ПОВЕСТЬ О ЕРУСЛАНЕ ЛАЗАРЕВИЧЕ

Видимо, к первым десятилетиям XVII в. следует отнести появ­ление у нас очень популярной повести о Еруслане Лазаревиче, или Уруслане Залазоревиче, старейшие списки которой датируются тем же XVII в. Повесть восходит к не дошедшему до нас восточному источнику и является, нужно думать, записью устного пересказа тюркской переделки двух эпизодов поэмы Фирдоуси «Шах-Намэ» (X в.), осложнённых восточными сказочными мотивами. В цент­ре «Шах-Намэ» стоит Рустем, в тюркской переработке превратив­шийся в Арслана (лев), откуда наш Уруслан и затем Еруслан, по отчеству Залазоревич, потом Лазаревич, в соответствии с име­нем отца Рустема — Заль-Зар '. Судя по таким выражениям при­менительно к Еруслану Лазаревичу и его сыну, как «поехал в чи­стое поле казаковать», «таков ты молод, а поехал казаковать рано», наша повесть сложилась в казацкой среде, неоднократно сталки­вавшейся в XVI—XVII вв. с восточными народами. Уже в са­мую раннюю пору бытования у нас повесть о Еруслане настолько восприняла в себя черты русского быта и настолько связалась с русским фольклором, что её по праву можно причислить к нашим оригинальным произведениям с заимствованным сюжетом.

По наиболее старому из сохранившихся списков сюжет повести таков. У Залазара Залазоревича, дяди царя Киркоуса Киркодо-новича, был сын Уруслан. «И как будет Уруслан десяти лет, вы-дет на улицу, и ково возмёт за руку, и у того руку вырвет, а ково возмёт за ногу, тому ногу выломит». На Уруслана бьют челом Киркоусу князья, и бояре, и «гости силные», что он «играет-де не­гораздо с их детьми». Уруслан, выслушав упрёки своего отца За­лазара, которому пожаловался Киркоус, просит отца, чтобы тот по­ставил ему «палату каменную близко моря», положил бы в ней седло, узду тесмяную и саблю булатную, и в той палате он будет жить, а позовёт его царь Киркоус на службу, и он не пойдёт к не­му. В построенной для него палате Уруслан стал жить один, и на­чал он «ис палаты гуляти по лукоморью и по тихим по заводям учал стреляти в гуси и в лебеди, тем ся учал кормитца». Потянет он лук, и словно орда закачается, а выстрелит — словно из тучи сильный гром грянет. К нему приезжает старый конюх его отца Ивашка, пригоняющий ему коня Араша, поймав которого, Уруслан кладёт на него «седло черкасское» и отправляется в поле на рать великую, чтобы «отведать плеча своего богатырского». Рать эта, оказывается,— царя Киркоуса, и во главе той рати — отец Урус-лана. Воюет рать с Данилом, князем Белым. Взяв благословение у отца, Уруслан идёт один против огромного вражеского войска и разбивает его, но Данила отпускает живым, потому что он взмо­лился о пощаде и пообещал впредь не мыслить зла на царя Кир­коуса и на князя Залазара. Простив Киркоуса за то, что он его из­гнал, Уруслан всё же отказывается поступить к нему на службу, обещая помочь ему, когда понадобится; отказывается и от награ­ды. Поехав далее и встретившись с русским богатырём князем Иваном, он побеждает его в поединке, братается с ним и, победив после этого Феодула-змея, выдаёт за князя Ивана его красавицу дочь.

Прослышав затем от жены Ивана, что где-то в поле кочуют две сестры-царевны, у которых даже девушки, подающие им воду, кра­ше, чем она, и что есть человек удалее Уруслана, по имени Ивашко Белая Поляница, и стережёт он индейские границы,— Уруслан, как ни хотелось ему найти тех двух царевен и переведаться с Ивашкой силой, решил сначала навестить своих состарившихся родителей, но, приехав в царство Киркоуса, нашёл его запустев­шим. Вероломный Данило Белый разорил его, а Киркоуса, Зала­зара и двенадцать богатырей полонил. Помчался Уруслан на Ара-ше в царство Данила и нашёл пленников в темнице с выколотыми глазами. От отца Уруслан узнал, что пленники могут прозреть, если помажут свои глаза свежей печенью и горячей кровью Зелё­ного царя, огненного щита, пламенного копья. С помощью девицы-волшебницы, обратившейся в птицу, Уруслан добирается до цар­ства Зелёного царя. Здесь он наезжает на великое побоище, среди которого лежит огромная человеческая голова богатыря, убито­го Зелёным царём, а под ней меч, которым, по словам головы, толь­ко и можно посечь Зелёного царя. Через некоторое время, послужив у Зелёного царя, Уруслан возвращается к голове; она скатывается, и он берёт меч, которым и убивает царя, взяв у него печень и кровь. Вернувшись в царство Данила Белого и убив его, Уруслан исцеля­ет Киркоуса, Залазара и двенадцать богатырей. Проводив затем всех их в царство Киркоуса, Уруслан «поехал в чистое поле каза­ковать». Через много дней он наехал на белый шатёр с маковками красного золота аравитского, и в том шатре жили две царевны, ко­торых хвалила жена Ивана. Взяв с собой «на опочив» сначала старшую сестру, а затем младшую, он отрубил старшей голову, потому что она сказала, что есть у индейского царя страж Иваш­ко Белая Поляница, который удалее Уруслана. От сестёр он узнал, что дочь индейского царя много краше их обеих. Повстречавшись с Ивашкой, он одолевает его, приезжает к индейскому царю и бьёт челом ему в службу.

В Индейском царстве Уруслан убивает «чудо о трёх головах», обитающее в городе, пожирающее каждый день по человеку и на­завтра готовящееся пожрать царскую дочь. На дне озера он нахо­дит драгоценный камень, какого не было во всей Индейской земле. В награду за убийство чудовища царь отдаёт Уруслану в жёны свою дочь. В первую же брачную ночь он, однако, её покидает: узнав от нее, что в Солнечном городе царствует царевна, которая во много раз краше её, он отправляется на поиски новой красавицы, ве­лев жене, если у неё родится сын, надеть ему на руку перстень с до­бытым им в озере драгоценным камнем, а если родится дочь, сде­лать ей из этого камня серьги. Прибыв в Солнечный город, Урус­лан стал жить с царевной, которая сказала ему, что краше сё нет на всём свете. Жену свою, дочь индейского царя, он забыл, а между тем у неё родился от него сын, названный также Урусланом, и та­кой же богатырь, как и его отец. Когда ему исполнилось двенадцать лет, он захотел «потешиться царскою потехою», но «добрых родов царские дети и великих князей» стали его бесчестить и называть незаконным сыном. Он пожаловался матери, а она объяснила ему, чей он сын и куда его отец уехал. Выбрав себе доброго коня, по­ехал молодой Уруслан на поиски отца. Повстречавшись с сыном, Уруслан-отец только при вторичной схватке с ним повергает его на землю. По камню на перстне он узнаёт, кто его соперник, и откры­вается ему. Сын упрекает отца за то, что он, покинув законную жену, живёт с незаконной, на что отец отвечает: «В том де еемь виноват, да всякий человек хочет потешитися молодостию, да вся­ко время бывает до поры, а ныне мне то всё ненадобно и впред того делать не хочю». И покинув незаконную жену, Уруслан Зала-зоревич вместе с сыном отправляется к законной жене в Индей­ское царство. Когда он приехал к индейскому царю, тот ему очень обрадовался и щедро одарил его. От индейского царя Уруслан по­лучает, сверх того, половину царства. С тех пор зажил он «безмя­тежно» с женой. Индейскому царю он подчинил много городов и царств, царей и королей, и сильных богатырей, и удалых людей. Молодой Уруслан не остался жить с отцом, а на вещем Араше «по­ехал в чистое поле гуляти-казаковати», чтобы «отведати плеча свое­го богатырского» '.

