Пассионарность и естествознание
Гумилев описал пассионарность как историк и географ. Если бы он остановился на этом, его вклад в науку уже был бы значительнее, чем вклад, допустим, Данилевского или Хантингтона, но, как мы помним, еще в камере Лефортова Гумилев попытался пойти дальше и «перекинуть мост» между историей и естествознанием.
Гумилев решил, что пассионарность имеет энергетическую природу, но какая это форма энергии, он не знал, а потому до середины шестидесятых годов рассказывал о своих наблюдениях и предположениях друзьям и знакомым, но в научных статьях даже не касался этой темы. Словосочетание «биохимическая энергия живого вещества» он встретил, вероятнее всего, в 1965 году, когда из печати вышла книга покойного академика Вернадского «Химическое строение биосферы Земли и ее окружения». Теперь всё как будто встало на свои места. Пассионарии усваивают из окружающей среды больше энергии, чем необходимо для личного и видового самосохранения, и выдают эту энергию в виде осмысленных и социально значимых действий. Одни создают торговые компании вроде Ост‑Индской или Гвинейской и не только торгуют, но и захватывают новые земли. Другие отправляются на священную войну с неверными. Третьи посвящают свою жизнь научным исследованиям, или живописи, или поэзии.
Гармоничные люди – обыватели – усваивают энергии достаточно, чтобы прожить самому и оставить потомство. Субпассионарные усваивают меньше энергии, чем требуется для нормальной жизни. А поскольку этногенез зависит от соотношения в этносе пассионариев, обывателей и субпассионариев, то этногенез имеет прямое отношение к термодинамике.
|
|
|
Очевидно, что пассионарность и субпассионарность – отклонения от нормы. Но откуда же берутся эти отклонения? И что вызывает пассионарные толчки? Если пассионарность – наследуемый признак, то появляется он, решил Гумилев, в результате мутации.
О мутациях Гумилев, никогда не обучавшийся на биофаке, впервые услышал в конце тридцатых. Он писал, что слово «мутация» подсказал ему «друг биолог, тоже студент». Другом‑биологом был Николай Давиденков, «Николка», но с Николкой они расстались в пересыльной тюрьме, летом 1939‑го. Значит, уже тогда Гумилев не только думал над интересовавшей его научной проблемой, но и обсуждал ее с друзьями.
Но почему мутации охватывают такие огромные регионы? Гумилев рассуждал логично. Радиация – один из самых мощных мутагенных факторов, известных даже гуманитарию. Пассионарные толчки случаются не в одном и том же районе (допустим, в месте выхода на поверхность урановых руд), значит, земное происхождение радиации надо отбросить. Остаются космические лучи.
|
|
|
Гипотеза о влиянии внеземной радиации на этногенез возникла у Гумилева не позднее 1969 года. В письме к Тимофееву‑Ресовскому (начало апреля 1969‑го) Гумилев задает вопрос: «Не связано ли возникновение пасс. мутаций с космическими лучами?» И сам же отвечает: «Склоняюсь, что без этой гипотезы не обойтись». Он не нашел поддержки у Тимофеева‑Ресовского, но сторонники у идеи все‑таки нашлись. Одним из первых Гумилева поддержал профессор М.М. Ермолаев, известный полярник и географ. Он даже рассказал Гумилеву, что «ночью космические излучения, или видимые, или ультрафиолетовые, пробивают ионосферу, проходят до поверхности Земли и воздействуют на мелкие организмы. Вирусы их очень чутко воспринимают и мутируют».
И лишь в конце семидесятых, на последних страницах своего трактата «Этногенез и биосфера Земли», Гумилев решился опубликовать свое предположение: «…пассионарный толчок… явно неземного происхождения. <…> При уменьшении солнечной активности защитные свойства ионосферы снижаются, и отдельные кванты или пучки излучения могут достигать земной поверхности. А жесткое излучение, как известно, вызывает мутации».
В середине восьмидесятых Гумилев излагал свою гипотезу уже гораздо увереннее, ведь его во всём поддерживал верный ученик – Константин Иванов. В 1984 году они вместе опубликовали статью, где механизм действия космических лучей был описан пространнее, чем в «Этногенезе».
|
|
|
Позитивист и материалист Гумилев понимал энергию правильно – как физическую величину, меру «способности физической системы совершать работу». «Связь между физической энергией и “энергетикой” человека – есть, конечно, – заметил мой знакомый математик, – если человека не кормить, он станет несколько вялым, а потом и вовсе загнется, это правда. Но это ничего, совершенно ничего не доказывает». И, как пишет биолог Александр Миронов, количество энергетически богатых соединений, полученных с пищей, «никаким образом не влияет на особенности характера индивидуума, которые проявляются в “пассионарности”. Так же как большее количество топлива в баке не увеличивает мощность двигателя».
Никакой специальной «биохимической энергии живого существа» просто не существует. Гумилев неверно понял книгу Вернадского.
