели, прежде всего — укрепление своей позиции на Бал­тийском море (неделю спустя Красная Армия вторглась в Финляндию. — Б. С.). Мы сможем выступить против России только тогда, когда у нас освободятся руки на Балтике. Далее, Россия желает усиления своего влияния на Балканах и направляет свои устремления к Персид­скому заливу, а это отвечает и интересам нашей полити­ки... В данный момент интернационализм отошел для нее на задний план. Если Россия от него откажется, она пе­рейдет к панславизму. Заглядывать в будущее трудно. Но фактом является то, что в настоящее время боеспо­собность русских вооруженных сил незначительна. На ближайшие год или два нынешнее состояние сохра­нится... Время работает на нашего противника. Сейчас сложилось такое соотношение сил, которое для нас улуч­шиться не может, а может только ухудшиться». Уже в тот момент Советский Союз рассматривался Гитлером как опасный потенциальный противник Германии.

После победы над Францией Гитлер уверовал в соб­ственный полководческий гений. Как утверждает Шпеер, Гитлер не раз говорил, что Германия проиграла Пер­вую мировую войну прежде всего из-за отсутствия в стране политического единства, а также еще и потому, что «во главе войск стоял малоспособный главнокоман­дующий Вильгельм II... Затем Гитлер с удовольствием констатировал, что сейчас в Германии царит единство, отдельные земли и провинции ничего не значат, а на высших командных должностях стоят самые талантли­вые офицеры, независимо от их происхождения. Все дворянские привилегии ликвидированы. Политика, во­оруженные силы и нация представляют собой единое целое. Во главе государства стоит он. С помощью его силы воли и энергии можно будет преодолеть все гряду­щие трудности.

Весь успех западной кампании Гитлер приписывал се­бе. Военные планы были его планы. «Я постоянно пере­читывал, — уверял Гитлер при случае, — книгу полковни­ка де Голля о возможностях современного метода ведения войны моторизованными войсками и учился по этой книге».

После того как летом 1940 года люфтваффе проиграло «Битву за Британию» и высадку на Британские острова пришлось отложить на неопределенный срок, все силы были брошены на подготовку войны против России. 9 января 1941 года Гитлер предупредил руководителей вермахта: «Высадка в Англии возможна только тогда, ког­да будет завоевано полное господство в воздухе и в самой Англии наступит определенный паралич. Иначе это пре­ступление». Тогда же он заявил: «Сталин, властитель Рос­сии, — умная голова, он не станет открыто выступать против Германии, но надо рассчитывать на то, что в тяже­лых для Германии ситуациях он во всевозрастающей мере будет создавать нам трудности. Он хочет вступить во вла­дение наследством обедневшей Европы, ему также нуж­ны успехи, его воодушевляет натиск на Запад. Ему также совершенно ясно, что после нашей победы положение России станет очень трудным.

Англичан поддерживает возможность русского вступ­ления в войну. Будь эта последняя континентальная- на­дежда разрушена, они бы прекратили борьбу... Если анг­личане продержатся, если они сумеют сформировать 40—50 дивизий и им помогут США и Россия, для Герма­нии возникнет очень тяжелое положение. Этого про­изойти не должно. До сих пор я действовал по принципу: чтобы сделать следующий шаг, надо разбить важнейшие вражеские позиции. Вот почему надо разбить Россию. Тогда либо англичане сдадутся, либо Германия продол­жит войну против Британской империи при самых благо­приятных условиях. Разгром России позволил бы и япон­цам все свои силы развернуть против США, а это удержа­ло бы США от вступления в войну».

А накануне самоубийства фюрер, по воспоминаниям главы Гитлерюгенда Артура Аксмана, так объяснял моти­вы нападения на Россию: «Вдруг из своей комнаты вы­шел Гитлер. Он был в сером пиджаке, на лацкане которо­го были золотой знак партии и Железный крест 1-го клас­са, в черных брюках навыпуск, в мягких ночных туфлях... Шел он медленно, волоча ногу и словно бы не глядя ни на кого...

Гитлер движением руки пригласил меня сесть и сел сам. Сначала мы молчали. У меня в голове роилось много вопросов, но я никак не мог собраться и начать разговор.

Мы говорили о войне с Россией, и Гитлер доказывал, что ни одно из решений, принятых им во время войны, не было серьезнее решения напасть на Россию, хотя он мучительно обдумывал опыт Наполеона.

У нас не было выбора, пояснял мне Гитлер, мы долж­ны были выбросить Россию из европейского баланса сил. Само ее существование было угрозой для нас. К то­му же мы боялись, что Сталин проявит инициативу раньше, причем в катастрофических для нас условиях. Мы не сумели оценить силу русских и все еще мерили их на старый лад.

Мы были одни в помещении, никто не проходил во время разговора. Слышалось лишь приглушенное жуж­жание вентиляторов, да иногда доносилась, как нам каза­лось, далекая стрельба. После небольшой паузы Гитлер сообщил мне, что он завтра уходит из жизни.

«Я буду с вами», — ответил я ему. «Нет, — решительно сказал он, — ваше место среди живых...» Затем он с тру­дом поднялся, попрощался и, согнувшись, ушел в свою комнату. Больше я его никогда не видел».

Гитлер хорошо понимал трудности, связанные с вой­ной против России. На совещании со своими генералами 30 марта 1941 года он отметил, что величина российской территории сама по себе представляет трудноразреши­мую проблему, что у Красной Армии больше всех в мире танков, что у нее очень сильная в количественном отно­шении авиация, а также что союзники Германии не ос­тавляют никаких иллюзий насчет собственной боеспо­собности.

А 15 апреля 1945 года, за две недели до конца, фюрер так обосновал в беседе с Борманом свое решение 1940 го­да напасть на Советский Союз: «Нам не оставалось ника­кого иного выбора... Нашим единственным шансом по­бедить Россию было упредить ее нападение, ибо оборо­нительная война против Советского Союза являлась для нас не подлежащей обсуждению. Мы никоим образом не имели права предоставить Красной Армии территори­альные преимущества, дать ей воспользоваться нашими автострадами для натиска красных танков, нашими же­лезными дорогами — для переброски ее войск и техни­ки... Уже с этого момента (подписания советско-герман­ского пакта о ненападении. — Б. С.) я знал, что Сталин рано или поздно отпадет и перейдет в лагерь союзников. Должен ли я был выжидать и дальше, чтобы получше во­оружиться?.. Мы дорого заплатили бы за отсрочку на не­определенное время. Нам пришлось бы уступить больше­вистским попыткам оказать вымогательское давление в отношении Финляндии, Румынии, Болгарии и Турции. Об этом не могло быть и речи».

Показательно, что перед смертью Гитлер не стал повто­рять им же санкционированную официальную пропаган­дистскую ложь об операции «Барбаросса» как о «превен­тивной войне», а честно признался, что напал на Россию как на опасного геополитического соперника, который когда-нибудь в будущем (но отнюдь не в 1941 году) может напасть на Германию, особенно если для Рейха сложится критическая ситуация, — скажем, в результате вступле­ния в войну США и высадки западных союзников на Ев­ропейский континент.

31 июля 1940 года Гитлер впервые поделился с коман­дованием германской армии конкретными планами нападения на СССР: «Надежда Англии — Россия и Аме­рика. Если рухнут надежды на Россию, Америка также отпадет от Англии... Если Россия будет разгромлена, Ан­глия потеряет последнюю надежду. Тогда господствовать в Европе и на Балканах будет Германия. В соответствии с этим рассуждением Россия должна быть ликвидирова­на. Срок — весна 1941 года».

Но против войны с Россией возражали руководители вермахта: Геринг, Мильх, Редер... Начальник Генерально­го штаба сухопутных сил Франц Гальдер предупреждал, что план «Барбаросса» — рискованный с военной точки зрения. Кейтель, когда узнал о твердом намерении фюре­ра вторгнуться в Россию (а это произошло 31 июля 1940 года; с Йодлем же Гитлер обсуждал эту тему еще в конце июня), выразил крайнюю обеспокоенность этой идеей. В Нюрнбергской тюрьме фельдмаршал вспоми­нал: «Оказалось, Гитлер уже поручил главнокомандую­щему сухопутными войсками сосредоточить большое число дивизий в генерал-губернаторстве (в оккупирован­ной немцами части Польши, не включенной в состав Рейха. — Б. С), а также произвести расчет времени, необ­ходимого для развертывания войск против сконцентри­рованных в Прибалтике и в Буковине значительных рус­ских контингентов, внушавших фюреру сильное подо­зрение насчет советских планов.

Я сразу же привел контрдовод: 40—50 дивизий и круп­ные силы нашей авиации заняты в Норвегии, Франции и Италии, и мы не можем высвободить их оттуда, следо­вательно, нам будет не хватать их для войны с Востоком. Без них же мы окажемся для этой войны слишком слабы. Гитлер немедленно возразил: это не причина, чтобы не предотвратить грозящую опасность: он уже приказал Браухичу удвоить число танковых дивизий. В заключение фюрер добавил: я создал сильную армию не для того, что­бы она оставалась не использованной для войны. Сама собой война не окончится, англичан он весной 1941 года сухопутными войсками атаковать уже не сможет и высад­ка в Англии в том году неосуществима...

На следующий день я попросил у фюрера короткой аудиенции, намереваясь задать ему вопрос насчет при­чин, заставляющих его оценить положение с Россией как угрожающее. Он, если обобщить, сказал, что никогда не упускал из вида неизбежность столкновения между обоими диаметрально противоположными мировоззре­ниями, что в возможность уклониться от этого столкно­вения не верит, а потому лучше, чтобы эту трудную зада­чу он взял на себя, а не оставил своему преемнику. В це­лом же, как он считает, имеются все признаки того, что Россия готовится к войне с нами, поскольку она вышла далеко за рамки, касающиеся Прибалтики и Бессарабии, пользуясь тем, что наши войска связаны на Западе. Пока он намерен осуществить лишь меры предосторожности, чтобы не оказаться застигнутым врасплох, а решение примет не ранее, чем его подозрения подтвердятся.

На мое возражение, что наши силы уже заняты на дру­гих театрах войны, Гитлер ответил: он хочет переговорить с Браухичем о перераспределении сил и средств, а также о замене частей во Франции...

Несколько дней спустя я после обсуждения обстанов­ки передал написанную от руки памятную записку фюре­ру; он пообещал по ознакомлении с нею переговорить со мной. Напрасно прождав несколько дней, я напомнил ему и был приглашен на послеобеденное время. Разговор свелся к... нотации Гитлера, заявившего, что мои сообра­жения его никоим образом не убедили, а моя оценка стратегической обстановки — неправильна. Неверна и моя ссылка на прошлогодний договор с Россией: Ста­лин так же, как и он сам, не станет больше соблюдать его, если положение изменится и предпосылки для соблюде­ния договора исчезнут. Ведь Сталин заключил этот дого­вор для того, чтобы при разделе Польши обеспечить свою долю, а во-вторых, чтобы побудить нас к войне на Запа­де, рассчитывая, что мы там крепко вгрыземся в землю и понесем тяжелые, кровавые жертвы. Этот выигрыш времени и израсходование нами своей силы Сталин хочет использовать против нас, чтобы тем легче поставить Гер­манию на колени.

Я был весьма обескуражен суровой критикой и тем то­ном, каким все это мне выговаривалось, и сказал: в таком случае лучше заменить другим начальником, способ­ность которого к стратегическим оценкам он считает вы­ше моей. Поэтому я чувствую себя не на высоте своего положения и прошу использовать меня на фронте. Гитлер самым резким тоном отказался сделать это. Только он один вправе заявить мне, что мое суждение неправильно, и он категорически запрещает генералам подавать в от­ставку, когда их ставят на место. Прошлой осенью ему пришлось сказать то же самое Браухичу. Мы оба встали, и я молча вышел, памятная записка осталась у него в руке. Она наверняка исчезла в его бронированном сейфе; вполне возможно, что она была сожжена; вполне может быть и то, что черновик ее сохранился в бумагах штаба оперативного руководства вермахта; во всяком случае, Йодль и Варлимонт утверждают, что читали его».

Этот меморандум Кейтеля после войны так и не был найден. Скорее всего, Гитлер сжег его в последние дни своей жизни вместе с другими бумагами личного архива. Из того, что рассказал Кейтель в Нюрнберге своему адво­кату доктору Отто Нельте, следует, что в этом меморанду­ме фельдмаршал проводил три главные мысли. Герман­ский военно-экономический потенциал слишком слаб. Распыление сил между Западом, Норвегией и Северной Африкой пагубно скажется на ходе будущей Восточной кампании. Германия не сможет в течение длительного времени вести войну на два фронта. Кроме того, если Со­ветский Союз станет противником Германии, это значи­тельно облегчит положение Англии. И надо самым серь­езным образом опасаться вступления в войну Америки.

Аргументы Кейтеля и других генералов и адмиралов — противников нападения на СССР уже в 1941 году звучали весомо. И Гитлер это прекрасно сознавал. Но он также нисколько не сомневался, что Сталин рано или поздно ударит в спину Рейху, ведущему борьбу с Британской им­перией. Фюрер не предполагал, что советское нападение последует именно в 1941 году, и в этом смысле план «Бар­баросса» не был планом превентивной войны в узком по­нимании. Он может расцениваться лишь как превентив­ный в самом широком смысле слова — против любых возможных будущих враждебных действий потенциаль­ного противника. Но таковой может считаться вообще любая наступательная война. Понятие превентивности в широком значении делает бессмысленным само поня­тие «агрессия» и потому в международном праве не при­меняется.

Гитлер же полагал, что Сталин все равно нападет на не­го. И неважно, случится ли это в 1942, 1943 или 1945 году. Все равно для Германии к любой из этих дат в стратегическом плане ничего не изменится. Высадка на Британских островах невозможна ни в 1941 году, ни вообще в обозри­мом будущем. Люфтваффе и германский флот значитель­но слабее британского флота и авиации, особенно с уче­том того, что Англии все больше помогает Америка. Пре­одолеть это отставание за год или два нереально. Кроме того, для высадки нужны только 30—40 дивизий из более чем 200, которыми располагал вермахт в 1941 году. Глав­ную роль в операции «Морской лев» будут играть флот и авиация. А до тех пор пока операция против Англии не станет возможной, сухопутная армия Германии будет пребывать в бездействии, которое пагубно сказывается как на моральном состоянии, так и на уровне боевой под­готовки. Поэтому лучше использовать наступившую пау­зу для приведения в действие сухопутных войск, нанести удар по России в наиболее благоприятных для герман­ской стороны условиях. Иначе потенциал России, кото­рой наверняка будет помогать Америка, может увели­читься в большей степени, чем за это же время возрастет военно-экономический потенциал Германии.

Кейтель был прав, что в столкновении один на один Германия имела бы значительное превосходство над Рос­сией. Но он также не ошибался и в том, что Германии придется держать основную часть авиации и флота, а так­же немалое число сухопутных соединений на Западе и в Северной Африке, а без их участия возможность со­крушения России в ходе одной кампании выглядит весь­ма проблематичной. Понимал это и Гитлер. Его единст­венная надежда заключалась в том, что под влиянием во­енных поражений и гибели почти всей кадровой армии режим Сталина либо капитулирует, либо рухнет — и пол­номасштабное сопротивление на Востоке прекратится. Тогда вермахту пришлось бы бороться лишь с партизана­ми и небольшим числом опиравшихся на Урал регуляр­ных соединений. И борьба пошла бы примерно так же, как в Китае между японской армией и войсками Чан Кайши. По сути, японцам противостояли лишь парти­занские отряды, а немногие китайские регулярные части располагали крайне ограниченным количеством воору­жения и боеприпасов, поставленных союзниками. Они в состоянии были сковывать определенное количество японских войск, но не могли отвоевать потерянных тер­риторий и вообще не могли предпринимать широкомас­штабных наступательных операций. Примерно на такой исход операции «Барбаросса» и рассчитывал Гитлер. Но даже если бы этот расчет оправдался, решающего зна­чения для исхода Второй мировой войны он бы не сыг­рал. Ведь завоевание советской территории вплоть до ли­нии Архангельск — Астрахань не могло иметь сколько-нибудь решающего значения для развития люфтваффе и германского флота, равно как и для реализации герман­ского ядерного проекта. Урановых месторождений на этой территории не было. Следовательно, и карди­нального изменения в противостоянии Рейха с Англией и Америкой все равно бы не произошло. Британские ос­трова по-прежнему остались бы недосягаемой целью, а из-за колоссальной разности военно-экономических потенциалов время продолжало бы работать в пользу за­падных союзников, а не Рейха. Англо-американская авиация по мере своего усиления наращивала бы свои атаки против германской промышленности и транспорт­ной инфраструктуры. А атомную бомбу американцы все равно сделали бы гораздо раньше немцев. Вероятно, и в этом случае война закончилась бы победой западных союзников, но в более поздние сроки и со значительно большими потерями английских и американских армий при высадке на Европейский континент. И тогда навер­няка первые атомные бомбы, решающие для исхода вой­ны, были бы сброшены не на Хиросиму и Нагасаки, а на Берлин, Мюнхен, Нюрнберг...

Самое же интересное, что и Гитлер, и Кейтель, и прак­тически все немецкие генералы ошибались, когда полага­ли, что Советский Союз точно не нападет на Германию в 1941 году. И потому ни в первоначальных разработках,  ни в самом плане «Барбаросса» не было предусмотрено  каких-либо оборонительных мер на случай внезапного советского нападения. Допускалось только, что в тот момент, когда приготовления к немецкому вторжению станут очевидны, Красная Армия может попытаться уп­редить вермахт и ударить по Румынии. В связи с этим немцы осуществили на румынской территории ряд обо­ронительных мероприятий, и вторжение оттуда на со­ветскую территорию планировалось не в первый день операции «Барбаросса», а немного позднее, когда станет ясно, попытается ли Красная Армия войти в Румынию или нет.

На самом же деле Сталин собирался напасть на Герма­нию еще в 1940 году, когда вермахт предпримет большое наступление на Западе и, как надеялся советский дикта­тор, надолго увязнет на «линии Мажино». Поэтому уже в конце февраля 1940 года, когда еще продолжалась со­ветско-финская война и существовала реальная опас­ность прибытия на помощь финнам англо-французского экспедиционного корпуса, Сталин одобрил директивы Красной Армии и флоту, в которых главным вероятным противником были названы Германия и ее союзники. Также еще до заключения мира с Финляндией, 5 марта 1940 года, Политбюро приняло решение о расстреле 14,7 тысячи пленных польских офицеров и около 11 ты­сяч польских гражданских пленных из числа представи­телей имущих классов и интеллигенции. Все они были расстреляны на протяжении апреля и первой половины мая. Эта, казалось бы, абсурдная акция получает свое объяснение только в свете предположения, что Сталин уже летом 1940 года собирался напасть на Германию. Он рассчитывал, что Гитлер увязнет в затяжной борьбе на За­паде и Красная Армия сможет внезапно ударить немцам в спину, пользуясь тем, что на советско-польской грани­це осталось всего 12 слабых, второочередных пехотных дивизий. Сразу же после заключения мира с Финляндией 13 марта 1940 года основная часть дивизий и вся авиация с финского фронта стали перебрасываться на Запад. Здесь советские войска к июлю 1940 года имели против Германии и Румынии 84 стрелковые и 13 кавалерийских дивизий, подкрепленных 17 танковыми бригадами, в каждой из которых было по 200 и более танков. Сталин надеялся, что с 12 немецкими дивизиями такая армада, пусть даже не слишком здорово показавшая себя в фин­ской кампании, как-нибудь справится. И не случайно срок демобилизации тех, кто был призван на финскую войну, отложили до 1 июля 1940 года. Вероятно, совет­ское нападение планировалось на конец июня или нача­ло июля. В ночь на 7 мая 1940 года Сталин говорил в сво­ем близком кругу: «Воевать с Америкой мы не будем... Воевать мы будем с Германией! Англия и Америка будут нашими союзниками!» Однако слишком быстрый крах французского Сопротивления заставил советского вождя отложить нападение на Германию на 1941 год, когда будут сформированы новые механизированные корпуса и рез­ко возрастет боевая мощь советской авиации, которая должна будет получить новые машины. Пока же войска, предназначавшиеся для вторжения в Германию, во вто­рой половине июня и в начале июля оккупировали Литву, Латвию, Эстонию, Бессарабию и Буковину. С новых плацдармов Красная Армия могла угрожать Восточной Пруссии, южному побережью потерпевшей поражение, но не сломленной Финляндии и румынским нефтяным промыслам.

Основная часть предназначенных для вторжения не­мецких дивизий начала перебрасываться к советским границам только с февраля 1941 года, причем почти все танковые дивизии и вся авиация перебрасывались на Восток в последние две недели перед нападением на СССР. Сталин расценивал перемещение германских соединений на Восток как оборонительное мероприятие против возможного советского наступления. Он был уве­рен, что Гитлер не нападет на СССР до завершения вой­ны с Англией, и сам готовился к нападению на Германию. В стратегическом плане развертывания Красной Армии, принятом в марте 1941 года, срок начала наступления против Германии был назначен на 12 июня. Однако вы­держать его не удалось, так как войска и материальные запасы своевременно не прибыли. 15 мая в Генштабе Красной Армии был разработан план превентивного уда­ра по Германии, который предполагалось нанести, судя по срокам проведения подготовительных мероприятий, в первой половине июля. Основным направлением на­ступления было выбрано юго-западное, где в районе Кра­ков — Катовице 152 советские дивизии, по мысли разра­ботчиков плана генералов Василевского и Ватутина, должны были нанести поражение 100 немецким дивизи­ям. На самом деле здесь вермахт располагал только 30 ди­визиями, и советский удар пришелся бы в пустоту. Насту­пающая группировка Красной Армии неминуемо попала бы под фланговый удар самой мощной группы армий «Центр» и была бы разгромлена.

Советские войска должны были к 1 июля 1941 года закончить выдвижение к германской границе. Также 4 июня Политбюро приняло решение к 1 июля сформи­ровать польскую дивизию Красной Армии из «благона­дежных» польских военнопленных и советских граждан с польскими фамилиями. Точно так же перед нападением на Финляндию в СССР был сформирован финский кор­пус Красной Армии, а в германской армии накануне на­падения на Советский Союз создавались украинские раз­ведывательно-диверсионные батальоны «Нахтигаль» и «Роланд» и эстонский разведывательно-диверсионный батальон «Эрна». Так что Гитлер, осуществляя план «Бар­баросса», упредил советский удар против Германии, гото­вившийся на июль 1941 года.

Кейтель вспоминал перед казнью, что после нападения Германии на СССР выяснилось, что количество совет­ских войск и вооружений оказалось значительно боль­шим, чем насчитывала германская армия вторжения. И в этом он был прав. Как показывают объективные под­счеты, к 22 июня 1941 года в советских западных округах насчитывалось, с учетом призванных из запаса, 4,1 мил­лиона бойцов и командиров против 2,5 миллиона у вер­махта (еще 800 тысяч немецких солдат и офицеров всту­пили в дело в июле и в августе). Советская сторона имела на западе к 22 июня 1941 года 12,8 тысячи танков и 8154 боевых самолета против 3350 танков и 1860 (а с учетом авиации в Северной Норвегии — до 2000) самолетов у вермахта. Надо учесть, что числен­ность немецких танков дается с учетом танков двух диви­зий резерва Верховного главнокомандования, перебро­шенных на Восток только осенью 1941-го. Я сознательно привожу цифры по соотношению сил без учета герман­ских союзников, поскольку далеко не факт, что в случае внезапного советского вторжения в Германию и Польшу румыны, венгры, словаки и финны обязательно выступи­ли бы на стороне гитлеровского Рейха.

Кейтель утверждал: «После нашего превентивного на­падения на СССР я вынужден был признать, что Гитлер в оценке предстоящего русского наступления все же ока­зался прав. Однако, исходя из моих впечатлений от пре­бывания в Советском Союзе в качестве гостя Красной Армии на военных маневрах 1932 года, я оценивал рус­ский военный потенциал иначе, чем Гитлер. Он постоян­но исходил из того, что Россия находится в периоде со­здания собственной военной промышленности и еще от­нюдь не завершила эту задачу, а также из того, что Сталин уничтожил в 1937 году весь первый эшелон высших вое­начальников, а способных умов среди пришедших на их место пока нет. Он был одержим идеей: столкновение так или иначе, но обязательно произойдет, и было бы ошиб­кой ждать, когда противник изготовится и нападет на нас. Одна лишь оценка советской военной промыш­ленности и ее мощностей (даже без Донбасса) была тяж­ким заблуждением Гитлера; русское танкостроение на­столько опередило наше, что мы так никогда и не смогли наверстать это отставание.

Однако я должен четко констатировать, что за исклю­чением разработок Генштаба сухопутных войск в штабе оперативного руководства вермахта OKВ никакой подго­товки к войне на Востоке до декабря 1940 года не велось, кроме улучшения, в соответствии с приказами, железно­дорожной сети и расширения перевалочных возможностей для переброски войск к восточной границе на быв­шей польской территории».

Строго говоря, факты, перечисленные Кейтелем, дава­ли представление о подготовительных мероприятиях к вторжению. Однако меры такого рода могли иметь и оборонительный характер, и сами по себе они еще не делали вторжение неизбежным.

Гитлер попытался втянуть Сталина в более тесный со­юз с Германией и побудить его предпринять активные действия против Англии. В этом случае СССР перестал бы быть потенциальным британским союзником, и напа­дение на него можно было отложить до завершения вой­ны с Англией. 13 ноября 1940 года в Берлине в здании рейхсканцелярии состоялась последняя встреча Гитлера с главой советского правительства Молотовым. Фюрер заявил: «Чтобы германо-русское сотрудничество принес­ло в будущем положительные результаты, советское пра­вительство должно понять, что Германия вовлечена в борьбу не на жизнь, а на смерть, которая должна быть доведена до успешного конца. Предпосылки для победы Германия хочет обеспечить себе любыми средствами. Ес­ли СССР будет находиться в таком же положении, Герма­ния продемонстрирует такое же понимание русских по­требностей». Гитлер требовал признать германскую геге­монию в Европе, а Сталину предлагал в качестве объекта для экспансии Иран и страны Персидского залива, что неминуемо поссорило бы СССР и Великобританию.

Решение о нападении на Советский Союз было приня­то Гитлером после молотовского визита. Кейтель свиде­тельствует: «Я спросил Гитлера о результатах переговоров с Молотовым — он назвал их неудовлетворительными. Тем не менее решение о подготовке войны против СССР он все еще принимать не хотел, ибо намеревался подо­ждать реакцию на эти переговоры из Москвы от Стали­на... Мне, однако, было ясно: мы взяли курс на войну с Россией, и я не знаю, принял ли Гитлер во время пере­говоров все меры, чтобы не допустить ее. Ведь это было возможно только при его отказе от отстаивания германских интересов в Румынии, Болгарии и Прибалтике. Ве­роятно, он и на сей раз был прав, ибо, как только Сталин через год-два оказался бы готовым к нападению на нас, тут же наверняка последовали бы дальнейшие требова­ния со стороны России; ведь для осуществления своих целей в Болгарии, на Дарданеллах и в финском вопросе он оказался достаточно силен уже к 1940 году. Сталин хо­тел выиграть время, после того как разгром Франции все­го за шесть недель сорвал его график. Я не стал бы выдви­гать такой гипотезы, если бы наше превентивное нападе­ние в 1941 году не доказало уровень русских агрессивных намерений».

Когда из Москвы после возвращения туда Молотова поступил совершенно неудовлетворительный ответ от Сталина на германские предложения о присоединении СССР к Тройственному пакту, Гитлер больше не колебал­ся. 26 ноября посол в Москве Ф.В. фон Шуленбург сооб­щил, что накануне Молотов пригласил его к себе и изло­жил условия, на которых СССР готов присоединиться к Тройственному пакту. Глава советского внешнеполити­ческого ведомства, несомненно, говорил по поручению Сталина. Советский вождь хотел, чтобы Финляндия, Болгария и Румыния были отнесены к исключительной сфере советского влияния, а также настаивал на создании советских сухопутной и военно-морской баз в районе Бо­сфора и Дарданелл. Ответом Гитлера стала директива № 21 от 18 декабря 1940 года о начале реализации плана «Барбаросса». Он не хотел так много уступать своему по­тенциальному противнику, столкновение с которым счи­тал неизбежным. Укрепившись на Балканах и поставив под контроль румынскую нефть, Сталин значительно ухудшил бы стратегическое положение Германии. В то же время выполнение сталинских требований не делало СССР непримиримым врагом Англии и не исключало бу­дущего советско-британского союза.

Целью операции «Барбаросса» провозглашалось уни­чтожение основной массы русской армии в Западной России и достижение в результате преследования линии Архангельск — Волга, с которой можно будет разрушить ударами авиации Уральский промышленный район.

План этой операции был уже не штабным этюдом или планом на всякий случай, а планом агрессии, ориентиро­ванной на определенный срок исполнения и предусмат­ривающий широкомасштабное развертывание войск. Вот какую оценку дал ему Кейтель: «В начале декабря Гитлер принял окончательное решение готовить войну против Советского Союза с таким расчетом, чтобы иметь воз­можность начиная с марта 1941 года в любой момент дать приказ о планомерном сосредоточении войск на восточ­ной границе, — это было равнозначно началу нападения в начале мая. Предпосылкой являлось беспрепятствен­ное функционирование железнодорожного транспорта на полную мощность... Таким образом, в соответствии с отданными приказами свобода принятия решений со­хранялась до середины мая. Как мне было ясно, только совершенно непредвиденные события еще могли бы из­менить решение начать войну».

Йодль на Нюрнбергском процессе утверждал, что Гит­лер опасался советского нападения на Германию летом 1941 года или зимой 1941/42 года. Однако никакими до­кументами это не подтверждается. Летняя же дата 1941 -го опровергается тем обстоятельством, что в плане «Барба­росса» не было предусмотрено никаких мероприятий на случай широкомасштабного советского нападения. На процессе Йодль утверждал, что советовал Гитлеру: «Если нет никакого другого средства и если действитель­но нет никаких политических средств отвратить эту опас­ность (со стороны России. — Б. С.), то я вижу тогда толь­ко одну возможность, а именно нападение с превентив­ной целью...»

Столкновение двух тоталитарных диктатур неотврати­мо приближалось, хотя из-за балканской кампании вре­мя германского вторжения было перенесено с середины мая на 22 июня. Не подозревая о намерениях противни­ка, обе стороны практически одновременно двигались к барьеру. Но из-за менее четкой работы советских железных дорог, а возможно просто волею судьбы, Гитлер вы­стрелил первым. Но это все равно не принесло ему победы.

У Гитлера был единственный шанс добиться победы в России: выступить в роли освободителя ее народов от сталинской диктатуры, восстановить независимость Ук­раины, государств Прибалтики и кавказских народов и сформировать антикоммунистическое российское пра­вительство. Однако Гитлер не собирался сохранять Рос­сию в качестве независимого государства, по крайней ме­ре в европейской части страны. А Белоруссию, Украину и Прибалтику фюрер рассматривал лишь как жизненное пространство для германского народа. На этих террито­риях он не собирался создавать государства, пусть даже зависимые от Германии. А такая политика не позволяла сформировать массовые армии коллаборационистов и, наоборот, обеспечивала пополнение Красной Армии и антигерманских партизанских отрядов. Вот только один пример. Вскоре после занятия германскими войска­ми Львова капитан Теодор Оберлендер, занимавшийся формированием «восточных легионов», сумел добиться аудиенции у Гитлера. Он пытался убедить фюрера согла­ситься пообещать украинцам создание украинского госу­дарства. Гитлер прервал его доклад об Украине и сказал: «Вы в этом ничего не понимаете. Россия — это наша Аф­рика, русские — это наши негры». Оберлендер позднее так суммировал свои впечатления от беседы: «С этим мнением Гитлера война проиграна»».

А 16 июля 1941 года на совещании с Кейтелем, Розенбергом, Ламмерсом, Гиммлером, Герингом и Борманом Гитлер сформулировал цели германской политики в Рос­сии: «Мы не должны раскрывать свои цели перед миром. Это вовсе не требуется. Главное, чтобы мы сами знали, чего мы хотим... Итак, снова будем подчеркивать, что мы были вынуждены занять район, навести в нем порядок и принять меры безопасности. Мы были вынуждены в интересах населения заботиться о спокойствии, пропи­тании, путях сообщения и т. п. Отсюда и происходит на­ше регулирование. Таким образом, не должно быть выявлено, что речь идет об окончательном урегулировании (еврейского вопроса. — Б. С). Все необходимые меры — расстрелы, выселение и т. п. — мы, несмотря на это, осу­ществляем и можем осуществлять.

