Из протокола 271 заседания СНК 21 страница

       Все было — надо отдать эту справедливость — пре­красно организовано, были назначены определенные {236} ораторы, президиум и пр. В назначенный день и час зал был переполнен всяким людом. Было много пролетариев и сравнительно мало интеллигенции или «буржуев». В числе ораторов была «введена» А. М. Коллонтай и старик Феликс Кон... Последнего я знал давно, с 1896 года, познакомившись с ним еще в Иркутске. Он был сослан в Сибирь по громкому в свое время делу "Пролетариата". Искренно и бескорыстно преданный делу революции, он вошел в ряды коммунистов. На­сколько я помню, он в то время стоял в сторон от советской службы и не старался делать карьеру. С А. М. Коллонтай я познакомился в 1916-м году в Христиании (Осло), куда я ездил по частным делам. Знал я ее, главным образом, по рассказам Любови Васильевны Красиной, с которой она была очень дружна. Коллонтай — безусловно талантливая женщина, не Бог весть, как глубоко, но блестяще образованная, с поверхностным умом, выдающейся оратор, но любящей дешевые эффек­ты, женщина, обладающая прекрасной, очень выигрышной наружностью с хорошей мимикой и хорошо выработан­ной жестикуляцией, которая у нее всегда кстати. Как пар­тийный человек, она слепо усвоила все доктрины Лени­на, так что, хотя и зло, но вполне основательно одна очень известная писательница, имени которой я не при­веду, называла ее "Трильби Ленина".

       Проходя по рядам собравшихся в зал «клиентов» и сидя среди них в ожидании начала заседания, я с интересом прислушивался к их разговорам.

       — ...известно, надо записаться, — говорил какой то немолодой уже рабочий вполголоса своему соседу, — никуда ведь не подашься, вишь времена то какие несуразные наступили, что и не сообразишь никак...

       — Это точно, — отвечал его сосед, такой же {237} немолодой рабочий, — времена такие, что прямо перекре­стись, да в прорубь. Жить нечем. Как придет день получки, да как начнут с тебя вычитать не весть за что — а слова пикнуть не смей, а то сейчас тебя под жабры — ну, так вот как подсчитаешь, что осталось на руках то, так хоть плачь... Отдашь получку бабе то, а та и грыть: "подлец, пьяница, опять пропил, креста, мол на тебе нет", и ну плакать да причитать... Эх, а какой там "пропил", сам не знаю, за что повычитали, ну, известно, объяснить ей не могу... А хлеб, слышь, на Сухаревке уже 175 целковых за фунт, вот что... Вид­но и впрямь прогневали Господа - Батюшку не иначе последние времена пришли...

       — Известно, — убежденно подтвердил его собеседник — последние... Вот слыхал, поди, на кьрест-то церкви Николы на Курьих Ножках знаменье явилось — всегда, то-ись и день и ночь, ровно лампада, свет ка­кой то виден, народ вечно собравшись, глядит, бабы то плачут... А милиция, известно, разгоняет, потому не велено, чтобы знаменья, значить, народу являлись, а кто чего говорить об этом начнет, "пожалуйте", мол, да и поведут тебя в Чеку, ну а там...

       — Ну, уж чего там говорить, — известно... Не­чего делать, надо записываться в партию... Ну, а что ка­саемо света на кресте, так это, брат, вещь умственная, понимать, значит, надо к чему он, свет то этот...

       Я пересел в другой ряд. Там шли такие же раз­говоры: голод мол, ничего не поделаешь, надо запи­сываться в партию...

       — Непременно надо — поддакивала какая то бой­кая бабенка. — Ведь в партии то сказывают, всего вдо­воль дают... сахару сколь хошь, муки, да не {238} какой-нибудь, а самой настоящей крупчатки... ботинки, ситец, — прямо таки все что угодно, пожалуйте...

       И снова разговоре о свете на кресте церкви...

       Я открыл заседание. Я сказал несколько слов о значении "ленинской" недели и о том, что ораторы выяснять подробно, зачем и почему организована эта не­деля и почему следует пользоваться ею. Затем стали говорить ораторы. Когда очередь дошла до старика Ко­на, я в нескольких словах познакомил аудиторию с ним. Он не был блестящим оратором. Нет, он говорил совсем просто без ораторских выпадов, но, все, что он говорил было проникнуто глубокой искрен­ностью, любовью к человеку, "каков он ни есть" и такой же искренней врой, что коммунизм откроет две­ри всеобщего счастья... Его речь напомнила мне отдален­ное детство: в церкви служил немудрый старый священник, просто верующий в Бога - Батюшку, и произносимые им обычные слова обедни были проникнуты такой неподдельной верой, что они захватывали всех...

