АЗБУКА О ГОЛОМ И НЕБОГАТОМ ЧЕЛОВЕКЕ

Русская сатира XVII в. вовлекла в свою сферу и исстари, ещё с XII в., популярный у нас жанр «толковых азбук» — произведе­ний, в которых отдельные фразы расположены были в порядке алфавита. До XVI в. включительно «толковые азбуки» заключали в себе главным образом материалы церковно-догмагический, нази­дательный или церковно-исторический. Позже они пополняются материалом бытовым и обличительным, в частности — иллюстри­рующим гибельность пьянства. Во многих случаях такие азбуки приспособлялись и специально к целям школьного обучения.

«Азбука о голом и небогатом человеке», известная в рукописях также под заглавиями «Сказание о голом и небогатом», «История о голом по алфавиту» и др., принадлежит уже к числу чисто са­тирических произведений. Соседство, в котором в рукописных сборниках находится «Азбука о голом»,— популярные в XVII в. сатирические повести — свидетельствует о том, что она сама тракто­валась как произведение, близкое к этим повестям, а не как «тол­ковая азбука» в традиционном её понимании. В основном «Азбука о голом» заключает в себе рассказ от первого лица о горькой доле живущего в Москве босого, голодного и холодного человека, экс­плуатируемого богачами и вообще «лихими людьми», причём дета­ли текста иногда значительно варьируются по спискам. В общем бедняк изображается как сын зажиточных родителей, у которых всегда были «аладьи да масляные блины горячие и пироги хоро­шие». «Отец мой и мати моя оставили мне дом и имение свое»,— говорит он о себе. В старейшем списке XVII в. разорение героя объясняется так: «От сродников зависть, от богатых насильство, от сосед ненависть, от ябедников продажа, от льстивых наговор, хотят меня с ног свесть... Цел бы был дом мой, да богатые зглотали, а родственники разграбили». Случилось так потому, что молодец после отца и матери «остался млад», а «сродичи» имущество отца его разграбили. В других, более поздних списках злоключения мо­лодца объясняются тем, что он «всё пропил и промотал», или ни­как не объясняются, сопровождаясь ничего не говорящим замеча­нием: «Да мне тем не велел бог владеть...», или: «Да не велел бог мне жить за скудостию моею...», и т. п. Даже жалкое одеяние мо­лодца всё пошло на уплату долгов. «Ферези были у меня самые добрые рогозиные, а завязки мочальные, да и то люди за долг взя­ли»,— жалуется он. Нет у него и земли, которую он мог бы вспа­хать и засеять. «Земля моя пуста,— говорит он,— и травою вся обросла, полоть мне нечим и сеять нечево, притом же и хлеба нет». «Азбука» написана ритмической прозой, кое-где рифмованной, как например:

Люди вижу, что богато живут, а нам, голым, ничего не дают, чорт знаит их, куда и на што денги берегут... Покою себе не обретаю, лапти и сапаги завсегда розбиваю, а добра себе не наживаю.

Встречаются в ней и поговорки, вроде: «На что было ему и су­лить, коли самому негде взять»; «Ехал бы в гости, да не на чем, да никуды не зовут»; «Сшил бы к празднику однорятку с королки (кораллами), да животы-та у меня коротки» и др. Все эти особен­ности «Азбуки о голом», наряду с типичным просторечным её языком, ставят её в один ряд с такими произведениями сатириче­ской литературы второй половины XVII в., как «Калязинская че­лобитная», «Повесть о попе Саве» и т. п. (см. ниже). «Азбука» и по своему содержанию и по бытовым деталям должна быть приуроче­на ко второй половине XVII в., и возникновение её связывается с посадской средой, внутренние отношения которой она и отра­жает '.

 

ПОВЕСТЬ О КУРЕ И О ЛИСИЦЕ

В первой половине XVII в., судя по одному документальному упоминанию, известна была на Руси «Повесть о куре и лисице», дошедшая до нас в прозаических и стихотворных, а также смешан­ных обработках в списках XVIII—XIX вв., перешедшая в лубоч­ную литературу и народную сказку и представляющая собой сати­ру на внешнее, формальное благочестие.

Ещё в старом «Физиологе» лиса трактовалась как очень хит­рое и коварное существо. Близок к физиологической саге рассказ о лисе, читаемый в одном из рукописных сборников второй поло­вины XVII в. под заглавием «Слово на вадящих (доносящих) ко князю на друга». Разболелся лютый зверь —лев, и пришли к нему все земные звери, только не пришла лиса посетить своего царя. И донёс на неё волк лютому зверю, который посылает за ней люто­го слугу, чтобы тот привёл лису, бия её без милости. Хотел волк зло сделать лисе, не ведая, что с ним самим будет. В ответ на упрёки льва за отсутствие при одре больного царя лиса оправды­вается тем, что она рыскала по всей земле, ища средства избавить царя от болезни, и с трудом нашла некую бабу, которая посовето­вала с живого волка содрать шкуру и окутать ею голову больного, после чего больной выздоровеет. И начали с живого волка сдирать ^ШКУРУ> а волк с воплем стал говорить: «О горе, братия, не примов-ляйтеся друг на друга ко князю. Видите на мне лютую казнь, а по­том злую смерть. Тако же и тем есть уготовано, кто примовляет друг на друга ко князю: зде погибнет без наследка, душа его по смерти во аде будет» '.