Мы, однако, отнюдь не желаем превращать преждевре­менно кого-либо в своих врагов. Поэтому пока мы будем действовать так, как если бы мы намеревались осуществ­лять мандат (оккупационных сил. — Б. С). Но нам самим при этом должно быть абсолютно ясно, что мы из этих областей никогда уже не уйдем.

Исходя из этого, речь идет о следующем:

1. Ничего не строить для окончательного урегулирова­ния, но исподволь подготовить все для этого.

2. Мы подчеркиваем, что несем свободу.

Крым должен быть освобожден от всех чужаков и засе­лен немцами. Точно так же австрийская Галиция должна стать областью Германского Рейха...

В основном дело сводится к тому, чтобы получить ог­ромный пирог, с тем чтобы мы, во-первых, овладели им, во-вторых, управляли им, в-третьих, использовали его.

Русские в настоящее время отдали приказ о партизан­ской войне в нашем тылу. Это имеет и свои преимущест­ва: партизанская война дает нам возможность истреблять всех, кто против нас...

Создание военной силы западнее Урала (независимой от Германии. — Б. С.) никогда снова не должно встать в повестку дня, даже если нам придется воевать для этого сто лет. Все мои последователи должны знать: Рейх будет в безопасности только в том случае, если западнее Урала не будет чужих войск. Защиту этого пространства от воз­можных опасностей берет на себя Германия. Железным законом должно быть: «Никому, кроме немцев, не дозво­ляется носить оружие!»

Это особенно важно. Даже если бы нам для достиже­ния краткосрочных целей казалось бы необходимым привлечь вооруженную помощь со стороны каких-либо чужих, подчиненных народов, это было бы ошибкой. В один прекрасный день это неизбежно обернулось бы против нас самих. Только немец вправе носить оружие, а не славянин, не чех, не казак и не украинец.

Новоприобретенные восточные районы мы должны превратить в райский сад. Они для нас жизненно важны. Колонии по сравнению с ними играют совершенно под­чиненную роль».

Беда в том, что коренному населению в этом новояв­ленном раю в лучшем случае отводилась роль слуг, а зна­чительная его часть, и прежде всего евреи, подлежали полному истреблению или депортации за Урал.

Первые недели русской кампании прошли весьма гладко. На центральном направлении темпы продвиже­ния вермахта оказались даже выше планируемых. Кадро­вые соединения Красной Армии понесли тяжелые поте­ри. Но советское сопротивление не прекратилось и по­степенно усиливалось. И уже через два месяца после начала войны обнаружился кризис германской страте­гии. Стало ясно, что до зимы всех намеченных целей до­стичь не удастся. Встал вопрос о выборе приоритетов.

21 августа 1941 года Гитлер издал директиву, которую Гальдер назвал «решающей для всей Восточной кампа­нии». Она гласила: «Важнейшей задачей до наступления зимы является не захват Москвы, а захват Крыма, промы­шленных и угольных районов на реке Донец и блокирова­ние путей подвоза русскими нефти с Кавказа. На севере такой задачей является окружение Ленинграда и соедине­ние с финскими войсками. На редкость благоприятная оперативная обстановка, сложившаяся в результате выхо­да наших войск на линию Гомель — Почеп, должна быть незамедлительно использована для проведения операции смежными флангами групп армий «Юг» и «Центр» по схо­дящимся направлениям. Цель этой операции не только вытеснение за Днепр 5-й русской армии частным наступ­лением 6-й немецкой армии, но и полное уничтожение противника, прежде чем его войска сумеют отойти на ру­беж Десна, Конотоп, Сула. Тем самым войскам группы ар­мий «Юг» будет обеспечена возможность выйти в район восточнее среднего течения Днепра и своим левым флангом совместно с войсками, действующими в центре, про­должать наступление в направлении Ростов, Харьков». Эта директива знаменовала собой временный отказ от наступ­ления на Москву и поворот основных сил вермахта на юг с целью овладения промышленным потенциалом, топливно-сырьевыми ресурсами и продовольствием Украины. Одновременно группа армий «Север» должна была устано­вить блокаду Ленинграда и не допустить тем самым актив­ных действий советского флота на Балтике, мешающих транспортировке из Швеции жизненно важной для эконо­мики Германии железной руды. Среди генералов и истори­ков до сих пор продолжаются споры, имела ли директива от 21 августа роковое значение для Восточного похода вер­махта и мог бы Гитлер выиграть войну, если бы тогда начал наступление не на Киев, а на Москву. Ниже я подробнее остановлюсь на этом вопросе.

Поздней осенью Гитлеру стало ясно, что блицкриг в России не удался. А это, по его мнению, исключало до­стижение полной победы Германии в мировой войне. Уже 19 ноября 1941 года фюрер заявил Гальдеру, что Гер­мании не удастся добиться полной победы над Россией и ее союзниками и война закончится компромиссным перемирием: «В целом можно ожидать, что обе враждую­щие группы стран, не будучи в состоянии уничтожить од­на другую, придут к компромиссному соглашению». 1 де­кабря командующий группой армий «Центр» фельдмар­шал Феодор фон Бок доносил главкому сухопутных сил фельдмаршалу Вальтеру фон Браухичу, что войска не в состоянии вести планомерные наступательные дей­ствия. Последний бросок группы армий «Центр» к Моск­ве закончился неудачей. А советское контрнаступление похоронило последние надежды Гитлера на достижение скорой победы.

Как утверждал Йодль на допросе 15 мая 1945 года, «с того момента, как зимой 1941/42 года разразилась ка­тастрофа... ни о какой победе не могло быть и речи». Но и реального сценария для Германии свести войну хотя бы вничью в тот момент не существовало.

Тупиковая ситуация в России побудила Гитлера форси­ровать мобилизацию промышленности. 21 марта 1942 го­да он отдал распоряжение: «Все процессы в экономике Германии должны быть направлены на удовлетворение насущных потребностей военной промышленности». А 28 марта 1942 года на совещании с руководством вер­махта Гитлер заявил: «Исход войны решается на Восто­ке... Ни при каких обстоятельствах не отказываться от на­ступления на юге. Русские должны бросить все свои силы вдогонку нашим войскам. Районы нефтедобычи жизнен­но необходимы русским». Промышленность должна бы­ла обеспечить новое наступление вооружением, боевой техникой и боеприпасами, а также необходимым зимним обмундированием, от недостатка которого так страдал вермахт в первую русскую кампанию.

После битвы под Сталинградом у Германии оставалась лишь призрачная надежда на исход вничью. Генерал Йодль писал после войны в Нюрнбергской тюрьме, что, когда вслед за Сталинградом в конце 1942 года «Роммелю, разбитому у ворот Египта, пришлось отойти к Трипо­ли, когда союзники высадились во французской Север­ной Африке, Гитлер ясно осознал, что бог войны отвер­нулся от Германии и перешел в другой лагерь».

Трудно сказать, действительно ли фюрер верил в «чу­до-оружие» (ракеты «Фау-1» и «Фау-2», реактивные ис­требители, новейшие подлодки, способные к длительно­му автономному плаванию) как последнее средство до­стижения если не победы, то хотя бы результата вничью. Создается впечатление, что «чудо-оружие» для Гитлера в большей мере было пропагандистским средством, что­бы побудить и германский народ, и собственное окруже­ние сражаться до конца в заведомо безнадежных обстоя­тельствах. Во всяком случае, то, что Рейх не выйдет побе­дителем из войны, Гитлер осознал задолго до того, когда в марте 1945-го на замечание одного генерала, что побе­ды одержать не удастся, мрачно заметил: «Это я и сам знаю». Единственный вид «чудо-оружия», который дей­ствительно мог бы повлиять на ход войны, проект по созданию ядерной бомбы, сражающейся Германии, особен­но в условиях массированных англо-американских бом­бардировок, оказался не под силу и был окончательно ос­тавлен летом 1943 года. Накопленные к тому времени за­пасы урана — 1200 тонн — А. Шпеер вынужден был пустить на изготовление сердечников для бронебойных снарядов вместо дефицитного вольфрама, импорт кото­рого из Португалии был временно прекращен. Но, по ут­верждению Шпеера, еще осенью 1942 года, когда Вернер Гейзенберг и другие руководители атомного проекта со­общили, что годную для боевого применения атомную бомбу Германия сможет создать не ранее чем через три-четыре года, Гитлер по инициативе Шпеера распорядил­ся постепенно свернуть ядерную программу, поскольку за этот срок исход войны в любом случае будет определен и без ядерного оружия, а скорее всего, она уже просто за­кончится.

Шпеер утверждал, что после Сталинграда и Эль-Аламейна «люди из ближайшего окружения Гитлера с трево­гой наблюдали за его поведением. Он становился все бо­лее замкнутым и перед принятием решений уединялся в наглухо изолированном помещении. Его ум утратил прежнюю гибкость и не в состоянии был рождать новые идеи. Говоря образно, он мог идти только по проторен­ной дороге — у него не было сил сойти с нее.

Основной причиной его упрямства было безнадежное положение, в котором он оказался из-за несокрушимой мощи противников. В январе 1943 года они договорились требовать только безоговорочной капитуляции Герма­нии. Гитлер, был, пожалуй, единственным, кто полно­стью осознал всю серьезность их заявлений и не строил никаких иллюзий, в то время как Геринг, Геббельс и кое-кто еще из его соратников подчас в разговорах не скрыва­ли намерений использовать политические разногласия между Англией, США и Советским Союзом. Другие ожи­дали, что он сам прибегнет к политическим средствам и таким образом попытается смягчить последствия своих провалов. Разве раньше, в период между оккупацией Австрии и заключением пакта о ненападении с Советским Союзом, он с кажущейся легкостью не выходил из за­труднительных положений с помощью всяких хитроум­ных уловок? Теперь же на оперативных совещаниях он все чаще повторял: «Не стройте иллюзий. Назад пути нет. Мы можем двигаться только вперед. Все мосты за нами сожжены». Этими словами Гитлер отказывал своим ми­нистрам в праве на любые мирные инициативы».

А чего тут удивляться? Гитлер был реалист и прекрасно понимал, что после его агрессии никто из лидеров запад­ных держав не рискнет вернуться к политике «умиротво­рения», тем более после того, как германское наступле­ние было остановлено на всех фронтах и вермахт повер­нул вспять. К тому же Гитлеру пришлось бы иметь в качестве потенциальных партнеров по переговорам уже не Чемберлена и Даладье, а Черчилля и Рузвельта, а эти люди, как понимал фюрер, меньше чем на безоговороч­ную капитуляцию не согласятся. И точно так же у Гитле­ра не было никаких иллюзий насчет позиции Сталина, так как с германским вторжением был похоронен пакт о ненападении.

Единственным реальным шансом на окончание войны вничью Гитлер считал разногласия между союзниками. 31 августа 1944 года он заявил в «Вольфшанце»: «Для по­литического решения время еще не созрело. Я не раз до­казывал в своей жизни, что могу добиваться политичес­ких успехов. И никому не должен объяснять, что я не упу­щу такой возможности еще раз. Но разумеется, было бы наивным во времена тяжелых военных поражений наде­яться на благоприятный политический момент. Такие мо­менты могут возникнуть, когда придут военные успехи... Настанет момент, когда разногласия между союзниками будут столь велики, что дело дойдет до разрыва. Коали­ции во всемирной истории всегда когда-нибудь руши­лись, надо только выждать момент, как бы тяжело ни бы­ло. Моя задача, особенно после 1941 года, заключается в том, чтобы при любых обстоятельствах не терять голову и, когда где-то что-то рушится, находить выход из положения и средства подправлять историю». Но при этом Гитлер сознавал, что самому проявлять инициативу в пе­реговорах как с западными противниками, так и со Ста­линым — дело заведомо безнадежное. Лидеры антигитле­ровской коалиции сочтут подобные шаги лишь еще од­ним доказательством слабости Германии. Надежда была на то, что союзники смертельно перессорятся друг с дру­гом из-за непримиримых геополитических противоре­чий, а потом сами начнут порознь искать сепаратных со­глашений с Рейхом. Все, что здесь может сделать герман­ская сторона, так это подбросить дровишек в костер межсоюзнических противоречий. И одну такую акцию Гитлер действительно провел — публично разоблачил Катынское преступление Сталина, расстрелявшего плен­ных польских офицеров. Однако даже столь сильный ко­зырь не внес перелома в ход партии и не осложнил сколь­ко-нибудь серьезно отношения между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем (хотя двое последних нисколько не сомневались, что Катынь — советских рук дело). И Гитлер понимал, что только чудо, только рука Прови­дения может поссорить его врагов. Задачей фюрера начи­ная с 1943 года стало, в отличие от первоначальной стра­тегии блицкрига, затянуть войну как можно дольше, а За­паду и Советам дать больше шансов разругаться друг с другом.

И фюрер мечтал, чтобы ссора между союзниками про­изошла еще до высадки англо-американских войск во Франции, после которой Германию уже мало что мог-' ло спасти от разгрома. 3 ноября 1943 года Гитлер заявил на одном из совещаний: «Жестокая и связанная с боль­шими потерями борьба против большевизма за послед­ние два с половиной года потребовала участия больших военных сил и исключительных усилий... Опасность на Востоке осталась, но еще большая опасность вырисо­вывается на Западе: опасность англосаксонского вторже­ния!.. Если врагу удастся... вторгнуться на широком фронте в наши порядки, то последствия этого проявятся уже в самое ближайшее время». Также и генерал Варлимонт вспоминал, что Гитлер говорил ему в конце 1943 го­да: война будет проиграна, если вторжение союзников на континент увенчается успехом. А 1 января 1944 года фюрер пророчески заявил: «1944 год будет иметь тяжелые последствия для всех немцев. Жестокая война в этом го­ду приблизится к критической точке». И он не ошибся. После высадки в Нормандии наступил крах Восточного фронта — и потери вермахта в России резко возросли. Воевать на два фронта Германия уже не могла, и немец­кое сопротивление не продлилось и года.

Гитлер вполне способен был трезво и объективно оце­нивать военную обстановку, вникая в мельчайшие детали боевых действий. Генерал Ф. Зенгер-Эттерлин, как рев­ностный католик, не питавший к Гитлеру никаких симпа­тий, так описал свое награждение Рыцарским крестом с дубовыми листьями 18 апреля 1944 года: «Гитлер оста­вил гнетущее впечатление, и я невольно подумал о том, как отреагируют присутствовавшие на церемонии моло­дые офицеры и унтер-офицеры. Этого человека, дьяволь­скому упрямству и нигилистической воле которого был подчинен германский народ, многие из этих молодых людей все еще считали полубогом, которому можно пол­ностью доверять, чье рукопожатие вселяет новые силы. На нем был желтый военный мундир с желтым галстуком и белым воротничком и черные брюки — не очень-то подходящий наряд! Невзрачная фигура и короткая шея придавали ему вид еще менее благородный, чем обычно. Большие голубые глаза, оказывавшие, очевидно, на мно­гих гипнотическое воздействие, казались водянисты­ми, — вероятно, из-за постоянного применения стимули­рующих препаратов. Рукопожатие было вялым, левая ру­ка буквально свисала сбоку и подрагивала... В отличие от знаменитых воплей во время выступлений или вспы­шек гнева голос его звучал спокойно и приглушенно, что даже вызывало жалость, так как не могло скрыть его по­давленности и слабости.

Еще более примечательными, чем внешний вид Гитле­ра, были слова, с которыми он обратился к этому небольшому кругу случайно собранных фронтовиков, когда сел с ними за круглый стол. Его общий обзор сложившейся обстановки был безупречен с точки зрения объективнос­ти. Он описал катастрофическое положение на Восточ­ном фронте, где одно поражение следовало за другим. Гитлер сообщил нам, что битва на Атлантике вступила в критическую фазу, так как противник применил радар. Он едва упомянул наши успехи на итальянском фронте, которые вовсю использовала геббельсовская пропаганда. С другой стороны, он не скрывал беспокойства по пово­ду угрозы вторжения Запада и перспективы открытия второго фронта, который свяжет его силы. Единствен­ным утешением этим солдатам должно было служить не­внятное заявление о том, что все трудности должны быть преодолены с помощью «веры». Зенгера удивило и то, что на этот раз Гитлер ни слова не сказал о «чудо-оружии», сказками о котором пропаганда пичкала немецких граж­дан. Профессиональных военных в офицерских чинах было практически невозможно убедить в реальности этих проектов.

К июлю 1944 года военная промышленность Германии достигла максимального развития. Если в 1941 году ин­декс производства вооружений (без самолетов и вооруже­ний ВМФ) по сравнению с 1939 годом снизился и соста­вил всего 98 процентов, то в июле 1944 года он достиг уже 322 процентов. При этом трудоемкость увеличилась всего на 30 процентов. Министр вооружений Шпеер призна­вал: «Эти успехи были достигнуты отнюдь не за счет та­ланта моих сотрудников, хотя они своими организатор­скими способностями внесли в них немалый вклад. Но решающую роль сыграла поддержка Гитлера во всех моих начинаниях. Я имел возможность в решающий мо­мент бросить на чашу весов авторитет и безграничную власть фюрера». Но наряду с авторитарными методами мобилизации экономики Гитлер позволял использовать Шпееру, как тот пишет в своих мемуарах, «методы управ­ления экономикой, свойственные демократическим го­сударствам. Они основывались на полном доверии крупным промышленникам, и те, как правило, старались его оправдать. Таким образом поощрялась инициатива и пробуждалось чувство ответственности...»

Гитлер и в условиях военного времени стремился соче­тать в экономике частную собственность с государствен­ным авторитаризмом, считая такой способ организации военного производства оптимальным. Провести же мо­билизацию промышленности для военных нужд заранее, еще до начала войны, фюрер не мог по ряду объективных причин. Такая мобилизация в условиях экономики, осно­ванной на частной собственности, требовала много вре­мени и не могла укрыться от глаз иностранных наблюда­телей, поскольку в тот момент Германия не была изоли­рованным от мира государством. А вся политика Гитлера как раз и строилась в расчете на то, чтобы как можно дольше и эффективнее использовать «курс на умиротво­рение», проводимый западными державами. Если бы в Германии началась мобилизация промышленности, да­же такие неисправимые оптимисты, как Чемберлен и Даладье, догадались бы, что Гитлер готовится к мировой войне, а отнюдь не только к захвату Судет и Данцига. В условиях частной собственности даже в тоталитарном гитлеровском государстве нельзя было просто приказать промышленникам и финансистам в одночасье начать вы­пускать пушки вместо масла. Напомню, что Франция так и не успела мобилизовать свою промышленность, а Анг­лии и США потребовалось несколько лет, чтобы исполь­зовать все возможности своего военного производства. Вот в Советском Союзе, где экономика была автаркичес­кой (где практически отсутствовали масштабные экспорт и импорт, равно как и частная собственность), мобилиза­ция промышленности была проведена еще до войны, и уже к 1939 году экономика функционировала практиче­ски по нормам военного времени.

Отказываться от частной собственности в экономике Гитлер не собирался, но стремился подчинить частный капитал интересам государства. 26 июня 1944 года, вы­ступая перед промышленниками в Берхтесгадене, Гитлер торжественно заявил: «Создатель не только творит, но и берет сотворенное им под свою опеку. В этом истоки и суть того явления, которое мы обозначаем как «част­ный капитал», «частное владение» или «частная собст­венность». Вопреки утверждениям коммунистов процесс развития человечества завершится не претворением в жизнь их идеала всеобщего равенства, т. е. коммуниз­мом, но, напротив, именно потому, что одни добьются чего-то в жизни, а другие нет, первые в конце концов не­избежно возьмут под свою опеку последних... Единствен­но возможной предпосылкой для продвижения человече­ства на пути к своему процветанию является всемерное поощрение частной инициативы. И если эта война завер­шится нашей победой, для германской экономики наста­нет эпоха расцвета частного предпринимательства. Не верьте, что я собираюсь создавать какие-либо органы государственного управления экономикой... Как только наступит мир, я тут же предоставлю полную свободу дей­ствий выдающимся деятелям германской экономики и буду внимательно прислушиваться к их советам... Лишь благодаря вам мне вообще удается решать порожденные войной проблемы. В знак моей бесконечной благодарно­сти я обещаю, что никогда не забуду ваших заслуг и что не найдется ни одного немца, который обвинит меня в невыполнении взятых на себя обязательств. Это озна­чает: если я обещаю вам, что после войны наступит не­виданный период расцвета германской экономики, то следует очень серьезно отнестись к моим словам. Они непременно сбудутся...

Нет сомнения, что если мы проиграем войну, то при­дется навсегда забыть об экономике, основанной на част­ной собственности. Ведь истребление германского наро­да, естественно, повлечет за собой полный крах герман­ской экономики. И не только потому, что противнику не нужны конкуренты, — это слишком поверхностная оценка ситуации. Нет, речь идет о наших принципиаль­ных разногласиях с ними. От исхода войны зависит, ка­кая из двух точек зрения победит: или мы будем отброшены на несколько тысяч лет назад и вернемся фактически в первобытное состояние — ведь государство тогда будет регулировать всю производственную деятельность, — или же человечество будет и дальше развиваться естест­венным путем через поощрение частной инициативы... В случае поражения вам, господа, незачем будет зани­маться перестройкой экономики на мирный лад. Ибо каждому из нас придется решать для себя проблему ухода в мир иной: сделает ли он это своими руками, даст себя повесить, предпочтет умереть от голода или же со­гласится отправиться на каторжные работы в Сибирь — ни о чем другом не придется размышлять».

В тот момент, после успешной высадки союзников в Нормандии и начала генерального советского наступ­ления в Белоруссии, Гитлер вряд ли сомневался, что вой­на с Германией проиграна. Так что речи о грядущем расцвете германской экономики в условиях господства частной собственности после победы, вероятно, пресле­довали две цели. Во-первых, побудить германский бизнес держаться до конца, согласившись с усиливающимся го­сударственным регулированием, и не прибегать к акциям саботажа в расчете на благосклонность западных союзни­ков. Во-вторых, Гитлер пытался обрисовать для истории некий экономический идеал национал-социализма. В ус­ловиях, когда Германия будет господствовать в мире, ее экономика должна давать преимущества носителям част­ной инициативы — тем, кто может добиться чего-то в жизни и выдается над толпой.

Но создать убедительную картину национал-социалис­тического рая Гитлеру помешал реализм. Осознание без­надежности положения прорвалось в словах о необходи­мости подумать о способах наименее безболезненного ухода из жизни. Очевидно, уже в июне 1944-го Гитлер ду­мал о самоубийстве.

Как утверждает А. Шпеер в своих мемуарах, 5 сентября 1944 года он направил Гитлеру и Йодлю меморандум, где заявил, что прекращение поставок хромовой руды из Тур­ции приведет к полной остановке германской военной промышленности не позднее 1 января 1946 года. Гитлер «довольно спокойно выслушал мои аргументы... Вероят­но, в тогдашней ситуации даже столь мрачный прогноз не произвел на него особого впечатления. Становился все более очевидным неотвратимый развал как Западно­го, так и Восточного фронта, и в этих условиях даже Гит­лер в глубине души сознавал, что до 1 января 1946 года нам никак не продержаться».

В то время люфтваффе все реже поднималось в воздух из-за систематического уничтожения союзной авиацией заводов по производству синтетического горючего. Кро­ме того, были потеряны основные нефтяные месторож­дения в Плоешти. Сухопутная армия Германии утратила мобильность. Грузовики тянули волы или брали на бук­сир танки. Во время бомбардировок была разрушена транспортная инфраструктура, и Рур оказался почти в полной изоляции от остальной территории Рейха. На­рушилось бесперебойное снабжение населения топли­вом, электричеством и продовольствием. Большинству немцев стала очевидной неизбежность скорого конца.

Последнюю надежду на более или менее благополуч­ное для Германии окончание войны Гитлер связывал с на­ступлением в Арденнах. Он говорил Шпееру: «Если это наступление не даст ожидаемых результатов, войну мож­но считать проигранной... Но мы своего добьемся!.. До­статочно будет осуществить один-единственный прорыв на Западном фронте! Вот увидите! Американцы в панике бросятся бежать. Мы прорвемся на центральном участке и захватим Антверпен. А без этого порта они не смогут снабжать свои войска по морю. Все английские армии окажутся в огромном «котле». Мы возьмем сотни тысяч пленных. Как прежде в России!»

Почему именно на Западном фронте Гитлер решил предпринять последнее крупное германское наступление во Второй мировой войне? Потому что сравнительно не­большая глубина театра военных действий оставляла здесь хоть какие-то шансы на достижение стратегическо­го успеха. Главное же — для западного общественного мнения потеря нескольких сотен тысяч солдат и офице­ров стала бы значимым событием и вызвала бы давление на правительство с требованиями заключения компро­миссного мира. На Восточном же фронте, как Гитлер уже убедился в 1941—1942 годах, потери даже в миллионы пленных не побуждали Сталина прекратить войну. Об­щественное мнение в СССР вообще отсутствовало, и на­селение безропотно переносило любые потери. А необъ­ятная глубина Восточного театра военных действий не позволяла надеяться на достижение сколько-нибудь зна­чительного успеха, тем более теми ограниченными сила­ми, какие остались у Германии к концу 1944 года.

После неудачи арденнского наступления и выхода Красной Армии к Одеру, казалось, ничто более не может спасти Германию от скорого краха. Однако, вопреки оче­видным стратегическим соображениям, Сталин отказал­ся от немедленного наступления на Берлин еще в февра­ле 1945-го, для чего были все возможности. «Дядя Джо» не доверял своим западным союзникам и опасался, что они могут в последний момент договориться с немцами если не о сепаратном мире, то, по крайней мере, о капи­туляции немецких войск в Восточной Пруссии, Помера­нии и даже Курляндии и вводе в эти районы англо-амери­канских сил. Только этими соображениями можно объяс­нить то, что, перед тем как начать наступление на Берлин, Красная Армия предприняла бессмысленные со стратегической точки зрения наступательные опера­ции против померанской, восточнопрусской и курляндской группировок неприятеля, а, также в Австрии и Венгрии.

Внезапная остановка советского наступления на Бер­лин породила у Гитлера надежду на сепаратный мир с Со­ветами. 5 марта 1945 года Геббельс записал в дневнике: «Фюрер думает найти возможность договориться с Со­ветским Союзом, а затем с жесточайшей энергией про­должать войну с Англией. Ибо Англия всегда была нару­шителем спокойствия в Европе. Если бы она была окон­чательно изгнана из Европы, то мы жили бы, по крайней мере, известный период времени в условиях спокойст­вия. Советские зверства, конечно, ужасны и сильно воз­действуют на концепцию фюрера. Но ведь и монголы, как и Советы сегодня, бесчинствовали в свое время в Ев­ропе, не оказав при этом влияния на политическое разре­шение тогдашних противоречий. Нашествия с Востока приходят и откатываются, а Европа должна с ними справляться». Однако никто ни на Востоке, ни на Западе договариваться с Гитлером не собирался. Тем более что уже в марте немецкий Западный фронт после окружения в Руре главных сил группы армий «Б» практически рух­нул, и центральные районы Германии с запада прикрыва­ли лишь очень незначительные силы.

В последние месяцы войны германское командование пыталось заставить войска сражаться столь же суровыми мерами, как и командование Красной Армии. Особенно неблагоприятной была ситуация на Западном фронте, где немецкие солдаты, зная, что Англия и США соблюдают Женевскую конвенцию об обращении с военнопленны­ми, сдавались в плен гораздо охотнее, чем на Востоке. В конце 1944 года фельдмаршал Кейтель издал приказ, где потребовал: «Немедленно открывать огонь из всех ви­дов оружия по каждому солдату, явно переходящему на сторону противника. При возникновении подозрения о том, что солдат перебежал к противнику, необходимо тотчас же на месте организовать судебное разбирательст­во. Следствие проводить немедленно и добросовестно. Если в результате расследования будет установлен факт перехода к противнику, то судебное разбирательство сле­дует закончить приговором к смертной казни и приговор утверждать. Семья приговоренных к смерти перебежчи­ков отвечает за преступления осужденного имуществом, свободой или жизнью. Меру ответственности в каждом отдельном случае определяет рейхсфюрер СС и началь­ник германской полиции... При отсутствии неопровер­жимых фактов перехода на сторону противника следст­вие надлежит закончить соответствующим актом... О смертном приговоре или наказании семьи в каждом отдельном случае необходимо немедленно поставить в известность части дивизии или соответствующего ей соединения». Также и германские заградотряды должны были всеми средствами посылать солдат обратно в бой, не останавливаясь перед расстрелами, но при этом не­пременно требовалось созвать предварительно военный суд. Здесь было принципиальное различие с советской практикой бессудных расстрелов бойцов и командиров. Для германских солдат и офицеров могли иметь автори­тет только репрессии, освященные судебным пригово­ром. Для красноармейцев же, привыкших жить в страхе, военно-политическое руководство считало наиболее дей­ственным средством заставить сражаться массовые бес­судные казни на месте и правых, и виноватых. Подобным же образом после объявления осадного положения в Москве в октябре 1941 года грабителей предписывалось расстреливать на месте. В Берлине весной 1945-го с при­ближением фронта прошли погромы пекарен, но их за­чинщиков казнили только по приговору суда и с обяза­тельным утверждением гаулейтера Берлина Геббельса.

В последние месяцы войны немцы ввели ускоренные военно-полевые суды, вследствие развития массового де­зертирства, но это уже никак не могло повлиять на ход и исход войны. 14 марта 1945 года Йозеф Геббельс запи­сал в дневнике: «Фюрер говорил мне, что теперь под ру­ководством генерала Хюбнера начали действовать лету­чие военно-полевые суды. Первым был приговорен к смерти и двумя часами позже расстрелян генерал, по­винный в том, что он не взорвал ремагенский мост. По крайней мере, хоть какой-то проблеск. Только такими мерами еще можно спасти Рейх. Расстрелян и генерал-полковник Фромм (участник заговора против Гитлера, после неудачи покушения на фюрера арестовавший и расстрелявший Штауффенберга и некоторых других за­говорщиков, что, однако, не спасло его самого от рас­стрела. — Б. С.). Я настойчиво прошу фюрера и дальше действовать в том же духе, чтобы заставить наконец на­ших высших офицеров подчиняться приказам. Один гeнерал, который не захотел заставить принять решитель­ные меры одного национал-социалистического руково­дящего офицера (после 20 июля 1944 года такие офицеры стали своего рода комиссарами при генералах сухопут­ных войск. — Б. С.), тоже будет предан теперь суду воен­ного трибунала и, вероятно, приговорен к смерти».

Как Сталин осенью 1941 года под Москвой порой са­молично решал вопрос о наступлении отдельных подраз­делений, так и Гитлер весной 1945 года под Берлином по­рой занимался вопросом боевого применения отдельных рот. Геббельс 3 марта 1945 года отметил в дневнике: «Зепп Дитрих жалуется, что фюрер дает слишком мало свободы своим военным соратникам, и это уже-де привело к тому, что теперь фюрер решает вопрос даже о введении в дейст­вие отдельной роты. Но Дитрих не вправе судить об этом. Фюрер не может положиться на своих военных советни­ков. Они его так часто обманывали и подводили, что те­перь он должен заниматься каждым подразделением. Слава Богу, что он этим занимается, ибо иначе дело об­стояло бы еще хуже».

На самом деле то, что Сталин и Гитлер разбирались с ротами и батальонами, лишь вносило сумятицу в управ­ление войсками. Но у Сталина кроме рот, которые сража­лись под Дедовском и Красной Поляной, были еще де­сятки дивизий, срочно перебрасывавшиеся под Москву с Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока. У Гитле­ра же не было никаких резервов, чтобы подкрепить рас­ползавшиеся по швам фронты на Западе, Юге и Востоке.

19 марта 1945 года Гитлер издал приказ, где говорилось: «Борьба нашего народа за свое существование вынуждает нас к использованию на территории Рейха всех средств, ослабляющих боевую силу нашего врага и препятствую­щих его дальнейшему продвижению. Подлежат исполь­зованию все возможности прямо или косвенно нанести долгосрочный ущерб его боеспособности... На террито­рии Рейха подлежат уничтожению все военные объекты, промышленные предприятия, транспорт, предприятия по снабжению населения, а также материальные ценности, которые могут использоваться врагом». Военные объ­екты должно было уничтожать армейское командование, а гражданские — гаулейтеры и имперские наместники. Но ни те, ни другие, за редким исключением, не прояви­ли никакого рвения в его исполнении. Откровенно сабо­тировал тактику выжженной земли и министр вооруже­ний Альберт Шпеер. Фактически приказ Гитлера остался на бумаге.

