Из протокола 271 заседания СНК 18 страница

       После большевистского переворота он, находясь в то время с семьей в Копенгагене в качестве пред­ставителя Красного Креста, самостоятельно объявил себя представителем советского правительства, держал себя, как посланник, входил в переговоры с негоциантами о покупке разных товаров... Ему верили в Дании. Но это неудивительно. А удивительно то, что само советское правительство поверило ему, принимало всерьез его донесения и визы, и писало ему. Когда я был в Берлине, мне, по поручению Коминдела, раскусившего, наконец, что это просто самозванец, при­шлось дезавуировать его и потребовать, чтобы он воз­вратился в Россию. Он вступил со мной в оживленную переписку... Когда приезжавший в Берлин Красин поехал через Копенгаген в Стокгольм, где находилась его семья, я просил его повидаться с Гариным и постараться подействовать на него... Затем я потерял Гарина из вида и встретился с ним уже в "Метрополе", где и познакомился с ним, как с членом товарищеского суда... Он жил в "Метрополе", занимал со своей семьей в нескольких этажах несколько комнат. Он был членом коллегии ВЧК, и его боялись и относились к нему с почтением. Ходил он в черной кожаной куртке (мундир чекистов), на ко­торой у него был нацеплен университетский жетон. Всем и всякому он говорил, что он писатель, автор "Детства Темы" и других произведений покойного {200} Михайловского - Гарина...

Затем он был удален за какие - то неблаговидные действия из коллегии ВЧК и стал председателем Народного суда... Он часто зазывал меня к себе. Жил он широко — утонченные яства, вина... И он и его семья щеголяли драгоценностями... Но однажды он был арестован по обвинению в вымо­гательстве, взяточничестве и пр. Тут вскрылось, что окончил он только городское училище и пр. Ему угрожал расстрел... Но в конце концов, хотя и признан­ный виновным, он получил какое - то место в Одессе...

       И вот однажды ко мне снова влетел Зленченко. Он весь сиял от предвкушений...

И захлебываясь и не скрывая своего восторга, он сообщил мне, что сегодня предстоит «важное, сногсшибательное дело»....

       — Вы знаете товарища Певзнера? Как, нет? О, это крупный, известный партийный работник (Действительно, крупный партийный работник , все вре­мя занимавший видные места. — Автор.) выда­ющейся товарищ. Он только что прибыл с юга... Так вот он внес мне заявление, что живущая здесь со своим мужем... они только что поженились... това­рищ Гиммельфарб состояла у Деникина в Одессе шпионкой, выдавая скрывающихся во время оккупации Одес­сы большевиков, и что, благодаря ей, масса их была расстреляна... У него куча свидетелей... Вы видите, кем наполнен «Второй дом советов"?... Нужна хорошая метла...

       Гиммельфарба я немного знал еще до революции, когда он работал в каком то издательстве, не помню уж, в качестве кого.. Затем я встретил его уже в {201} "Метрополе". Это был, как мне кажется, довольно приличный человек, хотя примазавшийся к большевикам уже после переворота. Он занимал какое - то место, довольно ответственное, в одном из советских учреждений. Жены его я не знал да и с ним был мало знаком.

       Сообщая мне об этом предстоящем деле, 3ленченко, этот неумный бездельник, уже заранее, до суда, решил дело, и считал, что тут и речи быть не может о ложном заявлении со стороны "такого выдающегося товарища", как Певзнер, прибывшего в Москву для весьма ответственной партийной работы, к которой он не может приступить, ибо ему негде жить (в "Метро­поле" и вообще в Москве, был, тянущийся до сих пор, жилищный кризис). Он-де, с удивлением и негодованием встретился с женой Гиммельфарба, которая с мужем живет в этом доме советов... Ее - де, по решению Зленченко, необходимо в порядке постановления товарищеского суда, выселить... тогда и муж вы­селится, и можно будет их комнату предоставить "за­служенному" товарищу Певзнеру... Зленченко — это было его обыкновение — уже заранее старался повлиять на состав товарищеского суда... Но уже из его объяснений, таких настойчивых и с предвзятыми решениями, я почувствовал ложь в этом серьезном деле... Я сказал ему, что, по моему, это дело подсудно не нам, а что его должен рассматривать высший трибунал. Но Зленченко стал уверять меня, что Певзнер, зная жену Гиммельфарба чуть не с детства, не хочет ей вредить, а потому настаивает на том, чтобы дело рассмотрел наш товарищеский суд.