Как видно уже из предложенного пересказа, наша повесть, почти сплошь написанная живой народной речью, хотя и с употреб­лением некоторых тюркских слов (тебеньки, кутас, тегиляй, саадак), насквозь проникнута элементами русского фольклора, которые она щедро позаимствовала у былин и сказок, в свою очередь повлияв на сказку, в частности об Илье Муромце. Эпические повторения, ритмическое построение фраз, постоянные речевые формулы и по­стоянные эпитеты — всё это вошло в повесть из фольклорной тра­диции. Обрусение повести сказалось и в бытовом её колорите. Не говоря уже о том, что персонажи её называются по имени и отчест­ву, они, особенно Уруслан, и в своём поведении обнаруживают тес­ную связь с русским бытом. Князь Иван, с которым братается Уруслан,— русский богатырь. О себе Уруслан говорит, что он «ру­син» и «крестьянин», т. е. христианин. Он не только почтительный сын своих родителей, но и человек благочестивый, в рискованные моменты своей жизни обращающийся с молитвой к богу. Готовясь к бою с Ивашкой Белой Поляницей, он в ответ на его угрозы гово­рит: «Брате Ивашко! оба мы ещо в божие руке: кому ещо над кем бог пособит». Сказав о том, что Уруслан проколол копьём Иваш­ку, повесть добавляет: «И тут ему смерть скончал: похвальбе его бог не пособил». Еруслану, как и героям русских былин, свойствен­но рыцарское представление о чести и благородстве. Отказываясь от награды, которую предлагает ему царь Киркоус за то, что Ерус-лан одолел рать Данила Белого, он говорит: «Государь царь, одно взяти: любо корыстоватися, или богатырем слыти». Наехав на сон­ного богатыря, князя Ивана, Еруслан не убивает его. Иван в свою очередь, когда Еруслан заснул, думает про себя: «Убити мне сон­ного человека не честь мне, богатырю, будет». Любопытно, что по­весть заканчивается традиционной концовкой: «Ныне и присно и во веки веком. Аминь».

Ещё сильнее фольклорные и русские бытовые элементы вы­ступают в позднейших списках повести, например в списке Пого­динского древлехранилища XVII—XVIII вв. ', в котором по сравнению со списком Ундольского находим существенные пере­становки эпизодов и ряд новых подробностей в самом изложении сюжета. Для уяснения фольклорных и бытовых черт в стиле этого списка показательна уже хотя бы такая фраза: «И не ясен сокол напущаетца на гуси и на лебеди, напущает [ца] Еруслан Лазаревич на мурзы и на татары: прибил, и присёк, и конём притоптал мурз и татар 170000, а чёрных людей и младенцов в девять лет в кре­щённую веру привёл и кресть целовати [велел] за царя Картоуса. а свою им татарскую [веру] велел проклинать... а князя Данила Белого поймав, сослал в монастырь и велел пострищи». После того как Еруслан победил «трёхглавое чюдо» в озере, навстречу ему идёт царь, имя которого здесь Варфоломей, с архиепископом и «со всем собором, и со кресты, и со иконами, с князи, и с бояры и со всеми православными христианы». Когда жена Еруслана Настасья Варфоломеевна родила сына, она «нарече во святом крещении имя ему Иван, а прозвище Еруслон Еруслонович».

От XVIII в. вплоть до десятых годов XX в. идёт длинный ряд лубочных переработок повести о Еруслане и лубочных картинок на её сюжет '. С XVIII же века начинаются и литературные обра­ботки повести. Ею воспользовался Пушкин в «Руслане и Людми­ле» — в эпизоде встречи Руслана с богатырской головой. Она породила народную сказку и отразилась в украинском заговоре от укуса змеи.

 

«ПОВЕСТЬ О ГОРЕ И ЗЛОЧАСТИИ»

Замечательная «Повесть о Горе и Злочастии, как Горе-Зло­частие довело молодца во иноческий чин», написанная народным стихом, стоит в ряду значительных созданий мировой литературы. Она дошла до нас в единственном списке первой половины XVIII в., но возникла, видимо, около половины XVII в. Начинается она бук­вально от Адама:

Изволением господа бога н спаса нашего Иисуса Христа вседержителя, от начала аека человеческаго... А в начале века сего тленнаго сотворил небо и землю, сотворил бог Адама и Евву, повелел им жити во святом раю, дал им заповедь божественну:

не повелел вкушати плода винограднаго

от едемскаго древа великаго.

Адам с Евою нарушили заповедь божию, вкусили «плода ви­нограднаго» и за это были изгнаны из рая и поселены на земле, где им велено было раститься, плодиться и питаться своими труда­ми. И пошло от Адама и Евы человеческое племя,

ко отцову учению зазорчино, к своей матери непокорливо и к советному другу обманчиво.

За все эти преступления человеческого рода господь разгне­вался и послал на него великие напасти и скорби, чтобы смирить людей и привести их на «спасённый путь».

Вслед за такой экспозицией начинается рассказ о самом герое повести — о безымянном молодце. Отец и мать стали учить его, наставлять на добрый путь и преподали ему традиционные нормы житейского поведения, при соблюдении которых молодец мог бы уберечься от соблазнов, какие рассеяны на путях человеческой жизни:

...Не ходи, чадо, в пиры и в братчины,

не садися ты на место болшее,

не пей, чадо, двух чар за едину!

Ещё, чадо, не давай очам воли,—

не прелщайся, чадо, на добрых красных жён,

отеческия дочери!

Не ложися, чадо, в место заточное,

не бойся мудра, бойся глупа,

чтобы глупыя на тя не подумали

да не сняли бы с тебя драгих порт...

И дальше в таком же роде, в стиле домостроевских наставлений, поучают молодца его родители. Но молодец относится легкомыс­ленно к советам своих родителей и хочет жить своим разумом и по своей воле:

Молодец был в то время се мал и глуп,

не в полном разуме и несовершен разумом,—

своему отцу стыдно покоритися

и матери поклонитися,

а хотел жити, как ему любо.