Гитлер собирался заменить Шпеера его заместителем Карлом Отто Зауром, но так и не осуществил это намере­ние. Геббельс 28 марта 1945 года записал в дневнике: «Фюрер противопоставляет Шпееру Заура как более сильную личность. Заур — твердый человек, который вы­полнит данный ему приказ, применив для этого все необ­ходимые меры вплоть до насилия. В известном смысле он антипод Шпеера. Шпеер в большей мере художественная натура. У него, конечно, большой организаторский та­лант, но политически он слишком неопытен, чтобы в это кризисное время на него можно было целиком поло­житься. Фюрер страшно негодует по поводу последних соображений, которые представил ему Шпеер. Шпеер поддался уговорам своих промышленников и теперь по­стоянно утверждает, что у него просто рука не поднимет­ся перерезать артерию, питающую немецкий народ. Это могут сделать только наши противники. Он же, по его словам, такую ответственность на себя не возьмет. Фюрер объяснял ему, что мы, так или иначе, должны нести от­ветственность и что теперь речь идет о том, чтобы довес­ти борьбу нашего народа за жизнь до успешного заверше­ния, а тактические вопросы играют сугубо подчиненную роль... Более всего фюрер хотел бы, чтобы Шпеер прекра­тил свои откровенно пораженческие разглагольствова­ния. Шпеер был также в числе тех, кто выступал против выхода из Женевской конвенции. Правда, среди них был и Борман. Сейчас Борман тоже далеко не в лучшей фор­ме. В частности, по вопросу о радикализации наших методов ведения войны он занял совсем не ту позицию, какую я от него, собственно, ожидал».

Однако Гитлер отказался от замены Шпеера после ме­морандума, который тот направил ему 29 марта, после со­стоявшегося накануне напряженного разговора между ними: «Вчера во время нашей беседы вы провели разли­чие между реальным осознанием положения, в результа­те которого можно прийти к убеждению, что войну уже нельзя выиграть, и все еще имеющейся верой в то, что все еще может кончиться хорошо. Вы задали мне вопрос, на­деюсь ли я еще на дальнейшее успешное ведение войны, или же моя вера в это поколеблена трезвыми констатациями в той специальной области, которой я занимаюсь.

Моя вера в благоприятный поворот нашей страны ос­тавалась несломленной до 18 марта. Это могут подтвер­дить все мои сотрудники и все благожелательно настро­енные ко мне политики и солдаты...

Я художник, и поэтому поставленная задача казалась мне совершенно чужда и тяжела. Я сделал для Германии много. Без моей работы война, вероятно, была бы проиг­рана еще в 1942/43 году. Я справился с этой задачей не в силу моих специальных знаний, а благодаря качест­вам, присущим художнику... Я верю в будущее немецкого народа. Я верю в Провидение, справедливое и неумоли­мое, а значит, верю в Бога.

Мне было тяжко на сердце, когда в победные дни 1940 года я видел, как мы в широчайших кругах нашего руководства потеряли свою внутреннюю выдержку. Это было то время, когда мы должны были порядочностью и внутренней скромностью выдержать испытание перед лицом Провидения. Тогда победа была бы за нами.

В эти месяцы судьба взвесила нас на своих весах и на­шла слишком легковесными. В результате страсти к ком­форту и лености мы упустили целый год драгоценного времени для наращивания производства вооружений и конструирования новой техники, и из-за этого в реша­ющие 1944—1945 годы многое стало для нас уже слишком поздно. Любое из новшеств годом раньше — и наша судь­ба была бы другой! Словно Провидение само хотело пре­достеречь нас, но с того времени все военные события вели нас к неслыханной беде. Еще никогда ни в одной вой­не внешние условия (скажем, погода) не играли такой ре­шающей и несущей несчастье роли, как именно в этой самой технизированной из всех войн: мороз под Моск­вой, туман под Сталинградом и голубое небо над зимним наступлением 1944 года на Западе (в Арденнах. — Б. С.).

И тем не менее я убежден, что судьба все же избавила нас от самого последнего следствия всего этого и что од­нажды все же появится возможность обеспечить нашему народу его существование. Ибо этот народ, проявивший исторически беспрецедентное мужество и героизм на фронте и в тылу, не может прийти к своему горькому концу. Эта внутренняя вера, которая позволила мне, не­смотря на все влияния и осознания, продолжать быть сильным самому и вселять веру в других, оставалась не­поколебимой до нескольких последних дней.

Когда я 18 марта передал вам мое письмо, я был твердо уверен в том, что выводы, сделанные мною из нашего по­ложения насчет сохранения нашей народной силы, бе­зусловно получат ваше одобрение. Ведь вы однажды сами констатировали, что задача государственного руководст­ва при проигранной войне — уберечь народ от героичес­кого конца. Однако вечером вы обратились ко мне со словами, из которых, если я вас правильно понял, яс­но и однозначно следовало: если война проиграна, пусть погибнет и народ! Эта судьба, сказали вы, неотвратима. Нечего считаться с теми основаниями, которые нужны народу для его самой примитивной дальнейшей жизни. Наоборот, мол, лучше самому разрушить их. Ведь народ показал себя более слабым, и поэтому будущее принадле­жит исключительно более сильному народу Востока. Те, кто уцелеет после этой борьбы, все равно малоценны, ибо все ценные — погибли!

Услышав такие слова, я был сначала потрясен. Когда же через день я получил ваш приказ о разрушении (от 19 марта. — Б. С.),а вскоре и бескомпромиссный приказ об эвакуации, я увидел в них первые шаги к осу­ществлению высказанных вами намерений.

До тех пор я всем сердцем верил, что конец этой войны будет хорошим для нас. Я надеялся, что не только наши новые виды вооружений и боевой техники, но и прежде всего наша фанатическая вера в свое будущее сделают на­род и его руководителей способными на самые крайние жертвы. Сам я тогда твердо решил совершить на планере налет на русские электростанции и своим личным приме­ром помочь повернуть судьбу (похоже, что и Шпеер в по­следние недели войны утратил всякое чувство реальнос­ти. - Б. С.).

Но я больше не могу верить в успех нашего благого де­ла, если одновременно мы в этот решающий момент пла­номерно разрушаем основу нашей народной жизни. Это такая несправедливость по отношению к нашему народу, что судьба больше уже не сможет благоприятствовать нам. Мы не имеем права разрушать то, что построено це­лыми поколениями. Если же это делает враг, тем самым истребляя немецкий народ, то он должен взять на себя историческую ответственность за это. Я убежден в том, что Провидение покарает тех, кто посягает на наш храб­рый и порядочный народ.

Я могу работать с чувством внутренней порядочности, с убежденностью и верой в будущее только в том случае, если вы, мой фюрер, как и прежде, останетесь привер­женным сохранению нашей народной силы. Поэтому я не вдаюсь в подробности того, что ваш приказ о разру­шении от 19 марта 1945 года в результате поспешных мер должен лишить нас последних возможностей промыш­ленного производства и что его опубликование вызовет у населения величайшее смятение. Все это такие вещи, которые хотя и являются решающими, но обходят прин­ципиальные вопросы.

Поэтому прошу вас не делать самому этот шаг к разру­шению народа. Если же вы в какой-либо форме реши­лись бы отказаться от этого, я бы вновь обрел веру и му­жество, чтобы с величайшей энергией работать дальше. Поймите то, что происходит в моей душе! Я не могу тру­диться в полную силу и пользоваться необходимым доверием со стороны подчиненных, если одновременно с мо­им призывом к рабочим обеспечить высокую производи­тельность труда готовится разрушение нашей жизненной базы.

Наш долг — приложить все усилия, чтобы до предела повысить сопротивление врагу. И я не хочу стоять в сто­роне.

Военные удары, которые Германия получила в послед­ние недели, сокрушительны. Не от нас теперь зависит, куда повернет судьба. Только более ясное предвидение может изменить наше будущее. Мы еще сможем твердым поведением и непоколебимой верой внести свой вклад в вечное будущее нашего народа.

Боже, огради Германию!»

Вряд ли пафос шпееровского меморандума произвел на фюрера большое впечатление. Но очевидно, Гитлер понял, что, настаивая на проведении в жизнь приказа о «выжженной земле», он рискует остаться без поддерж­ки своих ближайших соратников, что приведет к развалу правительственного аппарата и только ускорит конец. Поэтому за саботаж приказа «Нерон» от 19 марта никто так и не был наказан. Но и судьба германского народа в свете неизбежного скорого краха Третьего Рейха фюре­ра уже мало заботила. В эти последние недели борьбы он хотел нанести максимальные потери своим противни­кам, теперь уже не считаясь с жертвами среди немцев. Все равно, как полагал Гитлер, лучшие из немцев погибли в боях, и в живых остались в большинстве своем не самые достойные представители германской расы.

Рушились надежды и на последний из видов «чудо-оружия» — новейшие истребители. 22 марта 1945 года Геббельс записал в дневнике: «Сейчас фюрер возлагает огромные надежды на реактивные истребители. Он даже называет их «машинами германской судьбы». Он верит, что благодаря реактивным самолетам удастся — по край­ней мере, оборонительными действиями — подорвать превосходство противника в воздухе. Но он добавляет, что они, надо надеяться, будут получены не слишком поздно. Стрелка часов приближается к двенадцати, если уже не перевалила за двенадцать... Счастливым обстоя­тельством при использовании реактивных самолетов яв­ляется то, что им не нужен высококачественный бензин, что они могут летать чуть ли не на помоях. Так что с про­блемой горючего мы справимся». Однако сравнительно немногочисленные и не вполне надежные в управлении Ме-262 уже не могли справиться с армадами «летающих крепостей». В последние недели на вооружение герман­ского флота поступили также новейшие подводные лод­ки, способные к длительному автономному подводному плаванию. Но они уже никак не смогли повлиять на ис­ход войны. Если бы, как говорил Шпеер, все эти виды во­оружений можно было произвести хотя бы годом раньше! Однако вряд ли основательны его утверждения, будто ро­ковое опоздание произошло из-за организационных не­урядиц.

В последние недели войны немцы собирались вос­пользоваться даже услугами пилотов-смертников, кото­рые должны были таранить англо-американские «летаю­щие крепости», но из-за полного господства в воздухе со­юзной авиации, отсутствия у люфтваффе как горючего, так и, самое главное, добровольцев-смертников была предпринята всего одна такая попытка. Геббельс отмечал в дневнике 15 марта 1945 года: «Фюрер согласился ис­пользовать примерно 300 смертников с 95-процентной гарантией самопожертвования против групп вражеских бомбардировщиков, с тем чтобы при любых обстоятель­ствах один истребитель сбивал один вражеский бомбар­дировщик. Этот план был предложен еще несколько ме­сяцев назад, но его не поддержал Геринг». И кстати ска­зать, совершенно правильно сделал. Пилоты германских истребителей на Западе и так, по сути, были смертника­ми, поскольку имели очень мало шансов пробиться к це­ли сквозь огонь пулеметов «летающих крепостей» и сквозь пушечный огонь прикрывавших их тяжелых ис­требителей Р-47 «Тандерболт». В этих условиях тем мень­ше шансов у них было совершить таран, если и на дистанцию прицельного выстрела выйти можно было лишь с ог­ромным трудом. Единственная попытка применить мас­совые тараны люфтваффе была предпринята 7 апреля — в день прекращения массированных налетов союзной авиации на германские города. Геббельс вынужден был признать в записи от 8 апреля, что при применении истре­бителей «для таранного боя» «успехи не столь велики, как хотелось бы». А 9 апреля уточнил: «Первые операции на­ших истребителей таранного боя не привели к ожидаемо­му успеху. Это объясняют тем, что соединения вражеских бомбардировщиков шли небольшими группами, и с ними пришлось вести борьбу поодиночке. Кроме того, из-за сильного заградительного огня вражеских истребителей нашим истребителям лишь в немногих случаях удалось осуществить таран». Союзники, похоже, вообще не заме­тили атаки «камикадзе фюрера» и никак не отразили их в своих отчетах о воздушной войне против Германии. Геб­бельс надеялся, что таранные атаки повторятся с гораздо большим успехом, но у люфтваффе уже не было ни само­летов, ни горючего, ни пилотов для этой цели. Ме-262 расходовать таким варварским способом было бессмыс­ленно, поскольку предполагалось, что каждый из них спо­собен уничтожить гораздо больше чем одну машину про­тивника. Немногочисленные же самолеты более старых типов уже не имели ни горючего, ни реальных шансов прорваться сквозь плотный заградительный огонь.

22 марта Гитлер сравнил моральное состояние вермах­та на Востоке и на Западе отнюдь не в пользу Западного фронта. Геббельс записал в дневнике: «Наши войска на Западе уже не воюют как надо. Их моральный дух сильно упал, поэтому у них нет больше энергии, совершенно необходимой, чтобы оказывать сопротивление в этой критической ситуации. Моральный дух населения тоже, конечно, в огромной степени снизился, если не достиг нуля... Фюрер чрезвычайно доволен нашей антибольше­вистской пропагандой. Ведь она оказала свое влияние, заставив наши войска на Востоке вновь обрести сравни­тельно хорошую форму».

На Западном фронте немецкие солдаты, зная, что Анг­лия и США, в отличие от СССР, соблюдают Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными, сдавались в плен гораздо охотнее, чем на Востоке. Гитлер в послед­ние месяцы войны размышлял о том, не следует ли Герма­нии заявить о выходе из Женевской конвенции и об отка­зе применять ее положения к английским и американ­ским пленным. В качестве ответного шага Гитлер ожидал ужесточение отношения к немецким пленным в Англии и США, что должно было побудить немецкие войска на Западном фронте к большей стойкости. Однако эта мера так и не была осуществлена. Геббельс писал в дневнике 27 марта 1945 года: «Шлезина (сотрудник министерства пропаганды. — Б. С.) описывает беспорядочное бегство на саарском фронте, которое поистине было ужасно. Как известно, американцам удалось зайти в тыл нашим вой­скам, оборонявшимся на саарском фронте. Сражавшаяся на Западном валу армия была отведена слишком поздно, и значительная часть ее попала в плен. Все это определи­ло и моральное состояние солдат. Но еще хуже обстояло дело с гражданским населением, которое в ряде случаев выступило против своих же войск и помешало им дер­жать оборону. Даже большинство возведенных в тылу противотанковых заграждений захвачено противником без боя. Я упрекаю Шлезину в том, что на Западе не вы­кристаллизовалось ни единого символа сопротивления наподобие тех, какими на Востоке являются, например, Бреслау или Кенигсберг. Он объясняет это тем, что насе­ление западных областей в результате вражеских воздуш­ных налетов, длившихся месяцами и годами, до такой степени измотано, что предпочитает ужасный конец ужа­су без конца. Я полагаю, что это связано также и с тем, что население западных районов по своей природе не столь способно к сопротивлению, как население вос­точных. Оно ведь живет в соседстве с Францией, сверх­цивилизованной страной Европы, в то время как восточ­ное население находится ближе к Польше и России, бо­лее примитивным странам Европы... Развитие событий на Западе носит гораздо более неблагоприятный харак­тер, нежели на Востоке. Теперь, уж конечно, никто не вы­двинет мне наперекор — как это было еще несколько не­дель тому назад, — с позволения сказать, аргументы, со­гласно которым наш выход из Женевской конвенции вызвал бы крах морального духа наших войск на Западе. Я считаю, что если бы мы действовали более радикально в вопросах обращения с военнопленными, то немецкие солдаты и офицеры не отправлялись бы в англо-амери­канский плен в таких больших количествах, как это име­ет место сейчас. В настоящий момент военные действия на Западе являются для противника не более чем детской забавой. Ни войска, ни гражданское население не оказы­вают ему организованного и мужественного сопротивле­ния, так что американцы — они особенно — имеют воз­можность разъезжать повсюду».

Однако на выход из Женевской конвенции по обраще­нию с военнопленными Гитлер так и не решился. Оче­видно, он опасался, что в случае объявления о таком ша­ге может последовать немедленная массовая сдача гер­манских войск на Западном фронте, пока Англия и США не успеют объявить о каких-либо ответных репрессивных мерах.

Так был ли Гитлер настоящим полководцем? Единст­венный военный министр в правительстве Гитлера Бломберг, несмотря на отставку в 1938 году из-за скандального прошлого своей молодой жены, до конца своей жизни сохранил уважение и хорошие отношения с фюрером и неоднократно повторял, что тот обладает «выдающи­мися полководческими способностями». Также началь­ник штаба оперативного руководства вермахта и один из ближайших сотрудников Гитлера генерал-полковник Альфред Йодль уже после войны на допросе заявил, что Гитлер обладал большими способностями к ведению стратегии. Йодль также утверждал во время Нюрнберг­ского процесса: «Гитлер был вождем и личностью неверо­ятного масштаба. Его знания и ум, его ораторские спо­собности и воля в конечном счете одерживали верх в любом споре». Йодль также выделял роль Гитлера в произ­водстве современных видов вооружений: «Гитлер со своим поразительным тактико-техническим кругозором был создателем современного вооружения для армии. Его за­слугой является то, что на смену 37- и 50-миллиметровым противотанковым пушкам пришла 75-миллиметровая, что танки перестали оснащать короткоствольными орудиями и поставили на них длинноствольные 75-и 88-миллиметровые. По инициативе Гитлера появились современные танки «пантера», «тигр» и «королевский тигр».

Настоящим военным гением, причем уже после всех поражений 1943—1945 годов, считали фюрера его преем­ник гросс-адмирал Карл Дениц и генерал-фельдмаршалы Понтер фон Клюге и Вильгельм Кейтель. Свидетельство Клюге дорого стоит, поскольку фельдмаршал сам участ­вовал в заговоре 20 июля и застрелился, чтобы не под­вергнуться позорной казни. В ожидании неминуемой смертной казни в 1946 году оставил свое свидетельство и Кейтель, заявив, что Гитлер не только был гением в во­енных делах, но и «был настолько осведомлен в организа­ции, вооружении, вопросах управления и снабжения всех армий и флотов мира, что невозможно было уличить его хотя бы в одной ошибке». Кейтель признался, что в отно­шениях с фюрером даже «по относительно простым, по­вседневным вопросам организации и снабжения вермах­та», равно как и по многим другим военным проблемам, «я был учеником, а не учителем». Также военный гений Гитлера признавал и фельдмаршал Герд фон Рундштедт, но только применительно к первой фазе Второй мировой войны, до 1942 года. А генерал Вальтер Шерф, который в годы войны вел Военный дневник ОКВ (Верховное ко­мандование вермахта. — Б. С), полагал, что Гитлер был «величайшим полководцем и государственным деятелем всех времен», настоящим полководцем, стратегом и «че­ловеком непобедимой веры».

Другие германские генералы и фельдмаршалы — сви­детели краха Рейха в 1945 году — все победы вермахта склонны были приписывать себе, а все поражения отно­сить на счет просчетов и дилетантизма фюрера. Благо ме­муаров тот не оставил и оправдаться не мог.

При оценке полководческих способностей и стратегии Гитлера надо исходить из одного непреложного факта: у Германии не было шанса выиграть военную кампанию, каким бы искусством ни владел фюрер. Это признают как сторонники, так и противники Гитлера. Например, быв­ший командир танкового корпуса на итальянском фрон­те генерал Фридо фон Зенгер-Эттерлин, никаких симпа­тий к фюреру не испытывавший, еще в начале 50-х годов утверждал: «Диктатура, столь бедно наделенная умением руководить (а именно такой была диктатура Гитлера), яв­ляется антитезой той демократической структуре, кото­рая необходима для координирования всех националь­ных ресурсов. Но не надо заблуждаться на этот счет. И без гибельного гитлеровского руководства государством и военными действиями становится ясно, что даже при другом и свободном правительстве Германия все равно не выиграла бы мировую войну, если учесть ее исходное положение. Суммарные ресурсы ее противников, господ­ствовавших на море, настолько превосходили ее собст­венные, что в долгосрочной перспективе германские во­енные кампании на суше не могли дать никакого резуль­тата, как бы искусно ими ни управляли...

Искусство стратега дается от рождения, и то очень редко. Оно требует хорошего понимания природы чело­веческой и знания истории. Не стоит задаваться вопро­сом, обладали ли такими качествами Гитлер и его совет­ники. Его личные советники в ОКВ не пользовались уважением в армейских кругах. Уважаемые начальники штаба сухопутных войск, прошедшие великолепную школу старого Генштаба, ушли в небытие... Это не зна­чит, что иной выбор армейских руководителей позволил бы выиграть войну. Многие сражения, конечно, закон­чились бы по-другому. Но наше военное поражение та­илось в предшествовавшем ему поражении политичес­ком, которое привело к созданию коалиции всех великих держав мира против гитлеровской Германии. Если бы даже произошло невозможное и Германия победила, все равно немыслимо, чтобы побежденные страны на­долго подчинились такого рода системе. Конечный ре­зультат был бы таким же».

Замечу, что и в политическом плане шансов предотвра­тить создание враждебной себе коалиции у Гитлера не было никаких. Западным странам были одинаково не­симпатичны и коммунизм, и национал-социализм. Од­нако объективно, с учетом уровня функционального об­разования населения и уровня боеспособности армии, военно-экономический потенциал Германии превосхо­дил военно-экономический потенциал СССР. Поэтому Англия и США предпочли поддержать ту из диктатур, ко­торая представляла меньшую угрозу. Однако то, что Гит­лер пытался решить военно-политическую задачу, в принципе не имеющую решения, еще не означает, что он не обладал полководческими способностями.

Насчет же того, демократия или диктатура лучше мо­билизует ресурсы для войны, вопрос остается дискусси­онным. Тут надо учесть, что гитлеровская диктатура до начала Второй мировой войны существовала всего шесть лет, причем сам Гитлер стремился сохранить в не­прикосновенности как кадровое офицерство, так и ча­стную собственность в экономике, считая и то и другое эффективными факторами при ведении войны, разуме­ется под надлежащим государственным контролем со стороны фюрера и НСДАП. И то, что нацистской дик­татуре удалось шесть лет продержаться против значи­тельно превосходящих сил ее противников, говорит о том, что по части мобилизации и координации сил гитлеровский Рейх, как минимум, не уступал западным демократиям — США и Англии. Другое дело, что Гитлер умело использовал наследство кайзеровской Германии, которая если и не была столь полноценной демократи­ей, как Англия, Франция или США, то уж, по крайней мере, точно не была диктатурой. В этом смысле Сталин находился в худшем положении, чем Гитлер. Во-первых, царская Россия не имела серьезных демократичес­ких традиций, которые могли бы повлиять на мораль населения в плане роста индивидуального сознания. К тому же национал-социализм провозглашал роль личности, тогда как коммунизм опирался на коллекти­визм. Во-вторых, частнособственническая экономика в России накануне революции 1917 года была развита гораздо хуже, чем в Германии в 1933 году, и здесь у боль­шевиков было меньше материала, который они могли наследовать. Еще важнее было то, что идеология ком­мунизма в качестве главной цели провозглашала пол­ную ликвидацию частной собственности. Последова­тельно проведя этот постулат в жизнь, Сталин так и не осознал, что тем самым существенно ослабил обороно­способность страны, понизив качественный состав ар­мии и эффективность военной экономики. Обеднен­ные качества армии покрылись количеством жертв на поле боя и в тылу.

Сравнение Гитлера и Сталина как полководцев и поли­тиков давно уже стало традицией в работах исследовате­лей. Отметим, что Гитлер достаточно противоречиво вы­сказывался по поводу СССР и его вождя, но в целом предпочитал не мазать его преимущественно черной кра­ской. Так, в одной из бесед в ставке фюрер назвал Стали­на «одной из самых необычных фигур в мировой исто­рии». Он уже в 1942 году понял, что интернациональные лозунги для советского диктатора не более чем пропаган­да, а в действительности он продолжает дореволюцион­ную имперскую политику. Фюрер следующим образом характеризовал своего главного противника: «Сталин претендует на то, чтобы быть провозвестником больше­вистской революции. На самом же деле он отождествляет себя с Россией царей и просто-напросто возрождает тра­дицию панславизма. Для него большевизм лишь средст­во, род ловушки, предназначенной для обмана герман­ских и латинских народов».

А в середине июля 1942 года, когда вермахт находился на вершине своих успехов, Гитлер надеялся, что Сталин пойдет на примирение с ним, уступив Германии всю ев­ропейскую часть СССР. И фюрер готов был великодушно оставить во владении партнера по пакту 1939 года азиат­скую часть Советского Союза.

Определенное сочувствие Гитлер выказывал к совет­скому государственному строю, о чем он прямо говорил в своей ставке 11 апреля 1942 года: «Идея человеческой солидарности была привита людям с помощью силы, и поддерживать ее можно лишь с помощью того же само­го средства. Поэтому несправедливо осуждать Карла Ве­ликого за то, что он построил всю государственную орга­низацию на основе принуждения, исходя из по-своему понятых интересов германского народа. Равным образом и Сталин в последние несколько лет применил к русско­му народу меры, аналогичные тем, которыми пользовал­ся Карл Великий, поскольку он также принял во внима­ние очень низкий культурный уровень русских. Он созна­вал императивную необходимость объединения русского народа в рамках жесткой политической организации (такую организацию Гитлер считал идеалом и для гер­манского народа. — Б. С.). Если бы он не сделал этого, то не смог бы, возможно, гарантировать выживание не­однородных масс, составивших СССР, не смог бы рас­пространить на них такие блага цивилизации, вроде ме­дицинской помощи, ценность которых невозможно из­мерить деньгами.

Чтобы сохранить наше господство над населением за­воеванных на Востоке территорий, мы должны, насколь­ко это в наших возможностях, пойти навстречу любым требованиям индивидуальной свободы, но лишить жите­лей государственной организации и сохранить население на возможно более низком культурном уровне.

При этом нашим руководящим принципом должно быть следующее: эти люди имеют единственное оправда­ние своего существования — быть использованными на­ми в экономическом отношении. Мы должны сосредото­читься на извлечении из этих территорий всего того, что из них можно извлечь».

Фюрер порой сильно идеализировал стахановскую си­стему. Например, 22 июля 1942 года он утверждал в своей винницкой ставке «Вервольф»: «Советский рабочий на­учен посредством стахановской системы работать усерд­нее и дольше, чем его товарищи в Германии или в любой другой капиталистической стране... Было бы глупостью пренебрежительно относиться к стахановской системе. Вооружение и снаряжение русских армий является луч­шим доказательством ее эффективности в использовании промышленной рабочей силы. Сталин также заслуживает нашего безусловного уважения. По-своему он чертовски хороший парень! Он знает свои образцы, Чингисхана и других, очень хорошо, а масштаб его индустриального планирования превзойден лишь нашим Четырехлетним планом. И нет сомнений, что он очень решительно вы­ступает за то, чтобы в СССР не было безработных, обыч­ного явления в капиталистических государствах вроде Соединенных Штатов Америки...» А пятью днями рань­ше, 17 июля, фюрер с похвалой отозвался об организации медицины в Советском Союзе: «Мы не смогли бы сделать ничего более умного, чем перенять советскую систему всеобщего огосударствления. Например, в СССР огосу­дарствлено врачебное сословие... Больные ждут приема государственными врачами 8—12 часов... Жизненный уровень врачей, если сопоставить его со стоимостью од­ного костюма, мизерен; ведь они зарабатывали 550— 700 рублей в месяц».

Но наряду с восхищением отдельными сталинскими достижениями у Гитлера все же преобладала насторо­женность по отношению к Сталину как одному из самых серьезных своих противников. 22 августа 1942 года фю­рер прямо высказал опасение: «...если дать ему время, Сталин сделает из России сверхиндустриального монст­ра, который будет полностью противоречить интересам масс, но существование которого будет оправдываться демагогической фразеологией. В действительности этот монстр будет предназначен для подъема уровня жизни лишь узкого слоя его собственных приближенных. Его конечной целью было бы поглощение всей Европы в большевистском кольце. Он — карлик, но карлик, сто­ящий на большой скале. Он использовал евреев для лик­видации интеллигенции Украины, а затем отправил ев­реев по железной дороге в Сибирь (в действительности в 1937— 1938 годах многие евреи из числа партийных ра­ботников и чекистов были просто расстреляны в ходе «великой чистки»; отправка же нескольких тысяч еврей­ских колонистов-добровольцев в Биробиджан, на что, вероятно, и намекал Гитлер, было отнюдь не депорта­цией, а пропагандистской акцией по созданию альтер­нативы «еврейскому очагу» в Палестине, за который боролись сионисты. — Б. С.). Я думаю, вполне возмож­но, он сбежит в Китай, если не увидит другого пути для бегства».

Также и бывший министр вооружений Альберт Шпеер свидетельствует, что Гитлер сочувственно отзывался о Сталине: «Он говорил, бывало, то ли в шутку, то ли все­рьез, что правильней всего было бы после победы над Россией доверить управление страной, разумеется под германским верховенством, Сталину, так как он лучше кого бы то ни было знает, как надо обращаться с русски­ми. Вообще он, пожалуй, видел в Сталине своего кол­легу».

А 23 марта 1942 года Гитлер заявил: «Сталина следует ценить уже за то, что он не пустил евреев в искусство». Хотя, конечно, с точки зрения фюрера советский вождь обходился с евреями недопустимо либерально, и до «окончательного решения» ему было далеко.

В целом Гитлер, как кажется, не питал к Сталину лич­ной ненависти, а вот Сталин Гитлера ненавидел. И, узнав о его самоубийстве, «дядюшка Джо» с сожалением произ­нес: «Доигрался, мерзавец. Жаль, что не удалось взять его живым».

Характерно, что в последние месяцы войны руководи­тели Рейха безуспешно пытались использовать опыт Ста­лина в отчаянной попытке избежать поражения. Так, 28 марта 1945 года Геббельс записал в дневнике разговор с Гитлером, состоявшийся накануне: «Я сообщаю фюре­ру, что под влиянием исключительно тяжелого положе­ния на фронтах моральный дух как в стране, так и в вой­сках очень сильно упал. Нам нужно добиться того, чтобы где-то снова задержать противника, иначе есть опасность развала всего Западного фронта. Я считаю, что сейчас са­мый удобный случай для фюрера выступить по радио с обращением к нации (не более чем на 10—15 минут), не только к населению, но и к войскам на фронте. Я на­поминаю фюреру, что таким же образом поступали Чер­чилль в критические минуты для Англии и Сталин в кри­зисное время для Советского Союза. Они тогда тоже на­шли верные слова, чтобы вновь взбодрить свои народы. И мы раньше в ходе партийной борьбы поступали подоб­ным образом. Никогда наша партия не преодолевала тя­желые кризисы без того, чтобы фюрер лично не обращал­ся к ней, стремясь выровнять партийные ряды. Вот и те­перь настал час, когда фюрер должен дать сигнал своему народу... Народ должен услышать от него такое слово, за которое сможет прочно ухватиться».

Но тогда уже никакие, даже самые проникновенные речи, не могли спасти Рейх.

Показательно также следующее обстоятельство. Ста­лин, искренне считая себя выдающимся полководцем, позволил себе облачиться в маршальский мундир, а так­же разрешил присвоить себе звание генералиссимуса и Героя Советского Союза и наградить полководческими орденами Победы и Суворова. Следовательно, Иосифу Виссарионовичу необходимо было внешнее признание своих полководческих качеств, — видимо, в глубине ду­ши он таил сомнения по поводу собственных выдающих­ся заслуг. Вот Гитлер так и не присвоил себе никакого во­инского звания, ни фельдмаршала, ни рейхсмаршала, да и без новых наград обошелся. Он так и остался ефрей­тором с двумя Железными крестами, заслуженными на полях сражений Первой мировой, а в ставке вместо военного облачался в партийный мундир без знаков раз­личия. Гитлеру совсем не нужны были внешние отличия власти в виде погон, позументов, лампасов и орде­нов. Он прекрасно знал, что его власть простирается и на рейхсмаршала Геринга, и на рейхсфюрера Гиммлера, и на других генералов и маршалов. И нисколько не со­мневался, что является великим полководцем, отлично сознавая, что ни один фельдмаршал все равно не рискнет открыто утверждать обратное.

Был ли наделен полководческим талантом Сталин? На этот вопрос скорее придется дать отрицательный от­вет. В отличие от Гитлера Иосиф Виссарионович не имел фронтового опыта и во многих тонкостях поддержания боеспособности войск не разбирался. Кроме того, Крас­ная Армия по сравнению с вермахтом была гораздо ме­нее совершенным военным инструментом, и использо­вать ее в соответствии с законами военного искусства во­обще было весьма затруднительно. Жесткая сталинская система контроля над армией не допускала самостоя­тельных действий генералов и маршалов. Полководцем в этой системе мог быть только сам Сталин, который, как и Гитлер, принимал все важнейшие стратегические решения. Но Сталин, к его несчастью, полководческим даром не обладал, и это увеличило жертвы Красной Армии. К его принципиальным ошибкам следует отнес­ти и нерациональную дислокацию Красной Армии в 1941 году, когда войска были сосредоточены в погра­ничных выступах и легко попадали в окружение, а также свойственную Сталину гигантоманию, когда масса бое­вой техники никак не соотносилась с количеством спе­циалистов, способных этой техникой управлять. Ста­линское стремление во что бы то ни стало наступать и следовать принципам стратегии сокрушения приводи­ло только к неоправданным потерям, потому что состоя­ние Красной Армии требовало более рационального ис­пользования преимущественно оборонительного спосо­ба действий и стратегии измора.