Старейшей редакцией «Повести о куре и о лисице» является прозаическая; что же касается стихотворной и смешанной, то они возникли не ранее начала XVIII в. В старейшей редакции рассказ начинается с того, что к дереву, на котором сидит кур, т. е. петух, «велегласный и громкогласный», прославляющий Христа и про­буждающий христиан от сна, подходит ласковая лисица и, обратив­шись к куру со льстивыми словами, предлагает ему спуститься к ней, «преподобной жене» для того, чтобы принести покаяние в своих грехах, которые лисица ему с радостью отпустит «в сем ве-це и в будущем». Кур, хотя и сознаёт свои тяжкие грехи, сначала отказывается сойти с дерева, потому что знает, что язык лисы льстив, а уста её полны неправды. Словами «святых книг» лиса, даже прослезившись о грехах кура, убеждает его в необходимости покаяться, чтобы избегнуть муки вечной и тьмы кромешной. Под­давшись «душеполезным» словам лисы, кур сам прослезился и стал спускаться к ней «с древа на древо, с сучка на сучок, с куста на кустик, с пенька на пенёк». Спустившись, он сел на голову лисы, ли­са же тотчас схватила его своими когтями, стала скрежетать зубами, глядеть на него «немилостивым оком, аки диавол немилостивый на христиан», и укорять его, завопившего в Лисицыных когтях, в раз­ных прегрешениях. В «святых книгах» и в «правилах святых отец» пишется: одну жену следует взять по закону, другую для рождения детей, а кто берёт третью, тот прелюбодействует; кур же, «лихой человек, злодей и чародей, законопреступник», держит у себя мно­го жён, по двадцати и по тридцати и больше, и за это предаст его лиса злой смерти. Но кур ссылку на «писание» пытается париро­вать другой ссылкой на то же «писание», где сказано: «Плодитеся и роститися и умножите землю, о сиротах и о вдовицах всякое по­печение имейте и пекитеся велми, то будете наследницы царствия небеснаго». Тогда лиса предъявляет куру новое обвинение: он бра­та своего ненавидит, а где с ним сойдётся, тут больно бьётся с ним из-за ревнивых их жён и наложниц, и за это он повинен смерти. А ещё, когда она, голодная лиса, пришла к крестьянину на двор, где сидели куры, он закричал и разбудил людей, и они за ней по­гнались, чтобы её убить, будто она у них хотела отца удавить, а мать утопить; за одну курицу хотели её погубить. И никто теперь не избавит его от лисьих когтей — ни князь, ни боярин, ни иной кто из вельмож. Кур оправдывается тем, что «у которого господи­на жить, тому и служить и волю ево творить», и в Евангелии ска­зано: «Не может раб двема господином работать». Но никакие ссылки на «писание» и жалобные просьбы о пощаде не действуют на лису: «Ты на то надеешися,— говорит она,— что грамоте горазд и отвещати умеешь. И тем тебе не отговоритца. Повинен ты еси смерти». Лиса хочет уже куру «живот скончать», но кур, заво­пив громким голосом, просит дать ему сказать ещё единое слово: звал его Крутицкий митрополит в поддьяки, очень хвалил его голос и приглашал петь у него на амвоне тонким дискантом. Кур обеща­ет давать лисе ежегодный оброк, чем только она пожелает, и, буде захочет она во власть войти, исхлопочет у митрополита, чтобы сде­лали её просвирней, и будут у неё большие доходы, а сверх того от него — кура — оброк в пятьдесят рублей. Но лиса не верит обеща­ниям кура. «Не сули ты мне журавля в небе, токмо дай синицу в руки. Не сули мне в год, сули в рот»,— говорит она и съедает кура.

Использование «священного писания» в сатирических и пароди­ческих целях в смехотворном его применении, что мы имеем в на­шей повести, лишний раз свидетельствует об общем упадке церков­ного престижа, особенно в той среде, из которой вышла повесть,— в среде служилого сословия или в посадской. Повесть представляет собой искусное сочетание церковных и вообще книжных цитат с эле­ментами просторечия и устнопоэтическим пословичным и погово­рочным материалом.

 

ПОВЕСТЬ О БРАЖНИКЕ

В индексы запрещённых книг в XVII в. было внесено сочине­ние, кратко обозначенное «О бражнике» ', представляющее собой пародию на старые переводные с греческого хождения в рай. Весь­ма возможно, что указание индекса относится к повести, известной под заглавием «Слово о бражнике, како вниде в рай». Претенден­том на поселение в раю в этом «Слове» является не благочестивый человек, всем подвигом своей жизни удостаиваемый принятия в рай или хотя бы только его видения, а пьяница, бражник, един­ственной заслугой которого было то, что, пьянствуя, он за всяким ковшом прославлял господа и, кроме того, часто по ночам молился богу. Когда бражник умер, господь повелел ангелу взять его душу и поставить у врат рая. Сделав это, ангел отошёл прочь, бражник же стал стучаться в райские двери. На стук бражника поочерёдно выходят апостолы — Пётр, затем Павел, цари Давид и Соломон, в некоторых списках — святой Никола. Все они не пускают браж­ника в рай, мотивируя это тем, что «бражником зде не входимо». Бражник всех их обличает, припоминая проступки каждого из них, и они, посрамлённые, удаляются от дверей рая. Когда и Иоанн Бо­гослов, друг христов, пытается воспрепятствовать бражнику войти в рай, он укоряет Иоанна: «А вы с Лукою написали во Евангелии: друг друга любяй, а бог всех любит, а вы пришельца ненавидите, а вы меня ненавидите! Иоанне Богослове! Либо руки своея отпи­шись, либо слова отопрись!» В ответ на эти слова Иоанн Богослов говорит бражнику: «Ты еси наш человек, бражник! вниди к нам в рай» — и открывает ему райские врата. Войдя в рай, бражник са­дится «в лучшем месте». Святые отцы, раздражённые его поступ­ком, спрашивают, зачем он вошёл в рай, да ещё сел в лучшем месте, к которому и сами они не смеют приступить. Но, не сму­тившись, бражник отвечает им: «Святые отцы! не умеете вы говорить с бражником, не токмо что с трезвым!» И все они сказали ему: «Буди благословен ты, бражник, тем местом во веки веков».