Обзаведшись деньгами, обзавёлся он друзьями и

Честь его, яко река, текла; друговя к молотцу прибивалися, в род-племя причиталися.

Среди этих друзей особенно полюбился ему один, объявивший себя его «названым братом» и зазвавший его на кабацкий двор. Там поднёс ему он чару зелена вина и кружку пива пьяного и по­советовал лечь спать тут же, где он пил, положившись на своего названого брата, который сядет у его изголовья и будет его обере­гать.

Легкомысленный и доверчивый молодец понадеялся на своего друга, упился без памяти и, где пил, тут и спать лёг.

Проходит день, наступает вечер. Молодец пробуждается от сна и видит, что он догола раздет, покрыт лишь отрепьями, под буйную его голову положен кирпичик, а «милый друг» исчез. Нарядился молодец в оставленные ему лохмотья, посетовал на своё «житие ве­ликое» и на непостоянство своих друзей, решил, что стыдно ему появиться в таком виде к отцу, к матери, к своим родным и друзь­ям, и пошёл он в чужую, дальнюю сторону, где сразу попал на пир. Пирующие принимают его очень ласково, потому что ведёт он себя «по писанному учению», и усаживают за дубовый стол — не в болшее место, не в меншее, садят ево в место среднее, где седят дети гостиные.

Но молодец сидит на пиру невесел. Присутствующие обращают на это внимание и спрашивают о причине его печали. Он откровен­но говорит им о том, что наказан за «ослушание родительское», и просит научить его, как жить. «Люди добрые» принимают дея­тельное участие в судьбе молодца и, так же точно, как это делали раньше его родители, дают ему ряд душеспасительных практиче­ских советов, при помощи которых он вновь может стать на ноги:

...Не буди ты спесив на чужёй стороне,

покорися ты другу и недругу,

поклонися стару и молоду,

а чюжих ты дел не объявливай,

а что слышишь или видишь, не сказывай...

Молодец внимательно слушает советы добрых людей, идёт даль­ше, опять на чужую сторону, и начинает там жить «умеючи». На­жил он богатства больше прежнего и захотел жениться. Присмот­рев себе невесту, он затевает пир, зовёт гостей, и тут-то, «по божию попущению, а по действу диаволю», происходит у него та роковая ошибка, которая явилась причиной всех его дальнейших злоклю­чений. Он похвастался тем, что «наживал животов больше прежне­го», «а всегда гнило слово похвальное». Хвастанье молодецкое под­слушало Горе-Злочастие и говорит:

Не хвались ты, молодец, своим счастием,

не хвастай своим богатеством,— бывали люди у меня, Горя,

и мудряя тебя и досужае,

и я их, Горе, перемудрило:

учинися им злочастие великое,—

до смерти со мною боролися,

во злом злочастии позорилися —

не могли у меня, Горя, уехати,

а сами они во гроб вселились...

Это первое смущение, которое внесло Горе-Злочастие в мысли молодца. Вслед за тем Горе является молодцу во сне и нашёпты­вает ему злой совет — разрушить налаженную жизнь, отказаться от своей невесты, пропить всё своё имущество и идти нагим и бо­сым по широкому земному раздолью. Оно пугает молодца тем, что изведёт его жена из-за золота и серебра, и прельщает его обеща­нием, что кабаком Горе избудется, за нагим оно не погонится, «а нагому, босому шумит разбой».

Молодец тому сну не поверил, и вот Горе-Злочастие является ему опять во сне в образе архангела Гавриила и рисует преиму­щества вольной жизни нагого-босого, которого и не бьют, и не му­чают, и из раю не выгоняют. Этому сну молодец поверил, пропил своё имущество, скинул с себя платье гостиное, надел гуньку ка­бацкую и пошёл путём-дорогою в незнаемые края. По дороге ему встречается река, за рекою — перевозчики, и они требуют от мо­лодца плату за перевоз, а дать ему нечего. Сидит молодец весь день до вечера у реки не евши и в отчаянии решает броситься в быструю реку, чтобы избавиться от своей тяжёлой участи, но Горе — босое, нагое, лыком подпоясанное — выскакивает из-за камня и удерживает молодца. Оно напоминает ему о его непослу­шании родителям, требует, чтобы молодец покорился и поклонил­ся ему, Горю, и тогда он будет перевезён через реку. Молодец так И поступает, становится весел и, идя по берегу, запевает песенку:

Беспечална мати меня породила,

гребешком кудерцы розчёсывала,

драгими порты меня одеяла

и отшед под ручку посмотрила:

«хорошо ли моё чадо в драгих портах? —

А в драгих портах чаду и цены нет!»

Понравилась перевозчикам несня молодца, перевезли они его безденежно на другую сторону реки, накормили, напоили, одели в крестьянское платье и посоветовали вернуться с раскаянием к родителям. Направился молодец в свою сторону, но Горе ещё сильнее преследует его:

Полетел молодец ясным соколом,— а Горе за ним белым кречатом; молодец полетел сизым голубем,— а Горе за ним серым ястребом; молодец пошёл в поле серым волком, а Горе за ним з борзыми выжлецы...

Нет способа уйти от Горя-Злочастия, которое к тому же теперь научает молодца богато жить, убить и ограбить, чтобы его за то повесили или кинули с камнем в реку. Тут-то молодец вспоминает «спасённый путь» и идёт постригаться в монастырь, а Горе остаёт­ся у святых ворот и впредь к молодцу уже не привяжется.

Во всей предшествующей русской литературе мы не найдём про­изведений, в которых рассказывалось бы о судьбе обыкновенного мирского человека и излагались основные события его жизни. В старинной повествовательной литературе фигурировали или по­движники, святые, или — реже — лица исторические, чья жизнь, точнее «житие», описывалась в традиционном стиле условной цер­ковной биографии. «Повесть о Горе и Злочастии» говорит о судьбе безвестного молодца, нарушившего заповеди старины и тяжело за это поплатившегося. Избавляет молодца от окончательной гибели «спасённый путь», приводящий его в монастырь, у стен которого отстаёт от него по пятам преследующее его Горе-Злочастие. Моло­дец вздумал было пренебречь старинным укладом жизни и мора­ли, решил жить «как ему любо», не считаясь с родительскими за­претами, и отсюда пошли все его злоключения. Он чуть было не встал уже совсем на ноги после своего первого крушения, стал — по совету добрых людей — жить так, как учили его родители, но слишком возомнил о себе, понадеялся на себя и на свою удачу, расхвастался, и тут-то завладело им неотвязное Горе-Злочастие, сломившее его непокорство, превратившее его в жалкого, потерявшего себя человека. Образ «Горя-Злочастия» — доли, судьбы, как он встаёт в нашей повести,— один из значительнейших литератур­ных образов. Горе одновременно символизирует внешнюю, враждебную человеку силу и внутреннее состояние человека, его ду­шевную опустошённость. Оно как бы его двойник. Молодец, вырвавшийся на волю из очерченного благочестивой стариной кру­га, не выдерживает этой воли и находит себе спасение уже не в тра­диционной обстановке мирского быта, из которого он позволил се­бе выйти, а в монастыре, где ему заказано всякое проявление са­мостоятельного почина, дозволенное даже строгими формами домостроевского уклада. Такова та тяжёлая расплата, которая па­дает на голову юноши, отступившего от заветов отцов, вздумавшего жить как ему хочется, а не как велит богоспасаемая старина. За ней, за стариной, пока оказывается победа, она пока торжествует над просыпающимися индивидуалистическими порывами молодого поколения. В этом основной смысл повести, очень талантливо изо­бражающей судьбу «детей» на переломе двух эпох.