Сталин, безусловно, переиграл Гитлера как дипломат, став одним из создателей мощнейшей коалиции. Однако, повторю, к созданию этой коалиции были сильнейшие объективные основания, и прежде всего то, что Совет­ский Союз был слабее Германии.

Если же подходить к военной деятельности фюрера объективно, то довольно трудно найти какие-либо оче­видные принципиальные ошибки в его оперативно-стра­тегических решениях. Собственно, единственными бес­спорными ошибками можно считать решение продол­жать атаки на Сталинград силами далеко оторвавшейся от соседних войск 6-й армии, вместо того чтобы отвести ее от города на более безопасный рубеж, а также отказ от прорыва войск Паулюса в первые дни окружения, когда такое действие имело реальные шансы на успех. Вспоми­ная о Сталинграде, осенью 1944 года Гитлер говорил сво­ему врачу-отоларингологу Э. Гизингу: «Нельзя сказать, что наша разведка ошиблась и мы не были информирова­ны о большом скоплении русских войск на левом берегу Волги. Нельзя также сказать, что мы были застигнуты врасплох внезапным наступлением русских или каприза­ми погоды. Я все учел и намерен был бороться той зимой и достичь решающего успеха. Но когда в декабре 1942 го­да ситуация под Сталинградом ухудшилась, меня подвела авиация, хотя Геринг обещал, что может гарантировать все снабжение 6-й армии в течение по меньшей мере 6— 8 недель... Вдобавок в самое критическое время под Ста­линградом, когда итальянцы сверху, а румыны снизу не смогли удержать фронт, меня не было на месте, так как я был в пути на своем спецпоезде. В течение примерно 24 часов я не мог руководить сам, а когда узнал о несчас­тье, было слишком поздно».

Катастрофу под Сталинградом, таким образом, Гитлер был склонен относить за счет несчастливого стечения об­стоятельств. Аргумент насчет 24 часов, потерянных из-за его переезда, вряд ли основателен. Даже и в эти потерян­ные сутки он наверняка не отдал бы приказ о немедлен­ном отводе 6-й армии, а это еще могло спасти положение. Слишком много значил для фюрера этот город, имевший огромное символическое и стратегическое значение. Именно с контролем над этим городом Гитлер связывал последние надежды на достижение решающего успеха в России. И в первый день советского наступления, ког­да еще не был до конца ясен масштаб катастрофы, он ни­когда бы не отдал приказ оставить Сталинград.

А вот насчет неожиданной нестойкости союзников Гитлер не лукавил. Конечно, он еще до начала русской кампании отдавал себе отчет, что итальянцы, румыны и венгры значительно уступают по боеспособности не только вермахту, но и Красной Армии. Но что они ока­жут столь слабое сопротивление натиску советских войск в ноябре — декабре 1942 года и буквально в одночасье сдадут свои позиции, не ожидали ни Гитлер, ни его гене­ралы.

Также и реалистичность обещания Геринга беспере­бойно снабжать 6-ю армию Паулюса всем необходимым в первые дни сталинградского окружения оценить было очень трудно. Ведь перед глазами Гитлера был успешный пример снабжения по воздуху в течение нескольких ме­сяцев «котла» в Демянске, где было окружено лишь вдвое меньше немецких солдат, чем в Сталинграде. И при этом Гитлер все-таки не побоялся взять на себя ответствен­ность за сталинградское поражение, не сваливая вину на генералов.

Что же касается тех ошибок, которые обычно припи­сывают Гитлеру германские генералы и союзные истори­ки, то они при ближайшем рассмотрении не могут быть признаны таковыми. Например, решение Гитлера в авгу­сте 1941 года, перед тем как продолжить наступление на Москву, уничтожить группировку советских войск в рай­оне Киева нельзя признать неправильным. Как отмечает В. Мазер, «было ли это августовское решение в действи­тельности ошибкой Гитлера, невозможно ни достоверно доказать, ни опровергнуть». Во всяком случае, в результа­те осуществления приказа Гитлера вермахту удалось ок­ружить и уничтожить советские армии как под Киевом, так и в районе Вязьмы и Брянска (в каждом из «котлов» было захвачено более 660 тысяч пленных). Если бы было принято мнение руководства ОКХ (Верховное командование германских сухопутных сил. — Б. С.) и группы ар­мий «Центр» и генеральное наступление на Москву нача­лось еще в августе, то немцам наверняка удалось бы раз­бить советские войска на подступах к Москве. Зато груп­пировка у Киева избежала бы разгрома и наверняка усилила бы в дальнейшем оборону московского направ­ления. И в результате вермахту все равно бы не удалось взять Москву, а потери Красной Армии, скорее всего, бы­ли бы даже меньше, чем они оказались в действительно­сти в сентябре — октябре 1941 года.

Отмечу, что Гитлер прекрасно знал о трагической судь­бе советских военнопленных и ничего не сделал для об­легчения их участи. На Нюрнбергском процессе А. Йодль дал показания о положении советских военнопленных в районе Вязьмы поздней осенью и зимой 1941 года: «На места посылались несколько адъютантов фюрера, которые докладывали фюреру по этому вопросу в моем присутствии. Во время этих докладов речь шла о массо­вой смертности военнопленных после последнего круп­ного сражения и окружения под Вязьмой. Причины мас­совой смертности, как полагали адъютанты фюрера, сво­дились к следующему. Окруженные русские армии оказывали фанатичное сопротивление и в течение по­следних 8—10 дней не имели никакого продовольствия. Они питались корой и корнями деревьев, так как зашли во время отступления в самые непроходимые лесные рай­оны. Они попадали к нам в плен в таком обессиленном состоянии, что не способны были даже передвигаться. При напряженном положении со снабжением, которое было в то время в связи с разрушением железных дорог, вывезти их всех куда-либо было невозможно. Каких-ли­бо мест для их расквартирования поблизости не имелось. Спасти большую часть их можно было только с помощью немедленного и тщательного лечения в госпитальных ус­ловиях. Вскоре начались дожди, а затем холода. Именно это и стало причиной того, что такая значительная часть этих пленных в районе Вязьмы умерла в плену. Таков был доклад адъютантов фюрера, посланных в район Вязьмы. Такие же сообщения поступили и от генерал-квартир­мейстера сухопутных войск».

Еще в самом начале русской кампании, ожидая, что, согласно плану «Барбаросса», будут захвачены миллио­ны пленных, Гитлер не предусмотрел ни в этом плане, ни в каких-либо других известных сегодня докумен­тах никаких мер по медицинскому обеспечению плен­ных и их снабжению продовольствием, а также по их эвакуации из прифронтовой полосы в глубокий тыл. Тем самым пленные красноармейцы фактически обре­кались на мучительную смерть от голода, холода и эпи­демий.

Что же касается «стоп-приказа» от 19 декабря 1941 го­да, то многие генералы вермахта полагали, что именно этот приказ спас войска в России от катастрофы. Так, ге­нерал Гюнтер Блюментрит, начальник штаба сражавшей­ся под Москвой 4-й армии, утверждал: «Гитлер инстинк­тивно понял, что любое отступление по снегам и льду через несколько дней приведет к распаду всего немецко­го фронта... Дивизии не разрешалось отступать больше чем на 5—10 километров за одну ночь. Большего и нельзя было требовать от войск и гужевого транспорта в тех не­вероятно тяжелых условиях. Так как все дороги были занесены снегом, отступать приходилось по открытой местности». 11 января 1942 года Гитлер на совещании с руководством сухопутных войск, посвященном совет­скому контрнаступлению под Москвой, заявил: «Борьба за выигрыш каждого дня, каждого часа является выигры­шем вообще, даже если нервное напряжение будет слиш­ком велико. Если удастся остановить войска, будет сдела­но большое дело».

И практически всю вторую половину войны, начиная со сталинградской катастрофы, Гитлер боролся уже не за победу, а только за выигрыш времени, в надежде на раскол среди своих противников да на «чудо-оружие». В свете этого ему часто приходилось требовать от войск удерживать территорию, отдаляя приближение непри­ятельских армий, не считаясь с риском для обороняющихся попасть в окружение. И вплоть до лета 1944 года, до высадки союзников в Нормандии, Гитлеру удавалось избегать крупных катастроф на Восточном фронте. Отра­зить же советское наступление в Белоруссии вермахт не имел никакой возможности, поскольку основные силы люфтваффе и танковые резервы были направлены во Францию. Но и отводить группу армий «Центр» из Бе­лоруссии к Западному Бугу еще до начала советского на­ступления было бессмысленно. Тогда Красная Армия на два-три месяца раньше вышла бы к польской границе, а перспективы немецкой обороны на новом рубеже были весьма сомнительны. С точки зрения борьбы за выигрыш времени стратегия Гитлера была правильна, но несколько лишних месяцев сопротивления не могли спасти Рейх.

 

Заговор 20 июля

 

 

В сего на Гитлера было осуществлено два покушения, причем оба имели довольно большие шансы на успех, помешали которому случайности. Покушавшиеся не имели возможности их предусмотреть. Первое, менее известное, осуществил мюнхенский столяр Георг Эльснер. Он заложил бомбу в деревянную колонну пивной «Бюргербраукеллер» в 16-ю годовщину «пивного путча» 9 ноября 1939 года. От ее взрыва погибли 7 «старых камерадов» — участников путча. Еще 63 человека были ра­нены. Однако к тому моменту Гитлер успел закончить свое выступление и покинуть пивную. В этот раз, из-за начавшейся войны, Гитлер говорил гораздо короче, чем обычно на годовщинах событий 1923 года, и спешил на совещание. Он не стал задерживаться в «Бюргербрау­келлер», чтобы пообщаться со старыми товарищами, — это и спасло ему жизнь. Эльснер был типичным терро­ристом-одиночкой и убежденным антифашистом, сим­патизировавшим социал-демократам. Нацистская про­паганда обвинила в организации покушения британ­скую разведку, и в Голландии людьми Шелленберга были похищены двое британских агентов и представле­ны как соучастники Эльснера. Сам же столяр был убит в Заксенхаузене 9 апреля 1945 года, причем официально было объявлено, будто он погиб при налете англо-аме­риканской авиации.

После покушения 9 ноября 1939 года в залах, где вы­ступал Гитлер, охрана стала размещать микрофоны для прослушивания. Однако это никак не могло предотвратить нового покушения, происшедшего не в зале, а на се­кретном совещании в «Вольфшанце».

Второй раз, как хорошо известно, Гитлер чуть не погиб от взрыва бомбы, которую полковник граф Клаус фон Штауффенберг взорвал в ставке Гитлера в Восточной Пруссии 20 июля 1944 года. Видя, что Гитлер ведет Герма­нию в пропасть тотального поражения и безоговорочной капитуляции, Штауффенберг и другие участники загово­ра рассчитывали убить фюрера, захватить власть в стране и добиться заключения мира со странами антигитлеров­ской коалиции на условиях сохранения Германии в каче­стве независимого государства в границах 1937 года. Даже если бы покушение удалось, реальных шансов на реали­зацию своего плана у заговорщиков практически не бы­ло. Вряд ли возглавляемые Гиммлером войска СС после смерти Гитлера сдались бы без боя, а основная часть вермахта поддержала бы Бека, Герделлера, Вицлебена, Гепнера и Штауффенберга.

Покушение могло, вероятно, состояться и парой не­дель раньше, но помешали какие-то непредвиденные об­стоятельства. А. Шпеер 15 апреля 1952 года писал в днев­нике, который вел в тюрьме Шпандау: «Отчетливо по­мню, как я стоял со Штауффенбергом в «Бергхофе» у подножия большой наружной лестницы после совеща­ния, в котором кроме нас двоих принимали участие толь­ко Гитлер, Гиммлер, Геринг, Кейтель и Фромм (не исклю­чено, что присутствие Фромма, одного из руководителей заговора, остановило Штауффенберга. — Б. С.), — до по­кушения оставалось 14 дней. У Штауффенберга в руках был тяжелый портфель, в котором, видимо, уже тогда бы­ли бомбы, и мне пришло в голову на следующий день по­сле 20 июля, когда стали известны подробности покуше­ния, что этот портфель во время всего обсуждения стоял у моего кресла. А теперь, после утомительного заседания, в ходе которого Геринг, Гиммлер и Кейтель утвердительно кивали в ответ на монологи Гитлера, Штауффенберг за­явил, что здесь собрались сплошь оппортунисты и психо­паты. И никто не осмелился вымолвить ни слова. «С вами я все еще охотно могу побеседовать, но с этими идио­тами уже не имеет никакого смысла», — сказал он мне. Он так и сказал «идиотами», и на мгновение меня охватил ужас. Ибо мы тоже иногда высказывали критические за­мечания, находили те или иные недостатки, но таких слов мы себе не позволяли. Штауффенберг не дождался от меня ответа, ибо как раз остатки моей лояльности по отношению к Гитлеру помешали мне что-либо ска­зать. Но я все-таки не выдал Штауффенберга, то же самое относится к Фромму и многим другим, которые с полным доверием ко мне критиковали слабость руководства».

Данная запись, между прочим, замечательна тем, что очень ярко характеризует самого Шпеера. После войны он всячески старался подчеркивать свою нарастающую оппозиционность Гитлеру и свое искреннее раскаяние в преступлениях Гитлера и нацистского режима, которо­му преданно служил. И в дневнике, где Шпеер пытался оправдаться перед победителями, историей и герман­ским народом, он доходил до абсурда. Вот, мол, какой молодец — не донес на Штауффенберга! А что бы, инте­ресно, он сказал Гитлеру? Что-нибудь вроде следующего: «Мой фюрер! Тут полковник Штауффенберг Геринга, Гиммлера и Кейтеля идиотами и оппортунистами обо­звал!» (самого-то Гитлера Штауффенберг открыто не кри­тиковал). И что бы ему на это ответил Гитлер? «Так они такие и есть»? Здесь Шпеер пытается выглядеть как Ле­нин в известном анекдоте: «Идет Ленин по Кремлю, уви­дел мальчика, дал ему яблоко. А мог бы запросто и брит­вой полоснуть. Но ведь не полоснул!»

Показательно также, что офицеры и генералы сухопут­ных сил вынашивали планы устранения Гитлера еще с 1938 года и решились на покушение только в июле 1944 года. После высадки союзников в Нормандии и со­ветского наступления в Белоруссии было понятно, что положение Германии безнадежно и война продлится уже не годы, а лишь месяцы.

Движущие силы антигитлеровской оппозиции воен­ных хорошо охарактеризовал генерал Фридо фон Зенгер-Эттерлин. Сам выходец из Бадена и убежденный като­лик, он не питал ни малейшей симпатии к нацистскому режиму, но в то же время никак не был связан и с загово­ром 20 июля. Зенгер писал: «Гитлеровский режим не был следствием прусского милитаризма. Пруссачество на востоке от Эльбы — а только там оно и имело силу — всегда испытывало отвращение к этому режиму, если не сказать враждебность. Более того, многие другие офи­церы поддерживали в этом тех, кто был воспитан в прус­ских традициях. Для них всех мерзко было оказаться под покровительством лидера с пролетарскими устремления­ми, а они были достаточно проницательны, чтобы ясно осознавать опасность гитлеровского курса в международ­ной политике. Среди многих его противников были Фрич, Бек, Хаммерштейн, Вицлебен, Гёппнер, Гальдер и Генрих Штюльпнагель. Никто не был в большей степе­ни замешан в заговоре 20 июля 1933 года, чем юнкера с восточного берега Эльбы, с которыми был исторически тесно связан и прусский офицерский корпус.

Эти воспитанные в традиционном прусском духе офи­церы оказались перед лицом трагедии, когда их призвали на войну, которую, по их убеждению, невозможно было выиграть. Они не хотели войны, но их воспитали и вы­учили для нее».

Интересное свидетельство о том, как развивались со­бытия в гитлеровской ставке в день покушения, оставил начальник личной охраны Гитлера группенфюрер СС Ганс Раттенхубер: «В четверг, 20 июля 1944 года, на 14 часов дня было назначено заседание военного со­вета, где между прочим должен был обсуждаться вопрос о вооружении дивизий «народных гренадеров» (опол­ченцев).

В связи с этим Гитлер пригласил принять участие в за­седании непосредственно занимавшегося формировани­ем упомянутых дивизий полковника графа фон Штауффенберга (являвшегося начальником штаба армии резер­ва. — Б. С.). Геринг и Гиммлер должны были также присутствовать на совещании.

Штауффенберг вместе с обер-лейтенантом Хефтером и начальником связи германской армии генералом Фельгибелем вылетели из Берлина в ставку и доложили о сво­ем прибытии фельдмаршалу Кейтелю.

По неизвестной мне причине в последний момент на­чало совещания было перенесено на 13 часов 30 минут, т. е. на полчаса раньше. Так что об этом изменении не ус­пели даже оповестить Геринга и Гиммлера.

Незадолго до того как Кейтель со Штауффенбергом пришли на совещание, последний незаметно, посредст­вом плоскогубцев, вытащил предохранитель из адской машины, действие которой было рассчитано максималь­но на 30 минут, а затем заказал телефонный разговор с Верховным командованием сухопутных сил.

Кейтель и Штауффенберг пошли на совещание, а Фельгибель и Хефтер остались у помещения офицера Зандера, руководившего узлом связи в ставке. Здесь же остановилась также автомашина, на которой Штауффен­берг и Фельгибель приехали с аэродрома.

По пути к бараку, где проводилось совещание, адъю­тант Кейтеля — майор Ион — хотел было помочь Штауффенбергу нести портфель (так как у Штауффенберга бы­ли раньше тяжело ранены обе руки), но Штауффенберг это резко отклонил.

Они вошли в барак, где уже были офицеры и куда вско­ре вошел сам Гитлер.

На столе были разложены карты: слева — Восточного фронта, справа — карта Южного фронта, а на середине стола — карты Центрального и Северного фронтов.

Штауффенберг после приветствия Гитлера поставил портфель на пол, прислонив его к правой ножке стола, немного поговорил с генералом Буле (начальником уп­равления оснащения сухопутных сил) и вышел из поме­щения к узлу связи под предлогом необходимости разго­вора по телефону, где его ожидали Фельгибель и Хефтер.

За это время обсуждение вопроса о положении на Юж­ном фронте закончилось, и Гитлер подошел к середине стола, где находилась карта Центрального фронта. В это же время генерал Буле вызвал Штауффенберга, так как хотел ему передать какие-то распоряжения.

Когда Гитлер наклонился над столом, а Буле также по­дошел к этому столу, — последовал взрыв. Правая ножка стола была совершенно уничтожена. Находившаяся над ней часть стола с картой Южного фронта была выбита, а висевшая над столом люстра упала на голову генерал-полковнику Йодлю.

Штурмбаннфюрер СС Гюнше и майор Ион, стоявшие у окон, были выброшены силой взрыва наружу вместе с оконными рамами. Стенографу Бергеру оторвало обе ноги. Тяжелые ожоги и ранения получили генералы Шмундт и Кортен, а также подполковник Брандт, капи­тан Ассман, подполковник Боркман и генерал Боденшац. Бергер, Шмундт, Кортен, Брандт впоследствии умерли от полученных ран. Лишь один фельдмаршал Кейтель слу­чайно остался невредимым.

Гитлер получил незначительные повреждения правой руки и стал плохо слышать на одно ухо. Взрывной волной брюки Гитлера были разодраны в клочья. Получив нерв­ный шок, он не смог сам идти, и два охранника с трудом помогли ему добраться до своего бункера.

Немедленно после взрыва Штауффенберг, Фельгибель и Хефтер выехали на автомашине на аэродром, не узнав подробности о результатах произведенного покушения.

Начальник 1-го отдела охраны штурмбаннфюрер СС Хегель был на пути к бараку, когда раздался взрыв. Он увидел столб дыма и пыли и немедленно приказал за­крыть входы и выходы из ставки.

Штауффенберг, Фельгибель и Хефтер доехали до кара­ульного поста, где были задержаны, но после телефонно­го разговора с адъютантом коменданта ставки были про­пущены. Так они добрались до аэродрома и немедленно вылетели в Берлин.

Хегель направился в помещение, где было совершено покушение, и после осмотра установил, что взрыв после­довал не из-под половиц, а что взорвался предмет, стояв­ший на полу.

Хегель спросил вахмистра Адама, кто выходил из по­мещения во время заседания. Адам ответил, что выходил Штауффенберг и что он его ищет, так как им заказан те­лефонный разговор с Берлином. Свои подозрения в от­ношении Штауффенберга Хегель доложил Кейтелю и приехавшему в это время Гиммлеру. Тотчас же было ус­тановлено, что Штауффенберг, Хефтер и Фельгибель с подозрительной поспешностью вылетели в Берлин.

С санкции Гиммлера Хегель позвонил в Берлин на­чальнику IV управления СД Мюллеру и сообщил ему о происшедшем и подозрениях на Штауффенберга для принятия соответствующих мер. Мюллер немедленно уч­редил наружное наблюдение за Штауффенбергом, Фельгибелем и Хефтером сразу же после их прибытия на аэро­дром для установления круга заговорщиков.

Наружное наблюдение сопровождало их до квартир от­дельных участников заговора... а затем в штаб генерал-полковника Фромма (командующего армией резерва. — Б. С.).

Когда Штауффенберг и Хефтер (Фельгибель поехал в другое место) доложили Фромму об «удавшемся поку­шении», последний их застрелил. Вероятно, Фромм уже знал, что покушение не удалось.

По приказу Гиммлера в ставку была направлена «осо­бая комиссия гестапо» для проведения тщательного рас­следования на месте. Из членов комиссии припоминаю специалиста по взрывчатым веществам — штурмбаннфюрера СС Видемана...

В самом бараке, где произошел взрыв, комиссия обна­ружила остатки портфеля, плоскогубцев, капсюля, и к концу дня вся картина покушения была уже ясна.

Шофер, отвозивший трех офицеров на аэродром, по­казал на допросе, что во время поездки почувствовал тол­чок, как будто кто-то из пассажиров выбросил что-то из машины. При осмотре местности была найдена вторая адская машина, выброшенная из автомобиля.

Анализ взрывчатки, как говорил мне Видеман, пока­зал, что взрывчатое вещество было английского происхождения, однако оно могло быть произведено и в хими­ческой лаборатории имперского управления криминаль­ной полиции.

В последующие дни были арестованы фельдмаршал фон Вицлебен, генералы Гёппнер и Штиф, обергруппенфюрер СА граф Гельдорф, а ряд офицеров, в том числе генерал Вагнер и полковник Фрейтаг фон Лорингофен покончили жизнь самоубийством.

В соучастии в покушении на Гитлера подозревался так­же начальник имперской криминальной полиции группенфюрер СС Небе, которому удалось бежать и некото­рое время скрываться, пока он не был арестован в окрест­ностях Берлина...

Следует отметить, что, как показал генерал Штиф, покушение на Гитлера планировалось вначале в Берхтесгадене, однако не было осуществлено, так как заговор­щики в силу особо тщательной охраны этого района не смогли бы оттуда выбраться.

Затем было намечено осуществить покушение в начале июля 1944 года около замка Клесхейм, где Гитлер должен был осматривать новые типы танков и военного обмун­дирования. Заговорщики хотели положить в ранцы трех солдат, демонстрировавших обмундирование, мины, ко­торые должны были взорваться при малейшем натягива­нии одного из ремней на ранце. В этих целях взрывчатка была принесена в ставку командования сухопутными си­лами (лес Мауэрвальд), где ее хотели было зарыть, одна­ко этому помешали сотрудники тайной полевой поли­ции, обнаружившие эту взрывчатку. По приказу заговорщика генерал-квартирмейстера Вагнера расследование по этому делу было прекращено.

Далее было установлено, что Штауффенбёрг приезжал с адской машинок также и в ставку Гиммлера, но имел ли он намерение совершить там покушение на Гиммле­ра — осталось невыясненным.

До осени 1944 года точное происхождение взрывчато­го вещества, посредством которого заговорщики осуще­ствляли покушение на Гитлера, не было установлено (взрывчатка оказалась трофейной английской и была предоставлена Штауффенбергу участвовавшими в заго­воре офицерами абвера. — Б. С.). Возможно, что по это­му поводу дал показания Небе, однако мне это неизве­стно».

Опыт покушения 20 июля доказывает, что даже воз­можность пронести бомбу в помещение, где находился Гитлер, отнюдь не гарантировала успеха. Штауффенберг, потерявший в Тунисе правую руку и два пальца левой, не мог использовать для покушения пистолет, да и выта­щить его и произвести прицельный выстрел во время совещания было очень мало шансов. Также не мог он взо­рвать бомбу или гранату, непосредственно метнув ее в фю­рера. Оставалась только бомба со взрывателем замедлен­ного действия. Но в этом случае покушающийся не знает, в каком положении по отношению к заложенному заряду будет находиться жертва в момент взрыва. Гитлера спас дубовый стол, над которым он склонился, рассматривая карту обстановки на фронте группы армий «Центр». Кро­ме того, полковник Брандт, которому мешал портфель Штауффенберга, передвинул его по другую сторону нож­ки стола, так что теперь массивная тумба заслонила фюре­ра от бомбы. Даже в столь благоприятных обстоятельствах для покушения, в которых оказался Штауффенберг, су­мевший поставить портфель с бомбой у самых ног Гитле­ра, успех определялся только волей случая. Между про­чим, если бы совещание не было перенесено в барак, а проводилось, как обычно, в бункере, где взрывная волна нанесла бы гораздо больший ущерб, то у Гитлера было бы существенно меньше шансов уцелеть. После того как фю­рер остался жив, заговор был обречен на скорую ликвида­цию. Ведь Штауффенберг и его соратники сразу после приземления в Берлине, по свидетельству Раттенхубера, оказались «под колпаком» у шефа гестапо Мюллера. У за­говорщиков не было поддержки ни в народе, ни среди ос­новной массы солдат и офицеров вермахта.

А. Шпеер справедливо отмечал в мемуарах, что «жизнь Гитлеру спасло то обстоятельство, что к 20 июля не успели закончить внутреннюю отделку его нового бун­кера и для проведения оперативного совещания выбрали предназначенное для меня легкое деревянное строение, в котором к тому же были распахнуты окна и двери. В за­мкнутом пространстве подземного помещения после та­кого мощного взрыва никто бы из присутствующих не уцелел».

Сразу после покушения, в ночь на 21 июля, Гитлер в качестве Верховного главнокомандующего издал при­каз: «Небольшая кучка бессовестных предателей совер­шила покушение на меня и штаб вермахта, чтобы захва­тить власть в государстве. Провидение помогло предотв­ратить это преступление».

Гитлер, убежденный антихристианин, приписал свое спасение не Богу, а языческому Провидению. Через восемь часов после покушения он выступил с радиообращением к германской нации. Этот замечательный во многих отно­шениях текст я процитирую почти полностью:

«Немецкие граждане и гражданки!

Я не знаю, в который уже раз на меня подготовлялось и производилось покушение. Если я к вам сегодня обра­щаюсь, то делаю это по двум причинам:

1. Для того чтобы вы слышали мой голос и знали бы, что я невредим и здоров.

2. Для того чтобы вы узнали подробности преступления, которое не имеет себе подобного в истории немецкого народа.

Совсем маленькая клика тщеславных, бессовестных и в то же время преступно глупых офицеров создала кон­спиративный заговор, с целью устранить меня и вместе со мной ликвидировать командный штаб германских во­оруженных сил. Бомба, подложенная полковником гра­фом фон Штауффенбергом, взорвалась в двух метрах справа от меня. Ею был очень тяжело ранен ряд ценных моих сотрудников — один из них скончался.

Я сам остался вполне невредим, если не считать легких накожных ссадин, ушибов и ожогов. Я это воспринимаю как подтверждение данного мне Провидением поручения стремиться и впредь к осуществлению моей жизненной цели так, как я это делал до сих пор.

Ибо я могу перед всей нацией торжественно объявить, что с того дня, как я пришел на Вильгельмштрассе, у ме­ня была лишь одна мысль — добросовестно исполнять мой долг и что, с тех пор как я убедился в неизбежности и неотложности войны, я знал, собственно говоря, толь­ко заботу и труд, и в бесчисленные дни и в бессонные но­чи я жил только для моего народа.

В час, когда германская армия ведет тяжелейшую борь­бу, и в Германии, как ранее в Италии, нашлась ничтож­ная, маленькая группа людей, которая полагала, что смо­жет нанести нации удар в спину, как в 1918 году. На этот раз они жестоко ошиблись.

Утверждение этих узурпаторов, что меня нет в живых, опровергается с момента, в который я, мои дорогие не­мецкие сограждане, обращаюсь к вам с этой речью. Круг, представляемый этими узурпаторами, исключительно мал (сразу вспоминаются знаменитые ленинские слова: «Узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа», вполне применимые к Штауффенбергу и его товарищам. Их не мог поддержать не только народ, но и основная масса офицеров вермахта. — Б. С.). С гер­манскими вооруженными силами, и в частности с гер­манскими сухопутными войсками, он не имеет ничего общего. Это маленькая шайка преступных элементов, ко­торая теперь будет беспощадно уничтожена.

Чтобы окончательно водворить порядок, я назначил рейхсминистра Гиммлера командующим всеми тыловы­ми войсками. Чтобы заменить временно выбывшего по болезни начальника Генерального штаба, я призвал вместо него в Генеральный штаб генерал-полковника Гудериана и назначил его, одного из испытаннейших вое­начальников Восточного фронта.

Во всех других учреждениях Рейха все остается без пе­ремен. Я убежден, что мы после ликвидации этой ни­чтожной клики предателей и заговорщиков создадим в тылу ту атмосферу, в которой нуждаются бойцы на фронте. Ибо совсем недопустимо, чтобы в то время, когда на передовых позициях тысячи и миллионы солдат жертвуют последним, в тылу ничтожная шайка честолю­бивых и жалких тварей могла бы пытаться препятство­вать этой жертвенности.

На этот раз мы рассчитаемся с ними так, как это при­нято у нас, национал-социалистов. Я убежден, что в этот час каждый порядочный офицер и каждый храбрый сол­дат поймут наши действия.

Какая участь постигла бы Германию в случае, если бы покушение удалось, это могут представить, наверное, только совсем немногие. Я лично благодарен Провиде­нию и Создателю не за то, что Он сохранил мне жизнь — жизнь моя состоит в заботе и труде для моего народа, — но я Ему благодарен за то, что Он мне дал возможность и впредь заботиться о народе и продолжать мою работу так, чтобы я мог ответить за нее перед моей совестью.

Долг каждого немца, кем бы он ни был, оказывать бес­пощадный отпор этим элементам, либо немедленно аре­стовывать, либо, при малейшем сопротивлении, без ко­лебания уничтожать. Приказы по всем воинским частям отданы. Они будут беспрекословно исполнены согласно тем традициям повиновения, что присущи германской армии.

Еще раз я особо приветствую вас, мои старые соратни­ки, потому что мне опять удалось избежать участи, кото­рая для меня самого не таила ничего ужасного, но кото­рая принесла бы много ужасов немецкому народу. Я вижу в этом перст Провидения, указывающий на то, что я дол­жен продолжать мое дело, и поэтому я его и буду продол­жать».

Заговорщики все же оказались отнюдь не «ничтожно малой шайкой». По обвинению в причастности к собы­тиям 20 июля было арестовано несколько тысяч человек, из них около двухсот казнено, а еще несколько десятков офицеров покончили жизнь самоубийством.

Гитлер, предавая арестованных беспощадному Народ­ному трибуналу, заметил: «На этот раз я расправлюсь с ними безо всякого снисхождения. Эти преступники предстанут не перед военным судом, где сидят их пособ­ники и где затягиваются процессы. Они будут вышвыр­нуты из вермахта и предстанут перед Народным судом. Они не получат честной пули, а будут повешены как под­лые изменники! Суд чести вышвырнет их из вермахта, и тогда можно будет судить их как гражданских лиц, так что они не запятнают престижа вермахта. Судить их сле­дует молниеносно, не позволять им произносить никаких речей. И приводить приговор в исполнение в течение двух часов после его вынесения! Их следует вешать тут же без всякой жалости. И самое главное — не давать им вре­мени для длинных речей. Ну Фрейслер (председатель На­родного суда. — Б. С.) уж об этом позаботится. Это — наш Вышинский». Фюреру явно импонировал опыт совет­ской «скорострельной» юстиции 30-х годов.