С мутациями дела обстоят немногим лучше. Пассионарный толчок можно объяснить только стремительным (скачкообразным) распространением мутаций, что с точки зрения современной науки совершенно невозможно. «Гумилеву нужен скачок, т. е. резкое увеличение концентрации того или иного аллеля (варианта гена). В современной этногенетике такого неизвестно», – пишет биолог Елена Наймарк, консультировавшая автора этой книги. Сторонники теории Гумилева пришли к такому же выводу: «Пассионарность не может возникать каждый раз заново, т. к. это достаточно четкая и определенная характеристика, имеющая схожие проявления у разных этносов в разные исторические времена. Мутации явно не подходят из‑за случайности их образования и ненаправленности мутагенеза».
|
|
|
Итак, энергетическая природа пассионарности и гипотеза о мутациях, стимулирующих этногенез, – столпы, на которых держалось всё естественнонаучное обеспечение пассионарной теории этногенеза, – оказались миражами.
Лев Николаевич Гумилев ни при каких условиях не смог бы создать естественно‑научное обеспечение своей теории. Двадцатый век не дал нового Леонардо да Винчи. Науки разошлись слишком далеко. Один и тот же человек не мог профессионально разбираться в интригах при дворе императора Тайцзуна и в популяционной генетике, в еврейско‑хазарской переписке X века и в термодинамике. Чудес не бывает.
Тем удивительнее, что научный поиск все‑таки принес Гумилеву удачу. Это не оговорка. Гумилев, не зная физики и математики, все‑таки правильно выбрал направление: он начал искать пассионарность в биологической природе человека, а не в привычных историку социально‑экономических закономерностях.
Гумилев не пытался объяснить пассионарность и действием мистических, иррациональных сил, хотя этот путь сулил легкий и быстрый успех. Легче всего было объяснить пассионарность проявлением Мировой Воли, или Абсолютного Духа, или Провидения. Гумилев просто вышел бы за пределы верифицируемого научного знания, теория превратилась бы в учение, с которым спорить можно, но бессмысленно. Это область веры, а не знания. Если бы Гумилев так и сделал, то читателей бы у него не убавилось, а критиков стало намного меньше.
Гумилев избрал самый трудный путь, для гуманитария мучительный, но единственно верный. Существование пассионарности, ее связь с этногенезом он доказал как историк. И верно наметил направление дальнейших поисков, открыл целую область для научных исследований. Пока эти исследования носят характер сугубо теоретический и к тому же любительский, но не всегда дилетантский. Несколько лет назад, когда «Гумилёвика» была весьма динамичным и посещаемым сайтом, на его форуме шла интересная дискуссия между профессиональными биологами. Редколлегия сайта подвела ее итоги и опубликовала выводы участников дискуссии. Оказалось, что «гены, определяющие степень пассионарности, уже находятся в геноме (часть особей в каждом этносе) вида Homo sapiens , мутация для “опассионаривания” не нужна», но они могут быть заблокированы («эпигенетическое блокирование») или разблокированы. Впрочем, дальше продолжать не стану. Желающие могут выйти на сайт, почитать и поспорить. Для меня важнее другое: биологи, даже поняв дилетантизм Гумилева, все‑таки признали избранное им направление научного поиска перспективным[37].
Значит, Гумилеву все‑таки удалось навести «мост между науками». Когда‑нибудь историк, филолог, биолог и физик вместе займутся решением проблемы, поставленной Львом Гумилевым еще на рубеже шестидесятых и семидесятых годов XX века.
Между зубром и львом
Почему же Лев Гумилев в одиночку постигал премудрости генетики и биофизики, разве он не мог найти квалифицированных консультантов? Конечно, мог. Более того, нашел – не только консультантов, но даже соавтора.
Достоверно известно о сотрудничестве Гумилева по крайней мере с тремя биологами: заведующим кафедрой генетики и селекции Ленинградского университета М.Е. Лобашевым, заместителем директора Института биологии внутренних вод Б.С. Кузиным и заведующим отделом радиобиологии и экспериментальной генетики Института медицинской радиологии Н.В. Тимофеевым‑Ресовским. Первые двое были серьезными учеными, третьего еще при жизни считали одним из величайших биологов современности.
Кажется, успешнее всего складывались отношения с Михаилом Ефимовичем Лобашевым. В конце концов, оба работали в Ленинградском университете, так что могли встретиться после лекций, как коллеги. Впервые Гумилев обратился к Лобашеву в ноябре 1965‑го. Беседа получилась, по словам Гумилева, «очень приятной и полезной».
За консультацией Кузина приходилось ездить в Ярославскую область, где размещался его институт, а Тимофеев‑Ресовский жил в подмосковном Обнинске, тоже при институте.
Влияние Лобашева, видимо, ограничилось идеей сигнальной наследственности. О Борисе Сергеевиче Кузине речь впереди, а вот о Николае Владимировиче Тимофееве‑Ресовском надо поговорить подробнее, ведь он чуть было не стал соавтором пассионарной теории этногенеза.
