Истолкование термина биотехнологии
Итак, подведу некоторый итог, повернув истолкование феномена техники к тому, что это истолкование дает для понимания феномена биотехнологий. Однако, прежде чем подробно остановиться на данном аспекте, отмечу, что уже сказанного достаточно для того, чтобы увидеть внутреннюю связь слов, образующих заголовок книги – “био-власть в эпоху биотехнологий”. В самом деле, как роду техники биотехнологиям присуща определенного типа власть над жизнью людей, т.е. био-власть. А основа этой власти – в произведении основополагающих демаркаций между “своим” и “чужим”, которое выдвигает человека в определенную историческую эпоху.
Последнее обстоятельство имеет решающее значение для содержательной интерпретации феномена биотехнологий. Различение “своего” и “чужого” является основополагающим обстоятельством. Именно оно определяет все четыре “вины–причины” произведения как сущности техники.
Начнем с “материальной” вины, в которой различие своего и чужого предстает в оппозиции “нормального” и “патологического”. Именно оно является одной из побудительных причин как для обращения за помощью к биотехнологиям, так и для предоставления этой помощи. Именно на уровне материальных причин концентрируется внимание врачей и пациентов, когда речь заходит о локализации терапевтического действия. Эволюция биомедицины связана с поэтапным раскрытием различных “уровней” локализации исходной демаркации. Это уровень органов, тканей, клеток, биохимических процессов, генетического аппарата, психических механизмов и социальной среды обитания человека (болезни образа жизни и “болезни цивилизации”). При этом современные биотехнологии не только воздействуют различными средствами на каждом из уровней локализации различия “нормального” и “патологического”, но и пытаются производить “запасы” “энергоносителей” жизненного процесса, чистой “потенции” жизни.
|
|
|
Самая очевидная форма накопления “биоэнергии” – это расширенное производство биохимических ингредиентов – ферментов, пептидов, аминокислот, жирных кислот и т.д. и т.п., которые как элементы входят в различные виды обменных процессов. Далее, с нарастающей быстротой ширится сеть “банков”, накопляющих органы и ткани человеческого организма, например, для целей пересадки или искусственного (в том числе экстракорпорального) оплодотворения. Запасаются также эмбрионы для использования в технологиях лечения бесплодия, в том числе и с использованием “суррогатных” матерей. Чисто технологически возможно производство методом клонирования “копии” человека (например, эмбриона), ее хранение в “банке” с последующим использованием органов и тканей для пересадок в других терапевтических или даже косметологических процедур.
|
|
|
Это чисто “накопительные” запасы, по своему статусу напоминающие запасы зерна в крестьянском хозяйстве. Накапливается то, что уже имеет от природы определенную, не изменяющуюся при использовании форму. Сердце, почка или кровь используются именно для тех целей, для которых их сотворила природа, но уже как потенция не той жизни, в которой они сформировались (жизни донора), а другой – жизни и здоровья другого человека (реципиента). При клонировании человек как бы сам себя раздваивает на донора и реципиента.
В последние годы активно обсуждаются технологии, использующие так называемые “стволовые клетки”, которые можно назвать накопителями “биоэнергии” в чистом виде. Это недифференцированные клетки, из которых производятся в организме клетки дифференцированные, составляющие основу органов и тканей человека. Если, к примеру, изъять небольшое количество этих клеток из тела эмбриона и сохранять их при определенных условиях, то у родившегося впоследствии человека будет существовать в “банке” некоторый резерв (запас) недифференцированной собственной “биоэнергии”. При необходимости его можно будет использовать, искусственно формируя необходимые для лечения органы и ткани в так называемых “био-реакторах”, в которых недифференцированные стволовые клетки размножаются и дают начало дифференцированным клеткам, составляющим основу “запасных” органов и тканей. Последние из-за практически идеальной биологической совместимости смогут заменить органы и ткани, берущиеся сейчас для пересадок от других людей.