Впрочем, что любопытно, полтора месяца спустя, по­сле катастроф в Румынии и во Франции у Фалеза, Гитлер даже пожалел, что не погиб от бомбы Штауффенберга. 31 августа 1944 года фюрер заявил: «Если бы моя жизнь закончилась 20 июля, это стало бы для меня избавлением от забот, бессонных ночей и тяжких душевных страда­ний!» Действительно, в конечном поражении Гитлер тог­да уже ничуть не сомневался. А гибель в результате поку­шения позволила бы ему войти в историю непобежден­ным, да еще жертвой подлых предателей!

Повторю, что даже в случае успеха покушения у заго­ворщиков практически не было шансов захватить власть. Об этом хорошо написал после войны Ф. Зенгер: «Что ос­тавалось делать? От Гитлера, наверное, можно было бы избавиться, но это не устранило бы всей банды гангсте­ров, державших бразды правления и готовых к тому, что их будут судить как преступников. Многие из моих моло­дых друзей (участников заговора. — Б. С.) мечтали, что западные державы начнут переговоры с новым герман­ским правительством, состоящим из мятежных генералов. Они не понимали, что даже иностранцы, хорошо знавшие Германию... считали «милитаризм» ответствен­ным за приход Гитлера к власти, хотя ни один слой насе­ления страны не дал столько его противников, сколько германская армия. Они надеялись прослыть противника­ми Гитлера за рубежом, потому что считались таковыми в самой Германии, и это заставляло их верить в возмож­ность переговоров. Однако наши противники были заин­тересованы только в безоговорочной капитуляции, и в немалой степени причиной тому было сложившееся общественное мнение за рубежом».

Фактически, когда Зенгер говорит, что в вермахте было больше противников Гитлера, чем в других слоях населе­ния, он имеет в виду не весь народ, а лишь его элиту. Дей­ствительно, среди представителей военной элиты оказа­лось больше открытых противников Гитлера, чем среди экономической элиты или, например, деятелей науки и культуры, особенно если брать тех, кто не эмигрировал, а остался в Германии. Что же касается шансов на успех заговора, то их действительно не было, даже в случае ес­ли бы Гитлер погиб 20 июля 1944 года. Ведь заговорщики располагали хоть какой-то поддержкой лишь среди ко­мандования и военной администрации Западного фрон­та. На Восточном фронте и в Италии, равно как и на тер­ритории Рейха, никаких командиров боевых частей и со­единений на их стороне не было, а караульный батальон Отто Эрнста Ремера они двинули на берлинские прави­тельственные здания только с помощью обмана о смерти Гитлера и попытке СС захватить власть, который очень быстро был разоблачен. Именно отсутствие сил не позво­лило заговорщикам изолировать основные центры влас­ти в Берлине и прервать их связь с «Вольфшанце». После гибели Гитлера власть бы наверняка перешла к Герингу, в тот момент числившемуся официальным преемником фюрера. И его поддержали бы не только люфтваффе и флот, где подавляющее большинство офицерского кор­пуса симпатизировало нацистам, воссоздавшим эти виды германских вооруженных сил, но и большинство генералов, офицеров и солдат сухопутных сил, не говоря уж о войсках СС. Страны антигитлеровской коалиции, кото­рых страшила боевая мощь вермахта, а не только завоева­тельные стремления Гитлера, и после гибели фюрера не отказались бы от требования безоговорочной капитуля­ции. И чем участники заговора 20 июля собирались при­влечь на свою сторону народ и армию? Призывом сда­ваться на милость тех, против кого тотальная пропаганда пять лет побуждала бороться не на жизнь, а на смерть? Даже если бы командующий Западным фронтом Клюге попытался в случае гибели Гитлера заключить перемирие с союзниками, его приказ вряд ли был бы выполнен. И исход путча был бы таким же, каким он и оказался в действительности.

Нельзя не признать, что Штауффенбергом и большин­ством его товарищей двигали благородные цели. Но не­обходимо подчеркнуть, что, к несчастью, надежд на успех их предприятия практически не было. В то же время не­которым из заговорщиков, например имперскому руко­водителю криминальной полиции группенфюреру СС Артуру Небе, в случае победы союзников грозила верная виселица за активное участие в «окончательном реше­нии». В самые страдные месяцы 1941-го он командовал эйнзатцгруппой «Б» на Восточном фронте, уничтожив­шей около 50 тысяч евреев. А повесили его, по иронии судьбы, за участие в июльском заговоре. И никто уже не ответит, на что рассчитывали Небе и те немногие заго­ворщики. Неужели на то, что союзники откажутся от тре­бования безоговорочной капитуляции и закроют глаза на совершенные при нацистах преступления?

 

 

Расовая политика Гитлера

 

 

Вся деятельность Гитлера была подчинена расовой идее. Он считал германскую расу высшей на земле и бо­ролся за ее господство. Другим народам он предлагал подчинение или гибель. Можно вполне согласиться с мнением эстонских историков А. Адамсона и С. Валдмаа: «Конечно, цели всех великих держав в войне были корыстны, но особенно это характерно для целей Герма­нии: если большевики (интернационал-социалисты) боролись во имя того, что они считали счастьем для все­го человечества, то германские национал-социалисты боролись во имя господства одной расы — светловоло­сых германцев, «арийцев» — и были готовы стереть с ли­ца земли все расы, которые в их глазах представлялись «низшими» или «неполноценными». Большинство эс­тонцев воевало во Второй мировой войне в немецких мундирах, оказавшись таким образом на стороне тех, кто проиграл войну... и это определяет наши мнения и чувства. Нам пришлось много страдать под полувеко­вой советской оккупацией. Однако победа Гитлера была бы для человечества более страшным несчастьем, чем победа Сталина».

Для реализации иррациональной по сути расовой док­трины использовались вполне рациональные средства в виде первоклассной армии и военно-промышленного комплекса. А для ее обоснования фюрер изрядно «под­правил» культурную историю человечества.

В книге «Моя борьба» он утверждал «арийский при­оритет» во всех основных сферах культуры: «Вся человеческая культура, все достижения искусства, науки и тех­ники, свидетелями которых мы являемся сегодня, почти исключительно плоды творчества арийцев. Один лишь этот факт вполне обоснованно подтверждает вывод о том, что именно ариец — родоначальник высшего гума­низма, а следовательно, и прообраз всего того, что мы по­нимаем под словом «человек». Он — Прометей человече­ства, со светлого чела которого во все времена слетали искры гениальности, всегда заново разжигающие огонь знаний, освещающий мглу мрачного невежества, что позволило человеку возвыситься над всеми другими су­ществами Земли... Именно он заложил основы и воздвиг стены всех великих сооружений человеческой культуры».

Уделяя внимание германской культуре, Гитлер с нача­лом Второй мировой войны позаботился о том, чтобы людей искусства не призывали в армию. Разумеется, только тех, кто выражал в своем творчестве «истинно гер­манский дух», а не «растлителей-декадентов». Многие из последних, впрочем, к тому времени уже успели поки­нуть территорию Рейха.

«Арийское превосходство», по мнению фюрера, осо­бенно ярко проявилось в военной сфере. Но Гитлер счи­тал, что в германской армии периода Первой мировой войны не все было ладно, иначе не разразилась бы ката­строфа 1918 года. Ее он связывал с «предательством» со­циал-демократов, среди которых, как считал фюрер, ве­дущую роль играли евреи.

Главной целью внешней и внутренней политики наци­онал-социалистического государства провозглашалось достижение мирового господства и получение «жизнен­ного пространства» на Востоке — в Польше и России для избранного германского народа. Расовые мотивы прони­зывали всю жизнь Третьего Рейха. Гитлер писал в книге «Моя борьба»: «Наше государство будет прежде всего стремиться установить здоровую, естественную жизнен­ную пропорцию между количеством нашего населения и темпом его роста, с одной стороны, и количеством и ка­чеством наших территорий — с другой. Только так наша внешняя политика может должным образом обеспечить судьбы нашей расы, объединенной в нашем государстве.

Здоровой пропорцией мы можем считать лишь такое соотношение между указанными двумя величинами, ко­торое целиком и полностью обеспечивает пропитание народа продуктами нашей собственной земли. Всякое иное положение вещей, если оно длится даже столетиями и тысячелетиями, является ненормальным и нездоровым. Раньше или позже такое положение принесет величай­ший вред народу и может привести к его полному уничто­жению.

Чтобы народ мог обеспечить себе подлинную свободу существования, ему нужна достаточно большая терри­тория».

«Расово неполноценные» элементы должны были бес­пощадно истребляться или изгоняться за пределы обита­ния германского народа. Среди собственно немцев ис­треблению подлежали неизлечимо больные и психически больные. 1 сентября 1939 года, в день начала Второй ми­ровой войны, Гитлер отдал секретный приказ «расширить полномочия определенного круга врачей таким образом, чтобы они могли обеспечить милосердную смерть неизле­чимо больным после критического изучения их здоро­вья». В рамках этой «милосердной акции» только в Герма­нии было уничтожено более 50 тысяч человек. Неизлечи­мо больные и слабоумные также подлежали уничтожению и на оккупированных территориях.

Главным объектом будущей германской колонизации Гитлер назвал Россию: «Мы, национал-социалисты, со­вершенно сознательно ставим крест на всей немецкой внешней политике довоенного времени. Мы хотим вер­нуться к тому пункту, на котором прервалось наше старое развитие 600 лет назад. Мы хотим приостановить вечное германское стремление на юг и на запад Европы и обра­щаем взор в сторону территорий, расположенных на вос­токе. Мы окончательно рвем с колониальной и торговой политикой довоенного времени и сознательно переходим к политике завоевания новых земель в Европе.

Когда мы говорим о завоевании новых земель в Евро­пе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены.

Сама судьба указует нам перстом. Выдав Россию в ру­ки большевизма, судьба лишила русский народ той ин­теллигенции, на которой до сих пор держалось ее госу­дарственное существование и которая одна только слу­жила залогом известной прочности государства. Не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим Россия была обязана германским элементам — превосходнейший пример той громадной государственной роли, которую способны играть германские элементы, действуя внутри более низкой расы. Именно так были созданы многие могущественные государства на земле. Не раз в истории мы видели, как народы более низкой культуры, во главе которых в качестве организаторов стояли германцы, пре­вращались в могущественные государства и затем держа­лись прочно на ногах, пока сохранялось расовое ядро гер­манцев. В течение столетий Россия жила именно за счет германского ядра в ее высших слоях населения. Теперь это ядро истреблено полностью и до конца. Место гер­манцев заняли евреи. Но как русские не могут своими собственными силами скинуть ярмо евреев, так и одни евреи не в силах долго держать в своем подчинении это громадное государство. Сами евреи отнюдь не являются элементом организации, а скорее ферментом дезоргани­зации. Это гигантское восточное государство неизбежно обречено на гибель. К этому уже созрели все предпосыл­ки. Конец еврейского господства в России будет также концом России как государства. Судьба предназначила нам быть свидетелями такой катастрофы, которая лучше, чем что бы то ни было, подтвердит безусловную правиль­ность нашей расовой теории».

Гитлер искренне верил, что только германский расо­вый элемент в виде первой норманнской княжеской ди­настии Рюриковичей и норманнской дружины, позднее получивший прививку в виде остзейского немецкого дво­рянства, обеспечил тысячелетнее существование Русско­го государства. В ходе революции 1917 года и последую­щей Гражданской войны потомки Рюриковичей, а также иных дворян варяжского (норманнского) происхожде­ния, равно как и остзейские бароны, были либо истреб­лены, либо вынуждены эмигрировать. Поэтому фюрер был убежден, что в моральном и организационном отно­шении Советская Россия стала значительно слабее преж­ней Российской империи и не может рассматриваться в качестве серьезного военного противника. Неудача Красной Армии в финской войне и «чистка» высшего ко­мандного состава 1937—1938 годов, казалось бы, под­тверждали гитлеровскую теорию. К счастью, она оказа­лась ошибочной. А вот насчет того, что евреи не смогут надолго удержаться в советских властных структурах, Гитлер не ошибся. Уже к концу 20-х годов, после того как Сталин одолел внутрипартийную оппозицию, евреев в высшем партийном руководстве почти не осталось. На протяжении 30-х годов они утратили свои позиции в НКВД и в Красной Армии (равно как и прочие инород­цы, имевшие связи с иностранными государствами, — поляки и выходцы из Прибалтики, а в 40-е годы, в ходе кампании борьбы с космополитизмом, евреи были вычи­щены и с номенклатурных постов среднего звена.

Широкая колонизация восточных земель немцами и «германскими народами», вроде голландцев или нор­вежцев, мыслилась нацистами только после победонос­ного окончания войны. В военное время было сделано несколько пробных акций такого рода, в частности в рай­оне ставки Гитлера под Винницей, но все они закончи­лись безрезультатно.

Гитлер не мыслил никакого иного устройства Велико-германского Рейха, кроме как на основе безусловного подчинения всех завоеванных или «добровольно присое­динившихся» стран диктату из Берлина. Собственно гер­манские земли, а тем более оккупированные территории не должны были обладать ни автономией, ни какими-либо элементами государственной самостоятельности. Ес­ли и говорилось о каком-то равноправии «германских на­родов» в составе Великогерманского Рейха, то только в пропагандистских целях.

Разрабатывались планы «германизации» арийских на­родов, а также славян, среди которых с помощью антро­пометрии стремились выявить лиц с повышенной долей «германской крови». Хотя в действительности, напри­мер, те же славяне и немцы, замечу, имеют не только язы­ковое, но и физико-антропологическое родство и не мо­гут быть в принципе разделены по этим признакам. Рейхсфюрер Гиммлер 5 апреля 1942 года в ставке Гитлера заявил, что «наилучший способ решить французскую проблему — это ежегодно проводить среди населения Франции отбор лиц германской крови. Нужно попробо­вать поместить их детей в самом раннем возрасте в не­мецкие интернаты, заставить там забыть о том, что волею случая они считались французами, внушая, что в них те­чет германская кровь, и подчеркивая их принадлежность к великому германскому народу». Гитлер, однако, весьма осторожно отнесся к идее онемечивания французов: «Все попытки онемечивания меня не особенно вдохновляют, если только они не подкреплены мировоззренчески. В случае с Францией следует помнить, что ее военная слава зиждется не на идейной позиции большинства на­селения, но на том, что французы пару раз умело исполь­зовали благоприятное для них соотношение военных сил на континенте (например, вступив в Тридцатилетнюю войну). Но там, где им противостояли немцы, наделен­ные национальным самосознанием, они всегда получали хорошую взбучку, например от Фридриха Великого в 1740 году и т. п. И не имеет никакого значения то, что корсиканец Наполеон, этот уникальный военный гений, вел ее к победам всемирно-исторического значения. Большинство французов склонны к мещанству, и поэто­му для Франции будет тяжелым ударом, если ее пра­вящий слой лишить пополнения лицами германской крови».

Гитлер втолковывал Гиммлеру, одержимому идеями германизации не только французов, но даже поляков и чехов (последние даже считались «германским наро­дом»): «Разве я с легким сердцем разделил свою родину Австрию на несколько маленьких гау с целью избавить ее от сепаратистских тенденций и облегчить ее присоедине­ние к Германскому Рейху. У Австрии в конце концов своя полутысячелетняя история, в которой было много поис­тине великих событий.

Но при обсуждении этой проблемы с голландцами и норвежцами (согласно расовой теории национал-социа­листов, относившихся к «германским народам». — Б. С.) следует быть очень осторожными. Нужно всегда помнить, что Бавария в 1871 году также ни разу не выразила намере­ния присоединиться к Пруссии; Бисмарк только уговорил ее войти в состав мощного, близкого ей по крови союза под названием Германия. Я в 1938 году тоже не говорил ав­стрийцам, что хочу присоединить их к Германии; напро­тив, я всегда подчеркивал, что намерен объединить их с Германией и создать Великогерманский Рейх (т. е. якобы новое государство, где Австрия будет едва ли не равно­правна с Германией. Разумеется, это был только пропаган­дистский лозунг. — Б. С.). Германцам Северо-Запада и Се­вера (т. е. голландцам, фламандцам и скандинавским на­родам. — Б. С.) нужно постоянно внушать, что речь идет всего лишь о Германском Рейхе, только о Рейхе, идеологи­ческой и военной опорой которого является Германия...

Я скептически отношусь к участию иностранных леги­онов в военных действиях на Восточном фронте. Никог­да не следует забывать, что любой из этих легионеров, если только он не проникся сознанием своей кровной связи с Германской империей как основой нового евро­пейского единства, будет чувствовать себя предателем своего народа.

Насколько это опасно, наглядно демонстрирует распад Австро-Венгерской империи. Здесь также полагали, что смогут привлечь на свою сторону другие народы, к при­меру поляков, чехов и т. д., если предоставят им возможность пройти военное обучение в рядах австрийской ар­мии. В решающий момент выяснилось, что именно эти люди подняли против нее знамя борьбы. Поэтому речь идет о том, чтобы попытаться воссоздать Германский Рейх под германским знаменем. Невозможно было в 1871 году заставить Баварию присоединиться к Герман­ской империи под знаменами Пруссии, равно как и не­возможно ныне объединить германские народы под чер­но-бело-красным (кайзеровским) знаменем прежнего Рейха. Поэтому я с самого начала ввел для НСДАП, явля­ющейся носительницей идеи объединения всех герман­цев, новый символ, который станет также символом всех германцев, — знамя со свастикой (повторяющее цвета кайзеровского флага. — Б. С.)».

Гитлер также предостерегал против слишком широкого онемечивания чехов и поляков. Он подчеркивал, что «вся­кое проявление терпимости по отношению к полякам не­уместно. Иначе опять придется столкнуться с теми же яв­лениями, которые уже известны истории и которые всегда происходили после разделов Польши. Поляки потому и выжили, что не могли не воспринимать всерьез русских как своих повелителей, и еще потому, что им удалось, при­бегая к всевозможным уловкам, добиться у немцев такого политического положения, которое при поддержке поли­тического католицизма стало решающим фактором в гер­манской внутренней политике.

Нужно прежде всего следить за тем, чтобы не было слу­чаев совокупления между немцами и поляками, ибо в противном случае в вены польского правящего слоя по­стоянно будет вливаться свежая немецкая кровь...

Неменьшую осторожность следует проявлять и в отно­шении чехов, у которых есть пятисотлетний опыт, как лучше всего изображать из себя верноподданных, не воз­буждая ни в ком недоверия. Сколько чехов во времена моей юности праздно шатались по Вене, очень быстро осваивая венский диалект, а затем ловко пробирались на высшие посты в государстве, занимали ведущие пози­ции в экономике и т. д.!»

Гитлер упрекал власти Второй империи за «половин­чатость» в польском вопросе: «Поляков дразнили, а се­рьезного удара не нанесли ни разу. В результате мы не получили победы немцев и не достигли замирения по­ляков». Он отрицал возможность «германизации» поля­ков путем внедрения в польских землях немецкого язы­ка: «Польский народ остался бы польским народом, только выражающим на чужом языке свои собственные чуждые нам идеи. Такой чуждый нашей расе народ сво­ею более низкой ступенью развития только компроме­тировал бы достоинство и высоту развития нашего соб­ственного народа». Расовая доктрина нацистов обрекала поляков или на уничтожение, или на депортацию. «Гер­манизации» подлежали лишь те поляки, которых на­цистские ученые-антропологи сочли бы близкими к германской расе.

Депортации начались в первые же дни оккупации вер­махтом. Уже 20 октября 1939 года начальник 16-й опера­тивной команды СД штурмбаннфюрер СС Франц Редер докладывал в Главное управление имперской безопасно­сти (РСХА): «По воле фюрера из населенной поляками Померании должна возникнуть в кратчайший срок не­мецкая Западная Пруссия. Для осуществления этих задач необходимы, по согласованному мнению всех компе­тентных органов, следующие меры:

1. Физическая ликвидация всех польских элементов, которые:

а) в прошлом играли ведущую роль на польской стороне или б) могут стать в будущем участниками польского сопротивления.

2. Выселение или переселение всех «коренных поляков» и «конгрессоров» (переселенцев из Царства Польского) из Западной Пруссии.

3. Переселение ценных в расовом и прочих отношениях поляков в центр старого Рейха, поскольку речь идет об угасающей немецкой родопреемственности, причем включение в немецкое народное тело должно происходить беспрепятственно. Указанные меры проводились с первого дня».

Также имперский протектор Богемии и Моравии Рейнгард Гейдрих, выступая перед чинами оккупацион­ной администрации в феврале 1942 года, заявил, что от 40 до 60 процентов чехов должны слиться с немцами в единый народ, а не подлежащие германизации чехи должны отправиться осваивать «жизненное пространст­во» на Востоке. Для этой же цели предполагалось исполь­зовать не вполне полноценную в расовом отношении часть голландцев. И тех, и других представителей «гер­манских народов» предполагалось сделать «надсмотрщи­ками» над местным восточнославянским населением.

Из «расово неполноценных» народов в будущем Гитлер собирался готовить слуг для немцев. В мае 1940 года рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер составил меморандум «Об обращении с инородцами на Востоке» (имелось в ви­ду Польское генерал-губернаторство). Там, в частности, утверждалось: «Для негерманского населения Востока не должно быть образования свыше четырехлетней народ­ной школы. Там должны учить лишь простому счету до пятисот, написанию своего имени и тому, что Господь Бог требует слушаться немцев и быть честными, прилеж­ными и порядочными. Умение читать я считаю для них излишним. Никаких других школ на Востоке вообще не должно быть». Гитлер же в марте 1942 года утверждал в своей ставке: «Прежде всего мы не должны направлять немецких учителей на восточные территории (имелась в виду как Польша, так и оккупированные советские тер­ритории. — Б. С.). Иначе мы потеряем и детей, и родите­лей. Мы потеряем весь народ, так как вбитые в его голо­вы знания впрок не пойдут. Самое лучшее было бы, если эти люди освоили там для общения с немцами только язык жестов. По радио же было бы полезнее всего пере­давать музыку в неограниченном количестве. Только к умственной работе приучать их не следует. Не допускать никаких печатных изданий... Эти люди будут чувствовать себя самыми счастливыми, если их по возможности оста­вят в покое. Иначе мы вырастим там наших злейших вра­гов! Но конечно, если действовать в интересах наших учителешек, то первым делом следовало бы открыть в Киеве университет».

На практике подобные программы представляли собой несбыточные утопии, к осуществлению которых можно было бы теоретически приступить лишь после окончания войны и обретения Германией мирового господства. В реальной действительности и в Польше, и на оккупи­рованных советских территориях газеты все же выходи­ли, да и в школах учили отнюдь не только расписываться и считать до пятисот, хотя университетов, конечно, не от­крывали.

Гитлер и другие руководители Германии, начиная вой­ну против СССР, смотрели на советскую территорию как на место создания новых немецких поселений и источ­ник почти дарового сырья и энергии. Население же рас­сматривалось как дешевая рабочая сила, обслуживающая нужды Рейха и германских колонистов на Востоке. При этом евреи и цыгане подлежали уничтожению, а сла­вянское и литовское население должно было быть суще­ственно сокращено благодаря недоеданию и репрессиям за действия партизан. Бывший уполномоченный по борьбе с партизанами на Востоке обергруппенфюрер СС Эрих фон дем Бах-Зелевски, представ в качестве свидете­ля перед Нюрнбергским трибуналом, показал, что Гимм­лер в речи, произнесенной в 1941 году в Везельсбурге, на­кануне похода на Россию, призвал уменьшить общую численность славянского населения в Польше и на окку­пированных территориях СССР на 30 миллионов чело­век. Этой цели, в частности, служили карательные опера­ции против партизан и казни заложников, а также всех тех, кто подозревался в связях с партизанами. 16 декабря 1942 года Гитлер отдал бесчеловечный приказ о борьбе с партизанами («бандами») в России, Польше и на Балка­нах: «Враг использует в бандитской борьбе фанатичных и вышколенных борцов, которые не страшатся никакого насилия. Речь идет о том, быть или не быть. Эта борьба не имеет ничего общего с солдатским рыцарством и с по­ложениями Женевской конвенции. Если борьба против банд будет вестись недостаточно жестокими методами, то в обозримом будущем у нас не хватит сил для сдержи­вания этой чумы.

Поэтому войска имеют право и обязаны применять в этой борьбе без каких-либо ограничений любые средст­ва, ведущие к успеху, в том числе против женщин и детей. Поблажки всякого рода — преступления против солдат, подвергающихся бандитским нападениям. Не может быть никакого снисхождения к бандитам и их пособ­никам.

Ни один военнослужащий, участвующий в борьбе про­тив банд и их пособников, не может привлекаться к су­дебной или дисциплинарной ответственности за свои действия».

Характерно, что жертвами этого приказа должны были стать прежде всего славяне, представлявшие собой, с точ­ки зрения Гитлера, расово неполноценный элемент. В конце 1942 года фюреру уже было ясно, что войну Гер­мании не выиграть. Но он стремился все равно истребить как можно больше евреев и славян, которых считал глав­ными врагами германского народа.

Впрочем, иногда сам фюрер готов был пересмотреть свои взгляды на расовую неполноценность тех или иных народов. Так, 2 июня 1942 года, суммируя в ставке впечат­ления от поездки в Полтаву, в штаб группы армий «Юг», Гитлер признал, что посещение Украины «заставило меня несколько пересмотреть прежние расовые воззрения. В Полтаве я видел столько голубоглазых и светловолосых женщин, что я даже подумал — вспомнив фотографии норвежек или даже голландок, представленные ему вмес­те с прошениями о женитьбе, — а не следует ли, вместо того чтобы говорить о проблеме «распространения север­ного типа», поднять вопрос о необходимости «распрост­ранить южный тип» в наших североевропейских государ­ствах».

Гитлер мыслил себе решение национального вопроса в Великогерманском Рейхе только посредством германи­зации всех подходящих для этой цели ненемцев и уничтожения или высылки с территории Рейха всех «расово не­полноценных» элементов. Но «окончательное решение» национальной проблемы он относил к далекому будуще­му, когда в Рейхе останется лишь однородная в националь­ном отношении масса германских народов, говорящих на немецком языке. Так, 22 января 1942 года фюрер заявил в своей ставке «Вольфшанце»: «Не исключено, что при по­следовательном руководстве мы через двести лет решим национальную проблему. В известной степени это уже бы­ло достигнуто Тридцатилетней войной.

В сороковые годы прошлого столетия любой чех сты­дился говорить по-чешски. Он гордился, что говорит по-немецки, и был особенно горд, если его принимали за венца. Введение всеобщего, равного, тайного избира­тельного права нанесло в Австрии сокрушительный удар по немцам. Социал-демократия принципиально стала на сторону чехов, высшая знать тоже.

Для аристократии немцы вообще слишком культурный народ. Она предпочитает малые народы окраин. Чехи бы­ли лучше, чем венгры, румыны и поляки. У них уже обра­зовался слой мелких буржуа, отличавшихся трудолюбием и знавших свое место. В наши дни они злобно, но и с без­мерным восхищением взирают на нас: «Нам, богемцам, не дано властвовать!»

Только властвуя над другими народами, можно на­учиться управлять. Чехи давно бы избавились от своего комплекса неполноценности, если бы с течением време­ни осознали свое превосходство над остальными окраин­ными народами Австрии...

На протяжении нескольких веков мы замыкались ис­ключительно на себе и теперь должны научиться активно наступать. Это продлится 50—100 лет. Мы умели властво­вать над другими. Самый лучший пример этого — Авст­рия. Если бы Габсбурги не заключили союз с враждебны­ми силами, то девять миллионов немцев справились бы с остальными пятьюдесятью миллионами!..

Нижняя Саксония, безусловно, родина властелинов. Английский господствующий слой родом оттуда! Именно там СС, используя свои методы, проводит набор руко­водящих кадров, с помощью которых через 100 лет мож­но будет управлять всеми территориями, не ломая себе голову над тем, кого куда назначить».

Идея рекрутирования «властелинов» на Нижнем Рейне так и не была, разумеется, реализована. И совсем уж фан­тастичными выглядят утверждения Гитлера о германцах Ближнего Востока: «Мы потеряли германцев, которых в Северной Африке называли берберами, а в Малой Азии — курдами. Одним из них был Кемаль Ататюрк, голу­боглазый человек, не имевший ничего общего с турками».

Гитлер в книге «Моя борьба» отверг возможность соли­дарности нацистов с национально-освободительными движениями народов Британской империи, заявив: «Мы, немцы, кажется, могли сами достаточно убедиться, как нелегко справиться с Англией. А кроме всего прочего, скажу о себе, что я, как германец, все же всегда предпочту видеть Индию под владычеством Англии, чем под какой-либо другой властью».

Но здесь фюрер оказался плохим пророком. В годы Второй мировой войны Германии, Италии и Японии во­лей-неволей пришлось искать союза с национально-ос­вободительными движениями в Индии, Бирме, арабских странах. А надежды на компромисс с Англией на основе «германской расовой солидарности» рассыпались в прах уже через какое-нибудь десятилетие после публикации «Моей борьбы».

Расовая доктрина национал-социализма не оставляла на земле места «малым народам», лишенным родины-почвы, — евреям и цыганам, подлежащим поголовному уничтожению. Дальше в «шкале вредоносности» шли по­ляки — «наследственные враги» немцев, численность ко­торых надо было максимально ограничить, а государст­венность ликвидировать, не допуская никаких форм са­моуправления. Однако тотального истребления польской нации нацисты не предусматривали.

Следующими после поляков вверх по шкале расо­вых предпочтений шли русские и белорусы, такие же, как и поляки, «недочеловеки», Die Untermenschen, но, по крайней мере, пользовавшиеся преимуществом перед поляками при назначении на посты в местном са­моуправлении на оккупированных территориях. После белорусов и русских более высокую ступеньку «расовой пирамиды» занимали литовцы и украинцы. Литовцы, как обладавшие еще совсем недавно собственным государст­вом, имели преимущество в виде самоуправления, как и два других прибалтийских народа — латыши и эстонцы. Однако из-за длительного существования на одной тер­ритории и предполагаемого нацистами «расового смеше­ния» с поляками ни литовцы, ни украинцы не считались «арийскими народами».

Следующими по шкале шли уже собственно «арийские народы». Этой чести из населения СССР удостоились только эстонцы, латыши, казаки, татары Крыма и Повол­жья, калмыки, осетины, ингуши, чеченцы и ряд других народов Северного Кавказа и Закавказья. Они в перспек­тиве подлежали германизации и должны были составить единую общность с германским народом.

За пределами СССР к «арийским народам» относили французов, итальянцев, испанцев, португальцев, венг­ров, греков, румын, словаков, болгар, сербов, словенцев, турок и некоторых других. При этом итальянцы, венгры, румыны, словаки, хорваты и болгары считались особы­ми, «союзными народами», что повышало их статус и с точки зрения расовой теории.

Далее, ближе к вершине расовой пирамиды, следовали «германские народы: датчане, норвежцы, голландцы, фламандцы, валлоны, чехи, англичане, ирландцы, шве­ды, финны. Их предполагалось в первую очередь исполь­зовать для колонизации «восточных территорий».

В 1943 году, когда для стран антигитлеровской коали­ции уже стало очевидно поражение Германии, расовая политика национал-социалистов претерпела вынужден­ные изменения. Термин «недочеловек» был изъят из упо­требления, и украинцы, белорусы, литовцы, русские и да­же поляки официально признавались теперь «арийскими народами» и принимались на службу в вермахт и СС. Геб­бельс официально заявил по поводу этих «восточных на­родов»: «Нельзя изображать этих людей, надеющихся за­воевать освобождение нашими руками, животными, вар­варами и тому подобным и одновременно рассчитывать на то, что они будут страстно желать победы немцев».

К тому времени расовая теория уже утратила всякий смысл как с точки зрения пропаганды, так и с точки зре­ния практической политики. Германия терпела пораже­ние на всех фронтах, причем не только от «германских народов», англичан и американцев, что вроде бы было не так обидно, но и от русских, которых еще вчера называли «недочеловеками». Теперь речь уже шла не о завоевании новых земель на Востоке и на Западе, а о самом сущест­вовании Рейха. В этой борьбе нацисты искали любых со­юзников среди жителей оккупированных территорий, поэтому всякое тиражирование понятия «недочеловек» было прекращено. Теперь врагов — американцев, англи­чан и русских «опускали» только за счет пропагандист­ских тезисов об их будто бы самых тесных отношениях с евреями, и при этом тех же русских пытались разделить на «хороших» и «плохих», в зависимости от их связи: с германскими властями или с большевиками. Самим же немцам уже не напоминали о том, что они «сверхчеловеки», а призывали защитить свою родину, дом и семью от нашествия врагов. Разумеется, при этом деликатно об­ходился вопрос: кто же начал войну и успел завоевать полмира, прежде чем был остановлен?

