Борьба государства за новый быт
В годы «великого перелома» (1927 – 1930)
С середины 20-х годов происходит возвращение к революционным идеалам равенства, классовой однородности, государственной собственности. Государство создавало для частного предпринимательства невыносимые условия, нэпманы были объявлены классовыми врагами трудящихся, производились выселения «нетрудовых элементов» из крупных городов. Стремление к ускоренной индустриализации вынуждало к административно-бюрократической системе управления, мобилизации материальных и человеческих ресурсов, постановке приоритетов развития промышленности перед повышением уровня жизни населения.
Индустриализация и коллективизация деревни стимулировали ускоренную урбанизацию. За годы первой пятилетки Москва и Ленинград приобрели 3,5 миллиона новых жителей.[82] Большая часть мигрантов были выходцами из деревень,[83] что привело к «окрестьяниванию» городов.[84] Мигранты принесли с собой «внутренние правила» – классовую солидарность, тип связи между индивидом и сообществом, осуществляющийся через семью, отсутствие приватности и автономной личности.[85] Многие исследователи отмечают неполноту, незаконченность советской урбанизации того периода – став горожанами формально, вчерашние мигранты не усвоили принципов городской жизни и культуры – многообразие, но поверхностность контактов, индивидуальная ответственность, независимость, высокая степень институционализированности отношений, большее внимание на выполнение профессиональной роли, чем на личность в целом.[86] Российский демограф А.Г. Вишневский называет этот процесс «урбанизацией по-деревенски», а исследователь-урбанист В. Глазычев пишет, что города поглотила культура полукрестьянских окраин: вместо урбанизации произошла «слободизация».[87] Крупные города превратились в «крестьянские метрополии», урбанизированные по характеру труда, территории, плотности и численности населения, но с недостаточно развитой городской культурой.[88] Отчасти цивилизациионный разрыв сократился благодаря другой составляющей «сталинской» модернизации – культурной революции. Она была нацелена на повышение уровня грамотности, гигиены, политической просвещенности, борьбе с мещанским бытом и сознанием, пропаганде коллективизации быта.[89]
|
|
|
Интенсивная горизонтальная мобильность сопровождалась также большими возможностями для социального продвижения. Условия, созданные для получения образования рабочими и крестьянами, служили цели создания новой советской интеллигенции как противопоставлению старой – буржуазной и дворянской. Эта новая страта стала опорой властей, и к 1941 г. составляла 70 % членов партии.[90]
|
|
|
К концу 20-х гг. власти стали возвращаться ко многим идеям, которые им не удалось осуществить в первые послереволюционные годы. Началось наступление на квартирохозяев и квартиронанимателей, с новой силой стала пропагандироваться идея дома-коммуны, был осуществлен второй жилищный передел на уровне ЖАКТов.
Манипуляции государства с жилфондом и концепция жилища как фабрики
Дискуссия о рабочем жилище
Нужно подчеркнуть, что дискуссия посвящена только рабочему жилищу. Это отражает сохраняющуюся ориентацию государственной жилищной политики на рабочих, жилищные нужды которых необходимо было удовлетворить в первую очередь, и концепцию жилья для идеологически привилегированной группы.
Дискуссия о типах рабочих жилищ тесно связана с борьбой по переустройству быта. Обновить быт в старых домах не представлялось возможным: «приходится строить новый быт в старых жилищах. Полученный в наследство от старого строя жилищный фонд насквозь пропитан замшелой стариной переживших свою экономическую эпоху форм быта - каждый дом строился с таким расчетом, чтобы всякая семья имела возможность вести совершенно изолированное домашнее хозяйство».[91]
|
|
|
Необходимо было построить такое жилье, которое позволило бы привести в соответствие «публичную» и «домашнюю» личности, вернее, свести их к одной «публичной». Под надзором коллектива и представителей государства процесс перевоспитания масс должен был быть успешнее. С точки зрения идеологической модели, строиться должны были «коллективные жилища». Проектов строительства зданий для домов-коммун создавалось много, но при кризисе инвестиций в строительстве реализовывалась ничтожная часть. И еще непереустроенный быт – бытовая рутина - оказывает сопротивление: “Переход к формам нового быта, с проведением в строительстве принципов коллективного пользования общими столовыми, другими комнатами дневного пребывания и прочими, должно проводиться в жизнь постепенно, в противном случае квартиры и дома, устроенные не в соответствие с привычками обитателей, будут последними приспособляться по-своему с порчей помещения и увеличением огнеопасности”.[92] Речь здесь идет, в первую очередь, о примусах и буржуйках, появляющихся в комнатах и коридорах домах-коммун, потому что жильцы игнорировали общие кухни и столовые. Управдом одного из домов-коммун пишет в журнал, “что мы пока недостаточно воспитаны для коллективного общежития, что в каждом доме-коммуне беспрерывная склока из-за пользования кухнями, прачечными и т.д.”[93] Рабкоры на страницах журналов сообщают пожелания рабочих: квартиры в 2-3 комнаты с удобствами и кухней. В общем, признается, что для семейных рабочих предпочтительнее квартиры или коттеджи, а для одиноких - дома-коммуны или общежития. В середине 20-х годов проекты домов-коммун, общежитий, коттеджей, многоквартирных домов с отдельными квартирами рассматриваются как имеющие равное право на осуществление.