|
|
|
Все эти ресурсы жизни образуют “постав” биотехнологий, который дооформляется до своего предназначения, проходя процедуры признания. Каждая из биотехнологических инноваций, прежде чем войти в практику, проходит сложную процедуру “легитимизации” – отбор на признание, который в идеале заканчивается правовым оформлением разрешения (на определенных условиях), либо частичного или полного запрещения. Например, клонирование человека в целях последующего изъятия из “копии” органов для пересадки “оригиналу” повсеместно не признается и часто запрещается законом. Создание “банков” половых клеток (спермы и яйцеклеток) признается практически везде, однако в отношении спермы столь же универсально разрешен механизм “купли – продажи”, а в отношении яйцеклеток признается допустимость только “бескорыстного дара”. То же правило действует и в отношении хранящихся в “банках” эмбрионов. В любом случае дооформляет биоматерию до статуса производительной “вины” лишь стихия общественного признания.
|
|
|
Биотехнологии производят и “эйдос” человека, задавая уже неоднократно упоминавшуюся систему демаркаций, определяющих “существование” и “сущность” человека как такового. Сюда же следует отнести стихию фольклора, в которой вызревают специфические образы “настоящего человека”. На эту стихию ориентируются и одновременно ее видоизменяют “фабрики грез” в лице кинематографа и индустрии “моделей”. Энергия биоэйдоса накапливается в форме иллюстрированных альбомов и журналов, видеоматериалов в кассетах и в Интернете. О патогенной активности (активности, производящей страдание как конкретно исторический феномен) этой энергии, являющейся мотором раскручивания и производства многочисленных биотехнологических услуг, уже говорилось выше.
Биотехнологии формируют массовую экзистенциальную потребность в лечении – потребность, в которой христианская идея “спасения” заменена на идею “здоровья”, т.е. “телос” своего мастерства. Помимо уже ставшей традиционной рекламы медикаментов и медицинских услуг биотехнологические компании активно используют пиарные технологии. В одной из следующих глав этот аспект будет подробно рассмотрен в связи с генезисом “нео-везалийской” модели медицины, для которой характерна “генетизация” страдания человека. Причем “здоровье”, в отличие от других продуктов биотехнологий, представляет собой именно чистую аккумулированную “биоэнергию” человеческого существа – чистую (безразличную к конкретности форм жизни) трудо– и дееспособность.
“Логос” как четвертая “вина”-причина также является непосредственным продуктом биотехнологий. Во-первых, биотехнологические компании производят не только тесты, услуги или различного рода биоресурсы, но и знание, которое, как уже отмечалось, в форме патента становится рыночным товаром, а следовательно, как и любой товар, лишь на рынке подтверждает свою всеобщность. Во-вторых, биотехнологии производят мастера-врачевателя как своеобразную “модель” массовых самоидентификаций (об этом речь шла достаточно подробно в повествованиях). Включение в биотехнологии практик биоэтики приводит к новым перестройкам в массовом самосознании. Вначале оно удваивается в оппозиции конфликтующих и апеллирующих к разного типа экзистенциальным угрозам голосам “биомедицинского” и “морального” разума, а затем – децентрируется, обретая равновесие в среде “профанных” дискурсов, которые закрепляются в децентрированных институтах био-власти, о которых речь уже шла выше.
Как видим, биотехнологии производят тотальность человеческого существа и как чистую “материю”, и как “эйдос”, и как “телос”, и как “логос”. Причем это существо производится и как исторически конкретный индивид, и как “человечество”. Первый аспект должен быть ясен из предшествующего. На второй следует обратить особое внимание.
Отмечу лишь суммативно роль био-власти. Био-власть разворачивается в форме контроля индивидуальной идентичности человека в качестве “одного и того же”, расчлененного на “кто” (удвоенного субъекта предметного действия и морального выбора) и “что” (в том же отношении удвоенной телесности). Тем самым забота о себе как бы дважды расчленяет предметность “себя”, внося принципиально важную для разворачивания дискурсов био-власти двойную дву(о)смысленность в вопрос об индивидуальной идентичности.