Тимофеев‑Ресовский был личностью легендарной. Задолго до книги Даниила Гранина «Зубр» слава его гремела. Когда Тимофеев‑Ресовский читал публичные лекции по генетике в Институте физических проблем, куда его пригласил академик Капица, и в МГУ на 16‑м этаже главного здания, аудитория не могла вместить всех слушателей. Пришлось организовать трансляцию в холлах. Тимофеев‑Ресовский был уже знаменит: генетик с мировым именем, помогавший вывести советскую науку из провала лысенковского мракобесия. Он был почетным членом нескольких европейских академий и лауреатом Кимберовской премии, которая считалась у генетиков почти такой же престижной, как Нобелевская.
Еще в 1925 году Тимофеева‑Ресовского пригласили в берлинский институт мозга, где он проработал двадцать лет (лучшие годы, самые богатые на фундаментальные открытия). Там Тимофеев‑Ресовский сотрудничал с крупнейшими учеными его времени, в том числе с будущим лауреатом Нобелевской премии Максом Дельбрюком, в то время еще молодым физиком‑теоретиком, которого именно Тимофеев‑Ресовский и «переманил в биологию». Наука – истинное отечество настоящего ученого. А в Германии (и веймарской, и нацистской) наукой было заниматься намного легче и безопаснее, чем в сталинском Советском Союзе. Тимофеев‑Ресовский пересылал оттиски всех своих статей в СССР, в библиотеку имени Ленина, но их там никто не читал. Много лет спустя он найдет эти оттиски неразрезанными.
Позднее в СССР будут ходить слухи, будто Тимофеев‑Ресовский ставил опыты на людях и вообще верно служил нацистской Германии. Доказательств не приводили, хотя при Институте мозга в самом деле была клиника, где до войны лечили психических больных, а во время войны – раненных в голову[38].
Но «темное» прошлое Тимофеева‑Ресовского не интересовало Гумилева, который был исключительно прагматичен, когда дело касалось научной теории. Ученый занимался теми областями биологии, что особенно интересовали Гумилева: популяционной генетикой, количественным изучением мутационного процесса, биофизическим анализом мутаций, радиационной генетикой, в том числе воздействием излучений на мутации.
Гумилев познакомился с Тимофеевым‑Ресовским через Раису Львовну Берг, дочь академика Берга, весной 1967 года, что, видимо, оказалось несложно – дом Тимофеевых‑Ресовских всегда был открыт для посетителей. Гумилев рассказал знаменитому биологу о своей теории и предложил сотрудничество, тот заинтересовался и на сотрудничество согласился. 1967 годом датирована запись в дневнике Гумилева: «Знакомство с Тимофеевым‑Ресовским, начало совместной работы». О дальнейшем известно не так много. Гумилев в перерывах между редактированием «Древних тюрков», работой над «Поисками вымышленного царства» и статьями для «Вестника ЛГУ» приезжал в Обнинск, а Тимофеев‑Ресовский дважды бывал в ленинградской квартире Гумилевых на Московском проспекте. Поскольку Николай Владимирович после перенесенной в Карлаге пеллагры не мог обходиться без помощи учеников, то и в работе с Гумилевым принимал участие один из них, генетик Николай Глотов.
Тимофеев‑Ресовский не уступал Гумилеву в эрудиции, широте интересов. В отличие от Л.Н. он любил и великолепно знал музыку, о живописи, об истории искусства судил с профессионализмом настоящего искусствоведа. Но и Лев Николаевич произвел сильное впечатление на биологов. Весной 1969 года Николай Глотов будет писать Гумилеву: «Мне же достаточно того удовольствия и наслаждения, которое я получил от знакомства с Вами, интереснейших дискуссий по проблемам, о которых я мало что знал. Я почувствовал, наконец, неповторимый запах истории. И это изумительно!»
С самим Зубром у Гумилева могло быть много общих тем для беседы. Гумилев гордился своим дворянством, и знакомство с настоящим потомком (по материнской линии) князей Всеволожских, которые даже Романовых считали «худородными», не могло его не привлечь. Князья Дмитрий и Владимир Всеволожские участвовали еще в Куликовской битве, где командовали передовым полком. Кроме того, Тимофеев‑Ресовский был знаком с евразийцами – Карсавиным, Алексеевым, Сувчинским, а с Петром Николаевичем Савицким, многолетним корреспондентом Гумилева, даже дружил на рубеже двадцатых и тридцатых годов.
В 1968 году Гумилев, Тимофеев‑Ресовский и Глотов начали готовить статью для журнала «Природа», где должна была появиться первая публикация, посвященная пассионарности и этногенезу. Тимофеев‑Ресовский и Глотов отвечали за раздел «Популяционно‑генетические основы этногенеза», Гумилев – за историческую и этнографическую часть, а также за стиль и композицию.
Сначала сотрудничество развивалось успешно. Гумилев ввел биологов в прекрасный мир всемирной истории, прежде им малоизвестный, а Тимофеев‑Ресовский с Глотовым помогли «выправить ряд чисто естественно‑исторических неправильностей» в построениях Гумилева.