       Все это было весьма глупо и подозрительно и, желая (в данном случае это было совершенно искренно) {202} разобраться в этом, как мне чувствовалось, навете, я больше не возражал Зленченко.

       И весь вечер и почти всю ночь мы разбирали это поистине сенсационное и кричащее дело.

       Открыв заседание, я обратился к Певзнеру с вопросом, в чем он обвиняет жену Гиммельфарба? Бойко и смело он повторил свое обвинение, украсив его разными подробностями.

       — Вы понимаете, товарищ Певзнер, что ваше обвинение весьма тяжкое?

       — Я вполне понимаю это, товарищ председатель, — ответил он.

       — И вы настаиваете на нем?

       — Да, настаиваю... У меня есть масса свидетелей, и среди них имеются люди, на которых она доносила и которые только случайно избегли расстрела...

       Я дал слово жене Гиммельфарба.

И она, и ее муж, бледные и запуганные, стояли предо мной. Она с возмущением и гадливостью, но спокойно опровергла эти обвинения, сказав, что с Певзнером у нее старые сче­ты, что он ухаживал за ней... Были вызваны свидетели, как обвинителя, так и обвиняемой. И в конце концов истина всплыла. Грязная истина. Перекрестным допросом было категорически установлено, что Певзнер, не имея помещения и желая получить комнату в "Метро­поле", решил оговорить жену Гиммельфарба с тем, чтобы воспользоваться их комнатой... Установлено было, что во время оккупации Одессы Деникиным, жена Гим­мельфарба сама скрывалась и помогала своим товарищам прятаться, и что ни в каких сомнительных сношениях никто ее не подозревал... Все говорили о ней только хорошее.

{203} Уличенный в злостной клевете, Певзнер, путаясь и сбиваясь и потея, припертый к стене, как свидете­лями обвиняемой, так в конечном счете (благодаря установленным мною очным ставкам) и своими собственными, должен был признаться в облыжном доносе.

       Мы, т. е., суд, удалились в совещательную комна­ту. За нами хотел пройти туда и Зленченко.

       — Вы что, товарищ Зленченко? — сурово остановил я его.

       — Я... я хотел только поговорить с вами, това­рищ, прежде чем вы вынесете то или иное решение...

       — Виноват, товарищ, Зленченко, — резко оборвал я его. — Вы могли говорить во время разбиратель­ства. А теперь я не могу допустить никаких бесед с членами суда и прошу вас уйти...

       — Что за бюрократизм, — сказал он и вышел.

       Мы совещались не более четверти часа и вынесли мотивированный приговор, в котором признали Певзнера виновным в умышленной злостной клевете, с постановлением довести о его поступке до сведения партии через нашу ячейку... Тем не менее, как видно из газет, этот товарищ Певзнер (если это тот самый) и сейчас стоит на ответственных постах в советской России.

       Комментарии здесь, конечно, излишни...

 

       Вообще в "Метрополе" не было покоя: разные дела, партийные и непартийные, очереди при получении убогого пайка... Да, эти очереди... Сколько сил и времени отнимали они! Дело в том, что живущим в "Метрополе" выдавали пайки. В это понятие входило: хлеб (по разрядам), сахар, белая мука (только {204} коммунистам), селедки, сушеные фрукты, монпансье.... Таковы главнейшие продукты, входившие в понятие пайка. Но названия ничего, в сущности не говорят. Надо отме­тить, что "Метрополь" был в "сферах", не знаю уж, почему, не в фаворе, и потому пайки там были слабы, значительно хуже, чем, например, в "Первом дом советов" (бывшая гостиница "Националь"), где и пайки были обильные и разнообразные и обеды гораздо лучше и вообще все условия жизни были боле культурны. Но самые жирные куски выдавались в Кремль, где все и стремились поселиться всякими правдами и неправдами...