Сюжет повести, использованный, между прочим, Л. Толстым в рассказе «Кающийся грешник», известен и на Западе. С некото­рыми вариациями мы с ним встречаемся во французском фабльо и в немецком его пересказе. В первом выступает крестьянин, во втором — мельник. В русском варианте принятия в рай добивается бражник, требующий при этом себе лучшего места в раю, и тем са­мым усиливается сатирический и пародический смысл рассказа, где торжествует носитель того порока, за приверженность к которому не только прежде, но ещё в том же XVII в. полагались адские мучения, от которых можно было избавиться лишь покаянием в монастыре. В повести явно даёт себя чувствовать стремление про­тивопоставить церковной проповеди аскетизма утверждение права человека на земные радости, хотя бы и греховные с точки зрения обычных правил благочестивого поведения.

 

КАЛЯЗИНСКАЯ ЧЕЛОБИТНАЯ

В форме юмористической челобитной написан в последней чет­верти XVII в. «Список с челобитной Калягина монастыря», обли­чающий распутное, пьяное житьё монахов одного из монастырей Тверской епархии. Низшая монастырская братия Каляэинского монастыря бьёт челом архиепископу тверскому Симеону на своего архимандрита Гавриила за то, что он, забыв страх божий и мона­шеские обеты, досаждает монахам: научил он плутов-пономарей не вовремя в колокола звонить и в доски бить, и те плуты-пономари ни днём, ни ночью не дают монахам покоя. В полночь монахов бу­дят на церковную службу, а они в это время сидят вокруг ведра без порток, в одних свитках, и не поспевают за ночь «келейного правила» в девять ковшей справить, взвар с пивом в вёдра пере­лить. Не бережёт архимандрит монастырской казны, жжёт много ладану и свечей, и тем он всю церковь закоптил, а у монахов от ко­поти выело глаза и засаднило горло. По приказу архимандрита у монастырских ворот поставлен с плетью кривой Фалалей. Не пускает он монахов за ворота, «в слободы ходить не велит — скотья двора посмотреть, чтоб телят в стан загнать, кур в подпол поса­жать, коровницам благословенья подать».

Приехав в Калязинский монастырь, начал архимандрит «мо­настырский чин разорять, старых пьяных всех разогнал». Запустел бы совсем монастырь, если бы начальные московские люди не до­гадались прислать в него новых бражников, которых сыскали по другим монастырям и по кружалам. Наказывает архимандрит мо-аахов нещадно:

А в Колязине он, архимандрит, просторно живёт, я

нашей братье в праздник и в будни на шеи больший чепи кладёт, да об нас же батоги приломал

и шелепы прирвал,

и тем а казне поруху учинил. а себе добытку мало получил.

Вздумали было монахи из пеньки вить длинные и толстые ве­рёвки, волочить ими из погреба бочки с пивом и теми бочками у ке­лий Двери заваливать, чтобы не пускать к себе «будильников», мешающих пить пиво. Но архимандрит распорядился из той пень­ки так верёвки вить, чтобы они пригодились на плети, и теми плетьми приказал слугам бить монахов, а монахам в это время ве­лел канон орать. Заставляет их архимандрит есть скудную пищу, а по их смыслу лучше бы в постные дни кормить их икрой, белой рыбицей, стерляжьей ухой, пирогами, блинами и другими вкусны­ми яствами и поить мартовским пивом подельным.

Пробуют монахи уговорить архимандрита жить в мире и в со­гласии с монахами, варить с ними пиво и братию допьяна поить, пореже в церковь ходить и их службой не томить, но архимандрит, «родиною поморец, а нравом ростовец, а умом кашинец», ни в чём своих советчиков не слушает и продолжает держать их в чёрном теле. Братия мечтает о том, чтобы освободиться от своего строгого начальника и обзавестись новым, который жил бы, как живёт она, и не притеснял бы монахов в их пьяном разгуле. А пока они про­сят архиепископа укротить сурового архимандрита. «А будет ему, архимандриту, и перемены не будет,— заявляют монахи,— и мы, богомольцы твои, ударим об угол да лошки, а в руки возьмём по­сошке, да ступим по дорожке в иной монастырь, а где пиво да вино найдём, тут и поживём; а.когда тут допьём, в иной монастырь пойдём. А с похмелья да с тоски, да с третьей бродни, да с великня кручины назад в Калязин пойдем и в житницах и анбарах всё пере­смотрим».

Челобитная очень зло и остро осмеивает порядки, укоренившие­ся в Калязинском монастыре. Написана она живым, образным раз­говорным языком, с очень большим количеством рифмованных строк, с рифмованными поговорками и присловьями, вроде «за плечами тело нужно, а под шелепами лежать душно», «репа да хрен, да чёрный чашник Ефрем», «сам во нраве своём один живёт, да с горя сухой хлеб жуёт», «честь нам у него была добра, во всю спину ровна, что и кожа с плеч сползла» и др.