Но вскоре между соавторами обнаружились такие разногласия, что дальнейшая совместная работа стала просто невозможной. Гумилев рассуждал не только как ученый, но и как художник. Ему хотелось создать теорию совершенную, которая с возможной полнотой объясняла бы пассионарность и этногенез. Статья должна была стать своего рода произведением искусства.
Но у биологов был свой взгляд: генетика – наука строгая, игнорировать научные представления или подгонять их под теорию они не могли, ведь такая публикация просто дискредитировала бы Тимофеева‑Ресовского. Поэтому биологи внесли в статью поправки, которые показались Гумилеву неуместными. Глотов убеждал упрямого историка: «Недосказано очень многое, многое плохо сказано. Но это необходимый и достаточный на сегодня (с моей точки зрения) минимум. Мне кажется, что огромным достоинством статьи является именно ее незавершенность в ряде существенных мест. Неполнота любой теории – всегда преимущество».
Бесполезно. Гумилев не любил отказываться от своих идей, даже если они и вступали в противоречие с новыми данными. Вспомним, как упорно он защищал свою датировку «Слова о полку Игореве», с какой неохотой вносил поправку в свои расчеты уровня Каспийского моря. А теория этногенеза была делом всей жизни.
Тимофеев‑Ресовский был не менее упрям и авторитарен. К тому же он терпеть не мог нечетких, научно не обоснованных концепций, тем более не мог подписаться под статьей, которая прямо противоречила научным представлениям его (да и нашего) времени.
Надо сказать, что Николай Владимирович был человеком резким, крутым, экспансивным, решительным и довольно грубым. Потомок князей Всеволожских не отличался ни терпимостью, ни деликатностью. Однажды он чуть было не выгнал из дома двоих гостей, когда узнал, что они философы. По словам Тимофеева‑Ресовского, он потратил в спорах с Гумилевым «максимум своей пассионарности». В конце концов доктор биологических наук обозвал доктора исторических наук «сумасшедшим параноиком, обуреваемым навязчивой идеей доказать существование пассионарности». После этого Гумилев к Тимофееву‑Ресовскому больше не приезжал и, кажется, его не простил.
Но ученые вскоре обменялись письмами. Тимофеев‑Ресовский попросил прощения, сославшись на «возбудимость своего характера» и на «блины с водкой», которые поспособствовали ссоре. Гумилев ответил обширным письмом, снабженным двумя таблицами, где демонстрировались разногласия между ним и биологами. Таблица изумила биологов еще больше. Глотов, ответивший на письмо Гумилева, заметил: «По крайней мере половину содержащихся в ней вопросов просто нельзя даже ставить».
Глотов, несомненно с санкции Тимофеева‑Ресовского, поставил вопрос так: или в печать пойдет статья со всеми исправлениями и дополнениями, которые внесли они с Николаем Владимировичем, или же Гумилев может напечатать свой вариант статьи только под своим именем. Формулировки в письмах Глотова и Тимофеева дипломатичные, но позиция железная – ультиматум. И тогда Гумилев решил отказаться от соавторов. Он был достаточно уверен в своих силах. К тому же статья уже получила четыре положительные рецензии, необходимые для публикации в журнале «Природа».
Есть, впрочем, еще одна точка зрения на разрыв Тимофеева‑Ресовского с Гумилевым. Наталья Викторовна Гумилева обвиняет Даниила Гранина, который будто бы «внушил Тимофееву‑Ресовскому, что общение с Гумилевым для него нежелательно. <…> Разве это допустимо, чтобы две такие взрывные фамилии – Гумилев и Тимофеев‑Ресовский – были рядом? И Тимофеев‑Ресовский нагрубил Льву: прислал ему жуткое оскорбительное письмо, приведшее Льва в шок».
Доказательств Наталья Викторовна не приводит.
Возмутитель спокойствия
В 1970 году новости о войнах и государственных переворотах приходили в основном из Африки, Юго‑Восточной Азии и Южной Америки. Власть над Ливией окончательно взял в свои руки молодой офицер Муаммар аль‑Каддафи. Американцы безнадежно увязли в Южном Вьетнаме. А в богатой и благополучной Европе, не так давно пережившей «красный май» 1968‑го, страсти улеглись настолько, что даже ничтожные, в сущности, события вроде распада группы «Битлз» казались чем‑то значительным. В Югославии, правда, уже поднимался национализм – предвестие будущей катастрофы, но обыватели в соседних странах этого даже не заметили. Газеты и новостные агентства твердили о «разрядке» и предрекали скорый конец холодной войны.
Все просвещенные люди тогда следили за новым путешествием норвежского антрополога Тура Хейердала. На тростниковой лодке «Ра‑2» он пересек Атлантический океан, доказав, что древние мореплаватели могли попасть из Африки в Америку.
Нобелевскую премию по литературе получил Солженицын (вернее, как раз не получил, не поехал за премией в Стокгольм), но советские граждане в большинстве своем еще не знали, кто это такой. В СССР пышно отпраздновали столетний юбилей Ленина. Революция стала далеким прошлым. Началась долгая и счастливая эпоха застоя.