Но возвращаюсь к "Метрополю". Все эти пайки выда­вались крайне нерегулярно. Например, хлеб. Каждому полагалось, в соответствии с разрядом, определенное количество хлеба в день (от четверти фунта до фун­та), правда, плохого ржаного хлеба, недопеченного и со всякими примесями, как солома, щепки, песок и т. п. Но часто проходили дни и недели, а хлеба не выдавали. И в таких случаях все спрашивали друг друга: "Не знаете ли, будут сегодня выдавать хлеб?"

Все волно­вались, голодали и, наконец, обращались к "спекулянтам" на Сухаревку, в Охотный ряд и пр. Еще реже выдавался сахар, который частенько заменялся мон­пансье... И, само собою, при известии, что выдают хлеб, сахар, крупу и пр., все торопились скоре стать в оче­редь... Ссоры, дрязги, взаимная ругань... Такие же очереди образовывались у кубов с горячей водой, тоже сопровождавшиеся теми же сценами...

Имелась в "Метрополе" и столовая. Но в ней давалось нечто совсем неудобо­варимое, какие то супы в виде дурно пахнущей мутной болтушки, вареная чечевица, котлеты из картофельной шелухи... и это все неряшливо приготовленное и почти несъедобное... Правда, помимо пайков, выдаваемых в {205} "Метрополе", разные товарищи получали еще и пайки по местам своих служб. Наилучшие пайки выдавались (Кремль, был, конечно, вне конкурса) в том комиссариате, который ведал государственным продовольствием, т. е., в Наркомпроде, служащие которого поль­зовались вообще исключительными условиями, как в отношении провизии, так и одежды и обуви... Ясно, что это неравенство порождало зависть и обиды...

       И Сухаревка и Охотный ряд считались средоточием спекулянтов. "Де - юре" торговля там была за­прещена. Но тем не менее рынки эти существовали у всех на виду. Правда, там вечно устраивались облавы милицией и чекистами. Но все как то освоились с этим обычным явлением, приспособились к нему, поспешно убегая (были даже особые часовые, предупреждавшие о приближении обхода) при появлении облавы и вновь воз­вращаясь после того, как "охотники", забрав то или иное количество жертв, удалялись... Но жизнь сильнее всяких регламентаций и все, и партийные коммунисты и «буржуи» покупали на этих рынках, часто не имея денег, тут же продавая разные вещи...

       В "Метрополе" существовала и прислуга, которая сперва еще кое - как исполняла свои обязанности. Но вскоре «великий» Зленченко, которому не давали покоя "лавры Мильтиады", издал от имени бюро ячейки осо­бую "декларацию" освобождения прислуги от исполнения "унижающих человеческое достоинство" обязанностей. Таковыми считалась уборка умывальников и проч. по­суды. И в скором времени наша прислуга, расшири­тельно толкуя эту "декларацию", совсем перестала уби­рать комнаты и при некультурности их обитателей всю­ду воцарилась грязь и страшная вонь...

{206} Не могу не привести разговора, который у меня был со стариком - полотером, оставшимся верным старым «буржуазным» привычкам. Он в положен­ное время аккуратно приходил (полы из экономии не натирались) производить генеральную чистку, хотя отно­сясь презрительно к массе новых аборигенов некогда блестящего "Метрополя", он к ним не заходил, и те окончательно гибли — да простит мне читатель это выражение — в собственном навозе. Ко мне старик относился с приязнью. И вот, как то, убирая у меня, (я жил тогда в помещении Красина, уехавшего в Лондон), он по обыкновенно разговорился со мной.

       — А что, Егорий Александрович, дозвольте спро­сить, вы из каких будете? не из дворян?

       — Да, Михаил Иванович, из дворян....

       — Так - с... ну, а Леонид Борисович, он тоже из благородных?

       — Он сын исправника...