И наконец, новое пространство заботы о себе, движущей пролиферацию биотехнологий, открывается в практиках контроля “мы-идентичности”. Причем так же, как в вопросе об индивидуальной идентичности, здесь следует не упустить решающий момент двойной дву(о)смысленности. Перефразировав Канта, можно отметить – “человечество” присутствует не только в моем “лице”, но и в моем “теле”. Полюс “ктойности” в “мы-идентичности” вычленяется практиками, группирующимися вокруг вопросов о “правах пациента” и “справедливости”. Телесная “чтойность” коллективной идентичности становится наблюдаемой, оказавшись под угрозой в связи с развитием методов производства трансгенных животных (т.е. животных с встроенным в их геном генов человека), а также генной терапии и генетического улучшения человеческих качеств, предполагающих для решения человеческих проблем обратную процедуру – трансплантацию в геном человека генов животных. Угроза потери генетической границы, отделяющей мир человека от окружающей природы, вызывает к жизни особого рода заботу о сохранении или спасении человеческой биоидентичности как формы мы-идентичности.
Таким образом, биотехнологии обладают мощной антропопоэтической активностью, продуцируя “человека” во всей его тотальности. Однако, поставив вопрос об антропопоэтической активности биотехнологий, следует с самого начала отказаться от рассмотрения последних в качестве некоего “субъекта”, который наподобие Господа Бога производит человека из “ничего”. Биотехнологии – это лишь исторически особая форма парадоксального деятельного внимания человека к “себе” же самому. В нем человек (как индивид, группа и человечество) противопоставлен сам себе и сам себя как бы заново каждый раз производит в соучастии четырех вин–причинностей. В этом событии осуществляется истина человека – особый “вид раскрытия потаенности” (Хайдеггер).
Глава четвертая
АУТОПСИЯ (логос биотехнологий)
В предшествующей главе биотехнологии были истолкованы как род техники. Теперь необходимо обратить внимание на то содержание, которое схвачено третьим корнем слова “биотехнологии”, указывающим на присутствие в нем определенного “логоса”. По Хайдеггеру, “логос” определен как “разборчивое собирание”, через которое вещь из “потаенности” переходит в “непотаенное”. Вопрос о том, чтобы дать отчет о некоторых парадоксальных чертах события этого перехода так, как они производятся биотехнологиями.
Как отмечалось выше, основа классического типа био-власти в положении, которое занимает врач между человеком и истиной его существования. Именно профессиональный взгляд врача диагностирует экзистенциальную опасность и подсказывает путь спасения. В этом его принуждающая (поскольку оказывается между человеком и его нуждой в спасении) сила. Было также отмечено, что в эпоху биотехнологий диагноз опасности удваивается и, как следствие, у врача появляется конкурент – моральный философ, который, открывая иного типа угрозы, набрасывает свои пути спасения, одновременно продуцируя новые механизмы принуждения, аппараты “био-власти” нового типа. Поэтому для того, чтобы понять яснее механику био-власти эпохи биотехнологий, необходимо дать отчет о характере удвоенного “логоса”, открывающего истину человеческого существования.
Лозунг врачебного мышления – “Вскрытие показывает истину” – подсказывает, что прежде всего следует внимательней присмотреться к технологии вскрытия мертвого тела – аутопсии. Этимологически слово “аутопсия” означает – “видение собственными глазами”. Самосознание биомедицины, в той форме, в которой оно существует в современном мире, строится на существенном предположении – то, что она (биомедицина) знает в качестве “факта”, является результатом опыта видения “собственными глазами” в отличие от того, что известно со слов других людей[54].
Для того, чтобы не промахнуться мимо сути аутопсии, следует задать вопрос – “В каком смысле речь идет о “собственных глазах”?”. Первый смысл, которым довольствуются историки медицины, прост – высказывая суждения о строении человеческого тела, следует опираться только на то, что сам видел, производя анатомическое исследование[55]. К примеру, именно с этой точки зрения Везалий и его ученики критиковали ортодоксальных анатомов-последователей Галена, которые, не доверяя собственным глазам, догматично повторяли данные (в том числе и ошибочные), почерпнутые из книг учителя. Причем сам Гален постоянно упрекался за то, что “не брался за человеческое тело”, ограничивая свои наблюдения исследованием обезьян и собак. Настойчивое желание все пощупать своими руками и увидеть своими глазами является наиважнейшей чертой представителей зарождавшейся в эпоху Везалия научной медицины. Однако эта черта, при всей ее важности, не должна заслонять парадоксальный второй смысл, который вкладывается в словосочетание “собственные глаза”.