|
|
|
Несмотря на пожелания рабочих идея коллективных жилищ становится доминирующей в идеологии. Для ее подкрепления выдвигаются экономическими соображениями. Экономический совет постановляет в 1927 году “обратить внимание ведомств РСФСР..., осуществляющих рабочее жилищное строительство, на целесообразность проведения в жизнь строительства типов домов с коллективным использованием вспомогательной площади (как-то: кухни, столовой, ванных, прачечных и пр.).”[94] Здесь речь идет фактически о строительстве коммунальных квартир. Экономические требования экономии хорошо поддерживали идеологические декларации: социалистический город должен преодолевать противоположность города и деревни, быть рационально организован, ориентирован на производство и, главное, - противостоять капиталистическому, а стало быть, квартира не может быть ориентирована на семью. При том, что строительства почти не велось из-за недостатка средств, идея социалистического города воодушевляла архитекторов на утопические проекты коллективных жилищ и предсказания гибели семьи как противоречащей социалистическому образу жизни. Доминировали проекты домов-коммун, которые планировались не как отдельные островки коммунизма, а как базовый тип жилья в социалистическом городе. Принципиальными характеристиками их были: “выделение из квартиры функций питания, воспитания детей и стирки” и требование “Каждый должен жить на началах строжайшей регламентации и подчинения правилам внутреннего распорядка”.[95] Однако, как и в первые послереволюционные годы, многие проекты остались «бумажной архитектурой».
Манипуляции с жильем
Численность населения Ленинграда в 1932 году уже составляла 163 % по отношению к численности 1928 года, а площадь жилого фонда – 107,2 % соответственно. С 1931 года резко увеличивается процент населения, живущего на «голодной норме»[96] – до 4 кв. м.[97] В 1931 году санитарная норма сокращается до 9 кв. м. Рост очереди на жилье провоцировал жилищные органы на принудительные уплотнения.[98] В августе 1927 года специальным постановлением еще раз закрепляется право на самоуплотнение. После введения в 1928 году новой санитарной нормы – 10 кв. метров на человека вместо 13,5 кв. м., часть жилого пространства горожан превратилась в «излишки», предоставив им возможность воспользоваться своим правом на самоуплотнение.
В распоряжении государства не было достаточного количества площадей, чтобы разместить всех мигрантов, мобилизованных на выполнение планов первой пятилетки. Для получения жилья в ЖАКТовском доме, нужно было вступить в ЖАКТ и внести взнос, а квартирохозяева неохотно сдавали комнаты бедным и не владеющим навыками городской жизни мигрантам из деревень. Единственным отработанным и действенным механизмом управления жилым фондом оставалось нормирование жилплощади. Законодательное уменьшение санитарной нормы означало увеличение «излишков», а значит, ставило горожан перед выбором: избавиться от них или платить удвоенную квартплату. Помимо достижения прямой цели – увеличения жилплощади для поселения мигрантов, этот акт легитимного символического насилия выполнял латентные функции. Во-первых, государство меняло представление о пространстве жилища. Даже не проникая непосредственно в жилище, оно всегда держало горожан под угрозой изменения привычного для них пространственного контекста, т. е. действительно заставляло мыслить в категориях открытой жилой площади – открытого для проникновения пространства. Во-вторых, государство идеологически разделяло пространство на «норму» и «излишки». Последние ассоциировались в идеологическом дискурсе с «бывшими» людьми – лишними для нового общества. В-третьих, манипулируя нормой жилплощади, государство имело возможность влиять на перераспределение физического пространства между социальными группами, и использовать льготы на жилплощадь в качестве инструмента создания новой социальной иерархии и поддержания лояльности граждан.