 

Гитлер и еврейский вопрос

 

 

Одним из главных врагов и одновременно пропаган­дистских мишеней национал-социалистов стали «ми­ровые плутократы» — воротилы международного фи­нансового капитала. Многие из них были еврейского происхождения, что нацисты старательно подчеркивали.

Вместе с тем основную массу германских евреев со­ставляли мелкие торговцы, адвокаты, врачи, ремеслен­ники, журналисты. Они никак не могли быть причисле­ны к крупным бизнесменам, но были удобным объектом расовой ненависти. Чужаки по вере, почти не занятые физическим трудом, они сделались объектом нападок со стороны разорявшихся крестьян, безработных рабочих, а немецкие торговцы и ремесленники, видя в еврейских коллегах своих конкурентов, особенно неприятных в пе­риод кризиса и падения спроса, также не питали теплых чувств к сынам Израиля.

Еще в книге «Моя борьба» Гитлер открыто выразил со­жаление, что накануне и в ходе Первой мировой войны «не удалось отравить газом 12— 15 тысяч этих еврейских предателей народа». Именно евреев он считал виновни­ками «удара кинжалом в спину» сражающейся герман­ской армии в 1918 году.

С 1933 года государственной политикой Германии стал антисемитизм, что означало вытеснение евреев из обще­ственной жизни, культуры и всех более или менее пре­стижных профессий, а с началом Второй мировой вой­ны — полное физическое уничтожение еврейского наро­да в рамках «окончательного решения еврейского вопроса». Такая политика коренилась в патологическом антисемитизме Гитлера, развившемся еще в Вене кануна Первой мировой войны. В книге «Моя борьба» он вспо­минал: «Окончательно оттолкнуло меня от евреев, когда я познакомился не только с физической неопрятностью, но и с моральной грязью этого избранного народа...

Разве есть на свете хоть одно нечистое дело, хоть одно бесстыдство какого бы то ни было сорта, и прежде всего в области культурной жизни народов, в которой не был бы замешан по крайней мере один еврей? Как в любом гнойнике найдешь червя или личинку его, так в любой грязной истории непременно натолкнешься на еврей­чика.

Когда я познакомился с деятельностью еврейства в прессе, в искусстве, в литературе, в театре, это неизбеж­но должно было усилить мое отрицательное отношение к евреям...

Это чума, чума, настоящая духовная чума, хуже той черной смерти, которой когда-то пугали народ. А в каких несметных количествах производился и распространялся этот яд!..

Одобрительные театральные рецензии всегда относи­лись только к еврейским авторам. Резкая критика никог­да не обрушивалась ни на кого другого, кроме как на нем­цев. Уколы против Вильгельма II становились системой, так же как специальное подчеркивание французской культуры и цивилизации. Пикантность литературной но­веллы возводили до степени простого неприличия. Даже в их немецком языке было что-то чужое...

Отношение евреев к проституции и еще больше к тор­говле девушками можно наблюдать в Вене лучше, чем где бы то ни было в Западной Европе, за исключением, быть может, некоторых портов на юге Франции. Стоило выйти ночью на улицу, чтобы натолкнуться в некоторых кварта­лах Вены на каждом шагу на отвратительные сцены, ко­торые большинству немецкого народа были совершенно неизвестны вплоть до самой мировой войны, когда часть наших германских солдат на Восточном фронте имела возможность или, точнее сказать, вынуждена была по­знакомиться с таким зрелищем...

Что было совершенно непонятно, так это та безгранич­ная ненависть, с которой они относятся к собственной народности, к величию своего народа, та ненависть, с ко­торой они бесчестят историю собственной страны и вы­валивают в грязи имена ее великих деятелей.

Это борьба против собственной страны, собственного гнезда, собственного очага бессмысленна и непонятна. Это просто противоестественно.

От этого порока их можно было излечить иногда на не­сколько дней, максимум на несколько недель. В скором времени при встрече у тех, кто казался тебе излеченным, приходилось убеждаться, что он остался прежним, что он опять во власти противоестественного».

Гитлер провозглашал: «Никакое примирение с евреями невозможно. С ними возможен только разговор по прин­ципу: либо — либо! либо они — либо мы!»

Раз нельзя излечить, надо уничтожить. И уничтожили почти 6 миллионов человек, приведя их, так сказать, в «естественное состояние».

Геббельс, по части антисемитизма занимавший в на­цистской верхушке почетное второе место после Гитлера, в 1937 году на партийном съезде в Нюрнберге заявил: «Взгляните, вот еврей — враг человечества, разрушитель цивилизации, паразит рода людского, воплощение зла, гнилостная бактерия, демон, приносящий вырождение человечества».

А Гитлер, вслед за другими антисемитами, утверждал: «Еврейский народ — при всем том, что внешне он кажется очень развитым, — на самом деле никакой истинной куль­туры не имеет, а в особенности не имеет никакой своей собственной культуры. Внешняя культура современного еврея на деле есть только извращенная им культура других народов». При этом «евреи живут, как паразиты, на теле других наций и государств. Это и вырабатывает в них то свойство, о котором Шопенгауэр должен был сказать, что «евреи являются величайшими виртуозами лжи»».

Фюрер прямо связывал еврейство с марксизмом и со­циал-демократией. Порой слова «еврей», «марксист», «коммунист» и «социал-демократ» выступали для него как синонимы. И всех их Гитлер считал злейшими врага­ми германской нации, объединяя в своем сознании поли­тические и расовые категории. Он заявлял: «Когда я стал глубже изучать всю роль еврейского народа во всемирной истории, у меня внезапно мелькнула мысль, что, может быть, неисповедимые судьбы по причинам, которые нам, бедным людям, остаются еще неизвестными, все-таки предначертали окончательную победу именно этому ма­ленькому народу. Может быть, этому народу, который ис­покон веков живет на этой земле, все же в награду доста­нется вся земля?

Имеем ли мы объективное право бороться за самосо­хранение или это право имеет только субъективное обос­нование?

Когда я окончательно углубился в изучение марксизма и со спокойной ясностью подвел итог деятельности ев­рейского народа, судьба сама дала мне свой ответ.

Еврейское учение марксизма отвергает аристократиче­ский принцип рождения и на место извечного превосход­ства силы и индивидуальности ставит численность массы и ее мертвый вес. Марксизм отрицает в человеке цен­ность личности, он оспаривает значение народности и расы и отнимает таким образом у человечества предпо­сылки его существования и его культуры. Если бы марк­сизм стал основой всего мира, это означало бы конец вся­кой системы, какую до сих пор представлял себе ум чело­веческий. Для обитателей нашей планеты это означало бы конец их существования.

Если бы еврею с помощью его марксистского символа веры удалось одержать победу над народами мира, его ко­рона стала бы венцом на могиле всего человечества. Тог­да наша планета, как было с ней миллионы лет назад, но­силась бы в эфире, опять безлюдная и пустая.

Вечная природа безжалостно мстит за нарушение ее за­конов.

Ныне я уверен, что действую вполне в духе Творца все­могущего, борясь за уничтожение еврейства, я борюсь за дело Божие».

Уничтожение евреев стало одной из главных целей внешней и внутренней политики Третьего Рейха. Гитлера не остановило то, что четверть всех германских нобелев­ских лауреатов были людьми еврейского происхождения. Кроме того, еврейская тема стала мощным оружием на­цистской пропаганды. Все антифашисты в Германии объявлялись евреями или пособниками евреев. А насчет правительств стран антигитлеровской коалиции утвержда­лось, что они находятся под мощным еврейским влиянием.

Строго говоря, в истреблении евреев был значитель­ный элемент иррациональности. «Окончательное реше­ние» демонстрирует тот вред, который несла расовая док­трина Гитлера с прагматической точки зрения. Одно де­ло, когда евреев лишали гражданских прав и вытесняли из экономической жизни. Это только приветствовалось основной массой германского народа и было мощным пропагандистским средством повышения популярности национал-социалистов. Но совсем иное — поголовное уничтожение евреев. Это никак не могло встретить одоб­рения не только подавляющего большинства немцев, но и многих отъявленных антисемитов. Основная часть немцев, даже если и испытывала негативные чувства по отношению к евреям и приветствовала накладывав­шие на евреев жесткие ограничения Нюрнбергские зако­ны, совсем не была готова принять их физическое уни­чтожение. Как орудие пропаганды факт уничтожения ев­реев использовать не было никакой возможности. Поэтому «окончательное решение еврейского вопроса» приходилось проводить в глубокой тайне и от германско­го народа, и от мировой общественности. Если бы об этом преступлении стало известно, данное обстоя­тельство принесло бы нацистской Германии громадный вред, а шансов надежно скрыть организованное убийство миллионов евреев не было, учитывая общее число людей, вовлеченных в акцию.

Уничтожая миллионы евреев, нацисты в условиях во­енного времени лишали германскую экономику миллио­нов рабочих рук, которые вполне можно было использо­вать, пусть даже на подневольной основе. «Окончатель­ное решение» порой затрудняло снабжение армии, так как еврейских ремесленников не всегда можно было бы­стро заменить. Не случайно по просьбе военного коман­дования и оккупационной администрации зондеркоманды до поры до времени щадили евреев-ремесленников, работавших для нужд армии. Казалось бы, с рациональ­ной точки зрения для национал-социалистов выгоднее было бы согнать евреев Европы в трудовые лагеря, где они могли бы работать для увеличения военно-экономи­ческого потенциала Рейха. Гитлер прекрасно понимал все невыгоды «окончательного решения» как в экономичес­ком, так и пропагандистском отношении. Однако он пи­тал просто мистическую, звериную, необоримую нена­висть к евреям и предпочел пойти по пути их полного уничтожения, несмотря на все очевидные риски и невы­годы подобного образа действий. Уничтожение евреев в его сознании неразрывно связывалось с торжеством германской расы. Фюрер проповедовал лозунг: «Евреи должны погибнуть, чтобы жили немцы, чтобы жила Гер­мания». Трагедия мирового еврейства и всего человечест­ва заключалась в том, что бессмысленное с точки зрения здравого рассудка и бесчеловечное «окончательное реше­ние» осуществлялось вполне рациональными и даже оп­тимальными методами в плане уничтожения в кратчай­шие сроки максимального числа людей.

Следует признать, что антиеврейские лозунги нацис­тов падали на благодатную почву традиционного антисе­митизма. Евреев винили и в поражении 1918 года, и в по­следовавшей за ним революции, и в тяготах репараци­онных выплат, особенно из-за связей с «еврейской плутократией» Англии, Франции и США. При этом в Германии к евреям все же относились менее жестоко, чем в родной Гитлеру Австрии. Принятые в 1935 году так называемые Нюрнбергские законы предоставляли всю полноту политических и юридических прав только граж­данам Рейха, которые обязаны были документально до­казать, что в их жилах течет немецкая кровь. Евреи же ли­шались политических и большинства имущественных прав и объявлялись только «подданными Рейха». Один из законов, «об охране немецкой крови и немецкой чес­ти», запрещал браки и сексуальные связи между евреями и неевреями. Однако в Рейхе вплоть до «хрустальной но­чи» ноября 1938 года, спровоцированной убийством со­ветника германского посольства в Париже еврейским юношей — эмигрантом из Германии, прямому преследо­ванию, связанному с неприкрытым насилием, евреев еще не подвергали. В Австрии же сразу после аншлюса в мар­те 1938 года жители Вены выгнали евреев на улицы и, из­деваясь, заставили их мыть с мылом тротуары. С началом же Второй мировой войны, как мы помним, был осуще­ствлен переход к политике «окончательного решения ев­рейского вопроса», имевшей своей конечной целью пол­ное физическое истребление евреев Европы. Задачу уда­лось выполнить наполовину, истребив 6 из 12 миллионов евреев.

Жупел «еврейской угрозы» должен был послужить оп­равданием для германского народа в развязывании Гитле­ром Второй мировой войны. Еще 30 января 1939 года Гит­лер сделал зловещее предупреждение: «Если междуна­родным еврейским финансовым кругам в Европе и за ее пределами удастся снова втянуть народы в мировую вой­ну, то ее результатом станет не большевизация мира и, следовательно, триумф еврейства, а уничтожение еврей­ской расы в Европе». А 21 марта 1943 года, уже после Ста­линграда и Эль-Аламейна, фюрер демагогически утверж­дал: «Вечное еврейство навязало нам эту жестокую и бес­пощадную войну».

Если до начала Второй мировой войны нацисты все­рьез обсуждали проекты депортации германских евреев на Мадагаскар или в какую-либо другую азиатскую или африканскую страну, то условия военного времени были сочтены как весьма благоприятные для более радикальных действий. Особенно удобной была обстановка на Восточном театре военных действий, где не действо­вали никакие международные конвенции об обращении с военнопленными и жителями оккупированных терри­торий и не было никаких наблюдателей и корреспонден­тов из нейтральных стран. Шедшие сразу же вслед за на­ступающими частями вермахта эйнзатцгруппы и зондеркоманды СД (службы безопасности) сразу же выявляли всех евреев на занятой территории, в чем им активно по­могала значительная часть местных жителей, и расстре­ливали их. Глава Германского трудового фронта Роберт Лей заявил еще в мае 1942 года в Карлсруэ: «Необходимо не просто изолировать человечество от еврейского неду­га — евреи должны быть истреблены».

2 апреля 1941 года, накануне похода против России, Гитлер вызвал будущего рейхсминистра оккупированных восточных территорий Альфреда Розенберга и информи­ровал его о планах «окончательного решения» еврейско­го вопроса путем полного истребления евреев Европы. Оккупированным территориям СССР в этом деле отво­дилась особая роль. Сюда, подальше от глаз обществен­ности, собирались депортировать евреев Западной Евро­пы, чтобы всех уничтожить. После двухчасовой беседы ужаснувшийся планам Гитлера Розенберг только и смог записать в дневнике: «Сегодня я не могу писать об этом, но я этого никогда не забуду». А 20 мая 1941 года в отде­ле IV В4 СД Адольф Эйхман получил указания, что «в скором времени предстоит окончательное решение ев­рейского вопроса», в связи с чем всем полицейским под­разделениям предписывалось не допустить эмиграции евреев из Рейха и оккупированных территорий Западной Европы. Впоследствии на оккупированную советскую территорию депортировали для уничтожения евреев из Германии, Польши и стран Западной Европы. Всего здесь погибли почти 2 миллиона примерно из 6 миллио­нов истребленных нацистами евреев.

На оккупированных территориях политика нацистов по отношению к евреям встречала поддержку среди значительной части местного населения, которому в подав­ляющем большинстве была свойственная та или иная сте­пень антисемитизма. Например, руководитель советского подполья Могилева Казимир Мэттэ признавал: «В первые месяцы оккупации немцы физически уничтожили всех евреев. Этот факт вызвал много различных рассуждений. Самая реакционная часть населения, сравнительно не­большая, полностью оправдывала это зверство и содейст­вовала им в этом. Основная обывательская часть не согла­шалась с такой жестокой расправой, но утверждала, что евреи сами виноваты в том, что их все ненавидят, однако было бы достаточно их ограничить экономически и поли­тически, а расстрелять только некоторых, занимавших от­ветственные должности. Остальная часть населения — со­ветски настроенная — сочувствовала и помогала евреям во многом, но очень возмущалась пассивностью евреев, так как они отдавали себя на убой, ни сделав ни одной, хо­тя бы стихийной попытки выступления против немцев в городе или массового ухода в партизаны. Кроме того, и просоветски настроенные люди отмечали, что очень многие евреи до войны старались устроиться на более до­ходные и хорошие служебные места, установили круговую поруку между собой, часто позволяли нетактичное отно­шение к русским, запугивая привлечением к ответствен­ности за малейшее выступление против еврея и т. д. «И вот теперь евреи тоже ожидают помощи от русских Иванов, а сами ничего не делают», — говорили они. Общий же вы­вод у населения получился таков: как бы немец не рассчи­тался со всеми так, как с евреями. Это заставило многих призадуматься, внесло недоверие к немцам». Подобные антиеврейские настроения преобладали среди значитель­ной части населения Польши, Украины, Белоруссии и Прибалтики, входивших прежде в пресловутую «черту оседлости» в Российской империи, восточнее которой ев­реям селиться было запрещено. Это облегчало проведение «окончательного решения».

Сначала уничтожение евреев осуществлялось в глу­бокой тайне даже от ряда высших чиновников Рейха. Но 6 октября 1943 года Гиммлер, выступая перед гаулей­терами и рейхслейтерами в Познани, несомненно, по по­ручению Гитлера, решил, что пришла пора ввести их в курс программы уничтожения еврейства, чтобы сделать их безусловными соучастниками геноцида. Рейхсфюрер говорил проникновенным, задушевным голосом, но от услышанного у собравшихся мороз пробежал по коже: «Я хочу откровенно поговорить с вами об очень серьез­ном деле. Сейчас, между собой, мы можем говорить о нем вполне открыто, но никогда не стану говорить об этом публично. Точно так же, как, повинуясь приказу, мы, вы­полняя свой долг, 30 июня 1934 года ставили к стенке за­блудших товарищей (имеется в виду убийство Рема и его сторонников. — Б. С.), — но никогда не говорили и не станем говорить об этом. Наш природный такт побуждал нас никогда не касаться этой темы. Каждый из нас ужа­сался, но в то же время понимал, что в следующий раз, если это будет необходимо, он поступит так же.

Сейчас речь идет о депортации и об истреблении ев­рейской нации. Звучит это просто: «Евреи будут уничто­жены». И все члены нашей партии, безусловно, скажут так: «Искоренение евреев, истребление их — это один из пунктов нашей программы, и он будет выполнен».

А потом приходят к нам все 80 миллионов достойных немцев, и каждый просит за своего порядочного еврея. Все остальные, конечно, свиньи, но вот именно этот — хороший еврей. Ни один из тех, кто говорит так, не видел своими глазами, как это происходит... Большинство при­сутствующих здесь знает, что это такое — видеть 100, или 500, или 1000 уложенных в ряд трупов. Суметь выдер­жать это — за исключением отдельных случаев человече­ской слабости — и сохранить в себе порядочность — вот испытание, которое закалило нас. Это славная неписаная страница нашей истории, ибо мы знаем, как трудно было бы нам сегодня — в условиях бомбежки, тягот и лишений военного времени, если бы в каждом нашем городе еще жили евреи: скрытые саботажники, агитаторы и смуть­яны...

Богатство, которым они владели, мы у них забрали. Я дал строгий приказ, выполненный обергруппенфюрером СС Полем (начальником хозяйственного управления СС. — Б. С.), передать все это Рейху. Мы ничего не оста­вили себе. Совершившие ошибки понесут наказание в соответствии с приказом, отданным мной в самом нача­ле, который гласил: каждый, кто присвоит себе хотя бы одну марку из этих, подлежит казни. Несколько сотруд­ников СС — их немного — нарушили этот приказ, и их казнят. Пощады не будет. У нас есть моральное право, у нас есть обязательство перед немецким народом уни­чтожить эту нацию, которая хотела уничтожить нас. Но у нас нет права обогащаться, даже если речь идет толь­ко об одной шубе, об одних часах, об одной марке или од­ной сигарете. Наконец, мы не хотим, уничтожая бациллу, дать ей заразить себя и умереть самим. Я никогда не поз­волю себе остаться в стороне и наблюдать за тем, как по­является пусть даже маленькая червоточина и как она на­чинает расти. Где бы она ни появилась, мы вместе вы­жжем ее. Однако в целом мы можем сказать, что, вдохновленные любовью к нашему народу, мы справи­лись с этой труднейшей задачей. При этом мы не нанес­ли никакого вреда нашему внутреннему миру, нашей ду­ше, нашему характеру...»

Осознав всю меру ответственности в случае приближа­ющегося и все более неотвратимого военного поражения, чиновники с горя перепились. Рейхслейтеров и гаулейте­ров уложили как бревна в вагоны поезда, увозившего их из Познани. После этого инцидента Геббельс пообещал в будущем не позволять гаулейтерам выпивать больше двух рюмок коньяка в день. И ведь кое-кого из гаулейте­ров действительно повесили. Но лишь меньшинство. Из­бежали петли и такие активные участники «окончатель­ного решения», как рейхскомиссар Украины и гаулейтер Восточной Пруссии Эрих Кох и рейхскомиссар Остланда, куда входили Прибалтика и Белоруссия, Генрих Лозе. Первый получил пожизненное заключение, а второй от­делался 10 годами тюрьмы.

Во время войны, особенно начиная с 1943 года, крыла­той стала фраза Геббельса: «Во всем виноваты евреи». Им приписывали вину как за войну в целом, так и за по­ражения, которые начал терпеть вермахт.

И в своем предсмертном политическом завещании Гитлер излил всю свою ненависть, прибегнув к откровен­ным фальсификациям: «Это неверно, будто я или кто-то другой в Германии желал в 1939 году войны. Ее желали и развязали исключительно интернациональные государ­ственные деятели либо еврейского происхождения, либо работавшие на еврейские интересы. Я вносил множество предложений по сокращению и ограничению вооруже­ний, которые грядущие поколения не смогут вечно отри­цать, чтобы возложить ответственность за возникновение этой войны на меня. Я никогда не хотел, чтобы после первой злосчастной мировой войны возникла еще одна мировая война против Англии или, тем более, против Америки. Пройдут века, но из руин наших городов и па­мятников искусства будет постоянно вырастать обновля­ющаяся ненависть к тому народу, которому мы обязаны всем этим: к интернациональному еврейству и его пособ­никам.

Еще за несколько дней до того, как разразилась герма­но-польская война, я предложил британскому послу в Берлине решение германо-польской проблемы — как и в случае с Саарской областью — под международным контролем. Это предложение тоже нельзя отрицать. Но оно было отвергнуто, потому что влиятельные круги английской политики желали войны, а отчасти подгоня­лись к ней организованной интернациональным еврейст­вом пропагандой.

Но я не оставлял также сомнения и на этот счет, что, если народы Европы рассматриваются как пакеты акций для интернациональных финансовых и промышленных заговорщиков, будет привлечен к ответственности и тот народ, который является единственным виновником этой смертоубийственной войны: еврейство! Я также не оставлял никакой неясности насчет того, что на сей раз настоящий виновник, пусть и гуманными средствами (даже перед лицом смерти фюрер называл полное истреб­ление евреев Европы «гуманным средством»! — Б. С.), но поплатится за то, что миллионы детей европейцев арийской расы умрут от голода, что свою смерть найдут миллионы взрослых мужчин, а сотни тысяч женщин и де­тей сгорят в наших городах или погибнут от бомбежек». О бомбардировках люфтваффе британских, голландских, французских, польских, югославских, советских городов фюрер не вспоминал.

Правда, с 1943 года, когда успехи вермахта сменились поражениями, «окончательное решение» претерпело не­которые метаморфозы. Уцелевшие к середине 1943 года евреи-специалисты, занятые на работах, больше не под­вергались поголовному истреблению. Их отправили в концлагеря или в гетто, и они получили, пусть неболь­шой, шанс уцелеть. Правда, в случае восстания евреи ис­треблялись практически полностью, как это случилось, например, при подавлении восстания в Варшавском гет­то. Но в тех странах, где «окончательное решение» только начиналось (например, как в Венгрии после ее оккупа­ции германскими войсками в марте 1944 года), евреи ис­треблялись почти полностью.

 

 

Верил ли Гитлер в Бога?

 

 

Гражданская религия национал-социализма с ее Вет­хим и Новым Заветом — книгой «Моя борьба», с ее сим­волом веры — «одна страна, один народ, один фюрер», с ее пантеоном мучеников после прихода Гитлера к влас­ти довольно быстро оттеснила все традиционные религии на второй план.

Сам Гитлер не был атеистом, но его веру никак нельзя назвать христианской. Фюрер скорее тяготел к языческо­му мистицизму и ветхозаветным жестоким заповедям, хотя к собственно иудейской религии питал патологичес­кую ненависть. Он утверждал в книге «Моя борьба»: «Протестантизм лучше выражает нужды немецкого само­сознания. Но он непригоден там, где защита националь­ных интересов осуществляется в сфере, которая либо от­сутствует в его системе понятий, либо отрицается им по каким-либо причинам... Протестантизм всегда высту­пал за развитие германского самосознания... поскольку дело касалось внутренней чистоты, углубления нацио­нального духа и немецкой свободы... но он встречает в штыки любую попытку вырвать нацию из удушающих объятий ее смертельного врага, так как его позиция по отношению к еврейству более или менее определена его догмами. А между тем речь здесь идет о вопросе, без решения которого любые попытки немецкого воз­рождения были и останутся абсолютно бессмысленными и невозможными».

Гитлер, однако, совсем не восхищался протестантиз­мом, хотя как национальную немецкую религию ставил гораздо выше более космополитического католицизма. При нацистах была даже попытка основать «немецкую национальную церковь». Под давлением национал-соци­алистов и при активном участии симпатизировавшей им фракции «немецких христиан» синод евангелической церкви в Германии избрал 27 сентября 1933 года пастора Кенигсбергского военного округа Людвига Мюллера «епископом Рейха». Гитлер потребовал от него создать евангелическую автокефальную «церковь Рейха», но эта затея провалилась, встретив противодействие большин­ства германских лютеран.

Уже в 1941 году фюрер сожалел: «Нам не повезло, что наша религия убивает радость красоты. Протестантское ханжество еще хуже, чем католическая церковь». Но тут же добавил: «Я не занимаюсь догматами веры, но и не по­терплю, чтобы священник занимался земными делами. Надо так сломать организованную ложь (так Гитлер име­новал церковное христианство. — Б. С.), чтобы государ­ство стало абсолютным властелином». А 13 декабря 1941 года, выразив неосновательную надежду, что «война идет к концу», Гитлер с гордостью добавил: «У меня шесть дивизий СС, ни один из этих солдат не ходит в церковь, и тем не менее они со спокойной душой идут на смерть». Поэтому-то на ременных пряжках эсэсовцев было выгра­вировано, не: «С нами Бог», как у солдат вермахта, а: «Моя честь — верность». Гитлер возмущался герман­скими министрами и генералами, которые убеждены, что «нам не победить без благословения церкви». Между тем эсэсовцы умирали с именем Гитлера на устах, а не с име­нем Бога.

Объективно национал-социалистической партии и го­сударству никакая церковь не была нужна. Католическую церковь, более склонную к вмешательству в земные дела и следованию принципам гуманизма независимо от по­зиции светских властей, нацисты всячески принижали, к протестантским, как в большей мере «национально мыслящим», относились более терпимо. Впрочем, и ка­толики под гнетом диктатуры и в условиях победоносного шествия вермахта довольно быстро присмирели. Так, Ватикан даже не рискнул публично осудить истребление евреев. В будущем же, в случае победы Германии в войне, и протестантам, и католикам была уготована не слишком завидная участь: слиться в полностью огосударствленной единой церкви. Как говорил Гитлер в узком кругу сорат­ников, «война когда-нибудь кончится. Последней вели­кой задачей нашего времени станет тогда решение про­блемы церкви. Лишь тогда немецкая нация может счи­тать свое будущее обеспеченным».

24 октября 1941 года, когда германские танковые ко­лонны рвались к Москве, фюрер утверждал: «Большеви­ки полагают, будто могут одержать триумф над Всевыш­ним... Но мы, откуда бы мы ни черпали свои силы, будь то из катехизиса или философии, имеем возможность сделать шаг назад, в то время как они со своим материа­листическим мировоззрением в конце концов съедят друг друга». В действительности Гитлер и его соратники верили, что творят волю Бога, и хотели продиктовать судьбу всему человечеству, для большинства — страш­ную. Но настоящим ужасом она обернулась для самих немцев.

В книге «Моя борьба» Гитлер провозглашал себя фило­софом, чья вера в Бога носит внецерковный характер. В то же время он признавал для масс необходимость цер­ковных догматов. Фюрер писал: «В нашем мире религи­озные люди не могут обойтись без догматических обрядностей. Широкие слои народа состоят не из философов: для массы людей вера зачастую является единственной основой морально-нравственного миросозерцания... Ес­ли мы хотим, чтобы религиозные учения и вера действи­тельно господствовали над умами широких масс народа, мы должны добиваться того, чтобы религия пользовалась безусловным авторитетом... Сотни тысяч более высоко развитых в умственном отношении людей отлично про­живут и без этих условностей. Для миллионов же людей эти условности совершенно необходимы... Только благо­даря догмату религиозная идея, вообще говоря, поддающаяся самым различным истолкованиям, приобретает определенную форму, без которой нет веры... Политику приходится прежде всего думать не о том, что данная ре­лигия имеет тот или другой недостаток, а о том, есть ли чем заменить существующую, пусть и не вполне со­вершенную, религию. И пока у нас нет лучшей замены, только дурак и преступник станет разрушать старую ве­ру». После прихода нацистов к власти в качестве религи­озной альтернативы стала все больше выступать расовая доктрина НСДАП, пропагандирующая борьбу за «жиз­ненное пространство для наиболее полноценной герман­ской расы».

Гитлер демагогически призывал к объединению всех сторонников христианских конфессий для борьбы с «ев­рейской опасностью»: «Сотни тысяч членов нашего на­рода гибнут в результате отравления крови, а мы прохо­дим мимо всего этого, будто совершенно слепые. Эту свою гнусную работу евреи проводят совершенно плано­мерно. Эти черноволосые паразиты совершенно созна­тельно губят наших неопытных молодых светловолосых девушек, в результате чего мы теряем невосстановимые ценности. И что же?.. И католический, и протестантский лагери относятся совершенно равнодушно к этим пре­ступлениям евреев и не замечают, как эти паразиты наро­дов преступно уничтожают самые ценные, самые благо­родные дары Божий на земле. Судьбы мира решаются не тем, победят ли католики протестантов или протес­танты католиков, а тем, сохранится ли арийское челове­чество на нашей земле или оно вымрет.

И при таком положении вещей католические и проте­стантские лагери не умеют соединиться против врагов че­ловечества, а вместо этого подумывают, как бы уничто­жить друг друга! Мы считаем, что обязанность подлин­ных патриотов — позаботиться о том, чтобы верующие обоих лагерей перестали всуе поминать имя Божие, а ста­ли бы на деле выполнять волю Божию и сумели бы поме­шать евреям позорить дело Божие. Разве не Божья воля создала человека по образу и подобию Творца Всевышнего. Кто разрушает дело Божие, тот ополчается против во­ли Божией...

Национальное единство нельзя укрепить тем, чтобы разжечь войну между католиками и протестантами. Толь­ко при взаимной уступчивости, только при одинаковой терпимости с обеих сторон можно изменить нынешнее положение вещей и добиться того, чтобы в будущем на­ция действительно стала единой и великой».

В этом была трагедия германского народа. Националь­ное единство и взаимную терпимость немцев разных хри­стианских вероисповеданий Гитлер цементировал непри­крытой расовой ненавистью.

Христианские церкви Гитлер до поры до времени готов был терпеть как необходимый массам институт. Но он не намерен был вступать в какие-либо устойчивые отно­шения с ними. И не скрывал своего презрения к людям, глубоко и искренне верующим в христианского Бога. В «застольных разговорах» в ставке фюрер настаивал, что «партия хорошо делает, что не вступает ни в какие отно­шения с церковью. У нас никогда не устраивались молеб­ны в войсках. Пусть уж лучше — сказал я себе — меня на какое-то время отлучат от церкви или предадут про­клятию. Дружба с церковью может обойтись очень доро­го. Ибо, если я достиг чего-либо, мне придется во всеус­лышание объявить: я добился этого только с благослове­ния церкви. Так я лучше сделаю это без ее благословения, и мне никто не предъявит счет...

Если бы не националисты-добровольцы, то в 1918— 1920 годах священники у нас стали бы жертвой большевиз­ма. Попы опасны, когда рушится государство. Тогда они собирают вокруг себя темные силы и вносят смуту: какие только трудности не создавали римские папы германским императорам! Я бы с удовольствием выстроил всех попов в одну шеренгу и заставил побеспокоиться о том, чтобы в небе не появились английские или русские самолеты. В данный момент (осенью 1941 года. — Б. С.) больше поль­зы государству приносит тот, кто изготавливает противо­танковые орудия, чем тот, кто машет кропилом...»

Тогда же Гитлер высказал сомнения в христианских Догматах с рационалистической точки зрения и подчерк­нул значение языческих элементов культуры, которые ничуть не ниже христианских, хотя и не имеют уже сего­дня прежнего религиозного значения: «В наши дни чело­век, знакомый с открытиями в области естествознания, уже не сможет всерьез воспринимать учение церкви: то, что противоречит законам природы, не может быть Бо­жественного происхождения, и Господь, если пожелает, поразит молнией также и церковь. Целиком основываю­щаяся на взглядах античных мыслителей, религиозная философия отстает от современного уровня развития на­уки. В Италии и Испании это закончилось резней (Гитлер имел в виду процессы инквизиции. — Б. С.).