Дело в том, что демаркация между собственным и несобственным (“чужим”) может быть проведена как бы внутри самого “глаза” или “взгляда”. Ученый-анатом, вскрывая тело и производя описание результата, сообщает как о факте лишь о “существенном” (относящемся к сущности анатомического феномена), опуская и не обращая внимания на все “несущественное”, всегда присутствующее в реальном опыте. Его теоретически образованный (собственно “собственный”) “взгляд”, активно жаждущий ухватить “истинное” положение дел, вынужден постоянно поправлять (контролировать) “взгляд” эмпирический, столь же постоянно наталкивающийся и отвлекающийся на массу несущественных, случайных деталей опыта. В аутопсии мы обнаруживаем то же раздвоение существа человека, которое присутствует в любом опыте самоконтроля. Контроль самого себя означает раздвоение себя на две “ипостаси” – себя собственно “самого” (контролирующего–истинного) и себя не вполне самого (контролируемого–эмпирического). В “себе” как контролируемом человек обнаруживает присутствие чего-то чужого, препятствующего осуществлению истинной самости, воплощенной в ипостаси контролирующего. Задача образования как раз и заключается в том, чтобы сформировать собственно собственный “знающий взгляд” и одновременно оснастить человека опытом, выражаясь языком феноменологии, “заключать в скобки” и “выводить из игры” взгляд несобственный (“чужой” – отвлекающий от пути истины). Поэтому если анатом, к примеру, пользовался в своем деле помощью необразованных слуг, которые так же, как и он, видели “все”, то их профанный отчет об увиденном “собственными глазами” никогда бы не совпал с отчетом ученого, поскольку собственно собственные (знающие) глаза у них не были образованы.
Выше я не случайно использовал язык феноменологии. Аутопсию можно вполне понять как опыт феноменологического “эпохй”, которое обеспечивает подход к собственно собственному в человеческом существе. В феноменологическом опыте, как подчеркивал Гуссерль, мы не придаем значимость “ничему, что не дано нам действительно и, главное, совершенно непосредственно в открытом благодаря эпохй поле ego cogito, не высказываемся, следовательно, ни о чем, чего сами не видим”[56].
Для того, чтобы понять специфику “само-видения” – аутопсии, необходимо вначале рассмотреть парадоксальный опыт эпохи Возрождения, представленный в работах Везалия, который фактически сформировал структуру медицинского видения “собственными глазами”. Следующим шагом будет представлен опыт эпохи Просвещения, который создал “собственно моральный взгляд” на проблемы страдания.
§1.Анатомия медицинского “глаза”
Написанная во время немецкой оккупации Франции книга Жоржа Кангильема “Нормальное и патологическое” начинается примечательным рассуждением: “Действие нуждается в локализации. К примеру, как можно подействовать на ураган или землетрясение? Поэтому, первичная потребность в онтологической теории болезни несомненно определена потребностями терапии. Когда в существовании каждого заболевшего человека мы обнаруживаем избыток или недостаток чего бы то ни было, то возникает уверенность, что потерянное можно будет как-то компенсировать, а избыточное удалить. Это вселяет надежду на победу над болезнью – даже если она является результатом сглаза, магии или одержимости”[57]. Одновременно, как считает Кангильем, онтологическая “локализация” страдания не только позволяет врачевателю “видеть” то, на что направлено его действие, но и создает язык желания пациента, провоцирует встречную мощную потребность (настоятельную нужду) в получении помощи.