Для Гумилева тихий и спокойный, воистину застойный 1970 год можно сравнить разве что с 1929, 1934, 1938, 1956 годами, когда в судьбе Гумилева начинался крутой поворот.
Именно в семидесятые годы Лев Гумилев, доктор наук и старший научный сотрудник НИИ, женатый человек и уважаемый, солидный, хотя и не слишком известный ученый, стал превращаться в того самого Гумилева – возмутителя спокойствия.
Статья Гумилева и Тимофеева‑Ресовского предназначалась для журнала «Природа». Это был журнал академический, но не специализированный, а научно‑популярный. Отсюда и огромный для научного журнала тираж (к началу 1970‑го – 41 тысяча, к началу 1971‑го – 49 тысяч).
После географо‑геологической серии «Вестника ЛГУ» публикация в «Природе» смотрелась роскошно. Главным редактором был лауреат Нобелевской премии академик Н.Г. Басов.
Первая часть обширной и хорошо иллюстрированной статьи Гумилева «Этногенез и этносфера» вышла в январском (вторая – в февральском) номере «Природы». Статью дополняли этническая карта державы Ахеменидов и карта этноландшафтных регионов, где, по мнению Гумилева, возникали новые этносы. Наталья Викторовна сделала для этой статьи 24 иллюстрации, в основном это были изображения представителей древних народов, населявших Персию V века до н. э.: вавилонянин, эламит, арий, скиф, согдиец, гондхарец и др. Образцами для Натальи Симоновской послужили знаменитые рельефы царского дворца в Персеполе, одной из столиц Ахеменидов.
Теорию Гумилева заметили. В восьмом номере «Природы» за 1970 год появились первые отклики на «Этногенез и этносферу». Географ Б.Н. Семевский, профессор ЛГУ, непосредственный начальник Гумилева, не стал вникать в сущность проблемы, но счел необходимым поддержать сотрудника своей кафедры. Правда, Семевский осторожно возразил Гумилеву: «Решающее значение для изменения природных условий людьми имеют социально‑экономические условия человеческого общества. <…> Сводить всё воздействие к биологическим и психологическим факторам неправильно», – но завершил свою реплику довольно лестно: «Статья Л.Н. Гумилева – новое слово в науке», – и пожелал автору продолжать исследования. Так же поступил и профессор Дроздов, другой ленинградский географ.
Преподаватель Ленинградского инженерно‑строительного института В.Н. Куренной сам был «гумилевцем», а потому его обширная (больше, чем у Семевского и Дроздова вместе взятых) статья посвящена в основном пересказу теории Гумилева с благожелательными комментариями.
Дебют теории, спорной, экстравагантной и совершенно чуждой не только марксистской истории и этнографии, но и вообще русской гуманитарной традиции, оказался удачным. Но радоваться было рано. Вскоре статью в «Природе» прочитают профессиональные историки, этнографы, философы‑марксисты, они отнесутся к сочинению Гумилева совсем иначе. Во втором номере «Природы» за 1971 год выйдет новая подборка статей, посвященных теории этногенеза.
Редакция «Природы» поступила дипломатично: две ругательные статьи уравновесила двумя хвалебными.
Востоковед Бронислав Кузнецов не вступил в теоретический спор с этнографами, а проверил теорию Гумилева на знакомом историческом материале – истории Тибета – и сделал такой вывод: рост и падение уровня пассионарного напряжения отлично объясняют и подъем, и упадок Тибета в Средние века. Практика – лучший критерий истины, а значит, «оригинальная концепция взаимодействия природы и общества отвечает на вопросы, поставленные в советской этнографической науке».
Московский географ Юрий Ефремов был единомышленником Гумилева. Он считал человечество «биосоциальным явлением», «неотъемлемым компонентом ландшафтной сферы». Противников такого подхода Ефремов обвинил в «географическом нигилизме»: «Человечество подчиняется не только общественным, но и природным законам; сосуществование, сопроявление этих законов – неизбежная реальность на все времена, пока существует биологический вид Homo sapiens …»
«Географических нигилистов» в журнале «Природа» представляли этнограф Виктор Козлов и археолог Михаил Артамонов – учитель, благодетель, покровитель Гумилева.
Артамонов был даже более резок, чем Козлов. Он принял пассионарность за новый вариант битой‑перебитой «теории героя и толпы». Михаилу Илларионовичу не понравилась и гумилевская концепция этноса. У Гумилева этнос представал одним из главных действующих лиц всемирной истории, Артамонов же считал этнос «аморфной структурой», никак не связанной с ландшафтом и не имеющей «четких очертаний». Значение такого явления в истории невелико.
Гумилев не пожалел учителя и на страницах того же журнала разгромил его, поймав на фактических ошибках и логических противоречиях, а несколько месяцев спустя продолжил спор с Артамоновым в изящной, остроумной и беспощадной статье «Этнос – состояние или процесс?». Перечислив основные положения артамоновской статьи, Гумилев замечает: «Согласиться невозможно ни с чем» и сразу же разбивает, казалось бы, самый сильный аргумент учителя – «зависимость человека от природы тем меньше, чем выше его культурный уровень; это прописная истина».