Характерно, однако, что монастырская жизнь трактуется в по­вести не как идеал, даже не как норма, а как своего рода исключе­ние для тех, кто не сумел наладить свою мирскую жизнь по пра­вилам, какие предписывала веками сложившаяся традиция. Обра­щение к монастырю является для молодца печальным, но един­ственным выходом из его неудачно сложившейся жизни. Недаром заглавие повести обещает рассказать, как Горе-Злочастие — злая сила, овладевшая молодцом, довело его до иноческого чина. Монашеское житие, трактовавшееся ещё недавно как лучшая и са­мая высокая форма жизни, к которой должен стремиться всякий благочестивый человек, в нашей повести оказывается уделом греш­ника, монастырём искупающего свои тяжёлые заблуждения. Так мог рассуждать скорее всего автор, сам принадлежавший не к мо­нашеской, а к светской среде. За эту же принадлежность говорит и весь стиль повести, насквозь проникнутый светским фольклорным элементом, и самый образ Горя-Злочастия, злой доли, отличный от традиционного образа врага человеческого рода — дьявола. В быто­вой обстановке, нашедшей себе отражение в повести, имеются кое-какие намёки на консервативный купеческий уклад жизни, и очень вероятно, что и сам автор её принадлежал к той же консервативной купеческой или близкой к ней среде посадских людей.

Устнопоэтическая стихия окрашивает собой «Повесть о Горе и Злочастии» чуть ли не на всём её протяжении. Прежде всего бро­сается в глаза почти полное тождество метрического строя повести со строем былинного стиха; далее обращают на себя внимание бы­линные общие места (как приход на пир и похвальба на пиру), присутствующие и в нашей повести. С былинным стихом связывает повесть и приём повторения отдельных слов («надейся, надейся на меня, брата названова»; «и оттуду пошёл, пошёл молодец на чюжу сторону»; «под руку под правую» и т. д.), и приём тавтологических сочетаний («кручиноват, скорбен, нерадостен», «украсти-ограби-ти», «ясти-кушати», «род-племя» и т. д.), и употребление постоян­ных эпитетов («буйны ветры», «буйна голова», «быстра река», «зе­лено вино», «дубовый стол» и т. д.). Немало общего в «Повести о Горе и Злочастии» со стилем не только былины, но и устной ли­рической песни, во многом, впрочем, совпадающим с былинным стилем.

Но рядом с указанными элементами устнопоэтической тради­ции в повести явственно даёт себя знать и традиция книжная. Она обнаруживается в первую очередь во вступлении к повести, изла­гающем происхождение греха на земле после нарушения Адамом и Евой заповеди божьей о невкушении плода виноградного. Присутствует она и в последних строках повести. И вступление и заключение сближают её с произведениями житийного жанра. Сказывается книжная традиция и в некоторых типично книжных эпитетах повести, и в тематической близости её к книжным произ­ведениям на тему о пьянстве.

Злоключения молодца, власть над ним Горя-Злочастия явились результатом его пьяного разгула, как и наказание Адама и Евы объясняется в повести тем, что они вкусили «плода винограднаго», т. е. плода пьянственного,— в отступление от Библии, где сказано, что они вкусили от древа познания добра и зла. «А гнездо мое и вотчина во бражниках». На тему о губительном действии на че­ловека хмельного пития написан у нас ряд произведений. Ещё в XV в. на Руси известно было в рукописях «Слово Кирилла-фи­лософа словенскаго», облечённое в форму обращения «ко всякому человеку и ко священному чину, и ко князем и боляром, и ко слу­гам и купцем, и богатым и убогим, и к женам». В нём речь ведёт сам хмель, пользуясь при этом пословицами и поговорками, как например в следующей фразе: «Лежати долго — не добыти добра, а горя не избыти. Лежа не мощно бога умолити, чести и славы не получити, а сладка куса не снести, медовые чаши не пити, а у кня­зя в нелюбви быти, а волости или града от него не видати. Недос­татки у него дома сидят, а раны у него по плечам лежат, туга и скорбь — по бедрам гладом позванивает» и т. д.

Очевидно, на основе «Слова Кирилла-философа» в XVII в. воз­никает ряд прозаических и стихотворных произведений о хмеле, сменившем апокрифическую виноградную лозу, упоминаемую и в «Повести о Горе и Злочастии». Таковы «Повесть о высокоумном хмелю и худоумных пьяницах», «Повесть, от чего суть уставися винное питие», притча о хмеле, легенда о происхождении винокуре­ния, «Слово о ленивых и сонливых и упиянчивых», стихи «покаян­ны о пьянстве» ' и др. В некоторых из этих произведений, как и в «Слове Кирилла-философа», сам хмель говорит о том, какие бе­ды причиняет он тем, кто к нему привержен. Так, в «Повести о вы­сокоумном хмелю» он заявляет связавшему его отрезвившемуся пьянице: «Если начнет любить меня богатый, досилю его скорбна и глупа, и будет в роздраннои ризе и утлых сапогах ходить, а у лю­дей начнет взаймы просить... Если содружится со мной какой муд­рый и умный коего чину мастеровой человек, отыму у него мастер­ство и ум его и смысл, и учиню его в воле своей, и сотворю его как единого от безумных» и т. д.

В позднейших записях сохранилось большое количество песен о горе — великорусских, украинских и белорусских. В одной груп­пе этих песен разработан мотив горя в применении к женской доле, в другой — он связан с образом доброго молодца. В обеих группах мы находим много совпадений с повестью не только в тех или иных ситуациях, но даже в поэтических формулах и отдельных выраже­ниях. Однако точно определить, в каких случаях влияли песни на повесть и в каких случаях было обратное влияние,— очень затруд­нительно. То обстоятельство, что мы обладаем значительной пе­сенной традицией, связанной с темой о горе, а повесть дошла до нас всего лишь в одном списке, что не свидетельствует о широкой её популярности, заставляет предполагать, что устнопоэтическое воздействие на повесть было сильнее, чем воздействие обратное.

Такой широкий доступ фольклора в книжную литературу, ка­кой мы видим в нашей повести, мог иметь место только в XVII в., когда народная поэзия получает особенно широкий доступ в книж­ную литературу и оказывает на неё особенно сильное влияние. Вся предшествующая история русской литературы не даёт нам ни од­ного образца, который мог бы сравниться с «Повестью о Горе и Злочастии» по силе присутствующих в ней богатейших залежей народно-поэтического материала '.