Упоминаемые в челобитной имена архиепископа Симеона и ар­химандрита Гавриила не вымышленные, а реальные. Симеон был тверским архиепископом с 1676 по 1681 г., тогда же был архиманд­ритом в Калязинском монастыре Гавриил. Зтим же временем, следовательно, определяется появление Калязинской челобитной. Судя по тому, что в двух списках она датируется 1677 г., к этому именно году можно более точно приурочить её написание. Однако картины монашеской жизни, изображённые в сатире, были характер­ны не для одного лишь Калязинского монастыря, а для многих рус­ских монастырей на протяжении чуть ли не всего XVII в. и позд­нейшего времени. Недаром в применении к монастырскому обиходу даже сложилась поговорка: «Правый клир поёт, левый в алтаре пи­во пьёт. Откровенный натурализм, с каким челобитная изображает монастырский быт, с одной стороны, очень наглядно рисует опре­делившееся уже в ту пору разложение монастырских традиций, с другой стороны, как и обе предшествующие повести, свидетель­ствует о возросшем критическом отношении к представителям церкви в посадской или крестьянской среде, где челобитная, оче­видно, возникла, перейдя в XVIII в. в лубочную литературу.

 

СКАЗАНИЕ О ПОПЕ САВЕ

Если Калязинская челобитная сатирически изображает быт чёрного монастырского духовенства, то «Сказание о попе Саве и о великой славе», написанное целиком неискусными виршами, точ­нее — рифмованной прозой, повествует о жизни белого городского духовенства, промышлявшего подготовкой и обучением тех мирян, которые намерены были ставиться в попы. Контингент этих канди­датов на священнические места в большинстве случаев и с нрав­ственной и с образовательной точки зрения был очень невысок. Ставились часто в попы люди малограмотные, откупавшиеся за своё невежество перед своими посредниками в этом деле — их учи­телями-священниками— взятками и всякого рода натуральными приношениями. Немалый доход от ставленников шёл и в патриар­шую казну, так как патриарх Никон и его предшественник Иосиф установили порядок, что поставление в попы делалось в Москве, хотя бы кандидат жил на расстоянии нескольких сот вёрст. Отсюда—двойные поборы, которым подвергался постав­ляемый.

Повесть о попе Савве обличает одного из тех московских свя­щенников-профессионалов, которые нажили себе богатство обуче­нием ставленников, но и жестоко поплатились за крайнее злоупот­ребление своей профессией и вообще за слишком нерадивое отно­шение к своим церковным обязанностям.

Поп Савва служил у Козьмы и Дамкана, за Москвой-рекой, я в приходе у него всё «богатые мужики». В церковь он ни ногой:

Люди встают, молятся, а он по приказам волочнтца, Ищет, с кем бы ему потегатца и впредь бы ему с ним не видатца. Да он же по площеди рыщет, ставленников ищет

И много с ними говорит, за реку к себе манит:

У меня де за рекою стойте, а в церкви хоть и не пойте,

Я де суть поп Сава, да немалая про меня слава,

Аз вашу братью в попы ставлю, что и рубашки на вас не оставлю.

Держит он ставленников до тех пор, пока они не истратят всех своих денег, а с иных, отпуская их домой, берёт расписку, что они вновь приедут в Москву и винца ему привезут. Ставленники у него и капусту поливают, и баню топят.

Жена предупреждала Савву, чтобы он был осторожнее в своих поступках, но он жены не послушался и сел в конце концов на цепь. Сидя на цепи, Савва видит сон. Пришли к нему два ангела и гово­рят ему, что много у него в мошне денег, и заберут они эти деньги в опеку. Спал Савва дома на перине, а проснулся в патриаршей хлебне на рогатине. К нему приставлен был человек с плетью, ко­торый чуть было не прибил его. Денег в мошне не оказалось — их вытрясли те два ангела, и из опеки денег теперь уже не вернуть.

Заканчивается повесть «смешным икосом» попу Савве:

Радуйся, шелиой Сава, дурной поп Саво!

Радуйся, в хлебне сидя, ставленнически гидне. Радуйся, что у тебя барадёнка вырасла, а ума не вынесла...

«Сказание о попе Саве» может служить документальной иллю­страцией к историческим фактам второй половины XVII в. Так, в «Сказании» говорится, что в приходе Саввы за Москвой-рекой, у Козьмы и Дамиана, жили «богатые мужики». Действительно, за­москворецкая церковь Козьмы и Дамиана находилась в слободе Кадашево, заселённой царскими ткачами и мастерицами полотня­ной казны, получавшими значительные привилегии в области торговли и потому зажиточными. Реальная историческая фигура священника, обучавшего ставленников, нашла довольно типичное отражение в попе Савве. Что касается, наконец, того наказания, ко­торое претерпевает Савва, будучи посажен на цепь в патриаршей хлебне, то и оно вполне соответствует практике наказаний прови­нившихся церковников во второй половине XVII в. При палатах патриарха Никона, а также при епископских дворах находились темницы с железными цепями и деревянными колодками. В эти темницы сажали на цепь проштрафившихся церковников, которые в цепях должны были просеивать муку для патриаршей или епис­копской пекарни.

Так же как и Калязинская челобитная, повесть о попе Савве написана живой разговорной речью и ещё больше, чем челобитная, вводит в изложение рифмованные пословицы и поговорки, окрашивающие повесть в тон фольклорных произведений. Любопытно, что один из эпизодов «Сказания» — «Сон попа Савы», начинающийся словами: «Мало мне ночесь спалось, да много виделось», представ­ляет собой пародию на народные песни о сне девицы, также начи­нающиеся словами: «Мне ночесь, молодёшенькс, мне ночесь спало-ся, да мне во сне много виделось» и т. д.

