Из протокола 271 заседания СНК 20 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 20 из 22Следующая ⇒

Немудрено, что в виду такого состояния трамвайного движения главным, если не единственным способом передвижения для «буржуев» было хождение пешком. Но в течение длинной и суровой зимы улицы и тротуары были забиты сугробами снега и ухабами. Передвигаться было трудно. Голодовки и лишения ослабили {224} людей. И чтобы поспеть во время на службу к десяти часам, «буржуи" должны были выходить из дома часов в шесть-восемь утра в зависимости от расстояния, но необходимо помнить, что все дома, находящееся в центре или близко к нему, были заняты "товарищами" и их семьями. С трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, проваливаясь и падая, шли они, шатаясь от слабости и от голода в промокшей насквозь обуви или, вернее, остатках обуви. Озябшие и промокшие, приходили они в учреждение, где было холодно, как на северном полюсе. Кое-как работали весь день (естественно, что работоспособность их была крайне понижена), все время голодая, и в пять часов уходили домой, возвращаясь по неосвещенным улицам, что еще больше затрудняло путь... Совсем изнемогая, приходили домой и погружались в мрак (ведь «буржуям» не полагалось энергии, а керосин и свечи были недоступны) и в холод своих нетопленных жилищ: дрова стоили безумно дорого, лишь счастливцам удавалось за бешенные деньги тайно приобрести топливо, которое употребляли только для готовки на маленьких плитках-«буржуйках». Дома они заставали своих близких, детей и стариков, страдающих от голода холода и, наводящей ужас и отчаяние, темноты...

Но далеко было до отдыха. Кроме службы, была еще "трудовая повинность", которая всем гнетом, всей тяжестью опять-таки ложилась на «буржуев", ибо "товарищи" всегда находили лазейки, чтобы отлынуть вместе со своими семьями от этой барщины.

Мне тяжело вспоминать все то, чему я сам был постоянным свидетелем (самому мне не приходилось это испытывать) и то, что мне рассказывали сами испытавшие. Это было столь ужасно, что и до сих пор при {225} воспоминаниях об этих чужих страданиях, обо всем этом " не страшном", я чувствую, как кровь стынет в жилах и по спине проходит дрожь тихого ужаса и отчаяния...

Люди голодали в Москве и, конечно, главным образом, «буржуи", хотя бы они и состояли на советской службе.... Но провинция, хотя и бедствовала, но не в такой степени. И поэтому служащее по временам выделяли из себя особые "продовольственные экспедиции", с разрешения начальства ездившие в провинцию за продуктами.

Одна такая экспедиция была командирована служащими Наркомвнешторга и при мне... Голод стоял адский, пайков почти не выдавалось. И вот однажды ко мне явился заведующий статистическим отделом М. Я. Кауфман, он же председатель исполкома служащих комиссариата, просить разрешения на отправку такой экспедиции за продуктами. Конечно, я разрешил и распорядился приготовить все необходимые документы — разрешения и пр. Служащие собрали по подписному листу какую-то сумму и выбранные ими, две сотрудницы и один сотрудник, поехали... Экспедиция эта окончилась печально. Провизии посланные привезли очень мало. Но зато все они дорогой, сидя в нетопленных товарных вагонах, наполненных больными сыпным тифом и вшами, заразились сыпным тифом и, больные уже, возвратились в Москву... Двое из них умерли через два-три дня, а третий, после долгой болезни, хотя и оправился, но остался инвалидом на всю жизнь...

Да, жизнь служащих была одним сплошным страданием, и я хочу дать читателю представление об этих "тихих" адских мучениях. Вот предо мною встает образ хорошей интеллигентной русской девушки, {226} бывшей курсистки... Она находилась у меня на службе в отделе бухгалтерии. Я ее не знал лично. Фамилии ее я не помню. Смутно вспоминаю, что ее звали Александра Алексеевна. Она в чем то провинилась. Бухгалтер пришел ко мне с жалобой на нее. Я позвал ее к себе, чтобы... сделать ей внушение... Была зима и, как я выше говорил, в комиссариате царил холод. Секретарь доложил мне, что пришла сотрудница из бухгалтерии, вызванная мною для объяснений.