«Организм человека входит в биосферу Земли и участвует в конверсии биоценоза, – пишет Гумилев. – М.И. Артамонов не может доказать, что профессор дышит иначе, чем бушмен, или размножается неполовым путем, или нечувствителен к воздействию на кожу серной кислоты, или он может не есть или, наоборот, съедать обед на сорок человек, или что на него иначе действует земное тяготение. А ведь это всё зависимость от природы того самого организма, который действует и мыслит, применяется к изменяющейся среде и изменяет среду, приспосабливая ее к своим потребностям, объединяется в коллективы и в составе их создает государства. Мыслящая индивидуальность составляет единое целое с организмом и, значит, не выходит за пределы живой природы…»
Вот за этот «биологизм» Гумилева и будут ругать до конца жизни. Особенной последовательностью и непримиримостью отличался Виктор Козлов. «Этнос – не биологическая, а социальная категория», – писал Козлов. Он первым обвинил Гумилева в «биологизме» и «географическом детерминизме». Вскоре эти обвинения тяжелым грузом потянут Гумилева на дно.
Вообще «биологизм» претил не только Козлову и его начальнику Юлиану Бромлею, но даже некоторым друзьям и соратникам Гумилева. Сергей Лавров, без колебаний принимавший даже самые сомнительные идеи Гумилева (от датировки «Слова о полку Игореве» до «евразийства»), отнесся к гумилевской концепции этноса неприязненно. Верный друг, всегда защищавший Гумилева даже от справедливой критики других ученых, тут же становился его критиком (правда, робким, вежливым и осторожным критиком), как только речь заходила о биологической или биосоциальной природе этноса. Пассионарной теории, делу всей жизни Гумилева, Лавров посвятил всего одну главу с примечательным названием «Свет и тени теории этногенеза». Он даже противопоставил «раннего», «задиристого» Гумилева Гумилеву «позднему»: «ранний» отказался считать этнос «социально‑историческим явлением», «поздний» заявил, что «этнос – не биологическая категория».
Заметим, что «раннему» Гумилеву было под шестьдесят, а «позднему» – семьдесят. В таком возрасте люди редко меняют свои взгляды, да и противоречие, отмеченное Лавровым, мнимое.
«Надвое рассеките признающих два естества!»
Гумилев мог легко разбить всех, кто приписывал ему «биологизм», ведь его представление об этносе как системе, объединенной этнической традицией, биологизмом назвать трудно. Стоило только назвать «сигнальную наследственность» социализацией и не утверждать, что этнос – «явление природы», как его бы оставили в покое.
Примечательно, что современные «биологизаторы» «своим» Гумилева как раз не считают. «Только затянувшимся недоразумением, а также справедливой критикой Гумилевым социологизаторских подходов к этничности можно объяснить квалификацию его взглядов на этничность как “биологизаторских”», – пишет Валерий Соловей, автор монографии «Кровь и почва русской истории». Известный русский националист Александр Севастьянов вообще назвал Гумилева «субъективным идеалистом» и поставил его в один ряд с академиком Тишковым, злейшим врагом всякой «гумилевщины».
Гумилев слишком хорошо знал этническую историю и этнографию, чтобы верить в чистоту крови и расы. «…Этнос – явление не биологическое и не социальное, а маргинальное, т. е. лежащее на границе социосферы и биосферы», – уточнял Гумилев. Значит, Гумилев все‑таки разделял биологическое и социальное. В марте 1989‑го Лев Гумилев в соавторстве с Константином Ивановым написал одну из последних своих статей, где, между прочим, заметил: «…коллективность – более общее свойство жизни, нежели социальность. Обязательными признаками последней являются, как известно, сознательные отношения между участниками и их способность к труду». Да, Лев Николаевич и Константин Павлович все‑таки многое усвоили на занятиях по научному коммунизму.
Противопоставление природы и общества, биологического и социального – это сладкий самообман атеистов. Разделить в человеке биологическое и социальное невозможно, как невозможно надвое рассечь человека и при этом сохранить ему жизнь. Здесь уместен призыв византийских монофизитов, которые на Эфесском соборе кричали своим противникам – православным‑халкедонитам: «Надвое рассеките признающих два естества!»
Например, социальный конфликт между рабочими и хозяином фабрики, жадным буржуем, начинается с той же биологии: рабочие хотят есть, а голод – явление несомненно биологическое, никак не социальное. Рабочие хотят жениться, заводить детей – инстинкт размножения тоже, как ни крути, связан с биологией. Рабочие хотят отдыхать два дня в неделю, но потребность в отдыхе диктуется нашим организмом. Обратим внимание: биологические инстинкты (пищевой, половой) прямо влияют на социальное поведение людей, так как же можно отделить биологическое от социального? Разве человек в своей социальной жизни не зависим от собственного тела?