Я не хочу, чтобы у нас случилось то же самое. Мы сча­стливы, что сохранились Парфенон, Пантеон и другие святыни, хотя с религиозной стороной этих сооружений мы уже давно не имеем ничего общего. Будь их у нас еще больше, это было бы просто великолепно. Мы ведь все равно не будем поклоняться в них Зевсу...

Я ничего не знаю о загробном мире и достаточно чес­тен, чтобы открыто признаться в этом. Другие же утверж­дают, что кое-что знают о нем, а я не могу представить до­казательства, что это не так.

Крестьянке я бы не хотел навязывать свою филосо­фию. Учение церкви тоже своего рода философия, пусть даже и не стремящаяся отыскать истину. Но поскольку людям крупномасштабные материи недоступны, это не страшно. В итоге все в общем-то сводится к призна­нию беспомощности человека перед вечным законом природы. Не повредит также, если мы придем только лишь к выводу, что спасение человека — в его стремлении постичь волю Божественного провидения, а не в вере в свою способность восстать против закона. Это же про­сто замечательно, когда человек безропотно чтит законы.

Поскольку любые потрясения суть зло, лучше всего бу­дет, если нам удастся, просвещая умы, постепенно и без­болезненно преодолеть такой институт, как церковь. Самыми последними на очереди были бы, видимо, женские монастыри».

Сам Гитлер христианство и церковь отвергал, в суще­ствование загробного мира не верил, а верил только в существование Бога в виде Божественного провиде­ния, чью волю, как полагал, и должен исполнять истин­ный фюрер. Он ощущал себя сверхчеловеком, которому позволено вершить законы Божеские и человеческие. Но масса — это другое дело. Массе необходима церковь, хотя бы для того, чтобы удержать людей от нарушения государственных законов. И церковная организация должна сохраниться до того времени, когда возникнет идеальное национал-социалистическое государство, основанное на расовых законах и состоящее только из расово и социально полноценных членов. А такое возможно лишь после установления мирового господст­ва Германской империи. До этого времени придется тер­петь противоестественное сосуществование антихрис­тианского государства и церкви, которая необходима для сохранения стабильности государственных институ­тов, а также институтов семьи и собственности. Но ни­какая непосредственная связь ни с одной из церквей не должна осквернять национал-социалистической партии.

Гитлер вопрошал: «Сделали ли научные открытия лю­дей счастливыми? Не знаю. Но они счастливы, имея воз­можность придерживаться самых различных вероиспове­даний. Значит, нужно быть терпимее в этом вопросе». Но при этом он считал, что «человек, придерживающий­ся ложной веры, выше того, кто вообще ни во что не ве­рит. Так, профессор-большевик воображает, что одержал победу над Божьим промыслом. Этим людям с нами не совладать. Неважно, черпаем ли мы свои идеи из кате­хизиса или из философских трактатов, у нас всегда есть возможности для отступления, они же с их сугубо мате­риалистическими взглядами в конце концов просто со­жрут друг друга». Но в войне победили как раз большеви­ки-материалисты.

Гитлер прямо провозгласил отказ от принципов хрис­тианского гуманизма и утверждал, что человеческая жизнь не имеет абсолютной ценности: «Не следует так уж высоко ценить жизнь каждого живого существа. Если эта жизнь необходима, она не погибнет».

Таким образом, фюрер допускал существование веч­ной жизни, которая лишь меняет форму своего бытия. Вот только загробного мира, как считал Гитлер, не суще­ствует, поскольку душа, покинув бренное тело, тотчас на­ходит для своего воплощения другую оболочку. Он ут­верждал: «Наша религиозность — это вообще наш по­зор... Христианский тезис о загробном мире я ничем не могу заменить, поскольку он совершенно несостояте­лен. Но вера в вечную жизнь имеет под собой определен­ные основания. Ум и душа возвращаются в общее хра­нилище, как, впрочем, и тело. Мы ляжем удобрениями в почву, на которой появится новая жизнь. Я не хочу ло­мать голову в поисках ответов на вопросы «почему?» и «отчего?». Все равно нам не дано проникнуть в глубину души.

Если и есть Бог, он дает не только жизнь, но и способ­ность познания. И если я с помощью данного мне Богом разума регулирую свою жизнь, то могу ошибаться, но не солгу.

Переселение тел в загробный мир невозможно хотя бы уже потому, что каждый, кто был бы вынужден взирать сверху на нас, испытывал бы страшные муки: он просто бы бесился от ярости, видя те ошибки, которые непре­рывно совершают люди...

Я стремлюсь к такому порядку вещей, когда каждый твердо бы знал о себе: он живет и умирает во имя сохра­нения своей расы (по всей видимости, фюрер был убеж­ден, что «истинный ариец», ставящий интересы герман­ской расы превыше всего, и после смерти найдет себе но­вое воплощение только в представителях своей расы, а не в каких-нибудь евреях, и тем более — не в свиньях, коровах или лягушках. — Б. С.). Задача состоит в том, чтобы воспитать в людях высочайшее уважение к тем, кто особенно отличился в борьбе за выживание расы. Очень хорошо, что я не пустил попов в партию. 21 марта 1933 го­да—в Потсдаме — встал вопрос: идти или не идти в цер­ковь? Я завоевал государство, не испугавшись проклятий обеих конфессий. Если бы я тогда в самом начале прибег к услугам церкви — мы пошли к могилам королей, а госу­дарственные деятели отправились в церковь, — то меня постигла бы судьба дуче» (Муссолини заключил конкор­дат с Ватиканом).

Когда в осажденном Берлине фюрер пустил в себя пу­лю, он, быть может, верил, что все равно не умрет, а его душа перейдет в бездну космоса, чтобы потом воскрес­нуть в новой реинкарнации. Как и всякому мистику, ему был близок этот пункт буддизма и ряда других восточных религий, в том числе «арийских» (информация о перево­площении душ содержится в древней «Книге Коляды» и других дохристианских источниках славянской куль­туры. — Ред.).

 

Конец Гитлера

В начале апреля 1945 года, когда англо-американские войска двигались к Эльбе, а советские войска, ворвав­шись в Вену и Кенигсберг, готовились к походу на Бер­лин, Гитлеру было ясно, что конец неотвратимо прибли­жается и жить ему осталось считаные недели, хотя его ок­ружение еще поддерживало в себе иллюзии, что фюрер каким-то чудом в последний момент сумеет спасти поло­жение. Геббельс записал в дневнике: «Фюрер должен на­прягать все свои духовные силы, чтобы в этой сверхкрити­ческой ситуации сохранить самообладание. Но я надеюсь, что он справится с этой ситуацией. Он всегда умел с вели­чественным спокойствием дожидаться своего момента. Стоит наступить этому моменту, как он начнет действо­вать со всей решительностью». Но для фюрера оставался теперь только один решающий момент — самоубийство. Хотя он и старался создать у окружающих впечатление, что какие-то шансы в борьбе еще сохраняются, чтобы из­бежать преждевременной капитуляции, до тех пор пока он сам не окажется в безнадежном положении. Поэтому Гитлер распорядился об эвакуации ряда правительствен­ных учреждений в «Альпийскую крепость», хотя отлично знал, что там нет ни сил, ни средств для длительного со­противления. У людей из своего окружения он поддержи­вал убеждение, что фюрер тоже отправится в Берхтесгаден, хотя, очевидно, уже принял решение навсегда остать­ся в Берлине, обреченном на захват Красной Армией. Гитлер не хотел, чтобы, узнав об этом, они начали прежде­временно сдавать свои войска западным союзникам.

По признанию Шпеера, уже само прибытие в рейхс­канцелярию Евы Браун было сразу же сочтено ее обита­телями предвестием близкого конца: «В первой половине апреля в Берлин неожиданно и без всякого приглашения приехала Ева Браун и заявила, что желает теперь быть всегда рядом с Гитлером. Он, в свою очередь, настаивал на ее возвращении в Мюнхен, а я даже предложил ей ме­сто в нашем самолете службы фельдъегерской связи. Но она твердо настаивала на своем, и теперь все, кто вме­сте с Гитлером поселился в бункерах под рейхсканцеля­рией, знали, зачем она приехала сюда. Ева Браун не толь­ко олицетворяла, но и в действительности была провоз­вестницей неминуемой гибели».

К тому времени генералы вермахта больше думали не о том, как оборонять Берлин, а о том, как спасти по­больше своих войск от страшного, как им казалось, рус­ского плена, сдавшись западным союзникам. 15 апреля, за день до начала советского наступления на Берлин, ко­мандующий группой армий «Висла», обороняющейся на Одере, генерал-полковник Готтгарт Хейнрици заявил Шпееру: «Я распорядился, чтобы в Берлине не был взо­рван ни один мост, так как вокруг города вообще не будет боев. Если русские прорвутся к Берлину, сосредоточен­ные на флангах наши войска отойдут на север и юг. А се­вернее Берлина мы упремся в разветвленную систему ка­налов». Шпеер сразу же догадался: «Выходит, Берлин долго не продержится?» — «Во всяком случае, его гарни­зон не сможет оказать сколько-нибудь сильного сопро­тивления», — заверил генерал министра. Хейнрици по­нимал, что советские войска будут штурмовать Берлин особенно упорно. И еще он догадывался, что Гитлер не покинет Берлин и прикажет оборонять столицу Рейха до последнего, чтобы умереть вместе со своими солдатами. А значит, Берлин превратится в грандиозную мышеловку, из которой не будет выхода. Поэтому лучше не направ­лять туда основную часть войск группы армий. Пусть они лучше сдадутся англичанам и американцам к северу и к югу от столицы.

28 апреля по приказу Гитлера за нежелание сражаться Хейнрици был отстранен от командования, но это уже никак не повлияло на ход событий. Большинство диви­зий группы армий «Висла» успели сдаться западным со­юзникам.

20 апреля 1945 года, в последний день рождения Гитле­ра, многие генералы и чиновники просили его покинуть Берлин и отправиться в Берхтесгаден. Кейтель вспоми­нал: «Я сказал ему только: то, что Провидение столь ми­лостиво пощадило его при покушении 20 июля и то, что сегодня, в день своего рождения, в эти самые серьезные дни, когда существованию созданного им Третьего Рейха грозит величайшая опасность, он все еще держит руко­водство в своих руках, дает нам уверенность, что он при­мет необходимые решения. Мое мнение: он должен дей­ствовать, не дожидаясь, пока столица Рейха станет полем битвы. Я хотел продолжать, но он перебил меня: «Кей­тель, я знаю, что я хочу, я буду сражаться перед Берлином, в нем самом или позади него!»

Также и секретарша Гитлера Тройдель Юнге описала день 56-летия фюрера: «Самые важные сановники Рейха пришли поздравить его; они просили, чтобы Гитлер по­кинул Берлин и прибыл в группу армий «Юг» в Баварии. Он категорически отказался.

Я в это время находилась вместе с другими секрета­рями в маленьком кабинете. Лицо фюрера было мерт­венно-бледным. Он молчал. Он был похож на покойни­ка. Мы осмелились переспросить его, действительно ли он хочет остаться в Берлине. «Конечно, я не уеду! — сказал он. — Я должен ускорить развязку или погиб­нуть». В последнее время он часто вспоминал о битве при Кунерсдорфе (в которой в 1759 году Фридрих Вели­кий был разбит русскими и австрийскими войсками, но был спасен от краха смертью императрицы Елизаве­ты и переменой курса российской политики при Пет­ре III. - Б. С.).

Мы онемели от удивления. Впервые он говорил беза­пелляционным тоном, вслух сказав ту правду, о которой мы давно догадывались: он больше не верил в победу. Он потерял веру...

В последние дни я часто встречала фюрера, бродивше­го как привидение по темным лабиринтам бункера, мол­ча пересекавшего коридоры, входящего в комнаты. В ка­кие-то мгновения я спрашивала себя, почему он не поло­жит конец всему этому. Теперь было ясно, что ничего уже не спасти. Но в то же время мысль о самоубийстве оттал­кивала. Первый солдат Рейха кончает с собой, в то время как дети сражаются у стен столицы. Я решилась задать ему вопрос: «Мой фюрер, не кажется ли вам, что немец­кий народ ждет, чтобы вы стали во главе войск и пали в бою?» — «У меня дрожат руки, я едва могу держать пи­столет. Если меня ранят, никто из солдат не прикончит меня. А я не хочу попасть в руки русских». Он говорил правду. Его рука дрожала, когда он подносил ложку ко рту; он с трудом поднимался со стула; когда шел, его ноги тяжело волочились по полу.

Я до сих пор поражаюсь, с каким спокойным фатализ­мом мы обсуждали за едой самые удобные и наименее му­чительные способы самоубийства.

«Самый верный способ, — говорил Гитлер, — вставить ствол пистолета в рот и нажать спусковой крючок. Череп разлетается в куски, и смерть наступает мгновенно». Ева Браун ужаснулась. «Я хочу, чтобы мое тело было краси­вым, — запротестовала она, — я лучше отравлюсь». Она вынула из кармана своего элегантного платья маленькую капсулу из желтой меди. В ней был цианид. «Это боль­но? — спросила она. — Я так боюсь долгой и мучительной агонии. Я приняла решение умереть, но хочу, чтобы это было, по крайней мере, без мучений». Гитлер объяснил ей, что смерть от цианида безболезненна «Она наступает через несколько минут. Нервная и дыхательная система сразу парализуется». Это объяснение побудило фрау Кри­стиан и меня просить у фюрера одну из таких капсул. Ген­рих Гиммлер, министр внутренних дел и глава гестапо, как раз только что принес несколько дюжин. «Вот капсу­ла для вас, фрау Юнге, — сказал мне Гитлер. — К сожалению, я ничего лучшего не могу предложить вам в качест­ве прощального подарка».

21 апреля 1945 года на совещании в рейхсканцелярии Гитлер окончательно объявил о своем бесповоротном ре­шении остаться в осажденном Берлине. Вот как описыва­ет это совещание Э. Кемпка: «На совещании, обсуждав­шем положение на фронтах, ближайшие сотрудники Гит­лера во главе с Кейтелем, Йодлем и Борманом снова настаивали на том, чтобы Гитлер использовал приготов­ленные самолеты и отправился вместе со своим штабом в Оберзальцберг. Там он будет в безопасности, и оттуда можно будет руководить военными действиями в этой последней битве лучше, чем из Берлина, окруженного русскими.

Адольф Гитлер отклонил эти предложения. Он заявил, что независимо от развития событий он не покинет сто­лицу Рейха. Он твердо стоял на своем все время с тех пор, как находился в Берлине. По его приказу все имевшиеся в нашем распоряжении самолеты должны были быть под­готовлены к эвакуации из Берлина женщин и детей. Он предложил всем своим сотрудникам право покинуть Берлин, если они этого пожелают».

На самом деле Оберзальцберг через несколько дней все равно перестал бы быть «безопасным местом». Советские войска уже взяли Вену, а американцы вторглись в Бава­рию. Гитлер это хорошо сознавал и предпочел погибнуть в Берлине, что казалось куда более символическим ак­том, чем смерть в каком-нибудь безвестном австрийском или баварском городке или деревне.

Самолеты улетели из Берлина на юг, несмотря на силь­ный огонь советской зенитной артиллерии. В них по­кинули город прислуга, секретарши, стенографы и со­трудники личного штаба Гитлера. Как свидетельству­ет Кемпка, «профессор доктор Морель... также улетел из окруженной столицы. Впечатлительный доктор не смог вынести обстановки осажденного города и дро­жал от страха, Гитлер лично распорядился об отправке его из Берлина.

Распрощавшись с доктором Морелем, Гитлер заявил, что никакого другого врача он больше не возьмет, так как не доверяет ни одному человеку (преемником Мореля был назначен хирург доктор Штумпфеггер, но Гитлер так и не воспользовался его услугами. — Б. С.). У него появи­лось подозрение, что какой-нибудь врач может впрыс­нуть ему морфий в такой дозе, которая позволит в бессоз­нательном состоянии вывезти его против его воли из Бер­лина. Так как пилоты Ганс Бауэр и Георг Бетц остались в главной ставке, то Гитлер понимал, что оба самолета стоят на аэродроме в Гатове в полной готовности для то­го, чтобы вывезти его».

Гитлер уже не сомневался, что конец близок и что ему придется совершить самоубийство, чтобы не попасть в плен к русским. Почему же он до самых последних ча­сов приказывал войскам с севера, юга и запада проры­ваться к Берлину, чтобы разорвать кольцо окружения? Неужели верил, что остатки германских армий, каждая из которых по силе редко превосходила корпус, смогут справиться с целым советским фронтом? Нет, конечно. Гитлер был достаточно опытным в военном деле челове­ком, чтобы понять: подобных чудес на свете не бывает. Но фюреру хотелось погибнуть во главе сопротивляю­щихся, а не капитулирующих войск, причем в тот мо­мент, когда противник вплотную подступит к его послед­нему убежищу и можно будет сказать, что он, Гитлер, сра­жался до последней возможности. Для ободрения защитников Берлина и отдавались последние приказы войскам за пределами кольца, по которым предпринима­лись ставшие уже бессмысленными атаки, и множилось число жертв с обеих сторон.

По утверждению Шпеера, «генерал СС Бергер расска­зал мне, что Гитлер уже 22 апреля намеревался покончить с собой. Об этом же мне сообщила Ева Браун. Однако по­том он передумал и заменил Хейнрици командующим воздушно-десантными войсками Штудентом; Гитлер считал его одним из самых энергичных военачальников. Он полагал, что в столь отчаянной ситуации может положиться на Штудента...». Версия, будто Гитлер собирался покончить с собой еще 22 апреля, выглядит правдоподоб­ной. Не случайно именно в этот день он распорядился уничтожить свои личные бумаги. Но вот утверждение Шпеера, будто он передумал потому, что с помощью энергичного Штудента решил попытаться еще раз пере­ломить судьбу, никакого доверия не вызывает. Хейнрици был заменен на своем посту только 28 апреля, причем сначала генералом Куртом Типпельскирхом, и, только когда тот отказался принять командование, возникла кандидатура Курта Штудента. Более реальными причи­нами, заставившими Гитлера 22 апреля повременить с са­моубийством несколько дней, стала телеграмма Геринга о его намерении принять на себя всю полноту власти и начать переговоры с западными союзниками. Фюрер обвинил рейхсмаршала в измене. Теперь самоубийство выглядело бы как капитуляция перед требованиями Ге­ринга. Гитлеру требовалось время, чтобы арестовать Ге­ринга, подыскать себе нового преемника и соответствую­щим образом изменить политическое завещание. Кроме того, фюрер принял решение перед смертью узаконить свои отношения с Евой Браун, а на это тоже требовалось время.

23 апреля Кейтель еще раз попытался уговорить Гитле­ра покинуть Берлин. Он вспоминал: «После доклада об обстановке я попросил фюрера о беседе в присутст­вии Йодля. Должно же быть принято наконец какое-то решение: или предложение о капитуляции, прежде чем Берлин станет полем боя за каждый дом, или же вылет ночью в Берхтесгаден, чтобы оттуда немедленно начать переговоры!.. Я остался наедине с фюрером, так как Йодля вызвали к телефону. Как это часто бывало, Гитлер не дал мне произнести и двух слов. Он сказал примерно следующее: «Заранее знаю, что вы хотите сказать: сейчас должно быть принято окончательное решение! Это ре­шение я уже принял: из Берлина я не уйду; я буду защи­щать город до последнего. Или я прикажу вести эту бит­ву за столицу Рейха — пусть только Венк снимет с моей глотки американцев и прогонит их за Эльбу! — или же вместе с моими солдатами погибну в Берлине, паду в бою за символ Рейха».

Я возразил: «Это безумие! В такой ситуации я должен потребовать вашего вылета сегодня же ночью в Берхтесгаден, чтобы обеспечить руководство Рейхом и вермах­том; в Берлине, если связь будет оборвана, что может произойти с минуты на минуту, сделать это невозможно».

Фюрер заявил: «Ничто не мешает вам немедленно вы­лететь в Берхтесгаден. Я даже приказываю вам сделать это! Но сам я останусь в Берлине! Час назад я по радио со­общил об этом немецкому народу и столице Рейха. От­ступить от этого я не могу».

И еще Гитлер убеждал Кейтеля: «Именно мое присут­ствие в Берлине побудит войска сражаться до последнего и удержит население от паники. К сожалению, это необ­ходимая предпосылка удачи уже начатых операций по деблокаде Берлина и успешных боев за город. Только одно доверие ко мне дает вообще какой-то шанс на еще возможный успех, а потому эту борьбу за Берлин я дове­ду до конца лично! Восточную Пруссию удерживали только до тех пор, пока моя ставка все еще находилась в Растенбурге, а когда я больше не смог поддерживать бо­евой дух войск своим личным присутствием, фронт там был прорван. Так получится и с Берлином, а потому я своего решения не изменю и своего обещания армии и населению не нарушу!»

К тому времени Гитлер уже нисколько не сомневался, что никакой удачи для вермахта больше не будет и что Берлин падет в течение одной-двух недель. По свидетель­ству начальника Генштаба люфтваффе генерала Карла Колера, находившегося в рейхсканцелярии, фюрер еще 22 апреля приказал сжечь все свои личные бумаги и явно готовился к смерти. Так что слова об «успешных» боях и «шансах на все еще возможный успех» предназначались лишь для ободрения генералитета, чтобы не допустить преждевременной капитуляции. Гитлер хотел умереть во главе еще сражающегося Берлина и вермахта.

В последние дни фюреру пришлось пережить измену ближайших соратников по партии. Вспоминает Э. Кемпка: «Из Оберзальцберга была получена телеграмма Герин­га. Ее содержание вызвало у нас огромное возмущение. Вот ее текст:

«После того как Вы, мой фюрер, назначили меня сво­им преемником на случай, если смерть или иные обстоя­тельства не позволят Вам вести дальше дела правительст­ва, я считаю, что для меня настало время вступить в должность Вашего преемника. Если я не получу ника­кого ответа до 24 часов 26 апреля 1945 г., я буду считать, что Вы согласны с моими предложениями. Геринг».

Среди узкого круга людей, познакомившихся с теле­граммой, она произвела эффект разорвавшейся бомбы... Рейхсмаршал предъявил шефу почти диктаторские тре­бования. Мы, рядовые люди, восприняли этот шаг Герин­га как открытую государственную измену.

События развивались все быстрее. Вскоре после по­лучения этой телеграммы личный адъютант Гитлера группенфюрер СС Шауб улетел в Мюнхен на одном из двух еще оставшихся у нас самолетов. Я узнал, что шеф приказал ему уничтожить все его личные бумаги в Мюнхене и в Оберзальцберге. В Берлине это уже бы­ло сделано.

Подавленное настроение в бункере все более усугубля­лось. Войну считали проигранной. Никто не сомневался, что Германии уже нет спасения...

После отлета Шауба состоялся разговор шефа с Борма­ном. Объявив, что он действует по поручению Гитлера, Борман дал радиограмму Герингу:

«Ваше намерение взять на себя руководство государст­вом является государственной изменой. Совершивший ее карается смертью. Учитывая Ваши заслуги за время дол­голетней деятельности в партии и государстве, фюрер на­мерен воздержаться от смертной казни. Но он требует Ва­шей немедленной отставки с мотивировкой, гласящей, что Вы вследствие болезни не в состоянии больше испол­нять порученную Вам работу. Борман».

Одновременно Борман отправил оберштурмбаннфюреру СС доктору Франку, командиру подразделения войск СС в Оберзальцберге, радиограмму следующего содержания:

«Геринг намеревается совершить государственную из­мену. Приказываю Вам немедленно арестовать Геринга, чтобы пресечь всякую возможность этого. Об исполне­нии доложить мне. Борман».

Вскоре Борман отправил в Оберзальцберг еще одну те­леграмму:

«Если Берлин падет, участники измены 22 апреля (день получения злополучной телеграммы Геринга. — Б. С.) должны быть расстреляны. Борман».

29 апреля в своем политическом завещании Гитлер ис­ключил Геринга из партии, который к тому времени был уже арестован Франком. Однако расстреливать Геринга после падения Берлина никто не собирался. 5 мая эсэсов­цы передали его охрану отряду люфтваффе, и Геринг был немедленно освобожден, а 8 мая он сдался в плен амери­канцам. Геринг покончил с собой в камере Нюрнберг­ской тюрьмы за несколько часов до приведения в испол­нение смертного приговора.

Такая выходка объяснялась иллюзорными надеждами «толстого Германа», что ему удастся договориться о мире с западными союзниками и избежать безоговорочной ка­питуляции. Рейхсмаршал был жизнелюбом, привык ни в чем себе не отказывать. Он не мог смириться с мыс­лью о неизбежной смерти, тем более насильственной и скорой. Гитлер же свыкся с мыслью о самоубийстве и те­перь готов был удалить из своего окружения, да и из жиз­ни, любого, кто не проявил твердости в такой момент, когда обреченность Рейха не вызывала сомнения.

Это подтвердила печальная судьба Германа Фегелейна, группенфюрера СС, представителя Гиммлера при ставке и мужа сестры Евы Браун — Гретль, т. е. фактически — гитлеровского свояка. 26 апреля 1945 года он покинул рейхсканцелярию и пытался бежать из Берлина. В тот же день пришло сообщение, что Гиммлер через шведского графа Фольке Бернадотта пытался вступить в переговоры с англичанами и американцами. Вот что вспоминает об этом Кемпка: «Радисты лихорадочно работали у своих приемников, и мы напряженно ожидали объявленного сообщения:

«Агентство Рейтер сообщает, ссылаясь на Германское информационное бюро, что Гиммлер связался с графом Бернадоттом, чтобы вести переговоры с западными дер­жавами о сепаратном мире. Гиммлер сообщил, что он взял на себя инициативу переговоров, ввиду того что Гит­лер окружен и у него произошло кровоизлияние в мозг. Он полностью лишен способности соображать, и ему ос­талось жить не более 48 часов».

Мы были потрясены. Это сообщение подействовало еще более ошеломляюще, чем телеграмма рейхсмаршала Геринга...

Секретарши и посол Гевель просили шефа дать им яду. Стало известно, что Гитлер некоторое время назад полу­чил от Гиммлера ампулы с ядом.

Где был Фегелейн?..

Если кто-либо мог быть осведомлен о задуманной Гиммлером измене, так это именно Фегелейн!

Между тем в рейхсканцелярию возвратился адъютант Фегелейна. Он был тут же допрошен начальником служ­бы государственной безопасности при фюрере крими-наль-директором Хеглем. Адъютант сообщил, что Феге­лейн решил отослать автомашины обратно и продолжать путь пешком. Они вместе пришли в берлинскую кварти­ру Фегелейна. Там генерал переоделся в штатское платье и предложил адъютанту сделать то же самое.

Адъютант был изумлен странным поведением своего генерала и счел своим долгом вернуться в рейхсканцеля­рию. Фегелейн собирался дождаться, пока пройдут рус­ские, чтобы затем пробраться к Гиммлеру. Это была от­крытая измена. Борман приказал всем учреждениям, с которыми еще поддерживалась связь, задержать Феге­лейна, где бы его ни обнаружили, и немедленно доста­вить в бункер фюрера...

В полночь телефонный узел связал Фегелейна, гово­рившего из Берлина, с Евой Браун. Он возбужденным го­лосом потребовал от сестры своей жены, чтобы она вмес­те с Гитлером покинула Берлин. Он считал бегство воз­можным и брался за его организацию. Ева Браун отклонила это предложение и заявила, что отказывается от его помощи. Она предупредила о последствиях его поступка и просила вернуться к своим обязанностям. Фе-гелейн отказался. Он заявил, что не вернется и не отка­жется от своего решения пробраться к Гиммлеру...

Вскоре после полуночи в угольном бункере, перепол­ненном беженцами, был замечен подозрительный чело­век в штатском, который, появившись, видимо, из задних подземных помещений, направлялся к выходу... Когда часовой попытался его арестовать, он заявил, что являет­ся генералом Фегелейном, и приказал пропустить его. Но часовому было известно о розысках генерала Феге­лейна. Он не дал себя запугать, арестовал его и доставил к коменданту обороны правительственного квартала бри-гадефюреру СС Монке.

В домашних туфлях, в кожаном пальто, в спортивной фуражке и с шарфом, Фегелейн, когда мы увидели его у Монке, произвел странное впечатление. Он признался, что приходил за портфелем, который лежал в его комна­те позади угольного бункера.

Монке немедленно передал Фегелейна криминаль-директору Хеглю для допроса. В портфеле были найдены бумаги, подтвердившие факт государственной измены Гиммлера и Фегелейна, на основании которых агентство Рейтер и передало свое сообщение. На допросе Фегелейн признался, что, захватив портфель, он намеревался вновь покинуть рейхсканцелярию.

Тотчас же был произведен обыск в комнате Фегелейна. В ней был найден дорожный чемодан, на дне которого находились два ролика с английскими золотыми монета­ми, каждый свыше полметра длиной, а также пакеты банкнот в фунтах стерлингов и долларах. Даже беглая оценка показала, что припрятаны миллионные ценности в валюте неприятеля (этот чемодан с ценностями господ Гиммлера и Фегелейна почти наверняка попал в руки не­приятеля во время разграбления рейхсканцелярии)».

Гитлер распорядился арестовать Гиммлера, а Фегелей­на — расстрелять, что было исполнено в саду рейхсканце­лярии 28 апреля, за день до бракосочетания Адольфа Гит­лера и Евы Браун. По свидетельству Кемпки, наскоро со­зданный трибунал вынес приговор Фегелейну, который встретил смерть не моргнув глазом. Когда приговор по­ступил на утверждение Гитлеру, то, по словам Кемпки, «фюрер колебался. Речь шла о человеке, который показал себя с лучшей стороны — был на фронте и, кроме того, был женат на сестре женщины, которую Гитлер любил. Он рассматривал возможность замены казни отправкой на фронт, чтобы Фегелейн мог реабилитировать себя. Но Ева Браун напомнила ему о своем ночном разговоре с Фегелейном. Она обратила внимание на то, что Гимм­лер и Фегелейн, возможно, замышляли передать его жи­вым в руки врага. Она не хотела щадить себя и свою се­мью, поскольку закон есть закон». Гитлер подписал при­говор, и Фегелейна расстреляли эсесовцы в саду рейхсканцелярии.

Гиммлера же пришлось арестовывать англичанам. Рейхсфюрер СС «косил» под простого ефрейтора-эсэсов­ца, но после ареста британским патрулем (в его составе были бывшие советские военнопленные, принятые на службу в британскую армию) предпочел раскусить ам­пулу с цианистым калием.

25 апреля 1945 года в Берлине приземлился последний самолет. Прилетевшие на нем фельдмаршал люфтваффе риттер Роберт фон Грейм и летчица Ханна Рейч предло­жили Гитлеру бежать в «Альпийскую крепость». Но фю­рер предпочел умереть в столице Рейха. Он лишь назна­чил Грейма главкомом люфтваффе вместо Геринга.

Почему Гитлер предпочел остаться в Берлине? Он мог покинуть столицу Рейха до ее окружения или с послед­ним самолетом фельдмаршала люфтваффе, улетевшим из полностью блокированного Берлина 29 апреля, за день до самоубийства фюрера. Гитлер так объяснил это в своем политическом завещании: «После шестилетней борьбы, которая, несмотря на все неудачи, войдет в исто­рию как самое славное и отважное выражение жизнен­ной силы немецкого народа, я не могу оторвать себя от того города, который является столицей Рейха. Посколь­ку силы наши слишком слабы, чтобы и дальше выдержи­вать натиск врага именно здесь, а собственное сопротив­ление постепенно обесценивается столь же ослепленны­ми, сколь и бесхарактерными субъектами, я хотел бы, оставшись в этом городе, разделить судьбу с теми милли­онами, кого уже постигла смерть. Кроме того, я не хочу попасть в руки врагов, которым, на потеху ими науськан­ным массам, нужен новый, поставленный евреями спек­такль.

А потому я решил остаться в Берлине и здесь по собст­венной воле избрать смерть в тот момент, когда увижу, что резиденция фюрера и рейхсканцлера удержана боль­ше быть не может. Я умираю с радостным сердцем, зная о неизмеримых деяниях и свершениях наших солдат на фронте, наших женщин в тылу, наших крестьян и ра­бочих, а также о беспримерном участии во всем этом мо­лодежи, носящей мое имя.

То, что всем им я выражаю идущую от всего сердца благодарность, столь же само собой разумеется, как и мое желание, чтобы они ни в коем случае не прекращали борьбы, а всюду продолжали вести ее против врагов от­чизны, оставаясь верными заветам великого Клаузевица. Из этих жертв наших солдат и из моей собственной связи с ними до самой моей смерти в германской истории так или иначе, но взойдет однажды посев сияющего возрож­дения национал-социалистического движения, а тем са­мым и осуществления подлинно народного сообщества».