Основания онтологической локализации феноменов болезни современной медицины были разработаны в художественных экспериментах мастеров эпохи Возрождения, результаты которых получили завершенный вид в анатомических трудах школы Везалия. С этого времени “медицинский взгляд” приобретает естественную для современной культуры структуру. Ставя диагноз или намечая терапевтическое действие, врач локализует источник болезни и сопутствующие патологические проявления не просто в почке, печени, сердце и т.д., но в эстетически и метафизически исторически особым образом организованном анатомическом пространстве. Причем принцип “прямой перспективы”, существенное значение которого для эстетического видения эпохи Возрождения отмечено П.А.Флоренским, не отменяет конструктивного влияния принципа “обратной перспективы”.
Будет правильней говорить, что происходит радикальная переструктурализация видения, в котором смысловая компонента обратной перспективы приобретает новое содержание. Главное изменение заключено в медикализации самого эстетического взгляда. Место “спасения” как смыслового центра христианского видения страдания занимает идея “здоровья”. А место “святого” как эталонной самоидентичности – “атлет”. Тем самым намечается новый путь визуализации страдания, открывающий для врача возможность иначе чем прежде видеть его причины и действовать на них, а для больного – специфический связанный с органами тела язык “жалоб”. Поэтому несколько условно начало современного типа медицины можно датировать 1543 годом – временем публикации классического труда Везалия “De Fabrica Humani Corporis”.
При этом анатомические изображения не только продуцировали ресурс для онтологической локализации страдания – они одновременно задавали стандарты нормальности, сличая с которыми тело реального больного, стало возможным устанавливать характер и степень его (реального тела) отклонения от нормы. Иными словами, возникшие впоследствии на основе трудов анатомов Возрождения собрания эталонных изображений – анатомические атласы не только локализовывали страдание в определенном анатомическом “месте”, но и продуцировали (схватываемую воображением) его асимметричную структуру – смещение (отклонение) от состояния нормальности, которое при этом отождествлялось с естественным. Атлас представил как бы “космос” человеческого тела – гармоничную систему “естественных мест” (в аристотелевском смысле) органов.
Однако эта естественность обманчива. Уже этимология слова “норма” должна настораживать. Жорж Кангильем, обсуждая происхождение этого слова от латинского Norma, отмечает, что исторически оно обозначало Т-образную площадь или перпендикуляр. Установить норму – значит “выставить перпендикуляр” к некоторому наличному состоянию жизненных процессов, обесценить их, как “отклоняющихся” от теоретически изобретенного стандарта.
В каком смысле анатомический атлас, создавший базисную онтологическую локализацию для медицинской мысли и практического действия, является сконструированным “перпендикуляром”? Разве не привыкли мы воспринимать в качестве естественных образы, изображенные в учебниках нормальной анатомии? И разве Везалий и его ученики не руководствовались стремлением на основе данных, полученных при вскрытии трупов, создать наиболее точное эмпирически наблюдаемое “собственными глазами” изображение человеческого тела? Эти сомнения справедливы (поскольку базируются на господствующей сегодня “очевидности”), но исторически неверны.
Дело в том, что вскрытие трупов не мотивировало Везалия к созданию некоторого “среднестатистического” тела, т.е. не заставляло его искать норму в средних значениях, как это делают современные ученые. Руководящим принципом для Везалия и его последователей было “представление о человеческом теле как созданной Богом художественной миниатюре огромного макрокосмоса”[58]. Причем последний был сконструирован в соответствии с пифагорейскими идеальными пропорциями. Поэтому и тело человека виделось прежде всего математически как структура, подчиняющаяся определенным гармоническим закономерностям. Достаточно вспомнить знаменитое изображение идеального человеческого тела, одновременно вписанного в круг и квадрат, которое было нарисовано Леонардо да Винчи. Ориентируясь на пифагорейский стандарт идеальных пропорций, Везалий, анатомируя обычные, далекие от совершенства (в некоторых случаях полуистлевшие и деформированные) трупы, преображает видимое убожество форм в нетленный образец атлетического молодого тела. Именно пифагорейские по своему происхождению идеи “гармонии” и “пропорции” задают априорную структуру аутопсии, своеобразную метафизическую “анатомию” собственного глаза анатомов.