Если человек – часть биосферы, то и животные не совсем чужды социальности. Есть такое понятие: общественные животные. Волки, бараны, морские котики, львы, сурикаты, лемуры, многие виды обезьян, наконец, пчелы и муравьи создают социальные организмы, иногда примитивные, иногда очень сложные. Ученые давно изучают эти сообщества животных и уже не первый десяток лет спорят о том, можно ли их сопоставлять с человеческим обществом. По‑видимому, можно. Не случайно во второй половине XX века даже появилась новая наука – социобиология.
Этнос для Гумилева – форма существования вида Homo sapiens , но это не значит, что этнос – совершенный аналог муравейника или стаи: «Как человек отличается от прочих позвоночных, а он отличается радикально, так этносы не похожи на коллективы других животных».
В стае есть вожак – лидер, есть его приближенные, есть что‑то вроде оппозиции (молодой самец, претендующий на власть), есть слабые – их допускают к разделу добычи в последнюю очередь. Противопоставить «сознательные» поступки человека инстинктивным действиям животных нельзя, потому что и люди часто действуют под влиянием инстинктов. Если сомневаетесь, понаблюдайте хотя бы за фанатами на стадионах. Животные, со своей стороны, нередко проявляют почти человеческую сообразительность, а их поведение иногда кажется разумным. Я сам был свидетелем замечательной сцены. Большой и сытый пес долго наблюдал за худым, изможденным и, по‑видимому, голодным солдатом, что‑то прикидывал, и в конце концов принес солдату большую кость: мол, поешь…
Лев Гумилев по сути был просто более последовательным материалистом, чем его противники – этнографы‑марксисты. Природа и общество у него едины, точнее, общество – тоже часть природы.
В одном из интервью Гумилев рассказывал, как он объяснял сущность своих воззрений академику Трухановскому, главному редактору журнала «Вопросы истории»: «Человек имеет дело с четырьмя оболочками земли: атмосферой, литосферой, гидросферой и биосферой. По литосфере мы ходим, атмосферой мы дышим, гидросфера пронизывает каждую клеточку нашего организма, а биосфера – это мы сами»[39].
Ландшафт и этнос
Дискуссия в журнале «Природа» открыла два слабых места в теории Гумилева. Прежде всего, регионы этногенеза. Гумилев нанес на карту только шестнадцать регионов, где когда‑либо складывались новые этносы. Гумилев считал, что благоприятные условия для этногенеза существуют только на стыках ландшафтов, где есть плавный переход между, скажем, горами и равниной, лесами и степью. Позднее он попытается свою точку зрения обосновать получше. В «Этногенезе и биосфере» он пишет не только убедительно, но и художественно: «Далеко не всякая территория может оказаться месторазвитием (этот термин Гумилев заимствовал у П.Н. Савицкого. – С.Б. ). Так, на пространстве Евразии на всей полосе сплошных лесов – тайги от Онежского озера до Охотского моря – не возникло ни одного народа, ни одной культуры. Всё, что там есть или было, принесено с юга или с севера. Чистая, сплошная степь тоже не дает возможности развития. Дешт‑и‑Кыпчак, т. е. половецкие степи от Алтая до Карпат, – место без Genius loci . <…> Монотонный ландшафтный ареал стабилизирует обитающие в нем этносы, разнородный – стимулирует изменения, ведущие к появлению новых этнических образований».
Допустим, всё так, но ведь Гумилев в своей карте не придерживается выдвинутой им же самим идеи, на что обратил внимание даже друг Гумилева Юрий Ефремов. В обширной и очень благожелательной статье Ефремов все‑таки заметил, что Гумилев подошел к делу поверхностно: «Спорным выглядит утверждение, что в Северной Америке “бескрайние леса и прерии не создают благоприятных условий для этногенеза”. Почему же лесостепь на стыке этих лесов и прерий оказалась бесплоднее евразийской лесостепи? Какого разнообразия не хватило Америке? На карте полуостров Индостан – белое пятно, хотя влажно‑тропические леса соседствуют здесь с лесами муссонными сухотропическими и саваннами…».
На карту Гумилева не попали Северный Кавказ и Закавказье, хотя там природа как раз чрезвычайно разнообразна, а «стыки ландшафтов» встречаются сплошь и рядом. И даже ландшафт Дешт‑и‑Кыпчака не такой уж «монотонный». Еще в одном из самых первых писем (1 января 1957 года) Петр Савицкий критиковал эту идею Гумилева: «…мне кажется, что и в вопросах этногенеза месторазвитий было больше. <…> Нынешний Казахский “мелкосопочник” (с высотами до 1500 м и выше: массив Кызылрай – 1559 м), с его лесами и водами. <…> Между тем своими словами о половецкой степи “от Алтая до Карпат” Вы лишаете и его “гения места”. <…> А Улатау, одна из “сокровищниц” Казахстана! А Мугоджары! А горы (Богдо и др.) над Астраханскими озерами! Всё это – заповедники степного мира, не только месторазвития вообще, но и этноместоразвития, места с “гением места!”»
Если быть последовательным, то к «пригодным» для начала этногенеза ландшафтам надо отнести большую часть суши, ведь обширные и совершенно «монотонные» ландшафты встречаются редко.