ПОВЕСТЬ О САВВЕ ГРУДЦЫНЕ

Молодец, пытающийся отступить от заветов благочестивой ста­рины и платящийся за это пострижением в монахи, фигурирует и в другом произведении, дошедшем до нас в большом количестве списков, начиная с XVIII в. В одном из этих списков оно озаглав­лено: «Повесть зело предивна бысть в древние времена и лета, гра­да Великого Устюга купца Фомы Грудцына, о сыне его Савве, ка­ко он даде на себя дияволу рукописание и како избавлен бысть ми­лосердием пресвятыя богородицы Казанския». В другом списке оглавление такое: «Повесть зело пречюдна и удивлению достойна, иже бысть грех ради наших гонение Российского государства на Христианы от безбожного еретика Гришки Отрепьева ростриги, иже содеяся во граде Казани некоего купца Фомы Грудиына, о сы­не его Савве».

Савва Грудцын — сын благочестивых и степенных родителей. Отец его, богатый купец Фома Грудцын, как сказано в повести, в 1606 г., из-за событий «Смутного времени», переселился из Устюга d Казань, откуда по торговым делам разъезжал по разным местам вниз по Волге, заезжая даже в Персию. Сына своего он с малых лет также приучал к занятию торговлей. Через некоторое время, отправляясь в Персию, Фома велел Савве с торговыми су­дами плыть к Соли-Камской. Дойдя до усольского города Орла, Савва остановился в гостинице, содержавшейся хорошим знакомым Фомы. В том же городе жил некий престарелый богатый человек по фамилии Важен второй, друг отца Саввы, женатый третьим бра­ком на молодой женщине. Узнав о том, что Савва живёт в Орле, он, по любви своей к его отцу, настоял на том, чтобы юноша пересе­лился к нему в дом. Савва охотно принимает это предложение и жи­вёт у Бажена в полном благоденствии. Но «ненавистник добра» дьявол возбуждает в жене Бажена похотливое чувство к юноше: «весть бо женское естество уловляти умы младых к любодеянию». Савва поддаётся соблазну и предаётся ненасытному блуду, не помня ни воскресных дней, ни праздников. Однако накануне праздника вознесения, как бы уязвлённый «некоею стрелою страха божия», Савва отказался от близости с женой Бажена, несмотря на все её настойчивые понуждения. Распалившись после этого сильным гне­вом на юношу, женщина замыслила опоить его волшебным зельем. И как замыслила, так и сделала. Испив зелье, Савва «начат серд­цем тужити и скорбети по жене оной»; она же, притворившись со­вершенно равнодушной к нему, оклеветала его перед мужем, кото­рый после этого, хоть и с сожалением, отказывает ему от дома. Савва возвращается в гостиницу и неутешно скорбит, так что «на­чат от великаго тужения красота лица его увядати и плоть его истончевати». Хозяин гостиницы, принимающий большое участие в Савве и не знающий причины его горя, узнаёт о ней от некоего волхва.

Однажды в полдень, выйдя за город, чтобы на прогулке от­влечься от своей печали, Савва подумал о том, что если бы какой-либо человек или даже сам дьявол вернул ему утраченную любовь, он послужил бы дьяволу. Как раз в это время он услышал сзади себя зовущий его голос и, когда оглянулся, увидел быстро нагоняв­шего его юношу, точнее сказать — дьявола, «иже непрестанно ры­щет, ища погубити души человеческий». Назвав себя родственником Саввы, принадлежащим также к роду Грудцыных-Усовых, он предложил ему считать его другом и братом и во всём полагаться на его помощь. Савва обрадовался нежданному родственнику, но не пустился с ним в откровенности о причине своей скорби, и тогда бес сам сказал, что причина эта ему известна: к нему охладела жена Бажена. В ответ на обещание Саввы щедро одарить своего род­ственника, если он поможет ему опять завладеть сердцем жены Ба­жена, бес говорит, что отец его безмерно богаче отца Саввы, и по­тому богатство ему не нужно; за услугу он требует лишь «рукопи­сание малое некое». Не подозревая худа и не смысля как следует в письме, Савва, не задумываясь, пишет на хартии «рукописание», не догадываясь, что этим он отрекается от Христа и предаётся в услужение дьяволу. Указав, где можно с Саввой встретиться, бес велит ему отправиться к Бажену, который вновь радостно прини­мает его в свой дом. Любовные отношения юноши с женой Бажена возобновляются, и слух о распутном поведении сына доходит в Ка­зань до матери Саввы, дважды посылающей ему укорительные письма, заклиная его вернуться домой, но Саова принимает письма матери с насмешкой и не обращает на них никакого внимания, по-прежнему предаваясь разврату.

Спустя некоторое время бес уходит с Саввой за город и, объ­явив ему, что он не родич Саввы, а царский сын, ведёт его на не­кий холм и показывает ему оттуда великолепный город в царстве своего отца. Приведённый к престолу, на котором восседал во всём великолепии «князь тьмы», Савва, по предложению беса, покло­нился самому дьяволу и вручил ему «рукописание», и на этот раз не подозревая, с кем он имеет дело. Вернувшись из царства сата­ны, он продолжает свою беспутную жизнь.

Между тем из Персии возвращается отец Саввы Фома и, узнав от жены о поведении сына, шлёт ему письмо с уговорами вернуть­ся в Казань, но так как Савва так же пренебрегает этим письмом, как и письмом матери, отец сам решает отправиться в Орёл, чтобы увезти оттуда сына; бес же, узнав о намерении Фомы, предлагает Савве прогуляться по другим городам, на что Савва охотно согла­шается. В одну ночь бес с Саввой прибывают в город Козьмодемь-янск на Волге, на расстоянии 840 вёрст от Орла, затем, пожив немного в этом городе, также в течение ночи они достигают села Павлова Перевоза на Оке. Там повстречался Савве некий святой старец, одетый в рубище, который, оплакивая его погибель, сообщил ему, что спутник его — бес и что Савва предался дьяволу. Но бес с зубовным скрежетом отозвал Савву и, убеждениями и угрозами заставив его пренебречь словами старца, отправился с ним в город Шую; отец же Саввы после тщетных поисков сына в Орле в вели­кой скорби вернулся в Казань, где через некоторое время умер.