Стратегией, направленной на противодействие восстановлению социально и пространственной сегрегации, были мероприятия по укрупнению ЖАКТов. Слияния мелких кооперативов в один фактически означало второй «жилищный передел». На поддержание «бедных» ЖАКТов у властей не было средств, дома приходили в негодность. Слияние «бедных» и «богатых» ЖАКТов давало возможность образовать общую кассу средств ЖАКТа. Жильцы «бедных» ЖАКТов были чрезмерно уплотнены, так как не могли платить за «излишки». Объединяясь с «богатыми», жильцы получали доступ к «излишкам» других домов и вели активную наступательную политику вселения на «излишние» метры площади «богатых».
В конце 20-х годов государством была организована кампания по «чистке» правлений ЖАКТов и домоуправлений с целью выявление коррумпированных распорядителей, торговавших государственной и ЖАКТовской жилплощадью, «бывших» и «нетрудовых элементов», осевших в правлениях. Проводились также операции по внедрению в жилищные органы рабочих, которые должны были обеспечить соблюдение справедливого распределения жилой площади.
Наступление на собственников и частных арендаторов, распоряжавшихся большой частью жилищного фонда, развернулось в 1926 – 28 гг. Институт квартирохозяев мешал осуществлять политику распределения жилья, выгодную для властей, и нарушал «классовый принцип» в обращении с жильем. ЖАКТы начинают обвинять квартирохозяев в пренебрежении правилами кооператива – комнаты в первую очередь должны предоставляться членам ЖАКТа, платящим взносы, а не симпатичным знакомым. Такая ситуация описана в статье под названием «Хозяйка». Проживающая на улице Герцена (Большая Морская) сотрудница русского музея Митропольская числилась хозяйкой квартиры общей полезной площадью 233 кв. м. Из них она сама занимала 34 кв. м., а остальные сдавала. «Освободившимися комнатами «хозяйка» распоряжалась как своей собственностью, очень мало считаясь с правлением дома и интересами членов ЖАКТа». В квартире освободилась комната, правление хотело предоставить ее кому-нибудь из своих членов. Но Митропольская прописала в эту комнату свою сестру, а потом сдала ее «постороннему жильцу». Правление подало в суд, суд лишил Митропольскую прав на квартиру и объявил ее «коммунальной».[99] Как видно, «коммунальной» квартира становилась, не только попадая в распоряжение Треста коммунальных домов, но и при лишении квартиронанимателя его статуса в доме ЖАКТа.
Права квартирохозяев начинают постепенно урезать: сначала количество жилплощади в квартире, которую можно сдавать по своему усмотрению, уменьшается до 50 %, потом до 25%.[100] Остальная площадь сверх нормы уплотнялась очередниками принудительно. Это означало, что социальный состав квартир стал более разнообразным, и теперь «бытовой мезальянс» (выражение одной из информанток) вчерашних крестьян и бывших дворян или интеллигентов стал распространенным явлением.
Дискурсивной стратегией власти в тот момент стало создание устойчивой ассоциации квартирохозяев с политически стигматизированными группами, интересы которых противоречат интересам трудящихся и государства. В газетах содержатся многочисленные свидетельства того, что в центре целые дома сохранили своих старых жильцов: «большая часть «бывших» людей осталась в своих квартирах, безобразничают по отношению к жильцам-рабочим и служащим, травят их, часто не дают спокойно отдохнуть после работы, ругаясь, ворча и т. п.».[101] Судя по статистике, далеко не все квартирохозяева были «бывшие людьми», среди них было много рабочих, но преобладала «классовая трактовка»: квартиронаниматели – буржуи, комнатные жильцы – трудящиеся. Такое маркирование вовлекало жилищные отношения в политический дискурс.
С постепенным отказом от нэпа в институте квартиронанимателей начинают видеть «сохранение капиталистических элементов», идеологическое несоответствие политическому курсу. Москва обвиняет ленинградские власти в том, что они «лелеят хозяйский душок». В Москве масштабы демуниципализации были скромнее, и соответственно больше квартир оставалось в государственной собственности в период нэпа. Жестокий жилищный кризис середины 20-х годов вынудил московские власти начать урезание прав квартирохозяев. Видимо, к 1929 году московские власти уже убедились в удобстве коммунальных квартир для расселения прибывающих мигрантов и выгодах использования социально-пространственной организации КК в интересах контроля. Противостояние центральной власти и местных ленинградских властей, которые понимали, что отмена прав квартирохозяев приведет к резкому ухудшению состояния жилфонда, отразилось в переписке Ленсовета с НКЮ (народный комиссариат юстиции), НКВД и СНК РСФСР. Центральные власти настаивали на том, что институт квартирохозяев способствует спекуляции жильем и эксплуатации квартирохозяевами квартирантов, т. е. предлагали политическую аргументацию. Ленинградские власти защищали институт квартирохозяев как единственно возможный механизм сохранения порядка в квартирах, акцентируя внимание на экономических и социальных выгодах сохранения института.