       — А, ну, значить, тоже из господ — оно и видно, по поведению видно, не то что вся эта шантрапа "товари­щи", — с каким - то омерзением махнул рукой ста­рик. — Э-х, Егорий Александрович, конечно, слов нет... слобода всем нужна, что и говорить, но только ее понимать надо, слободу - то, что она есть... Вон те­перь все кричат "долой буржуев!". Нет, ты стой - по­годи, брат, пускай «буржуй», но ты посмотри в корень, какой он такой человек есть, буржуй - то, али капиталист?... Вот что... Гляди, он и образован и поведением бьет тебя, — вежливость и все такое, прямо сделайте ваше одолжение, все по хорошему. А нынче то что... Ладно, прежнего буржуя убрали, загнали в свинячий угол. Ладно, ну, а что же сами то товарищи? Кто они?...

{207} Он остановился со щеткой в руках и, выразительно хитро подмигивая мне глазом, на мгновение замолчал, как бы ожидая от меня ответа.

       — А я вот прямо, как перед истинным Богом скажу тебе, Егорий Александрович, буржуя то они упразднили, а сами на его место... Верно тебе говорю, Егорий Александрович, теперь они буржуи... Только где им?... Ты посмотри на него, братец ты мой, что ты... нешто можно его сверстать с прежним то буржуем!... Да нипочем, — тот то был и аккуратный и образован­ный, знал и понимал, что и к чему, одним словом, был настояний господин... Ну, конечно, что говорить, соблюдал свой антирес, слов нет... А нонишний - то, "товарищ - буржуй" - то, что он есть?... Да, ты, па­рень, глядь - погляди на него'... в самый пуп, в самое нутро его погляди!... Да ведь от него на три версты нуж...ком разит, не продохнешь, не отплюешься, не отчихаешься... Ну, а насчет своего антиресу, так ведь он, брат, прежнему то сто очков вперед даст!... Руки загребущи, глаза завидущи и... прямо за глотку хватает и рвет, зубами рвет!!. И чавкает, тьфу ты мерзость какая!... А сам то, орет "пролетарии всех стран...!", да "долой буржуев!"... и грабит, и копит, и ты, знай, не замай его, потому его сила...

       — Это я вам, Егорий Александрович, от всей ду­ши говорю, и не боюсь я их, в глаза им это говорю — сердятся, а мне что... плевать мне на них, пусть знают, как я их считаю, вот тебе и весь сказ... Вчера вот один из них, как я его старым делом стал вычи­тывать, и говорит мне: "смотри, мол, старик, за эти вот самые слова тебя и в Чеку можно представить, по­тому, как ты есть контр-революционер!»... Ах, ты {208} поди ты, Бог твою бабушку любил!... Обложил я его что ни есть последними словами: отстань, мол, слякоть, рвань поросячья... иди доноси!..

На эту тему старик часто и долго беседовал со мной. И надо отметить, что в таком же духе по всей Москве шли почти нескрываемые разговоры, из которых была ясна та жгучая, но, как я выше отметил, бессильная ненависть к новым порядкам, новым правителям... Я не буду приводить их, не буду в особен­ности, в виду того, что читатель, интересующийся тем средостением, которое создали из России большевики и отношением к ним населения, может в подробностях познакомиться с ними по книге Жозефа Дуйэ, полной ужасающих, душу возмущающих описаний тех мук и страданий, которые выпали на долю русской демократии — крестьян, рабочих и интеллигенции. (Joseph Douillet: «Moscou sans voiles», Автор этой книги был бельгийским консулом в Poccии. В советские времена он был уполномоченным верховного комиссара Фритьофа Нансена. Описывая разные жестокости, которых часто он был свидетелем или которые были ему известны по его официальному положению, он документально их обосновывает, часто с указанием не только имен, но и адресов пострадавших. — Автор.)

 

XIV.