В то время царь Михаил Фёдорович решил послать своё войско под Смоленск, против польского короля. В Шуе происходил набор солдат. Савва, по совету беса, поступает на военную службу и с его же помощью необыкновенно преуспевает в военном деле. Прибыв в Москву, Савва своими воинскими талантами снискивает себе всеобщее расположение и становится известен самому царю и его приближённым. Поселяется он на Сретенке, в Земляном городе, в доме стрелецкого сотника Якова Шилова, оказывающего, как и его жена, большое внимание Савве. Однажды Савва с бесом в одну ночь добираются до Смоленска, в течение трёх дней высматривают там неприятельские укрепления и затем, открывшись полякам, убегают по направлению к Днепру. Вода расступается перед ними, и они проходят через реку посуху, а поляки безрезультатно пре­следуют их. Вскоре Савва и бес вновь, уже вместе с московскими полками под командованием боярина Шеина, отправляются под Смоленск, где Савва трижды вступает в единоборство с тремя польскими исполинами, которых побеждает; потом всюду, где он появляется с бесом на подмогу русским войскам, поляки обра­щаются с огромными потерями в бегство. Все эти эпизоды описаны близко к народно-поэтическому стилю. Изменник Шеин, каким его изображает повесть, очень опечален успехами Саввы и всякими угрозами заставляет его покинуть Смоленск и вернуться в Москву, в дом сотника Шилова.

Повесть после этого близится к развязке. Савва тяжело забо­левает и по настоянию жены Шилова зовёт к себе для исповеди священника. Во время исповеди является в комнату, где лежал больной, толпа бесов во главе с «братом» Саввы, представшим те­перь перед ним не в человеческом облике, как было до этого, а в своём бесовском, «зверонравном» обличий. Скрежеща зубами и показывая Савве «рукописание», он угрожает ему жестокой рас­правой. Исповедь всё же была доведена до конца, но после этого бес стал немилосердно мучить Савву. О нечеловеческих страданиях своего постояльца Шилов доводит до сведения царя, который ве­лит приставить к Савве двух караульщиков, чтобы он, обезумев от страданий, не бросился в огонь или в воду, и сам повседневно по­сылает ему пищу.

И вот однажды, заснув после необычайных бесовских мучений, Савва во сне, как наяву, взмолился богородице о помощи, обещая исполнить то, что он ей пообещает. Проснувшись, он рассказал сот­нику Шилову, что видел пришедшую к его одру «жену светолепну и неизреченною светлостию сияющу» и с ней двух мужей, украшен­ных сединами. Савва догадывается, что это были богородица вме­сте с Иоанном Богословом и митрополитом московским Петром. Богородица обещала Савве исцеление от болезни, если он примет монашеский сан, и велела ему явиться в Казанский собор, что на площади в Москве у Ветошного ряда, в день праздника Казанской её иконы, и тогда перед всем народом совершится над ним чудо.

О видении Саввы сообщают царю, который велит в день празд­ника иконы богородицы Казанской принести больного к Казан­скому собору. Туда является и сам царь. Во время пения херувим- * ской песни был голос свыше, как гром, повелевавший Савве войти внутрь церкви и обещавший ему выздоровление. И тотчас упало сверху церкви «богоотметное оное писание савино», всё заглажен­ное, как бы никогда не написанное, а Савва вскочил с ковра, как будто вовсе не болел, поспешил в церковь и возблагодарил богоро­дицу за спасение. Раздав всё своё имение нищим, он пошёл после этого в Чудов монастырь, принял там монашество и жил до смерти в посте и непрестанных молитвах.

По своему стилю повесть о Савве Грудцыне представляет свое­образное совмещение элементов старой повествовательной, в част­ности житийной, традиции с элементами литературной новизны. Основной смысл повести — спасение грешника молитвой и покая­нием. По традиции зачинщик всяческого зла и здесь — дьявол, побеждаемый вмешательством божественной силы. Поведение впав­шего в грех человека — не столько следствие его природных инди­видуальных качеств, сколько результат воздействия на него посто­ронних сил — злых или добрых. Личная инициатива героя отсут­ствует; она всецело подчинена посторонним, вне его находящимся стихиям. Даже самый акт «рукописания», исстари ещё в качестве мотива использованный апокрифической литературой, является не сознательным действием Саввы, а лишь чисто механическим поступ­ком, потому что юноша не догадывается о последствиях, какие про­истекут от этого «рукописания», а тот, что оказался бесом, вплоть до самой болезни Саввы является ему в человеческом образе, очень ловко маскируя свою бесовскую сущность. Женщина в нашей пове­сти фигурирует как орудие дьявола,— именно она, подталкиваемая бесом, вводит в соблазн неопытного юношу и потом не знает меры своему бесстыдству и разнузданности. Если у Саввы ещё звучит голос религиозной совести, удерживающий его от распутства нака­нуне большого праздника, то у жены Бажена не осталось ничего святого, чему она могла бы принести в жертву свою неуёмную страсть. Самая любовь, её приливы и отливы регулируются в по­вести не внутренними побуждениями любовников, а волшебным зельем или содействием беса. В связи со всем этим психологический элемент тут так же слаб, как и в большинстве житийных и повест­вовательных произведнии старой русской литературы.

И вместе с тем в нашей повести явно дают себя знать те ростки нового стиля, которые мы отчасти отмечали уже в житии Юлиании Лазаревской. Наряду с элементами фантастики и легенды, сказы­вающимися и во взаимоотношениях Саввы с бесовской силой, и в различных сверхъестественных похождениях и удачах Саввы, и в описании царства сатаны, и, наконец, в чудесном исцелении грешника и освобождении его от власти дьявола, здесь налицо стремление со всеми подробностями, хотя и с некоторыми фактиче­скими ошибками, передать реальные черты эпохи, вплоть до вве­дения в повествование действительных исторических личностей — царя Михаила Фёдоровича, бояр Шеина и Семёна Стрешнева, стольника Воронцова, стрелецкого сотника Якова Шилова, а так­же реальных географических местностей и даже улиц. Самый род Грудцыных-Усовых не вымышлен, а существовал в действительно­сти: эту фамилию в XVII в. носили несколько богатых представи­телей купеческого рода, живших в Великом Устюге и в Москве. Далее — целый ряд бытовых и исторических подробностей, отме­ченных повестью, находит себе почти точное соответствие в той исторической обстановке, в которой развёртывается действие пове­сти. Повесть представляет большой интерес как первая попытка в русской литературе изобразить жизнь частного человека на ши­роком фоне исторических событий, в реальной исторической обста­новке. Эпоха, в ней отражённая, определяется прежде всего факта­ми, указанными в самом изложении. Фома Грудцын переселяется из Великого Устюга в Казань в 1606 г. Смоленская война, в кото­рой участвует Савва вместе с полками боярина Шеипа, происходи­ла в 1632—1634 гг. Таким образом, повесть захватывает события приблизительно первой трети XVII в. Мотивом чудесной помощи богородицы, уничтожающей «рукописание», а также красочной де­монологической фантастикой и подчёркнутым изображением за­претной любовной страсти и её перипетий (чего не знала предшествующая русская литература) она сближается скорее всего с таким своего рода вариантом переводного католического сборника нравоучительных повестей и рассказов «Великое Зерцало», как «Звезда Пресветлая», переведённая на русский язык в 1668 г. Впрочем, мотив продажи души дьяволу для любовной удачи с по­следующим избавлением от власти злой силы с помощью силы доб­рой, небесной, лёгший в основу народных преданий о докторе Фаус-ге, присутствует в ряде произведений средневековой литературы, в частности в популярном у нас византийском сказании о Евладии («Чудо святого Василия Кесарийского архиепископа о прельщен­ном отроце»). Точки соприкосновения с нашей повестью мы най­дём и в таких известных тогда па Руси византийских произведени­ях, как сказания о Протерии и Феофиле, а также в многочисленных русских сказаниях о «чудотворных» богородичных иконах.