Мнения горожан, содержащиеся в письмах в органы власти и газеты, также разделяются: одни считают институт квартирохозяев гарантом порядка, другие – пережитком капитализма. Обследование жилого фонда в Ленинграде в 1928 году показало следующие результаты: «хозяйские» квартиры содержатся гораздо лучше, чем коммунальные; более 70% квартиронанимателей и хозяев относятся к категории «трудящихся»; количество жилплощади, приходящейся на одного квартиронанимателя и на одного квартиранта практически одинаково. Но в тот момент политический аргумент был более весом, и в 1929 году институт был отменен.
С 1929 года все освобождающиеся помещения заселяются по распоряжению домоуправления, отменяется пункт в законодательстве, касающийся необходимости согласия квартирохозяина на обмен комнатами. Как отмечалось в публикациях, посвященных жилищно-коммунальному хозяйству Ленинграда, «недостаток жилплощади потребовал изменения порядка пользования ею. Институт квартиронанимателей сыграл свою положительную роль в ту пору, когда главной задачей было сохранение жилплощади и когда жилищные органы были еще недостаточно сильны, чтобы обеспечить необходимый контроль за сохранностью квартир, за своевременным взносом квартплаты».[102] Квартирохозяева заменяются ответственными, назначаемыми домоуправлением съемщиками,[103] а все квартиры, населенные несколькими семьями, становятся коммунальными. О таком происхождении ленинградской коммунальной квартиры рассказывают и в интервью:
«На Пионерской [улица в центре Ленинграда], там когда-то в этой квартире жили хозяева, но потом, когда уже стали расселять, мой брат, ... он приехал в 1926 году, он эту комнату снял как бы. ... Наверное, когда хозяевов не стало, тогда стали коммунальные квартиры. Они раньше сдавали эти квартиры, они же деньги получали. А потом уже перешло это... коммунальные стали».[104]
Как альтернатива «хозяйским» квартирам должны были бы выступать дома-коммуны, но при неудаче проекта коллективизации быта (см. далее) реальной альтернативой были «коммуналки». Стратегия государства на «замену института квартиронанимателей институтом коммунальных квартир» начинает оформляться в конце 20-х годов и продолжится в стратегиях институционализации КК в 30-е годы.
Практически сразу за лишением прав квартирохозяев следует первая волна административных выселений «нетрудовых элементов» из центра города с целью освободить жилые площади.[105] Под «нетрудовыми элементами» подразумевались прежде всего работники негосударственных предприятий, зарабатывающие деньги в частном секторе, то есть, в основном, владельцы частных предприятий («нэпманы») и их сотрудники. Согласно постановлению Президиума ВЦИК от апреля 1929 г., «все нетрудовые элементы, облагаемый доход которых превышает 3000 рублей в год, должны быть выселены из государственных домов к 1 октября 1929 года в административном порядке и без предоставления жилой площади».[106] Ко второй группе «нетрудовых элементов», подлежащих выселению, относились «бывшие люди», «лишенцы» (лишенные избирательных прав), в основном «бывшие землевладельцы и бывшие домовладельцы», а на практике, это были официально неработающие или недавно уволенные лица непролетарского происхождения.[107]
По статистике, только в одном, Центральном, районе центра к 1930 г. было сосредоточено 36 % жилплощади Ленинграда.[108] При этом очередь на получение жилплощади в этом районе была самая большая: в 1929 году на очереди стояло 2 тыс. семей. Выход из жилищного кризиса конца 20-х гг. вполне продолжил революционные традиции решения жилищного вопроса через перераспределение в соответствие с идеологически утвержденными привилегиями отдельных социальных групп: «Выселение нескольких тысяч нэпманов и лишенцев из национализированных домов может облегчить тяжелые жилищные условия семей рабочих и демобилизованных. Каждый метр жилплощади, занимаемой сейчас нетрудовым элементом, нам дозарезу нужен. ... Райсоветы должны в месячный срок произвести точный учет жилплощади, занимаемой нетрудовым элементом, с тем, чтобы вся освобождающаяся площадь заселялась исключительно рабочими».[109] В конце 1930 года рапортовалось, что от выселения нетрудового элемента получено 300 тыс. кв. м. жилой площади, и 218 тыс. из них было отдано рабочим и демобилизованным.[110] Эта мера приводила к дальнейшему увеличению гетерогенности коммунальных квартир по социальному составу и изменяла социально-пространственную структуру города в целом. Необходимость взаимодействия групп с разными наборами и объемами капиталов вынуждали их для защиты своей позиции и сохранения идентичности усиливать символические границы.[111]