Возрожденческий идеальный стандарт был инкорпорирован в нормативный порядок визуализации и представления медицинской анатомии человека. Неудивительно, что через несколько сотен лет пифагорейские идеи, лежащие в основе идеальных изображений, были забыты. Теперь они воспринимаются как естественные природные формы, тиражируемые в учебниках анатомии и CDRомах в качестве анатомических нормативов. Естественности этих форм нисколько не противоречит тот факт, что большинство медицинских студентов никогда в своей практике не встретят человеческого тела, хотя бы близко напоминающее идеальное.
Встроенность анатомического стандарта в “глаз” врача удваивает его профессиональное видение феноменов жизнедеятельности между полюсами нормы и патологии. Не случайно, что именно везалиевы анатомические описания послужили (два столетия спустя) важнейшей предпосылкой для формирования патологической анатомии в работах итальянского врача Моргани. Если представленное Везалием свидетельствует об идеальной организации жизненных форм, то все, что отклонялось значимо от него, автоматически виделось как ненормальное и постепенно нашло свое место в домене патологической анатомии.
Наиболее существенным в концептуальном отношении явилась (происшедшая с необходимостью) переинтерпретация естественного для человека процесса старения и умирания в предмет патологической анатомии и физиологии. Ведь в качестве эталона собственно человеческого в человеке был узнан и признан образ молодого атлета. Современный человек как бы видит в качестве своей природной сути – атлетическое бессмертное молодое тело, превращая возрастные изменения в феномены, из закономерных в случайные патологические отклонения. Например, одна из современных геронтологических теорий рассматривает старение и смерть как результат накопления случайных генетических отклонений – мутаций.
Несмотря на определенный прогресс анатомии после Везалия, в медицине в качестве само собой разумеющейся предпосылки (своеобразного профессионального импринтинга) воспроизводится угаданная Везалием и окончательно оформленная Моргани дуальность нормального и патологического. Этого рода дуальность в сочетании с дуальностью души и тела как бы оформляет метафизическую локализацию предмета медицинского вмешательства – т.е. легитимную сферу врачебной деятельности. Противопоставление нормального и патологического задает вектор врачебного действия, а дуальность души и тела разводит сферы компетенции врача и священника, размещая как бы в разные несообщающиеся между собой “миры” различные аспекты феномена страдания – телесные “симптомы” и “страсти” души.
За несколько столетий врачебное видение значительно усложнилось. Анатомическая онтология феноменов жизни дополнилась тканевой, клеточной, молекулярной и иными видами локализации. Соответственно возникли атласы нормальной и патологической гистологии и цитологии, биохимические карты нормального и патологического метаболизма веществ. Хронобиология открыла многообразие естественных ритмов биологических систем различного уровня организации, создав стандарты для формирования хрономедицины. Карты нормальных и патологических наборов хромосом (кариотипов) человека подготовили предпосылки прогресса медицинской генетики, включая Международный проект “Геном человека”, одна из целей которого – создание нового медицинского стандарта – карты нормального генома человека.
Как считает Виктор Мак Кьюсик: “Наступает время, когда специалисты в области медицины, подходя к разрешению наиболее сложных проблем, прежде всего будут искать на генетической карте – какие гены могут быть ответственны за возникновение интересующей патологии. Так же как анатомические тексты Везалия заложили основание для физиологии Гарвея (1628) и патологической анатомии Моргани (1761), построение карты генома (человека) окажет революционизирующее влияние на медицину в целом”[59]. Поэтому генетики склонны считать, что геномные исследования дают начало качественно специфичной пост-везалийской модели медицины.
В подобном мнении есть некоторое преувеличение и некоторый недоучет реальной исторической сложности. Как уже отмечалось, до геномики в медицине существовал не один анатомический, но множество типов локализации. Скорее геномные исследования подводят к пределу “делимости” человеческих качеств, выводят проблему нормального и патологического на наиболее элементарный уровень и в этом смысле завершают движение по инерции поиска “субстратов” человеческих страданий.