В повести в основном выдержан традиционный славяно-русский f язык с присущими ему архаизмами, но вместе с тем в ней встре­чаются новые лексические образования («экзерциция», «команда», «воинский артикул»), вошедшие в русский язык в самом конце XVII и в начале XVIII в., но, возможно, присущие не оригиналу повести, а позднейшим её спискам; само же её возникновение ско­рее всего следует датировать в пределах второй половины XVII в. Судя по общему благочестивому тону повести и по финалу, авто­ром её было лицо духовное, быть может, принадлежавшее к причту московского Казанского собора и потому заинтересованное попол­нением чудес от Казанской иконы богородицы '. За принадлеж­ность повести церковнику говорит и присутствие в ней авторских замечаний в духе обычной церковной морали. Хорошее знание автором купеческого быта нисколько, разумеется, не противоречит этому нашему предположению, так как духовное лицо, как и всякое другое, могло иметь достаточные сведения об этом быте ².

ПОВЕСТЬ О ФРОЛЕ СКОБЕЕВЕ

Полную противоположность как по содержанию, так и по язы­ку повестям о Горе и Злочастии и о Савве Грудцыне представляет собой «История о российском дворянине Фроле Скобееве», расска­зывающая о похождениях плута и ябедника. Герой её, бедный дво­рянин, очень удачно устраивает своё материальное благополучие, женившись обманом на дочери богатого и влиятельного стольника Нардина-Нащокина — Аннушке. Ни у Фрола, ни у Аннушки нет никакой оглядки на традицию, нет и малейших признаков душев­ной трагедии, какую испытывает, отрываясь от старины, молодец из «Повести о Горе и Злочастии».

Фрол подкупает мамку Аннушки и благодаря этому в девичьем уборе попадает к Аннушке на вечеринку, во время которой, при по­мощи всё той же мамки, уединяется с девушкой и, пользуясь её не­опытностью, соблазняет её. Этот поступок не только легко сходит ему с рук, но и приносит материальную выгоду: Аннушка, отпуская Фрола, дарит ему несколько червонцев, «и с того времени голца Скобеев разжился и стал жить роскочно и делал банкеты с прот-чею своею братьею дворяны». Окрылённый удачей, Фрол задумы­вает жениться на Аннушке, которую как раз в это время родители вызывают из их новгородской вотчины в Москву, «для того что сватаются к ней женихи хорошия, стольничьи дети». Он спешит в Москву с твёрдым намерением добиться своего. «Хотя и живот мой утрачю...— говорит он сестре,— а от Аннушки не отстану: или буду полковник, или покойник!» Вновь через няньку он завязы­вает сношения с Аннушкой, от которой получает двадцать рублей. Воспользовавшись тем, что за Аннушкой должна была быть при­слана карета, чтобы везти её в гости к тётке в монастырь, он обма­ном, якобы для «смотрения невесты», раздобывает у своего покро­вителя стольника Ловчикова карету, спаивает кучера и увозит Ан­нушку, но не в монастырь, а к себе на квартиру, и затем женится на ней. Когда по распоряжению царя сделана была публикация о пропаже дочери Нардина-Нащокина и велено было похитителю вернуть её под страхом смертной казни, Фрол, сообщив Ловчикову. что он увёз Аннушку и женился на ней, просит его заступничества, угрожая в противном случае его запутать в своё дело, потому что, дав свою карету, Ловчиков тем самым содействовал похищению девушки. Ловчикову не остаётся ничего другого, как выручать Фрола, для чего он устраивает ему в своём присутствии встречу с отцом Аннушки. Со смелостью авантюриста, сознательно идуще­го на риск и учитывающего при этом обстановку, Фрол объявляет Нардину-Нащокину о том, что он похитил его дочь, и просит про­щения. От немедленной жалобы на похитителя, с которой пришед­ший в отчаяние отец собирается обратиться к царю, Скобеева спа­сает тот же Ловчиков, рекомендующий Нардину-Нащокину предва­рительно посоветоваться с женой. Постепенно родительское сердце смягчается, и Нардин-Нащокин, озабоченный дальнейшей судьбой дочери, не только не жалуется царю на Фрола, но просит царя от­пустить вину, своему зятю. Фрол весьма умело пользуется жало­стью родителей к дочери, заставляет её притвориться смертельно больной, когда слуга Нардина-Нащокина является навестить её, и просит для неё хотя бы заочного благословения, а затем, после того как родители прислали драгоценный образ, велит Аннушке встать, заявив, что родительское благословение подняло её на но­ги. Плуту Фролу неизменно сопутствует удача, и он не только вы­ходит сухим из воды, но и стремительно преуспевает. Родители Аннушки снабжают молодожёнов обильным провиантом, чтобы «вор», «собака» Скобеев не заморил голодом их дочь.

И «уже Фрол Скобеев стал жить роскочно и ездить везде по знатным персонам, и весьма Скобееву удивлялись, что он сделал такую притчину и так смело».

Жизнь свою мошенник и пройдоха Фрол заканчивает как во всех отношениях достойный, по понятиям его среды, человек, о про­шлом которого никто не знает или, во всяком случае, не вспомина­ет. Богатство и женитьба на стольничьей дочери обеспечивает ему почёт и уважение. Знатные родители Аннушки примиряются в кон­це концов со своим зятем, которого они ещё так недавно третиро­вали как вора и плута, принимают его с честью и оставляют ему в наследство все свои имения. В лице Фрола торжествует житей­ский практицизм, который стал так характерен для мелкого служи­лого дворянства, пробиравшегося в ту пору на верхи общественной лестницы. Сам автор повести не высказывает своего осудительного отношения к герою и к его нравственно неприглядной жизненной карьере.

Подстать Фролу и Аннушка по той свободе, с которой она от­носится к отцовским заветам и заповедям старины. Только соблю­дая чисто внешнюю условность, она, после того как ею овладел Фрол, обращается с укорами к своей мамке: «Что ты, проклятая, надо мною сделала! Это не девица со мною была,— он мужествен­ной человек нашего града Фрол Скобеев!» Но когда мамка, при­творившись, что она ничего дурного не подозревала, предлагает за учинённую Фролом «пакость» укрыть его «в тайное место», Аннуш­ка, успевшая уже почувствовать к своему соблазнителю располо­жение, отказывается от расправы с Фролом, кратко мотивируя своё решение: «Уже быть так! того мне не возвратить!» Мало того, она задерживает Фрола у себя на три дня, в течение которых он «ве­селился всё с Аннушкой», а затем отпускает его, щедро одарив. Своим расположением и деньгами Аннушка не оставляет Фрола и по переезде в Москву, и по её инициативе Фрол увозит её в каре­те, будто бы присланной тёткой из монастыря. Ни тени раскаяния не испытывает она, бежав из родительского дома; ей не жаль ста­риков — отца и мать, потрясённых, как она хорошо понимала, её поступком, и она вместе со своим возлюбленным участвует в обма­не родителей, когда притворяется больной.