 

ПОВЕСТЬ О КАРПЕ СУТУЛОВЕ

«Повесть о некотором госте богатом и славном о Карпе Суту-лове и о премудрой жене его, како не оскверни ложа своего», отно­сится, видимо, к концу XVII в. и дошла до нас в единственном списке XVIII и.

Был, рассказывается в повести, некий очень богатый и уважае­мый купец по имени Карп Сутулов, у которого была очень краси­вая жена по имени Татьяна. Жил он с ней в большой любви. От­правляясь однажды по торговым делам в Литву, Карп Сутулов обратился к своему любимому другу, также богатому и почтенному купцу Афанасию Бердову, с просьбой дать взаймы денег Татьяне, если она будет нуждаться в них в отсутствие мужа. Афанасий Бер-дов охотно соглашается исполнить просьбу своего друга. Уезжая из дому, Карп Сутулов наставляет жену честно блюсти супруже­ское ложе. Татьяна, расставшись с мужем, устраивала частые пи­ры для своих подруг, как это и разрешил ей делать муж, и, ве­селясь, всегда с радостью вспоминала о нём.

Но -прошло три года со времени его отъезда, деньги у Татьяны истощились, и она отправилась к Афанасию Бердову, прося его дать ей в долг сто рублей. Бердов же, прельщённый её красотой, согласился дать ей просимые деньги лишь при условии, что она проведёт с ним ночь. Татьяна, весьма смущённая таким предложе­нием, сказала Бердову, что она не может дать ему никакого ответа, прежде чем не посоветуется со священником — своим духовным от­цом. Духовный отец, выслушав Татьяну, предлагает ей на тех же условиях, какие предлагал и Бердов, двести рублей. Татьяна ещё более смущена и просит дать ей подумать, а сама отправляется за советом к архиепископу, который рекомендует ей отказаться от предложений купца и попа и провести ночь с ним, за что обещает ей уже триста рублей. На слова Татьяны: «О великой святый, како я могу убежати от огня будущаго?» — архиепископ отвечает: «Аз тя во всем разрешу». Тогда Татьяна назначает архиепископу сви­дание в третьем часу дня, отцу духовному — в шестом, а Афанасию Бердову — в десятом.

Когда на свидание является архиепископ, вручивший Татьяне триста рублей, она, сославшись на неприличие человеку столь вы­сокого духовного сана оставаться при любовной встрече в обычном его одеянии и наставительно высказав при этом благочестивые соображения, советует ему, за неимением под руками ничего другого, переодеться в женскую сорочку, на что он с удовольствием согла­шается. Между тем пока Татьяна умышленно удерживает вожде­ление архиепископа, в ворота стучится поп, её духовный отец, при­нёсший с собой двести рублей. Взглянув а окно, она с притворной радостью сообщает архиепископу, что приехал её муж, которого она как раз в это время ждала, и прячет архиепископа в сундук. Начав с укоров попу за его грешное поведение, за которое им обо­им грозит вечная мука, Татьяна и его отвлекает многими разгово­рами до того времени, как в ворота постучался купец Афанасий Бердов. Сказав и попу, что приехал её муж, она, преподав своему духовному отцу душеспасительное наставление, его также отправ­ляет в сорочке во второй сундук. Приняв от купца сто рублей, она и к нему обращается с наставительными словами, а затем велит служанке громко стучать у ворот и, объявив Бердову, что вернулся муж, прячет его в третий сундук.

На утро Татьяна отправляется к воеводе того города, в кото­ром она жила, и говорит ему, что она пыталась взять взаймы у куп­ца Афанасия Бердова сто рублей, но не застала его дома, и просит воеводу дать ей эту сумму под заклад трёх сундуков с дорогими одеждами. Воевода соглашается ссудить Татьяне сто рублей и без заклада, но она упрашивает взять у неё сундуки, так как боится, как бы в отсутствие мужа их не украли у неё со всем содержимым. Когда сундуки привезены были на воеводский двор, воевода велел вскрыть их, чтобы, по просьбе Татьяны, проверить положенные в них дорогие одежды, но обнаружил там купца Бердова, попа и ар­хиепископа, сидящих в одних сорочках и чуть не мёртвых от срама. Узнав от Татьяны, как все трое очутились в сундуках, воевода по­дивился её разуму и очень похвалил её за то, что она осталась верной своему мужу: «Доброй, жено, заклад твой и стоит тех де­нег!»— сказал ои при этом, усмехнувшись, и, взяв с купца пять­сот рублей, с попа тысячу, а с архиепископа полторы тысячи, от­пустил их, а деньги поделил пополам между собой и Татьяной и ещё раз похвалил её за целомудрие, «яко за очи мужа своего не посрамила, и таковыя любви с ними не сотворила, и совету мужа своего с собою не разлучила, и великую честь принесла, и ложа своего не осквернила». Когда же муж вернулся домой и узнал от Татьяны обо всём происшедшем, он «велми возрадовался о такой премудрости жены своей, како она таковую премудрость сотво­рила».

Повесть написана на довольно распространённый сюжет, нашед­ший себе значительное количество отражений в произведениях ино­земной письменной литературы, а также в устных сказках, в том числе русских. В большом количестве восточных и западных пове­стей и сказок на тему об остроумных проделках женщины, избав­ляющей себя от притязаний своих поклонников и ставящей их в очень конфузное положение, нет, однако, ни одной, в которой повторились бы в точности мотивы, присутствующие в повести о Кар­пе Сутулове. Возможно, что эта повесть является литературно об­работанной записью новеллы, попавшей на Русь вначале устным путём. За это говорит наличие в ней типичных особенностей устно-поэтического стиля, сказывающегося особенно в эпических повто­рениях, которые вызываются главным образом тем, что Татьяна каждому следующему претенденту на её ложе обстоятельно пере­сказывает разговор, бывший у неё с его предшественниками. От­сюда та замедленность повествования, какая обычна для устнопоэ-тических произведений.