При этом особенно заметна инерционность движения мышления. Основной образец нормальности, созданный художниками Возрождения, продолжает довлеть над умами и врачей, и генетиков, и общества в целом, задавая естественную для них и самоочевидную предпосылку различения феноменов жизни на нормальные и патологические. Сконструированный художниками Возрождения юный атлетически сложенный “гомункул” остается накрепко вмонтированным в самосознание современного человека как естественная мерка и точка отсчета для формирования всех других образцов нормальности[60]. Старение, умирание и смерть никогда не были желанными состояниями человека. “Эликсир молодости” – древняя, как мир, мечта. Но лишь после Везалия эти феномены постепенно превратились в патологические – в предмет профессиональной, особым образом организованной заботы врачевателей.
Сконструированный художниками и анатомами Возрождения анатомический стандарт формирует особую биомеханику профессионального медицинского видения и мышления. Студенты-медики обучаются использовать эти изображения как универсальные “схемы” воображения (если использовать термин Канта). Они играют роль “мостов”, связывающих теоретические конструкты с уникальными феноменами страдания данного конкретного больного. Причем, в отличие от кантовских схем, которые не имели конкретного визуального воплощения, анатомические схемы их имеют. Кантовская схема, например, связывает идею стола с данным конкретным предметом – этим столом без посредства визуализируемого “третьего” конструкта.
В медицине такой посредник есть – изображение из анатомического атласа. Когда медик думает или говорит о “печени”, то в его профессионально тренированном воображении возникает визуализация стандартного анатомического изображения этого органа. И когда другой профессионал слышит это слово, то и у него в голове возникает тот же самый стандартный образ. Тем самым анатомический атлас оказывается важнейшим условием врачебной интерпретации и интерсубъективной профессиональной коммуникации.
Более того, анатомическая норма стандартизирует не только структуру “опространствления” человеческого тела, но и “временения”, поскольку представлена как в форме пространственной пропорционально организованной структуры, так и выделенным в качестве идеального временным (возрастным) моментом, репрезентирующим подлинное состояние человеческого организма. Последнее принципиально, поскольку задает важное для научного опытного медицинского мышления представление о субстанции – некотором пребывающем и неизменном подлинном порядке. Этот возрастной момент представляет тот метафизический “центр равновесия”, от которого человек перманентно “отклонен” и в смысле возрастной корреляции (взрослеет-стареет), и в смысле “патологии”. Коррелятивно формируется сознание и самосознание современного человека, который до старости “в душе” молод, если не сказать жестче – инфантилен.
Иными словами, анатомический атлас задает не только идеальную пространственную конфигурацию человеческого тела, но и его временную компоненту, т.е. является нормативным имажинативным “хронотопом”. В.П.Зубов, а вслед за ним и А.Ф.Лосев особо подчеркивали, что эстетическим принципом живописи Леонардо да Винчи (от себя добавлю, и анатомических описаний Везалия) является принцип гармонии, который включает помимо пространственной пропорциональности также и “единовременность”: “...гармония у Леонардо не сводится к пропорции. Именно единовременность ряда последовательных моментов, как основная характеристика гармонии, является определяющим для леонардовской эстетики положением”[61]. Перпендикуляр нормы задает априорную структуру “отклонения” (возможной патологии) как своеобразный “хронотоп”, сочетающий возможности отклонения как по “оси” времени (старение, недоразвитие и т.п.), так и по многообразным осям анатомического пространства (“нарушений” формы).
Таким образом, практика аутопсии включает в себя парадокс – смерть обнаруживает бессмертное, вечное. Вскрытие мертвых тел создает просвет истины – открывает перед “собственными” глазами врача (а в результате просвещения и любого образованного человека) гармонично организованный образ человеческого тела, одновременно отбрасывая в тень “безвидного” все отклоняющееся, недоразвитое, патологическое. Это и есть образ “настоящего человека” европейской культуры.
Отождествляя себя с этим эталонным телом, видя себя в этом изображении как своеобразном зеркале, человек радикально преобразует свое сознание.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 177; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!