На самом деле у этой вроде бы научной идеи Гумилева основания скорее биографические. Гумилеву просто нравилось жить там, где сочетались ландшафты. Даже лагерная жизнь в местах живописных и разнообразных казалась легче. Гумилеву нравился Норильск, расположенный как раз на стыке тундры и лесотундры, но северная тайга в бассейне Нижней Тунгуски казалась совершенно безрадостной. Монотонные степи под Карагандой (Песчанлаг) и Омском (Камышлаг после 1953 года) нравились гораздо меньше живописных предгорий Алтая (Камышлаг до лета 1953 года).
Виктор Козлов в своей первой антигумилевской статье обратил внимание на еще одно слабое место теории этногенеза. Жизнь далеко не всех этносов умещается в отмеренные теорией сроки. В самом деле, китайцы существуют уже пятое тысячелетие, евреи известны с середины второго тысячелетия до нашей эры, японцы последние 150 лет совершенно не напоминают «старичков» мемориальной фазы этногенеза (Гумилев датировал начало их этногенеза VI веком н. э.). Всё это современные и весьма динамичные народы. Верна ли теория?
На одном интернет‑сайте недавно встретил стишок:
Мудр ты был, Гумилев, исчисливший сроки народам.
Всё же тебя опроверг малый евреев народ.
Сомнительно, чтобы и сам Гумилев «ответил, на какой стадии подобного развития находились, например, двести лет назад японский и китайский этносы и на какой стадии они находятся в настоящее время», – писал Виктор Козлов.
А ведь и правда – не отвечал. Юрий Ефремов вспоминал, что не раз спрашивал Гумилева: связано ли обновление Мэйдзи и «последующая агрессивность японцев» с пассионарностью, но тот всегда отмалчивался. Возможно, Гумилев просто боялся ошибиться из‑за «аберрации близости», когда события на самом деле малозначительные представляются современнику чем‑то грандиозным.
Вероятно, была и другая причина молчать об этом «пробуждении Азии». Япония чуть ли не самая моноэтничная страна на свете. В XIX веке там не было меньшинств, если не считать вымирающих айнов на Хоккайдо, а значит, условия не благоприятствовали этногенезу.
По мнению Гумилева, этногенез начинается с появления небольшой популяции пассионариев. Если условия благоприятствуют, то пассионарии создают первоначальную консорцию (группу, объединенную общностью судьбы, – религиозную секту, разбойничью шайку и т. п.), которая, постепенно разрастаясь, начинает преобразовывать господствующий в обществе стереотип поведения. Если общество полиэтнично, то есть состоит из нескольких старых этносов со старыми этническими традициями, то «новые люди» могут эти старые традиции сломать и создать на развалинах нескольких старых этносов новый, который отличается новой этнической традицией.
Сильная этническая традиция не дала бы развернуться новому поколению пассионариев, их должны были перебить: «…в монолитных этносах у пассионариев было мало шансов уцелеть, но в мозаичных они прекрасно играли на внутренних противоречиях врагов». Так, пророк Мухаммад со своими махаджирами и ансарами использовал «вражду жителей Ятриба (Медины) к роду курейшитов, арабов – к евреям, северных бедуинов – к южным. Будущий византийский этнос вырос из христианской общины Павла в многоэтничной Малой Азии, тогда как монолитная Иудея уничтожила у себя группу евреев‑христиан».
Но ведь этот пример не всё объясняет. Сам же Гумилев писал о пассионарном толчке I века, превратившем евреев в новый, молодой этнос, который бросил вызов Римской империи.
Гумилев описывал этническую историю евреев как историю трех, если не четырех разных народов: «…трансформации, возникавшие вследствие пассионарных толчков, видоизменяли их не менее, чем все прочие этносы. При этом менялись даже облик культуры и догмы религии, феномены куда более устойчивые, чем этнические стереотипы, но сохранялся этноним, что и вводило в заблуждение и невежественных людей, и даже ученых».
Кто спорит: соратники Иисуса Навина, истреблявшие население Ханаана, мало походят на суровых, но благочестивых ессеев и культурных эллинизированных саддукеев I века н. э. В Эдуарде Багрицком, Льве Троцком, Фаине Раневской, Иосифе Бродском трудно узнать потомков арендаторов, мелких торговцев и шинкарей, уцелевших в страшные времена Хмельнитчины. И все‑таки этническая традиция еврейского народа не прерывалась, а лишь менялась, как и этническая традиция китайцев, японцев, персов, русских, всех этносов, переживших уже не первый цикл этногенеза.
Разрыв с традицией в эпоху Мэйдзи, конечно, произошел, но преемственность между японцами времен сегуната Токугава и современными японцами очевидна[40].
Вероятно, в теорию Гумилева надо внести поправку. Пассионарный толчок может привести не к созданию совершенно нового народа, а к обновлению старого. Гумилев не учел, что этническая традиция «старого» этноса может быть настолько крепкой, что появившиеся пассионарии просто примут старую этническую традицию. Не разрушат старую этническую систему, а включатся в нее, не уничтожат, а обновят.
Дата добавления: 2018-10-25; просмотров: 290; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!