У нас популярный сюжет подвергся значительному обрусению. В повесть введены были не только русские имена и фамилии, но и типично русская бытовая обстановка с её купеческим укладом, с воеводской властью в городе и с рядом деталей, характеризующих специально русские условия жизни. Вложенная в уста Татьяны ци­тата из «Слова о злых жёнах» и моралистические наставления Татьяны в стиле церковных изречений также очень характерны для русской действительности. Язык повести представляет собой соеди­нение церковнославянских форм с элементами живой разговорной речи. Всё это вместе взятое заставляет нас рассматривать повесть о Карпе Сутулове как произведение оригинальной литературы в та­кой же мере, как оригинальным произведением итальянской лите­ратуры мы считаем, например, «Декамерон» Боккаччо, несмотря на то, что этот сборник почти целиком возник на основе популяр­ной повествовательной литературы Востока и Запада.

В повести отсутствует какая-либо осудительная моральная оцен­ка тех фактов, о которых в ней рассказывается. Татьяна предстаёт перед нами как добродетельная и здравомыслящая, практически настроенная женщина. Она смущена, но не оскорблена теми непри­стойными предложениями, с которыми к ней обращаются все три её поклонника. Оберегая свою честь и честь своего мужа, она вместе с тем использует влечение к себе этих поклонников с наибольшей для себя материальной выгодой. Если автор повести вкладывает в её уста благочестиво звучащие наставления, то делает он это лишь для пущего комического эффекта. Весёлая купеческая жена церковными цитатами поучает своего духовного отца и архиеписко­па, как им следует вести себя, чтобы избегнуть суровой божьей ка­ры, и в ответ на эти поучения слышит реплики, сами по себе также являющиеся плодом авторского юмора: распутный архиепископ своей духовной властью обещает женщине разрешить её от греха, а священник заявляет, что, прогневляя его, она тем самым гневит и бога. Муж Татьяны также не выказывает негодования по отно­шению к тем, кто пытался посягнуть на целомудрие его супруги, и очень радуется мудрому поступку жены, не нарушившей супру­жеской верности и вместе с тем умножившей его капитал. И сте­пенный воевода не возмущается любовными проказами почтенных своих сограждан, а лишь смеётся над их неудачными похождениями. Очень характерно, что в числе персонажей, столь зазорно себя ведущих, оказывается не только купец, но и священник, бывший к тому же духовным отцом той, на которую он польстился, и даже сам архиепископ. Такое откровенно сатирическое третирование особ, в старой литературе не подлежавших осмеянию, а тем более фривольной издёвке, могло найти письменное воплощение лишь в XVII в., в пору ослабления церковного авторитета, и притом в такой среде, которая менее всего была связана с официальным почитанием этого авторитета, т. е. скорее всего — в среде демокра­тической, посадской '.

 

ПРАЗДНИК КАБАЦКИХ ЯРЫЖЕК

Во второй половине XVII в. возникают сатирические произведения, направленные против социальных и бытовых зол времени и облечённые в форму пародии на церковную службу, «священное писание» и жития. Образцом таких произведений является преж­де всего «Праздник кабацких ярыжек», или «Служба кабаку»,— очень злое и остроумное обличение «царёва кабака», пародирующее православное богослужение, так называемую «малую» и «вели­кую» вечерню, и трафарет благочестивого жития. Автор пародии, в отличие от своих предшественников — обличителей пьянства, осуждает этот порок не с отвлечённо-религиозной точки зрения, как грех, наказуемый божеским правосудием, а с точки зрения практи­ческой, рассматривая пьянство как большое житейское зло, подры­вающее народное благополучие. При этом осуждение направлено не только на пьяниц, но и на самый «царёв кабак», при помощи це­ловальников спаивающий и разоряющий русский люд — от попов и дьяконов до холопов и женщин. В пародии ярко выступает на­родное возмущение против кабаков, насаждаемых правительствен­ной властью. Всякое упоминание о кабаке сопровождается очень нелестными эпитетами по его адресу: кабак — «греху учитель», «душам губитель», «несытая утроба», «домовная пустота», «дому разоритель», «богатства истощитель», «маломожное житие», «зло­деем пристанище» и т. д. Засилье кабака изображается в достаточ­но реалистических, точнее — натуралистических чертах.

Очень хорошая осведомлённость автора во всех деталях церков­ной службы заставляет предполагать, что этим автором был чело­век, принадлежавший к церковной среде, скорее всего к низшему Духовенству. Судя по слопам одного из текстов «Праздника» — «радуйся, кабаче, отемнение Вычеготскому Усолию»,— пародия сложилась в Сольвычегодском крае. Список, заключающий в себе стар­ший текст «Праздника», датируется 1666 г.

После краткого вступления в «Празднике» читается следующее приглашение: «На малей вечерни поблаговестим в малые чарки, таже (потом) позвоним в полвёдришки пивишка, таже стихиры в меншей заклад, в перстни и во ногавицы (нижнее платье) и в ру­кавицы, и в штаны, и в портки». К кабаку автор адресуется с таким обращением: «Кто ли, пропився донага, не помянет тебя, кабаче, непотребне? Како ли кто не воздохнет во многия времена собирае­мо богатство, а во един час всё погибе? Каеты (раскаяния) много, а воротить нельзя».