Не лучше обоих и мамка Аннушки, человек старшего поколе­ния, но тем не менее не имеющая за душой никаких устоев, продаж­ная сводница, покровительствующая Фролу, потому что он платит ей за её услуги.

Автор прекрасно справился с обрисовкой характера своих пер­сонажей, особенно Фрола Скобеева. Мастерски показано в нём со­четание наглости, цинизма и угодливо-рассчитанной деликатности. На вопрос Ловчикова, женился ли Фрол и богатую ли девушку взял за себя, он отвечает: «Ныне ещё богатства не вижу, что вдаль — время покажет», и тут же угрожает своему покровителю личными неприятностями, если он не выручит его. Когда от Нар-диных-Нащокиных приносят образ, Фрол вместе с Аннушкой при­кладывается к нему, ставит его в надлежащем месте и велит благо­дарить родителей Аннушки за то, что они «не оставили заблуд­шую дочь свою». В доме своего тестя он безропотно и покорно выслушивает его оскорбления и смиренно отвечает на обидные клички, которыми награждает его уязвлённый в своём самолюбии и в своей гордости именитый старик.

Характеры родителей Аннушки, колеблющихся между чувст­вом гнева на свою дочь и жалостью к ней и в конце концов прими-ряющихся с ней, показаны также очень живо и правдоподобно.

Повесть весьма любопытна своей установкой на реализм и пси­хологизм. Выведенные в ней персонажи отличаются всеми призна­ками типичности. Поступки их мотивируются не вмешательством посторонней силы — бога или дьявола, часто определявших пове­дение и судьбы людей в произведениях старинной русской литера­туры, а свободными действиями самих персонажей, вытекающими из их характеров и свойств их натуры; они не объекты какой-то вне их действующей и направляющей их силы, а субъекты дейст­вия, самостоятельно распоряжающиеся своей жизнью и в меру сво­их способностей и практической сноровки созидающие своё житей­ское благополучие. Интересна повесть и своим живым юмором. Че­го стоит хотя бы заключительная её страница, в которой передаётся разговор старика Нардина-Нащокина с Фролом Скобеевым, при­ехавшим вместе с Аннушкой на обед к своему тестю! Как тонко и умело передано снисходительно-пренебрежительное отношение родовитого стольника к своему горе-зятю и как хорошо показано постепенное смягчение оскорблённого отца и нарастание в нём за­боты о судьбе молодых супругов! Или как метки мимоходом бро­шенные фразы, вроде той, с какой обращается Нардин-Нащокин к слуге, через которого он — в знак заочного благословения — присылает притворившейся больной Аннушке дорогой образ: «А плу­ту и вору Фролке скажи, чтобы он ево- не промотал!» Так же метко упоминание о том, что, когда на квартиру к Фролу прибыли на не­скольких возах обильные съестные припасы и при них реестр, Фрол принял подарок, «несмотря по реестру». Но, быть может, самое эффектное впечатление производит спокойно-циническая фра­за Фрола, сказанная им в ответ на попрёки Нардина-Нащокина за похищение дочери: «Государь батюшко, уже тому так бог судил!» Тургенев так отозвался о повести: «Это чрезвычайно замечатель­ная вещь. Все лица» превосходны, и наивность слога трогательна» '.

Язык повести обнаруживает коренное отличие от традиционно­го языка предшествовавших памятников русской литературы. Он приближается к языку светских повестей петровской эпохи и в то же время обильно использует современный канцелярско-приказный жаргон, звучащий уже в самом начале повести: «1680 году в Ново­городском уезде имелся дворянин Фрол Скобеев; в том же Ново­городском уезде имелись вотчины стольника Нардина-Нащокина, и в тех вотчинах имелась дочь ево Аннушка и жила в них», и ниже, в том же роде: «И стольник Нардин-Нащокин имелся летами весь­ма древен». В повесть попали модные иностранные слова, вроде «публикация», «реестр», «квартира», «персона», «банкеты» «нату­ральные», и такие вычурные, входившие также в моду выражения, как «возыметь любление», «моей услуги к вам никакой не находит­ся», «увеселительные вечера, называемые святки», «обязательная любовь» и т. д. Автор, видимо, старался писать тем языком, кото­рый казался ему наиболее соответствующим современным ему тре­бованиям, какие предъявлялись светской повестью, но в своих по­тугах на моду он должен был, вероятно, казаться наивным даже своим более образованным современникам. Сам он, очевидно, при­надлежал либо к канцелярско-приказной, либо к мелкодворянской среде и, несмотря на свою несомненную талантливость, был чело­веком очень умеренной литературной грамотности.

Действие повести в одном из списков приурочивается к 1680 г., в другом списке этим годом датируется самое её написание. Судя, однако, по языку и по тому, что в повести о некоторых фактах го­ворится как уже о делах прошлого («Тогда все обычай имели быть в собрании на Ивановской площади»; «имели в то время обычай те старые люди носить в руках трости натуральные с плюшками»), повесть следует датировать самым концом XVII в. или началом XVIII в.— кануном петровских реформ. В дальнейшем становятся уже характерными повести галантно-романического стиля, вроде повести о Василии Кариотском.

Повесть о Фроле Скобееве представляет собой типичный образ­чик жанра плутовской новеллы, достаточно к тому времени распространившейся на Западе. Впрочем, сколько-нибудь подходящих за­падных параллелей к нашей повести до сих пор не найдено, да и вряд ли их следует искать, поскольку фабульные ситуации её представляют собой в определённую историческую эпоху более или менее общие места. К тому же фамилии, фигурирующие в повести о Фроле,— за исключением одного списка, где вместо Скобеева стоит Скомрахов, а вместо Нардина-Нащокина — Нардин-Цап-лин,— находят себе соответствие в исторических документах эпохи и связаны с теми именно местностями, о которых в повести идёт речь. Это последнее обстоятельство вызывает предположение о воз­можности реальной подкладки для её написания '.

В последней четверти XVIII в. повесть о Фроле Скобееве под­верглась литературной обработке под пером Ив. Новикова, напи­савшего повесть «Новгородских девушек святочный вечер, сыгран­ный в Москве свадебным», вошедшую в его книгу «Похождения Ивана Гостиного сына». В конце 60-х годов XIX в. драматург Аверкиев на сюжет повести о Фроле написал пьесу «Комедия о российском дворянине Фроле Скобееве и стольничьей Нардын-Нащокина дочери Аннушке». На тот же сюжет композитором Т. Хренниковым в 1950 г. сочинена комическая опера «Фрол Скобеев».

 

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 382; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!