       Давая в свое время слово Коллонтай, я предпослал и ей несколько слов. Она стала говорить. Ей нездоро­вилось и она зябко куталась в роскошный меховой (чер­ная лисица) палантин. И, начав свою речь как то вяло, она почти сразу же искусственно воодушевилась и привычным ораторским низкого тембра голосом продол­жала свою речь в очень популярной форме, о задачах, лежащих на партии, и звать в нее "для борьбы с вра­гами народа, буржуями и капиталистами, сосущими кровь пролетариата"... Искренности не было в ее речи, красиво и умело построенной согласно установленному "коммуни­стическому подходу"... И закончила она ее широким призывом:

       — Идите же, товарищи, к нам, в наши стойкие {239} ряды и в единении с нами, вашими братьями и сестрами вступите в беспощадную до победного конца борьбу с деморализованными, но все еще сильными остатками капиталистов, этих жадных акул, как вампиры сосущих народную кровь!... Идите, — сопровождая эти сло­ва широким, красивым заученным жестом и порыви­сто сбрасывая с себя эффектным движением свой па­лантин, полной грудью уже кричала она: — Идите, две­ри Всероссийской коммунистической партии широко для вас открыты!..

Вас ждут ваши товарищи, ваши бра­тья, кровью своей ознаменовавшие путь великой борьбы "за лучший мир, за святую свободу!!!"

       И она эффектно сошла с трибуны, под гром аплодисментов...

       Ораторы следовали один за другим... Речи кончились. Я сделал краткое резюме и пригласил всех, желающих войти в партию, записаться у секретаря собрания, у столика которого образовался хвост. Я сошел с эстрады. Ко мне стали подходить с вопросами "клиенты".

       — А правда ли, товарищ, бают, что кто запишется, тем будут выдавать пайки, сахар, крупчатку, бо­тинки?.. — спросила меня одна женщина.

           

— За что будут выдавать? — притворяясь, что не понимаю ее и желая выяснить себе миросозерцание этой "клиентки", спросил я.

       — Ну, как за что, — бойко отрапортовала она, — известно за что, за то, что мы согласились, вошли в ва­шу партию, что теперь вашу руку будем тянуть... Знамо, не зря тоже, это мы понимаем... — тараторила она при поддакивании других.

       До позднего вечера шла эта запись.. на крупчатку, сахар... Партия не росла, а патологически пухла...

{240} — Знаете, товарищ Соломон, — с сиявшим лицом сообщил мне секретарь, окончив запись и переда­вая мне списки, — 297 человек записалось...

       Кончилась шумиха "ленинской недели". Со всех концов России получались корреспонденции о происходивших на местах собраниях, о глубоком впечатлении, произведенном на массы "этим отеческим" (вспо­минаю слова одной корреспонденции) жестом ЦК партии, о той полной сознательности и вдумчивости, с которыми относились "клиенты"... Словом "штандарт скакал", пустоплясы ликовали!..

       Был опубликован общий отчет, из которого мы узнали, что в партию за эту неделю записалось какое то умопомрачительное количество новых членов — не пом­ню числа, но интересующиеся могут узнать из газет той эпохи.

       Прошло немного времени, и в партии начались жа­лобы и нарекания на этих новых коммунистов, вошедших в партию через "широко открытые двери"... И вскоре стало очевидным для всех и всякого, что вновь испеченные коммунисты не на высоте... И тогда — если не ошибаюсь, это было в первый раз — была назначе­на "чистка" и "грозная, беспощадная метла партии вымела из нее всех примазавшихся к ней", как вновь с ликованьем пустословили и кричали казенные писатели "свободных" советских газет. И снова скакал штандарт!..

 

XVII

 

       Советская Россия, как я выше упомянул, была ок­ружена тесным кольцом блокады. Границ нормальных, точно установленных договорами, {241} государственных границ, не было — их заменили линии ощетинив­шихся фронтов. На всех этих линиях шли не то вой­на, не то чисто прифронтовые столкновения. Фронты эти не представляли собою чего-нибудь стойкого и передви­гались в зависимости от хода враждебных действий. Словом, между Россией и внешним миром не было никаких сношений. Не было, конечно, и внешней торговли. Истощенная войной с союзом центральных держав, истощенная гражданской войной и все возраставшей эко­номической разрухой, наша родина переживала не поддающиеся описанию ужасы.

Население дошло в своих лишениях и бедствиях, как мне очевидцу, их, по временам казалось, до предела нечеловеческой скорби, мучений и отчаяния... Промышленность стояла. Земледелие тоже. Бедствовали города, которым кое-как сводившее концы с концами крестьянство, не хотело давать ни за какие деньги хлеба и других продуктов... Свирепствовали реквизиции, этот узаконенный новой властью раз­бойный грабеж. Все голодали, умирали от свирепствовавших в городах и в деревне эпидемий. Не бедствовали только высшие слои захватчиков, эта маленькая ко­мандная группа, в руках которой были и власть и оружие.