И еще Гитлер продиктовал в завещании: «На пороге смерти я изгоняю из партии бывшего рейхсмаршала Гер­мана Геринга и лишаю его всех прав, которые предо­ставлялись ему декретом от 20 июня 1941 года... Вместо него я назначаю гросс-адмирала Деница президентом Рейха и верховным главнокомандующим вооруженны­ми силами.

Перед смертью я исключаю бывшего рейхсфюрера СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера из партии и лишаю его всех государственных постов... Ге­ринг и Гиммлер своими тайными переговорами с вра­гом, проводимыми без моего ведома и против моей во­ли, а также противозаконными попытками захвата влас­ти в государстве причинили неисчислимый ущерб стране и всему народу, не говоря уже о том, что они пре­дали лично меня».

Сегодня, в начале XXI века, фюрер, возможно, радует­ся на небесах тому, что растет и крепнет неонацистское движение в Германии, особенно на землях бывшей ГДР, и даже в России в немалом количестве появились его по­клонники, в стране, когда-то беспощадно боровшейся с национал-социализмом.

Еще 23 апреля 1945 года Гитлер заявил: «Было бы... в тысячу раз трусливее покончить с собой в Оберзальцберге, чем погибнуть здесь». Днем ранее он заявил: «Мне следовало бы принять это самое важное в моей жизни ре­шение еще в ноябре 1944 года (когда войска союзников с запада и востока вышли к границам Германии. — Б. С.) и не покидать ставки в Восточной Пруссии (оказавшейся под угрозой со стороны Красной Армии. — Б. С.)».

Что ж, решение было бы очень символичным: волк умирает в своем логове. Ставка в Восточной Пруссии называлась «Вольфшанце» («Волчье логово»), а псевдо­ним Гитлера во времена нацистского подполья был Вольф (Волк). И как раз в ноябре 1944 года союзники вышли к границам Германии, и никаких сомнений в скором крахе немецкого сопротивления уже не было. Покончи Гитлер с собой в этот момент, историки буду­щего могли бы утверждать, что при жизни Гитлера нога неприятельского солдата еще не ступила на территорию Рейха. Но с другой стороны, тогда бы потомки из числа приверженцев национал-социалистической идеологии могли бы упрекнуть фюрера, что он слишком рано покинул своих соратников, не исчерпав всех возможнос­тей борьбы.

Согласно показаниям коменданта Берлина Вейдлинга, данным в советском плену, 28 апреля Гитлер отверг план прорыва из окружения и более прозаически объяснял свое желание остаться в Берлине: «Фюрер долго размыш­лял. Он расценивал общую обстановку как безнадежную. Это было ясно из его длинных рассуждений, содержание которых вкратце можно свести к следующему: если про­рыв даже и будет успешным, то мы просто попадем из од­ного «котла» в другой. Он, фюрер, тогда должен будет ютиться под открытым небом или в крестьянском доме и ожидать конца. Лучше уж он останется в имперской канцелярии».

Командующему обороной правительственного кварта­ла Монке Гитлер приказал заготовить бензин, объяснив: «Я должен заблаговременно уйти из жизни, чтобы успели сжечь мой труп...» (до того как советские солдаты войдут в рейхсканцелярию).

Зарисовку этой сцены в рейхсканцелярии оставил Г. Больдт: «Вечером комендант Берлина получил разреше­ние явиться к Гитлеру сдокладом... Ведлинг сказал при­мерно следующее: «Армия Венка, как по людскому соста­ву, так и по технике, слишком слаба даже для того, чтобы удержать отбитый ею участок южнее Потсдама, а тем более для того, чтобы пробиться в центр Берлина. Сейчас гарни­зон Берлина еще в состоянии прорваться на юго-запад, на соединение с армией Венка. Фюрер, головой ручаюсь вам, что вы целым и невредимым выберетесь из Берлина. И столица не будет обречена на полное уничтожение».

Но Гитлер отказался.

На другой день, когда Аксман предложил то же самое и жизнью каждого члена Гитлерюгенда ручался за то, что у фюрера будет надежное сопровождение, Гитлер опять отказался.

После разговоров о том, что от Венка больше нечего ждать помощи и что Гитлер не хочет прорваться из Берли­на, в бомбоубежище воцарилась атмосфера конца света. Каждый старался заглушить отчаяние алкоголем. Были извлечены на свет самые лучшие вина, ликеры и делика­тесы. Раненым, лежавшим в подвалах, на станциях мет­ро, нечем было утолить ни голод, ни жажду, хотя некото­рые находились в нескольких метрах от нас, на подзем­ных станциях Потсдамской площади. Зато здесь вино лилось рекой...»

После этой последней попойки произошел примеча­тельный разговор между шеф-адъютантом Гитлера и по совместительству начальником управления личного состава ОКХ генералом Вильгельмом Бургдорфом и Мартином Борманом (оба покончили с собой 1 мая, правда, тело Бургдорфа так и не нашли). Генерал под воз­действием винных паров обличал рейхслейтера: «Надо же хоть раз все высказать. Может быть, через два дня уже бу­дет поздно. Наши молодые офицеры шли на фронт, ис­полненные такой веры и такого идеализма, каких не зна­ет история мира. Сотни тысяч их умирали с гордой улыб­кой на устах (49 лет спустя эти слова повторил, возможно не зная о первоисточнике, российский министр обороны генерал Павел Грачев применительно к российским сол­датам, гибнущим в Чечне. — Б. С.). Но ради чего? Ради любимого отечества, нашего величия, нашего будущего? За достоинство и честь Германии? Нет! За вас умирали они, за ваше благополучие, за вашу жажду власти. Веря в великое дело, молодежь 80-миллионного народа исте­кала кровью на фронтах Европы, миллионы невинных людей гибли, а вы, партийные руководители, вы нажива­лись на народном добре. Вы весело жили, копили огром­ные богатства, хапали имения, воздвигали дворцы, уто­пали в изобилии, обманывая и угнетая народ. Наши иде­алы, нравственность, нашу веру и душу вы втоптали в грязь. Человек был для вас только орудием вашего нена­сытного честолюбия. Нашу многовековую культуру и гер­манский народ вы уничтожили. И в этом ваша чудовищ­ная вина!»

Борман, который был ничуть не трезвее Бургдорфа, вя­ло оправдывался: «Зачем же ты переходишь на личности, мой дорогой? Если другие и обогатились, то я здесь ни при чем. Клянусь тебе всем, что для меня свято... За твое здоровье, дорогой!» Но в данном случае рейхслейтер поскромничал. За время правления Гитлера он приоб­рел два имения, в Мекленбурге и Верхней Баварии, и роскошную виллу на берегу озера Химзее.

Гитлер предпочел безвестной гибели в какой-нибудь глухой альпийской деревушке смерть «на миру» — в рейхс­канцелярии, в центре Берлина, в сердце Третьего Рейха. Это была гибель-символ, впечатанная в историю, а не ти­хое самоубийство где-то в горах, о котором мир, возмож­но, так никогда бы и не узнал.

По этой же причине Гитлер никак не мог бежать из Гер­мании — ни в Швейцарию, ни в Испанию, ни в Южную Америку. Это означало бы годы и десятилетия жизни под чужим именем и безвестную смерть. Познавший вкус власти и политического успеха Гитлер мог существовать только как историческая личность. Возвращение к суще­ствованию простого немецкого, швейцарского или лати­ноамериканского обывателя было для него хуже смерти.

И в предсмертном политическом завещании, когда все уже было кончено, Гитлер основным сделал жертвенный мотив: «Я хотел бы, оставшись в этом городе (Берлине. — Б. С.), разделить судьбу с теми миллионами других лю­дей, которых уже настигла смерть... Из этих жертв наших солдат и из моей собственной связи с ними до самой мо­ей смерти в германской истории так или иначе, но взой­дет однажды посев сияющего возрождения национал-со­циалистического движения, а тем самым и осуществле­ния подлинно народного сообщества... Командующих армией, военно-морским флотом и люфтваффе я прошу самыми крайними мерами укрепить у солдат дух сопро­тивления в национал-социалистическом смысле этого слова, указав на то, что я, как основатель и создатель это­го движения, предпочел смерть трусливому бегству, а тем более — капитуляции. Пусть это станет однажды частью понятия чести германского офицера, как то уже имеет место в нашем военно-морском флоте: сдача какой-либо территории или города — невозможна, а командиры должны быть впереди и служить ярким примером самого верного исполнения своего долга вплоть до собственной гибели». Свое самоубийство Гитлер рассматривал как по­двиг, призванный вдохновить вермахт и германский на­род на борьбу до последнего человека. Своих Матросовых и Клочковых нацистская пропаганда просто не успе­ла придумать, хотя уже находилась на пути к созданию подобных героических мифов.

Еще фюрер писал в политическом завещании: «С того дня, когда я отправился добровольцем на Первую миро­вую войну, я посвятил все мои мысли, все мои деяния и всю мою жизнь любви к моему народу...» И перед смер­тью повторил свой любимый тезис насчет того, что во всем виноваты евреи. Поскольку Вторую мировую войну, по утверждению Гитлера, «хотели и развязали междуна­родные государственные деятели еврейского происхож­дения или действовавшие в еврейских интересах... Прой­дут века, но из руин наших городов, из наших историчес­ких памятников возродится заново ненависть к этому народу, который наконец сам за нее отвечает: к междуна­родному еврейству и к их приспешникам».

Гитлер приказал обеспечить достаточное количество бензина, чтобы сжечь трупы — его и Евы. Своему адъю­танту Гюнше Гитлер объяснил: «Я не хочу, чтобы после моей смерти русские выставили меня в своем паноптику­ме». Кемпке с большим трудом удалось достать для по­гребального костра несколько сот литров бензина из ба­ков разбитых автомобилей. Сожжение продолжалось от 14.30 до 19 часов. Обуглившиеся трупы были похоронены в воронке у стены квартиры Кемпки. Сбылось пророчество, которое Гитлер изрек своему шоферу еще в 1933 го­ду, когда тот вез его в рейхсканцелярию: «Живым я отсю­да не выйду!»

Перед смертью фюрер объявил обитателям рейхскан­целярии: «В этом городе у меня было право отдавать при­казы. Теперь я должен повиноваться приказу судьбы. Да­же если бы у меня была возможность спастись, я бы не сделал этого. Капитан тонет вместе со своим ко­раблем».

Когда Гитлер прощался с обитателями бункера, Ева об­няла Т. Юнге и сказала: «Прошу вас, попытайтесь вы­браться отсюда. Передайте привет от меня Мюнхену и моей любимой Баварии!» И улыбнулась, подавляя ры­дания...

Не исключено, что для Гитлера непосредственным толчком к тому, чтобы избрать именно 30 апреля в каче­стве дня самоубийства, послужило известие о капитуля­ции германских войск в Италии, последовавшей 29 апре­ля. Фюрер понял, что процесс сдачи вермахта противни­ку начался и если он промедлит с последним выстрелом, то ему придется либо попасть в плен, либо кончать с со­бой в положении полководца без армии, поскольку она уже склонила свои знамена перед неприятелем. Кроме того, Гитлер узнал, что 28 апреля Муссолини был расстре­лян итальянскими партизанами вместе со своей любов­ницей Кларой Петаччи и их тела были повешены вверх ногами на центральной площади Милана. Это укрепило решимость Гитлера ни при каких обстоятельствах не да­ваться в руки своих врагов живым и позаботиться о том, чтобы победители не смогли опознать его тело и надру­гаться над ним. Он вообще хотел, чтобы от него остался только пепел, но в полуразрушенной рейхсканцелярии не нашлось достаточно бензина, чтобы как следует вы­полнить его последнюю волю.

Проиграв войну, Гитлер не хотел позора: выступать на суде, оправдываться или брать ответственность за свои преступления он не собирался. Страшными делами он пытался убедить мир в непреходящем величии герман­ской расы и потерпел поражение, а теперь доказывать ко­му-либо свою правоту на словах было бессмысленно. Он боялся не смерти — унижения.

Перед самоубийством в последние минуты жизни Гит­лер разрешил оставшимся в рейхсканцелярии прорыв из Берлина. Он сказал своему камердинеру Линге, когда тот попросил разрешения проститься с ним: «Я отдаю приказ пойти на прорыв». Удивленный Линге спросил: «Мой фюрер, а для кого нам теперь прорываться?» Гитлер объяснил: «Для грядущего человечества!» Ему очень хоте­лось, чтобы кто-то из очевидцев вырвался из кольца и по­ведал миру об обстоятельствах его смерти. Тогда это уда­лось сделать только двоим — Кемпке и Аксману, которые охотно рассказали западным союзникам, как и когда за­стрелился Гитлер, а затем отразили это в собственных ме­муарах. Другим повезло меньше: они оказались в совет­ском плену и до возвращения на родину в 1955 году мог­ли делиться известными им подробностями только с советскими следователями. Сталин старался показать, что труп Гитлера так и не был обнаружен, и побудить ми­ровую общественность искать будто бы сбежавшего из Берлина фюрера. Но показания Кемпки и Аксмана быстро разрушили эту легенду.

Составленный 8—11 мая 1945 года советскими патоло­гоанатомами акт обследования останков Гитлера содер­жит ряд очевидных ошибок, которые, скорее всего, вы­званы политическими причинами — стремлением всяче­ски унизить Гитлера даже после его смерти. Эти ошибки следующие: рост Гитлера в акте определен 165 см, тогда как в действительности фюрер имел рост 175 см; в акте утверждалось, будто у Гитлера отсутствовало левое яичко, тогда как все прижизненные медицинские осмотры кон­статировали, что у Гитлера нормальные половые органы, без каких-либо отклонений; во рту трупа были обнаруже­ны осколки стеклянной ампулы, что позволяло говорить, будто Гитлер отравился; но, как резонно указывали за­падные критики, в условиях, когда труп обуглился, ос­колки стекла не могли уцелеть и неизбежно расплавились бы. Что еще важнее, анализ проб внутренних органов и крови, взятый у трупов Гитлера и Евы Браун, не выявил там каких-либо следов цианистых соединений. Между тем такие соединения были выявлены при анализе проб трупов Геббельса, его жены, детей, генерала Кребса и ов­чарки Блонди. Линге так описал обстановку в кабинете Гитлера сразу после самоубийства: «Я сразу почувствовал запах пороха, как это бывает после выстрела... Вместе с Борманом мы вошли в комнату... На диване слева сидел Гитлер. Он был мертв. Рядом с ним — мертвая Ева Браун. На правом виске Гитлера зияла огнестрельная рана вели­чиной с монету, на щеке — следы скатившейся двумя струйками крови. На ковре около дивана была лужица крови величиной с тарелку. На стене и на диване видне­лись брызги крови. Правая рука Гитлера лежала на его ко­ленке ладонью вверх. Левая — висела вдоль тела. У пра­вой ноги Гитлера лежал револьвер системы «Вальтер» ка­либра 7,65 мм, а у левой ноги — револьвер той же системы, калибра 6,35 мм. Гитлер был одет в свой серый военный китель, на котором были золотой партийный значок, Железный крест 1-й степени и значок за ранение в Первую мировую войну, который он носил все послед­ние дни. На нем были белая рубашка с черным галстуком, черные брюки навыпуск, черные носки и черные кожа­ные полуботинки. Ева Браун сидела на диване, подобрав ноги. Ее светлые туфли на высоких каблуках стояли на полу. Губы ее были крепко сжаты. Она отравилась циани­стым калием...

С помощью Бормана... я уложил еще не остывшее тело Гитлера на пол и завернул его в одеяло... Тело Гитлера я и эсэсовцы из личной охраны Линдлофф и Рейсер... по­несли через приемную к запасному выходу в парк. Стояв­шие в приемной Геббельс, Бургдорф, Кребс, Аксман, Науман, Гюнше и Раттенхубер подняли для приветствия ру­ки. Затем из кабинета Гитлера вышел Борман и вслед за ним Кемпка с телом Евы Браун на руках. Геббельс, Ак­сман, Науман, Раттенхубер, Кребс и Бургдорф направи­лись за телом Гитлера к запасному выходу».

Что происходило дальше, описал адъютант Гитлера Гюнше: «Я подбежал к Кемпке, взял у него тело Евы Бра­ун, которое не было завернуто в одеяло, и понес его к вы­ходу. От Евы Браун исходил характерный острый запах цианистого калия... Завернутое тело Гитлера лежало на земле в двух метрах от запасного выхода. Рядом с ним, с правой стороны, я положил тело Евы Браун. В этот момент Борман нагнулся над телом Гитлера, отвернул одея­ло с его лица, посмотрел на него несколько секунд и вновь прикрыл одеялом. В парк рейхсканцелярии и на бомбоубежище с воем и свистом падали снаряды. Гу­стые облака дыма неслись над растерзанными деревьями парка. Рейхсканцелярия и прилегающие здания были объяты сплошным пожаром. Борман, я, Линге, Линдлофф, Кемпка, Шедле и Рейсер взяли приготовленные бидоны с бензином и вылили на трупы Гитлера и Евы Браун все 200 литров. Зажечь бензин долго не удавалось. От сильного ветра, вызванного бушующим пожаром, гас­ли спички. Я схватил лежащую у двери ручную гранату, чтобы с ее помощью поджечь бензин. Но я не успел выта­щить запал, как Линге поджег бензин, бросив на трупы сожженную бумагу. Трупы Гитлера и Евы Браун были мо­ментально охвачены пламенем. Дверь бомбоубежища плотно прикрыли, так как языки пламени пробивались через оставшуюся щель. Борман, Геббельс, Аксман, Науман, Кребс, Бургдорф, Гюнше, Линге, Шедле, Кемпка, Рейсер и Линдлофф стояли еще несколько секунд на верхней площадке лестницы, и затем все молча спус­тились в бомбоубежище. Я пошел в кабинет Гитлера. Там все оставалось по-прежнему. На полу, около лужи крови, все еще лежали оба револьвера Гитлера. Я поднял и разрядил их. При этом я увидел, что выстрел был про­изведен из револьвера калибра 7,65 мм. Второй револь­вер, калибра 6,35 мм, тоже был заряжен и снят с предо­хранителя. Я спрятал оба револьвера в карман и передал их потом адъютанту Аксмана лейтенанту Хаману. Я также передал ему собачью плетку Гитлера. Хаман хотел сохра­нить револьверы и плетку Гитлера в качестве реликвий для Гитлерюгенда».

Замечу, что Кемпка в своих воспоминаниях ничего не говорит, что от Евы Браун исходил характерный запах цианистого калия (запах горького миндаля), хотя именно он нес ее тело. Не исключено, что запах цианистого ка­лия в кабинете Гитлера остался от тех ампул, которыми травили его любимую овчарку Блонди и других собак. По свидетельству Кемпки, после измены Гиммлера фю­рер засомневался, не подсунул ли тот вместо ампул с ци­анистым калием пустышки, и распорядился опробовать яд на собаках. Цианистый калий подействовал безотказ­но, отправив на тот свет любимую овчарку Гитлера, что­бы она не попала русским в качестве трофея. Как отмечал Кемпка, «ему тяжело было передавать для этой цели док­тору Газе свою любимую собаку Блонди. Эта овчарка со­провождала его во многих поездках и в минуты одиноче­ства была его самым верным другом». И что характерно, согласно советскому акту судебно-медицинской экспер­тизы трупа, который идентифицировали как труп Евы Браун, были зафиксированы огнестрельные ранения (од­но или несколько) в районе груди. Поэтому нельзя ис­ключить, что на самом деле Ева не отравилась, а все-таки застрелилась из пистолета калибра 6,35 мм, который ва­лялся как раз рядом с ее правой рукой. Точно так же нель­зя исключить, что тело, опознанное как тело жены Гитле­ра, в действительности принадлежало другой женщине. Добавлю, что гильза (или гильзы) от пули, которой было совершено самоубийство, так и не была найдена. И что любопытно, за 17 дней до самоубийства Ева интересова­лась у генерала Герхарда Энгеля, как можно надежнее всего застрелиться. То, что пистолет калибра 6,35 мм в момент смерти был в руках Евы Браун, однозначно под­тверждает в своих мемуарах Кемпка со ссылкой на Гюнше: «Ева Гитлер сидела, прислонившись к спинке дивана, рядом с мужем. Она отравилась. Однако и у нее в руке был наготове револьвер. Правая рука ее повисла, револь­вер лежал на полу рядом».

Строго говоря, акт экспертизы останков Гитлера со­ставлен с рядом очевидных ошибок, что не дает одно­значного утверждения, что это — труп фюрера. В частно­сти, описание его зубных мостов не полностью совпадает с рентгеновским снимком его зубов и с описанием, име­ющимся в его медицинской карте. Однако сам по себе зубной протез Гитлера был достаточно сложен, чтобы до­пустить наличие идентичной конструкции у трупа, который был найден в саду рейхсканцелярии, но якобы не принадлежал Гитлеру. Ведь вся разница между гитле­ровским протезом и протезом, который описан в акте со­ветской экспертизы, заключается в следующем. У фюре­ра мост верхней челюсти состоял из 9 золотых и фарфо­ровых зубов, был закреплен стальными штифтами на втором правом и втором левом резцах. Из акта же со­ветской экспертизы и фотоснимков челюсти предполага­емого трупа Гитлера следует, что в верхней челюсти трупа искусственные зубы были закреплены на первом правом и втором левом резцах. Однако у найденных останков и в медицинских документах Гитлера количество и распо­ложение искусственных зубов совпадали, так что скорее можно предположить, что эти различия проистекают ли­бо из ошибок в акте советской экспертизы, либо из ри­сунка, который по памяти сделал зубной техник фюрера. Поэтому, скорее всего, в саду рейхсканцелярии действи­тельно был найден труп Гитлера.

Не исключено, что при проведении экспертизы трупа Гитлера эксперты сознательно стремились в политичес­ких целях любой ценой обосновать версию об отравлении и поэтому подтасовывали факты. Сталин не хотел, чтобы Гитлер вошел в историю как погибший достойной сол­датской смертью. Его гораздо больше устраивал образ трусливого преступника, у которого не хватает ни сил, ни решимости застрелиться и который предпочитает с помощью яда уйти от ответственности. Поэтому во рту трупа, как утверждали советские эксперты, якобы были найдены осколки стеклянной ампулы, хотя они никак не могли уцелеть в том костре, на котором сжигали тру­пы, особенно если учесть, что заботились прежде всего об уничтожении лиц, чтобы затруднить опознание. В ча­стности, отсутствие левого яичка могло быть внесено в акт экспертизы с целью подкрепить слухи о сексуаль­ной неполноценности фюрера. Подобным обстоятельст­вом можно объяснить и то, что фрагменты черепа Гитле­ра, на которых явственно было видно выходное отверстие от пули, не были извлечены из ямы при первой эксгумации. Их обнаружила лишь год спустя новая комиссия, разбиравшаяся с останками фюрера. Но даже эта находка так и не позволила дать окончательный ответ на вопрос, как именно застрелился Гитлер: в висок или в рот. Но тот факт, что он именно застрелился, а не отравился, сегодня уже не вызывает сомнения.

И еще. Сталин пытался скрыть факт смерти Гитлера от своих союзников и мировой общественности, хотя об этом однозначно свидетельствовали как показания многих пленных, так и обнаруженные останки фюрера. Вероятно, Иосиф Виссарионович рассчитывал нажить политический капитал, время от времени провоцируя слухи о якобы воскресшем Гитлере, и каким-то образом использовать их в переговорах с Западом. Но он не учел, что ряд свидетелей самоубийства Гитлера оказался в анг­лийском и американском плену, и уже к открытию Нюрнбергского процесса осенью 1945 года ни в Лондоне, ни в Вашингтоне, ни в Париже не осталось ни малейших сомнений, что Гитлер мертв и, следовательно, земному суду недоступен. А в приговоре небесного суда можно было не сомневаться.

 

Эпилог

 

 

Гитлер ушел в небытие, но страшная память о нем ос­талась навеки. Но отнюдь не все, особенно в Германии, поминали его недобрым словом. Национал-социализм заразил миллионы людей, но даже те, кто не полностью разделял расовую теорию, «окончательное решение ев­рейского вопроса» и прочие догматы нацистского режи­ма, считали, что раз Гитлер был вождем германского на­рода, то втаптывать его в грязь — это втаптывать в грязь народ. И так думали люди весьма умные. Например, гросс-адмирал Карл Дениц, из всех фигурантов Нюрн­бергского процесса имевший наивысший коэффициент интеллекта IQ. Его товарищ по тюрьме Шпандау Альберт Шпеер, искренне раскаявшийся (или демонстрировав­ший раскаяние, чтобы избежать виселицы), записал в дневнике 10 декабря 1947 года: «И сегодня, после всего, что произошло, некогда такое знакомое лицо Гитлера ка­жется мне искаженным. И в этом вся разница с мнением Деница. Он тоже делает оговорки, видит ошибки, но для него Гитлер по-прежнему остается представителем госу­дарства, легальным и законным главой Рейха. Безогово­рочное проклятие по адресу Гитлера представляется Деницу предательством отечества. И в этом плане, мне кажется, на его стороне большая часть генералитета и, может быть, вообще немцев. Но его понятие об авторите­те кажется мне бессодержательным. Дениц не спрашива­ет, что стоит за авторитетом, что этот авторитет приказы­вает и что защищает. Такие люди никогда не поймут, что же, собственно говоря, произошло. Рейх погибает, государство терпит одно крушение за другим, а они соблюда­ют верность абстрактной идее и никогда не спрашивают о причинах... Все, что нас связывало раньше и теперь, было магнетизмом со стороны человека, которому мы поддались оба, не будучи сами политиками».

Сегодня, несомненно, большинство немцев уже не ви­дят в Гитлере выдающегося деятеля, повинного в ошиб­ках, но не в преступлениях против человечности. Гитлер был человеком твердых убеждений, за реализацию кото­рых боролся до самой смерти. Комплекс идей, сложив­шихся у него вскоре после окончания Первой мировой войны, он пронес практически в неизменном виде до своего конца в берлинском бункере. Но можно ли вы­разить восхищение тем, что фюрер никогда не отступал от принципов? Было бы меньше жертв, если бы Гитлер оказался беспринципным авантюристом?..

 

Библиография

 

 

Безыменский Л. А. Операция «Миф», или Сколько раз хорони­ли Гитлера. М.: Международные отношения, 1995.

Больдт Г. Последние дни Гитлера. Минск: Пейто, 1993.

Война Германии, против Советского Союза 1941 — 1945. Доку­ментальная экспозиция города Берлина к 50-летию со дня напа­дения Германии на Советский Союз / Под ред. Рейнгарда Рюрупа. Берлин: Argon-Verlag GmbH, I992.

Гальдер Ф. Военный дневник. Т. 1-3. М.: Воениздат, 1968—1971.

Геббельс Й. Последние записи. Смоленск: Русич, 1993.

Герцштейн Р. Э. Война, которую выиграл Гитлер. Смоленск: Русич, 1996.

Гитлер А. Моя борьба. М.: Т-Око, 1992.

Грюнберг К. Адольф Гитлер: Биография фюрера. СС — черная гвардия Гитлера. М.: Республика, 1995.

Дашичев В. И. Банкротство стратегии германского фашизма. Т. 1,2. М.: Наука, 1973.

Занесений К. А. Вожди и военачальники Третьего Рейха. М.: Вече, 2000.

Зенгер Ф. фон. Ни страха, ни надежды. М.: Центрполиграф, 2003.

Кейтель В. Размышления перед казнью. М.: Терра, 1998.

Кемпка Э. Я сжег Адольфа Гитлера. М.: Раритет, 1991.

Любовь диктаторов: Муссолини. Гитлер. Франко. М.: АСТ-Пресс, 2001.

Мазер В. Адольф Гитлер: Легенда. Миф. Действительность. Минск: Попурри, 2002.

Мержанов М. И. Так это было: Последние дни фашистского Берлина. М.: Политиздат, 1971.

Откровения и признания: Нацистская верхушка о войне «Тре­тьего Рейха» против СССР: Секретные речи. Дневники. Воспоми­нания. М.: Терра, 1996.

Пикер Г. Застольные разговоры Гитлера. Смоленск: Русич, 1993.

Расплата. Третий Рейх: падение в пропасть. М.: Республика, 1994.

Раушнинг Г. Говорит Гитлер: Зверь из бездны. М: Миф, 1993.

Риббентроп И. фон. Между Лондоном и Москвой: Воспомина­ния и последние мысли. М.: Мысль, 1996.

Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов. Иерусалим: Яд ВаШем, 1992.

Фест И. Адольф Гитлер. Т. 1—3. Пермь: Алетейа, 1993.

Ширер У. Взлет и падение Третьего Рейха. Т. 1—2. М.: Воениздат, 1991.

ШпеерА. Воспоминания. М.: Прогресс; Смоленск: Русич, 1997.

Энциклопедия Третьего Рейха. М.: Локид; Миф, 1996.

Якобсен Г.-А. 1939—1945: Вторая мировая война: Хроника и до­кументы // Вторая мировая война: Два взгляда. М.: Мысль, 1995.

Hitler's Secret Conversations. N. Y., 1953.

 

 

Оглавление

 

Пролог .......................................................................................... 35

Детство волка................................................................................. 38

Венские годы ............................................................................... 45

Гитлер в первой мировой войне .................................................. 54

На заре политической карьеры..................................................... 66

«Пивной путч» .............................................................................. 75

Новое евангелие — «Моя борьба» ................................................. 79

Путь к власти. 1925—1933 ............................................................ 94

Гитлер — рейхсканцлер................................................................... 97

«Ночь длинных ножей»................................................................... 100

Гитлер и женщины ...................................................................... 110

Болезни Гитлера............................................................................. 122

Гитлер готовится к войне............................................................... 136

Гитлер — провокатор Второй мировой войны……………………...... 153

Гитлер-полководец......................................................................... 157

Заговор 20 июля............................................................................ 192

Расовая политика Гитлера .......................................................... 200

Гитлер и еврейский вопрос............................................................ 209

Верил ли Гитлер в бога? ............................................................... 216

Конец Гитлера................................................................................ 221

Эпилог ........................................................................................... 235

Библиография................................................................................ 236

 

 

Соколов Б. В.

С59   Адольф Гитлер. Жизнь под свастикой. — М.: ACT -ПРЕСС КНИГА. - 384   

     с, 32 с. ил. - (Ис­торическое расследование).

 

ISBN 5-462-00101-2

 

Прошло уже немало лет с тех пор, как Гитлер покончил с собой, но его имя по-прежнему у всех на слуху. О нем написаны много­численные монографии, воспоминания, читая которые поража­ешься, поскольку Гитлер-человек не соответствовал тому, что мы называем НЕМЕЦКИМ ХАРАКТЕРОМ.

Немцы, как известно, ценят образование, а Гитлер не имел ни­какой профессии. Немцы обожествляли своих генералов и фельд­маршалов. А Гитлер даже на войне не получил офицерского звания, так и остался ефрейтором! Германию 1920—1930-х годов охватил культ спорта. Гитлер не занимался спортом: не плавал, не ходил на лыжах, не играл в футбол.

В чем же дело? Почему Гитлеру удалось превратить демократиче­скую Веймарскую республику в тоталитарное государство и стать диктатором? Предлагаемая читателю хроника жизни Гитлера дается на широком историческом фоне и без навязывания автором своей точки зрения. Пусть читатель сам сделает выводы. Материала для этого более чем достаточно!

УДК 929« 19»

ББК 63.3 (4 Гем)-8

Историческое расследование

Соколов Борис Вадимович

 

АДОЛЬФ ГИТЛЕР.

ЖИЗНЬ ПОД СВАСТИКОЙ

 

Научно-популярное издание

 

Взгляды авторов серии не всегда совпадают с мнением редакции

 

Технический редактор Л. Стёпина

Корректор О. Левина

Компьютерная верстка Г. Балашовой

 

 

Подписано в печать 04.08.06.

Формат 84x108/32.

Бумага газетная. Гарнитура «Newton». Печать офсетная.

Печ. л. 12,0 + цв. вкл. 1,0. Доп. тираж 5000 экз.

Заказ №17684. С-213.

 

Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2—953 000.

 

Санитарно-эпидемиологическое заключение

№ 77.99.02.953.Д.007456.11.05 от 11.11.2005 г.

 

ООО «ACT-ПРЕСС КНИГА».

107078. Москва, ул. Новорязанская, д. 8а, корп. 3.

 

Отпечатано с готовых диапозитивов

в ОАО «Саратовский полиграфический комбинат».

410004, Саратов, ул. Чернышевского, 59.

 

 

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 150; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!