— Просите войти, — сказал я, все еще в раздражении из-за жалобы главного бухгалтера.

Дверь отворилась и вошла Александра Алексеевна. Бледная, изможденная, голодная и почти замороженная. Она подошла к моему письменному столу. Шла она, как то неуклюже ступая в громадных дворницких валенках, едва передвигая ноги. Она остановилась у стола против меня. Я взглянул на нее. Голова, обвязанная какими то лохмотьями шерстяного платка. Рваный, весь тоже в лохмотьях полушубок... Из под платка виднелось изможденное, измученное голодом милое лицо с прекрасными голубыми глазами... Слова, приготовленные слова начальнического внушения, сразу куда то улетели и вместо них во мне заговорило сложное чувство стыда... Я усадил ее. Она дрожала и от холода и от страха, что ее вызвал сам комиссар. (По закону я имел право своей властью, в виде наказания, посадить каждого сотрудника на срок до двух недель в ВЧК... Излишне прибавлять, что я ни разу не воспользовался этим правом. — Автор.)

Я поспешил ее успокоить и стал расспрашивать. У нее на руках был разбитый параличом старик отец, полковник царской службы, больная ревматизмом мать, ходившая с распухшими ногами, и племянница, девочка лет шести, {227} дочь ее умершей сестры.... Голод, холод, тьма... Она сама в ревматизме. Я заставил ее показать мне свои валенки. Она сняла и показала: подошва была стерта и ее заменяла какая то сложная комбинация из лучинок, картона, тряпья, веревочек... ноги ее покрыты ранками... Мне удалось, с большим трудом удалось, благодаря моим связям в наркомпроде, получить для нее ботинки с галошами... И это все, что я мог для нее сделать... А другие?... эта масса других?...

Но перехожу к трудовой повинности. По возвращении домой «буржуи» должны были исполнять еще разные общественные работы. Дворников в реквизированных домах не было, и всю черную работу по очистке дворов и улиц, по сгребанию снега, грязи, мусора, по подметанию тротуаров и улиц должны были производить «буржуи». И кроме того, они же, в порядке трудовой повинности наряжались на работы по очистке скверов и разных публичных мест, на вокзалы для разгрузки, перегрузки и нагрузки вагонов, по очистке станционных путей, для рубки дров в пригородных лесах и пр. пр.,

Для работы вне дома советских, "свободных" граждан собирали в определенный пункт, откуда они под конвоем красноармейцев шли к местам работы и делали все, что их заставляли... В награду за труды каждый по окончании работы (не всегда) получал один фунт черного хлеба. И вот, проходя в то время по улицам Москвы, вы могли видеть такие картины: группа женщин и мужчин, молодых и очень уже пожилых, под надзором здоровенных красноармейцев с винтовками в руках, разгребают или свозят на ручных тележках мусор, песок и пр. Все это «буржуи», т. е. интеллигенты, отощавшие от голода, с {228} одутловатыми, землистого цвета лицами, часто едва державшиеся на ногах. Непривычная работа не спорится и едва-едва идет. Наблюдающие красноармейцы, по временам покрикивающие на «буржуев», насмешливо смотрят на неуклюже и неумело топчущихся на месте измученных людей, не имеющих сноровки, как поднимать тяжелую лопату с мусором, как вообще ею действовать... И посторонний наблюдатель невольно задался бы мыслью: к чему мучить этих совершенно неумелых и таких слабых людей, заставлять их надрываться над непосильной работой, которую тот же надзирающий за ними красноармеец легко и шутя сделал бы в час-два?...

Вообще в деле организации этой трудовой повинности часто наблюдались глубокий произвол и чисто человеконенавистническое издевательство над беззащитными людьми... Вот два из массы лично мне известных случая.