В разрабатываемых в тот период проектах рабочих жилищ как одна из предпосылок подразумевалась социальная однородность жильцов дома. В конце 20-х годов в связи дебатами о социалистическом городе с новой силой разгорелась дискуссия о том, какими должны быть рабочие жилища. Большая часть архитекторов, инженеров, социологов, участвующих в этих дебатах, отстаивали мнение, что для рабочих нужно строить дома-коммуны или коллективные жилища. Аргументы были следующие. Во-первых, делается вывод о невозможности обновления быта в старых домах: «приходится строить новый быт в старых жилищах. Полученный в наследство от старого строя жилищный фонд насквозь пропитан замшелой стариной переживших свою экономическую эпоху форм быта – каждый дом строился с таким расчетом, чтобы всякая семья имела возможность вести совершенно изолированное домашнее хозяйство».[112] Во-вторых, играли роль экономические соображения: считалось, что «коллективные жилища» дешевле. Экономический совет постановляет в 1927 году «обратить внимание ведомств РСФСР..., осуществляющих рабочее жилищное строительство, на целесообразность проведения в жизнь строительства типов домов с коллективным использованием вспомогательной площади (как-то: кухни, столовой, ванных, прачечных и пр.)».[113]
Принципиальными характеристиками домов-коммун считались «выделение из квартиры функций питания, воспитания детей и стирки» и требование «Каждый должен жить на началах строжайшей регламентации и подчинения правилам внутреннего распорядка».[114] Эти правила регулировали, во-первых, использование помещений (например, в некоторых проектах домов-коммун были четко разделены индивидуальные ячейки, предназначенные исключительно для сна, и общие помещения – столовые, библиотеки, клубы, душевые, туалеты). Во-вторых, режим дня был общим для всех коммунаров и за его соблюдением следили управляющие. В-третьих, регулировалась личная жизнь проживающих – посетители, дружеские и даже сексуальные отношения. Так, в одном из самых радикальных проектов, где сон должен был стать коллективным, предусматривалась отдельная комната для желающих «удовлетворить половое влечение», которая предоставлялась согласно расписанию.
Жизнь в домах-коммунах предполагала постоянный контроль товарищей, не позволяющий вести осуждаемую тогда «двойную жизнь» – «одно лицо на заводе, в учреждении с коммунистическими фразами на языке, другое лицо, лицо пошлой обывательщины – дома, в семье, в быту».[115] Вертикальный (через коменданта и различные комиссии) и горизонтальный (товарищеский) контроль позволял «выявлять» несоответствие личности «публичной» и «домашней», и с помощью мер общественного воздействия личность человека должна была сводиться к единственной, «публичной», которая всегда предъявлена для наблюдения и контроля. В идеальном варианте дом-коммуна должна была стать эффективным дисциплинарным пространством, но в котором, в отличие от дисциплинарных пространств, описанных Фуко, основное направление контроля было бы не вертикальным, а именно горизонтальным.[116]
Внедрение горизонтального контроля продолжалось и в домах ЖАКТ. В 1928 – 29 гг. прошли кампании по борьбе с алкоголизмом и хулиганством. «Противоалкогольные ячейки» должны были «каждую семью взять под стеклянный колпак».[117] Для борьбы с хулиганами возникают КОПы – комитеты общественного порядка, 40 % которых существуют при ЖАКТ. Работа над воспитанием граждан производилась через кампании по военизации населения в ЖАКТах и РЖСКТ, выражающейся во “внедрении военных знаний в неорганизованное население” и предусматривающей тесное сотрудничество с ОСОВИАХИМом, и насаждению физкультуры, вплоть до «организации индивидуальной гимнастики».[118]
При ЖАКТ в 1931 году создают культурно-бытовые комиссии, а в каждом доме – культурно-бытовые тройки. Культсектор, комсомольцы и коммунисты должны были стать проводниками политики государства по дисциплинированию и воспитанию лояльности советской власти. Для этого они должны были «выявлять прогульщиков, рвачей, пьяниц, проживающих в ЖАКТ», подвергать их осуждению, вывешивать списки фамилий на черную доску, проводить агитсуды.[119]
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 163; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!