Они жили в условиях широкой масленицы, обжи­раясь продуктами, отнимаемыми у населения... Невольно вспоминались слова из старого, чудного революционного похоронного марша, опошленного и изгаженного "революционерами" новой формации, узаконившими его, как официальный похоронный гимн.. Вот эти слова:

 

"...А деспот пирует в роскошном дворце,

Тревогу вином заливая..."

 

       Но для описания того, что переживало население в ту эпоху, нужно не мое слабое и бледное перо, нет, тут {242} нужно перо Данте Алигьери... Когда-нибудь история, эта беспристрастная описательница слов и дел человеческих, изобразит эти сверхчеловеческие мучения людей. И будущий историк не сможет не издать крика ужаса, страдания за человека и глубокого негодования и гнева, стыда и проклятий...

       Вспоминая эти беспомощные жертвы человеконена­вистничества и их нагло торжествующих мучителей, я не могу удержаться, чтобы не произнести слова великого англичанина:

 

"За человека страшно мне..."

 

       Да, страшно... И не только страшно, но и мучитель­но СТЫДНО...

 

       Гражданская война... Насилия и грабежи населения обеими сторонами, т. е., и красными, и белыми, щеголяв­шими друг перед другом в мучительствах, в изобретении их.. Голод.. Болезни, и из них особенно сып­ной тиф, свирепствовавший на полной свободе. Приходили и шли по железной дороги целые поезда людей больных сыпным тифом, в пути умиравших и замерзавших — да, до смерти замерзавших — в нетопленных товарных вагонах, переполненных не только внутри, но и снару­жи, на крышах вагонов, на ступеньках... Бывало — это не преувеличение, а, увы, реальный факт — двигались, приходили и уходили вагоны, сплошь наполненные мертве­цами. Целые больницы без медицинского персонала вымиравшего от тифа, без термометров, без самых элементарных медикаментов... Больницы, переполненные настолько, что больные сваливались, за недостатком крова­тей, под кровати, на полы, в проходах...

Больницы, где больные, за отсутствием продуктов, оставались без питания... Больницы, где внутри замерзала вода... {243} Недостаток в топливе.. Промерзшие насквозь дома, погружен­ные в полный мрак... Переполненные тюрьмы, где под мраком ночи, как в застенках Ивана Грозного, при­носились великому богу Ненависти гекатомбы жертв, вопли, крики и мольбы которых заглушались треском и гулом специально для того заводимых машин грузовиков... И воровство и грабеж и насилие.. Вымогатель­ство и взятничество.. Сыск и доносы...

       Такова была поистине инфернальная жизнь граждан нашей родины... Кровь, голод, холод, тьма, заключение в подвалах, пытки, казни и не просто казни, а казни с истязаниями...

 

"А деспот пирует в роскошном дворце,

Тревогу вином заливая...."

 

           

Как я говорил выше, я переселился в комиссариат. Он помещался в Милютином переулке, дом № 3. В том же квадрате квартала находился на Лубянке, и сейчас находится, дом № 2, где пытали и мучили ночными допросами несчастных изголодавшихся «буржуев»... А по ночам их, эти вооруженные трусы, под­ло расстреливали... (Размеры этой книги не позволяют мне подробно оста­навливаться на описании того, что творилось в этих застенках. Интересующихся я отсылаю к цитированной уже мною книге "Москва без вуали". Господин Дуйэ, сам испытавший на себе все ужасы застенков, посвятил XI главу изображению тех страданий и мучений, которые переносили жертвы ГПУ (пе­реименованный ВЧК) в этих застенках, как на Лубянке №2, так и на той же Лубянке

№ 14, а также в Бутырках и в других тюрьмах. — Автор.)

          Я не видал этого никогда... И долго не знал.. Лишь однажды чекист Эйдук, о котором ниже, открыл мне глаза на роль автомобильного шума... (ldn-knigi, дополнение:Сталинские расстрельные списки:http://stalin.memo.ru/spiski/pg09252.htmЭЙДУК Александр Владимирович (1886-1938) Москва-центр, бывш.сотрудник НКВД 

http://memory.irk.ru/pub/law/p14.htm

Постановление СНК

О красном терроре

 

Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности о деятельности этой комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью, что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности и внесения в нее большей планомерности, необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей, что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях, что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам, что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры.

Из протокола 271 заседания СНК

27 марта 1919 г.

Председательствует В.И. Ленин

Слушали:

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 201; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!