Одна моя приятельница, женщина немолодая, страдавшая многими женскими болезнями, честная до чисто юношеского ригоризма, хотя и могла, как коммунистка, а также и по болезни и по возрасту уклониться от трудовой повинности, по принципу всегда шла на эти работы, как бы тяжелы они ни были. Как то, в одно из воскресений была назначена экстренная, "ударная" работа, в порядке трудовой повинности, по нагрузке на платформы мусора и щебня на путях одной из московских товарных станций, тонувших в грязи и всякого рода отбросах. Явившимся на указанный сборный пункт гражданам особым специально командированным для этого коммунистом, была произнесена длинная, якобы "зажигательная" речь с крикливыми трафаретными лозунгами на тему о задачах трудовой повинности в социалистическом государстве. И, конечно, по {229} установившемуся "хорошему тону", речь эта была полна выпадов по адресу «буржуев, этих акул и эксплуататоров» рабочего класса. В заключении своей речи оратор, по обычаю, обратился с крикливым призывом:

— Итак, товарищи, построимся в могучую трудовую колонну и тесно сомкнутыми рядами дружно, как один человек, двинемся на исполнение нашего высокого, гражданского трудового долга!.. И пролетариат, могучими усилиями и бескорыстными жертвами кующий свободу и счастье ВСЕМУ МИРУ, изнемогая в нечеловеческой борьбе с акулами капиталистического окружения, не останется перед вами в долгу! Я уполномочен заявить, что все труженики, наряженные сегодня на работу по очистке железнодорожных путей, по окончании трудового дня получат по фунту хлеба!... Итак, построимся и ма-а-арш вперед!

Эти поистине горе - труженики состояли из «буржуев", служащих в советских учреждениях, почти поголовно больных, измученных тяжелой неделей работы и лишений. Сборный пункт, к которому они должны были дойти, находился где то в центре. Была лютая зима. Замерзшие, плохо одетые, голодные, они долго ждали, пока агитатор начал свою речь. Она тянулась долго эта речь... Они должны были ее слушать.. Наконец, непривычные к строю, они, кое как, путаясь, и сбиваясь, построились в "трудовую колонну" и "тесно сомкнутыми рядами", эти мученики, спотыкаясь на избитых, заполненных снегом и сугробами улицах, выворачивая ноги, пошли к товарной станции Рязанской ж. - д., отстоявшей верст за пять. Дошли. Там им сказали, что у них нечего делать... маленькая ошибка... Долгие справки по телефону с разными центрами, штабами и пр. учреждениями. Выяснилось, что следовало идти на ту {230} же работу на путях Брестской ж. - д. Новая, дополнительная речь агитатора, и снова "сомкнутые ряды", спотыкаясь на своем крестном пути, пошли за восемь верст к месту работы.

Пришли. Много времени прошло, пока им выдали из пакгауза лопаты и кирки. Опять "сомкнутыми рядами" двинулись к залежам мусора, представлявшим собою целые холмы. Платформ не было. Их стали подавать. Наконец, приступили к работе. Я не буду описывать ее и прошу читателя представить себе, что испытывали эти измученные люди, исполняя ее: нужно было набирать лопатами тесно слежавшийся и промерзший мусор и поднимать эти лопаты и сваливать мусор на высокую платформу. А ведь «буржуи" не имели ни навыка, ни сноровки к этой работе и к тому же физически они были так слабы и голодны... И само собою результаты этого "трудового" воскресенья были совершенно ничтожны. Это мучительство продолжалось до позднего вечера. Изнемогающих порой до полной потери сил людей неутомимый в служении «великой идее" агитатор "товарищески" подбодрял "горячим словом убеждения"...

Поздно ночью моя приятельница еле-еле добралась домой в самом жалком состоянии, с вывороченной от наклонений и подниманий тяжелой лопаты поясницей, с распухшими и окровавленными ногами и ладонями рук и, что было самое ужасное в то время, с совершенно истерзанными ботинками, ибо мускулы, кости и нервы были свои некупленные, а обувь... Но зато она принесла фунт плохо испеченного, с соломой и песком хлеба...

Описываю все это со слов моей приятельницы.