В качестве пародии молитвы — «Сподоби, господи, в вечер сей без греха сохранитися нам» и т. д.— в «Службе кабаку» находим, например, следующие строки: «Сподоби, господи, вечер сей без по­боев допьяна напитися нам. Лягу спати, благ еси нам, хмелю ищу­щим и пьющим, и пьяни обретошася, тобою хвално и прославлено имя твое во веки нами. Буди, хмелю, сила твоя на нас, яко же упо-вахом, пьющие, на тя».

На вопрос, кто что может принести весёлой корчме, дан такой ответ: «Кажды человек различный дары тебе приносит со усерди­ем сердца своего: поп и дьякон — скуфьи и шапки, однорятки и служебники; чернцы—манатьи, рясы, клобуки и свитки и вся вещи келейныя; дьячки — книги и переводы и чернилы и всякое платье и бумажники пропивают, а мудрые философы мудрость свою на глупость пременяют; служилые люди — хребтом своим на печи служат; князи и боляре и воеводы за мёду место величаются; пушкари и солдаты тоску на себя купили, пухнут, на печи лёжа; са-белники саблю себе на шею готовят... тати и разбойницы веселятся, а холопи спасаются, кости нося в приполе, говорят быстро, плюют далече...»

Пародируя обычный шаблон жития, в котором рассказывалась жизнь святого, начиная с характеристики его родителей, большею частью благочестивых и достойных, и продолжая его подвигами, автор пародии излагает житие пьяниц: «Сии убо родишася от мно­гих стран различных от неподобну родителю безумну и с горестию хлебом воспитани быша». Другие были рождены от хороших и бо- ' гатых родителей, воспитаны были беспечально, но, достигнув юно­шеского возраста, стали жить не по родительскому совету, а по своей воле. Родители не могли удержать их на хорошем пути ника­кими наставлениями и предоставили их самим себе. «Они же бы­ша буяви и храбри, не быша же ни древоделцы, ни земледелцы, взяша же некую часть имения ото отец своих, и приидоша на корч-мицу, разточиша же имение свое не бога ради, после же обнищаша и взалкаша... но чрево имуще несытно, пьянства желая всегда упи-ватися и яко болван валятися и досаждати человеком нелепыми глаголы, приемлюще побои и ударения и сокрушения костем, в ню же нужу терпеша глад и наготу и скорбь всяку, не имеяху ни подстилания мягкого, ни одеяния тепла, ни под главою зголовья, но яко ней свернувся, искаху себе запечна места, телеса же их обагре-ни быша сажею, дым же и жар терпяху...», и всё это не для бога, а для утоления своих низких инстинктов: «Аще бы такия беды бо­га ради терпели, воистину бы были новые мученики, их же бы дос­тойно память их хвалити...»

Так пародируется в этом произведении каноническое житие применительно к образу жизни пьяницы.

На всём протяжении своей пародии автор, прибегая к игре слов, очень свободно обращается со всем тем, что пользовалось самым высоким почитанием в старой Руси: преподобные у него заменяют­ся «неподобными», христианские святители — «буявыми губителя­ми христианскими», «христианскими лупителями», «тремя слепи-телями», чудотворцы — «пустотворцами» и т. д.

Язык пародии представляет собой сочетание намеренно арха­изированной речи с речью живой, разговорной, часто прибауточ-ной, как например: «Слава отцу Иванцу и сыну Селиванцу. Всяк, иже тебе прикоснется, не изыдет, не имея похвалы, во устех своих, глаголаше: вчера был пьян, денег было в мошне много, утре встал, хватился за мошну, ничего не сыскал». Сплошь и рядом мы здесь находим поговорки, порой рифмованные: «хлеб, господине, по си­лам, а полога (кладь) по плечам»; «подавайся по рукам, ино легче волосам»; «каково кликну в лес, тако и откликнется»; «был со всем, стал ни с чем»; «под лесом видят, а под носом не слышат»; «жити весело, а ести нечего»; «родила вас мама, да не приняла вас яма»; «кропива, кто её ни возьмёт, тот руки ожжёт» и т. п. Иногда автор усиленно нанизывает рифмы, как и в Калязинской челобитной: «Где ни станем, тут воняем, людей от себя разгоняем»; или: «дом потешен, господин изнавешен, робята пищат, ести хотят, а мы, пра­во, божимся, что и сами не етчи ложимся».

 

СКАЗАНИЕ О КРЕСТЬЯНСКОМ СЫНЕ

Следует ещё остановиться на одном пародическом произведе­нии — на «Сказании о крестьянском сыне», вышедшем, видимо, нз той же среды, что и «Праздник кабацких ярыжек», судя по то­му, что и тут автор также обнаруживает хорошую осведомлённость в церковной службе и в «священном писании». Предположительно, судя по языку, относим «Сказание» к концу XVII в., хотя не ис­ключена возможность, что оно возникло и в первые годы XVIII в. (старейший список его, изданный В. И. Малышевым, датируется 1728 г.).