 

       По инициативе товарища Зленченко, с его вечной "партийной дисциплиной", меня постоянно избирали председателем собраний ячейки, который всегда про­исходили поздно вечером, начинаясь {209} около 11-12 часов и кончались в 2 - 3 часа ночи. Всех присутствующих заставляли расписываться в особом "листе - де-презанс", который передавался бюро ячейки, выносив­шее затем постановления о возмездии отсутствующим — замечания, выговоры на собраний, предупреждения и пр.. Отсутствовавшие должны были оправдываться, доказы­вать законность своего абсентеизма дежурствами, исполнением тех или иных поручений партии, усиленной ра­ботой в советских учреждениях, командировками и т. под. Зленченко распекал (конечно, высшим он не смел делать внушений) провинившихся, щедро напоми­ная о "партийной дисциплине". Но во всяком случае все были настолько терроризированы, что даже и высшие партийные и советские работники, как, например, Сольц, Преображенский, Литвинов и другие, чтобы избежать нареканий и доносов в московский комитет партии со всеми их последствиями и объяснениями, явля­лись обыкновенно в собрание перед его началом, расписывались в "лист - де - презанс"", а затем незаметно потихоньку уходили... совсем, как в старые времена студенты, которые расписывались у педелей.

       Чем же занималась эта ячейка (Упомяну попутно, что я, помимо этой ячейки, числился еще и в ячейке Наркомвнешторга, которая состояла всего из пяти человек — во всем учреждении только и было коммунистов . — Автор.), каков был круг ее обязанностей?

       Вспоминая теперь через много лет об этом, я могу, не обинуясь, сказать, что главным занятием ее были дрязги между отдельными членами, которые выно­сились на общие собрания. Говорились речи, сыпались, как из рога изобилия, взаимные оскорбления. Происхо­дили выборы в районные и другие комитеты, {210} обсуждались вопросы о пайках, приносились жалобы на администрацию отеля и пр. И, между прочим, обсуждались вопросы о пропаганде среди непартийных обитателей "Метрополя", об организации их в кружки... Все это было нудно и скучно и утомительно, ибо занимало мно­го времени и всегда по ночам..

       Конечно, все вопросы решались в конечном счете путем голосования Не помню уж, по какому слу­чаю, собрание ячейки разбирало жалобу одного из членов ее на бюро, а, главным образом, на Зленченко. Собрание должно было входить в скучные подробности какого - то чисто кляузного дела. Говорились горячие, озлобленные речи с ораторскими потугами. Зленченко и члены бюро и оправдывались, и нападали, и все друг другу угрожали, кричали о своем влиянии в партии, кри­чали о своей честности, ссылались на свои близкие отношения с выдающимися партийными лицами... Мои попыт­ки, как председателя, привести эти жаркие прения в сколько-нибудь приличный тон, прекратить взаимные оскорбления, попытки остановить ораторов и даже ли­шить слова некоторых наиболее зарвавшихся, так и сыпавших ругательствами, не только не встретили сочувствия среди собрания, но, наоборот, вызвали нарекания на меня, отлившиеся в конце концов в самую непо­зволительную ругань по моему адресу... Я несколько раз отказывался, в виду этого, от председательствования, но меня, ссылаясь на "партийную дисциплину", заставля­ли вести собрание...

Наконец, когда были уже вылиты ушаты и бочки помоев друг на друга и на меня и когда не оставалось уже ничего другого, как схватиться в рукопашную, мне удалось остановить "прения" и по­ставить на голосование вопрос о доверии нынешнему составу ячейки, что вызвало новый взрыв ораторских {211} упражнений и ругани..

       Это было одно из первых заседаний ячейки, в котором я участвовал. Живя все время заграницей, я не знал о том, что в практике советского режима и коммунистической партии была установлена система исключительно открытого голосования по всем, даже самым деликатным личным вопросам И вот, ставя этот вопрос, я "позволил себе" сказать, что, как персональный, этот вопрос должен голосоваться пу­тем тайной подачи голосов.... Это вызвало целую бурю возражений и новых оскорблений по моему адресу... Раз­дались обвинения меня в том, что я "кадет", бюрократ... Взяв слово, Зленченко стал настаивать на открытом голосовании, так как нам - де, коммунистам, нечего бояться высказывать и отстаивать свои мнения и взгляды прямо «в лоб», что такое мое предложение является "явно контрреволюционным", нарушает уста­новившуюся в советской партийной практике систему, толкая нас назад от завоеваний партии к «буржуазным нравам и обычаям»..

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 197; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!