Другой случай я наблюдал лично. Было лето. Я возвращался в "Метрополь". Я был утомлен, а потому, прежде чем подняться к себе в пятый этаж, {231} присел передохнуть на одну из скамеек, стоявших в сквер против "Метрополя". Я обратил внимание на группу женщин, которые топтались и суетились неподалеку от меня с лопатами, мотыгами и граблями, подчищая дорожки, клумбы с цветами и пересаживая растения. Это была нетрудная и, в сущности даже приятная работа. Но тут же находился надсмотрщик - красноармеец с винтовкой и штыком, — здоровый и распорядительный парень. Он все время покрикивал на работавших... И вдруг он с ружьем наперевес бегом бросился к присевшей женщине. Это была молодая девушка в легком, заштопанном, но чистеньком белом платье...

— Ты что это, стерва, села? — накинулся он на нее. — А? Вставай, нечего тут!...

— Я, товарищ, устала, села передохнуть, — отвечала девушка.

— Устала! — грубо передразнил он ее. — Уу, шлюха (площадная ругань) небось... а тут устала!.. Марш работать, бл... окаянная, загребай, знай, траву, — грубо хватая ее за руку и сдергивая со скамьи, кричал солдат. — А в Чеку не хочешь, стерва?... это брат у нас недолго!..

Меня взорвало и, хотя это было неблагоразумно, ибо я мог повредить девушке, я вмешался. Но и вмешиваясь, я не должен был подрывать авторитет власти в глазах «буржуев". Я подозвал красноармейца и стал ему выговаривать так, чтобы не слыхали «буржуи". Мой начальнический тон сперва огорошил его, но вслед затем он яростно накинулся на меня:

— А ты, что за указчик, чего суешься куда не спрашивают?.. Я, брат, сам-с-усами.. Нечего, {232} проходи, а то я тебя живым манером предоставлю в Чеку клопов кормить!..

Я вынул свой партийный билет, разные удостоверения, из которых видно было, что я заместитель народного комиссара и предъявил их ему. Он испугался и униженно стал просить меня "простить" его... Я пригрозил ему товарищем Склянским (помощник Троцкого), который жил в "Метрополе" и с которым я был знаком, потребовал от него его билет (удостоверение), записал его, ту часть, в которой он служил, и его имя. Пригрозив и настращав, сколько мог и умел, я поднялся к себе в "Метрополь" и из окна наблюдал за этим красноармейцем, и видел, как он стал услужлив в отношении «буржуев"... А меня взяло раздумье, хорошо ли я сделал, вмешавшись в дело? Ведь этот красноармеец имел тысячу возможностей выместить полученный им от меня нагоняй на беззащитных людях... Да, читатель, было страшно вмешиваться в защиту бесправных людей, не за себя страшно, а за них же...

Я ограничиваюсь описанием этих двух случаев из практики трудовой повинности. И, кончая с этим вопросом, лишь напомню читателю, что при исполнении этой трудовой повинности, творились "тихие" ужасы человеконенавистничества и издевательства. Мне рассказывали о тех поистине ужасных условиях, в которых работали люди, командированные ранней весной в примосковские леса для рубки и заготовки дров, где они проводили под открытым небом в снегах и грязи, плохо одетые и измученные всеми лишениями своей бесправной жизни, и скудно питаемые, целые недели... А советские газеты устами своих купленных сотрудников, описывая эти лесные работы, захлебываясь от {233} продажного восторга, рисовали весенние идиллии в лесу, настоящие эльдорадо... "Настроение у работающих бодрое, все полны энергии, все охвачены сознанием, что творят великое дело — дело строительства социалистического строя!..." — надрываясь кричали эти поистине "разбойники пера"...