Был у отца и матери сын, которого они отдали обучаться гра­моте, но за великое непослушание и за лень учитель бил его и истя­зал. Тогда он решил перестать учиться и стал промышлять воров­ством. Нашёл он себе товарищей, с которыми приходит однажды ночью к одному богатому крестьянину, стучится в запертые ворота и говорит при этом: «Отверзитеся, хляби небесныя, а нам врата крестьянская». Попав на двор, вор продолжает: «Взыде Иисус на гору Фаворскую со ученики своими, а я на двор крестьянский с то­варищи своими». Подойдя к клети, он произносит: «Прикоснулся Фома за ребро христово, а я у крестьянские клети за угол». Про­никнув в клеть, вор обнаружил под кроватью ларец с деньгами и сундук с платьем. Он всё вытащил и говорит: «Твоя от твоих к тебе приносяще о всех и за вся». Нашёл он у крестьянской жены убрус и сказал: «Препоясывается Иисус лентием, а я крестьянские жены убрусом...» Найдя в клети каравай хлеба, вор стал его есть, говоря: «Тело христово приимите, источника бессмертнаго вкуси­те» (слова, произносимые при причащении).

Жена крестьянина, услышав, что в клети хозяйничает вор, бу­дит мужа: «Встань, муж, тать у нас ходит в клети», но муж отве­чает: «Не тать ходит, но ангел господень, и говорит он всё божест­венные словеса». Тогда жена вполне резонно возражает: «Кабы был ангел господень, и он бы с нас шубы не снимал да на себя ие надевал». Крестьянин послушался жены, взял берёзовый ослоп и ударил вора в лоб, а вор говорит: «Окропиши ми исопом и очн-щуся и паче снега убелюся» (цитата из Псалтири).

Испугавшись, крестьянин упал на постель и стал бранить свою жену: «Злодей ты и окаянница! Греха ты меня доставила, ангела убил, Христу согрубил! Да впредь ты молчи себе и никому не ска­зывай». Видя малоумие крестьянина, вор нашёл под кроватью таз с водою и стал умывать руки, говоря при этом: «Умыю руце мои, обыду олтарь твой, господи».

В заключение повести сказано: «И тать клеть отворил и воз­гласил товарищам своим: «Обременении, покою вы! А что я сде­лал, собрал, и вы пособите мне вынести вон». И те его товарищи внидоша в клеть, и что было у крестьянина живота, то все взяша, и выдоша и двери за собою затворнша. А сам рече: «Чист есмн дом мой и непорочен, окроме праведнаго». И не оставил ему ничево. Аминь».

Таким образом, в «Сказании» пародия на церковные богослу­жебные тексты вставлена в рамку рассказа, в котором в шуточной форме изображены недогадливость и простодушие крестьянина'.

* * *

* Во второй половине XVII в. появляется у нас пародический «Лечебник, как лечить иноземцев», вызванный недоброжелатель­ным отношением части русского купечества к своим конкурентам — иностранным купцам. В этом «Лечебнике» пародируются медицин­ские рецепты и устные заговоры. Достаточное представление о ха­рактере пародии даёт уже самое начало «Лечебника»: «Когда у ко­го заболит сердце и отяготеет утроба, и тому пристойный статьи: взять мостового белого стуку 16 золотников, мелкаго вешняго конного топу 16 золотников, жестокаго колокольнаго звону 13 зо­лотников, а принимать то всё по 3 дня не етчи, в четвертый день принять в полдни и потеть 3 дни на морозе нагому, покрывшись от солнечного жаркого луча неводными мережными крылами в одно-рядь» и т. д.

К XVII в. относится написанная ритмической прозой шуточная повесть о двух глуповатых, неловких и незадачливых упрямых братьях — о «торговых людях» или о дворянских детях, «знатных людях-> Фоме и Ерёме, непрестанно попадающих впросак и то и де­ло терпящих побои. Повесть известна не только в рукописной тра­диции, но и в большом количестве устных вариантов, возникших, нужно думать, раньше рукописных.

Приведёнными образцами почти исчерпывается тот материал демократической оригинальной сатирической и пародийно-юмори­стической литературы, возникновение которого в основном при­урочивается к XVII в. Судя, однако, по тому, что в ближайшем XVIII в. этого рода материал занимает очень значительное место в лубочной литературе, и в XVII в. его, очевидно, было больше, чем донесла его до нас рукописная традиция. Но и то, что дошло до нас от сатиры XVII в., зародившейся в «плебейских» кругах русского общества, даёт достаточно ясную картину развития но­вых литературных явлений с новым содержанием. Естественно, что именно демократические слои выдвинули у нас сатирические жан­ры, осмеивающие и пародирующие общественные и церковные устои старой Руси. Первенствующая роль в сатирическом творче­стве XVII в. принадлежала посаду в лице его интеллигенции, в частности тяглого духовенства и приказного люда. И для того и для другого не было оснований относиться положительно к офи­циальному церковному строю и к правительственному режиму свое­го времени. Демократическая интеллигенция разделяла п этом отношении настроение народной массы и отражала его в своих са­тирических произведениях. Отсюда близость сатиры XVII в. к устному народному творчеству, сказывающаяся и в её образном разговорном языке, и в остроумной прибаутке, и в рифмованной поговорке. Отсюда и тяготение её к реалистической манере в изо­бражении жизни, какое отличает народную поэзию.

И не случайно то, что многими своими мотивами и приёмами, а также наличием реалистических элементов «плебейская» сатира смыкалась с творчеством демократической старообрядческой оппо­зиции, боровшейся с предержащими церковными и гражданскими властями. В стиле Калязинской челобитной, «Праздника кабацких ярыжек», «Сказания о попе Саве», с одной стороны, и писаний протопопа Аввакума — с другой, немало общего, несмотря на су­щественную разницу в психологии и мирово и пародий и автора «Жития» и посланий кам — ревнителям богоспасаемой старины.

щественную разницу в психологии и мировоззрении авторов сатир и пародий и автора «Жития» и посланий к его единомышленни-

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 912; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!