XVI

Я уже говорил выше о моей партийной работе (см. гл. XIV) в ячейке "Метрополя". Надо упомянуть, что партия в лице ячейки все время наседала на меня, стремясь использовать мои силы и мой опыт, как старого партийного работника, в разных направлениях. И, если бы я не сопротивлялся, я был бы втянут в эту "работу" по уши, так что для чисто советской деятельности у меня не оставалось бы ни времени, ни сил. Но, оставляя в стороне всякого рода принципиальные соображения — они завели бы меня очень далеко — скажу, что вся партийная работа, как читатель видел из краткого описания того, что мне приходилось делать, проходила, как и сейчас проходит, в какой то постоянной истерике.

Ведь описанный мною выше товарищ Зленченко, с его вечными ходульными лозунгами, был далеко не один в партии, — партия была насыщена до отказа этими партийными кликушами - зленчанками в той или иной индивидуальности. И эта то обстановка, эта вечная крикливая истерика, к которой я всю жизнь имел глубокий отврат и которая с торжеством большевиков, с выходом из подполья на путь открытой жизни, не только не исчезла и не ослабела, а, напротив, углубилась и стала обычным явлением, которое убивало душу и утомляло физически. Поэтому то я всеми мерами старался стоять {234} как можно дальше от партийной жизни с ее треском и дешевыми крикливыми фразами и всей шумихой ее.

Не вдаваясь в изложение принципиальных моих соображений, напомню читателю, что, как это видно из указаний, приведенных мною в «введении» к настоящим воспоминаниям, я был, также, как и Красин, не "необольшевик" (или "ленинец", как угодно читателю назвать современных актуальных большевиков), а "классический " большевик, не признававший всех тех наростов, которыми снабдил платформу этой фракции российской социал-демократической партии Ленин. Я не скрывал также, как и покойный Красин, что на советскую службу мы пошли по определенному соглашательству и, если можно так выразиться, чисто коалиционно... Это было известно в партии и этим определялось резко выраженное мнение обо мне, как о ненастоящем большевике, что доставляло мне много тяжелого и тормозило, как это будет видно ниже, мою советскую службу. Скажу кстати, что то же было и в отношении к Красину, несмотря на нашу с ним иерархическую разницу. По всем этим соображениям я всеми мерами уклонялся от разных высоких партийных назначений, отклонив, например, предложение о выборе меня в московский комитет в качестве представителя ячейки, и другие ответственные избрания.

В то время партия, количественно, была невелика — не помню, из какого числа членов она состояла. Знаю только, что в ней сравнительно очень мало было, так называемых, "рабочих от станка", — несмотря на все привилегии, рабочие неохотно шли в партию, — и партийные заправилы жаловались, что партия, по своей малочисленности, не имеет всюду, где это политически необходимо правительству, своих людей. И вот ЦК {235} партии по инициативе Ленина решил прибегнуть к оказавшемуся чреватым последствиями "тур-де-форс".

Обычно прием в партию новых членов был обставлен довольно сложной процедурой. Желающие должны были обращаться в ту или иную ячейку с заявлением и указать двух членов в качестве поручителей. В случае благоприятного исхода наведенных справок желающие или сразу зачислялись в партию, или в течение определенного времени должны были состоять в качестве кандидатов, которые уже пользовались некоторыми ограниченными правами. И вот ЦК решил "широко открыть двери" всем желающим. Была назначена "партийная неделя" (или "ленинская неделя"), в течение которой все желающие могли свободно записываться в партию. По всей России были разосланы Ц-м К-м в партийные организации циркуляры с предложением устраивать в течение этой недели митинги и собрания, на которых предлагалось вести широкую агитацию, поручая ее испытанным товарищам - ораторам и принимая все меры к наиболее успешному вербованию.

Московский К-т партии заранее стал широко пропагандировать эту неделю: широковещательные афиши и статьи в газетах, в которых пелись дифирамбы и партии и мудрости и великодушию Ц-го К-та. Словом, кричали. Московский К-т издал грозное распоряжение о привлечении, «в ударном порядке» всех сил партии к этому делу. Я лично насилу отклонил от себя честь выступления в качестве оратора, но меня обязали председательствовать на нескольких собраниях. Опишу одно из них, устроенное в громадном зале "1-го Дома Советов" (бывш. гостиница "Националь").

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 199; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 17 18 192021 22 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!