Обличительные (сатирические) стихотворения 10 страница
И этот факт не был единичным случаем из жизни Григория в константинопольский период его пастырской деятельности. В одном из эпизодов стихотворения «О жизни своей» он передает замечательнейший и полный драматизма момент из более таинственной истории другого покушения на жизнь его.
«Однажды оставался я дома, не занимаясь делами по болезни; она посещала меня очень и очень часто и составляла для меня единственную негу, какой предавался я, по мнению моих завистников! Я лежал в постели; вдруг входят ко мне несколько простолюдинов и с ними молодой человек, бледный, с всклокоченными волосами, с растерянным видом. Я свесил немного ноги с постели, невольно испугавшись такого явления. Прочие, наговорив, как умели, много благодарностей и Богу, и царю за то, что даровали нам настоящий день, удалились. А молодой человек припал вдруг к моим ногам и оставался у них каким‑то безмолвным и неподвижным от ужаса просителем. Я спрашивал: кто он, откуда, в чем имеет нужду? Но не было другого ответа, кроме усильных восклицаний. Он плакал, рыдал, ломал себе руки. Полились и у меня слезы. Когда же, не добившись от него ни слова, оттащили его насильно, один из присутствовавших при этой сцене сказал мне: «Это убийца твой; если видишь еще свет Божий, то потому, что ты под Божиим покровом. Добровольно пришел к тебе этот мученик своей совести, не благомысленный убийца, но благородный обвинитель себя самого, и приносит слезы в цену за кровь». Так говорил он; меня тронули эти слова, и я произнес такое разрешение несчастному: «Да спасет тебя Бог!» – а мне, спасенному, не важно уже показать себя милостивым к убийце» [730].
|
|
Смуты еретиков и страдания от них православных христиан были только одним, хотя и самым темным, пятном на общем мрачном фоне эпохи, которую Гренье характеризует следующими чертами.
«Четвертый век был временем полного разгула страстей и всяческих слабостей человеческих. Заблуждение царило в понятиях, порча – в сердцах. Беспокойство (l'inquietude) овладевало даже людьми веры (S. Basile lett. 61). Им казалось, что религия христианская, после победы своей над язычеством, ослабила свои успехи и потеряла свою завоевательную энергию; она очутилась внезапно перед отступниками и изменниками, пред ересью более страшной, чем кровожадная ярость язычников. Из кровопийцы дьявол сделался ученым, по выражению Боссюэ. Прибавьте к этому интеллектуальному бичу, самому тяжелому для мыслящего наблюдателя, опасности, угрожавшие имуществу, свободе, жизни; тяжкое бремя налогов; бесчеловечную администрацию; власть, заявлявшую о себе только вымогательствами, насилием и сумасбродством (par la folie), – сильную и способную для притеснений, слабую и негодную для покровительства, предоставлявшую большие города, целые провинции грабежу, междоусобию и нападениям; наконец – варваров, под притворством союзников проникавших в самое сердце империи, вверенное их продажной преданности, или же давивших и душивших его прямо под именем врагов» [731]. Гренье замечает при этом, что не только у Григория Назианзина, но и вообще у христианских писателей IV века, которые и по своему высокому просвещению, и по своему пламенному религиозному одушевлению, собственно, и были одни истинными литературными выразителями эпохи, со всех сторон слышатся звуки мрачной печали (de toutes parts des accents d'une sombre tristesse). Он ссылается при этом на «истерзанные и стенящие души» (ames de'chirees et gemissantes) блаженных Августина и Иеронима, святых Павлина и Сальвиана.
|
|
«Святой Григорий, – продолжает Гренье, – присутствовал при агонии империи. Протекли царствования Констанция, Юлиана, Иовиана, Валентиниана, Валента, Грациана; он находился при грубой и жаркой стычке (melee) сект; происшествия в собственной жизни его представляли лишь ткань из обманов, несчастий и испытаний; он видел смерть Василия и всех близких своих; он прибережен был для выполнения жестокого долга – общенародно оплакивать дорогую память их[732] Господь вел его к святости по этой терпкой дороге.
|
|
Итак, для этого человека скорби (homme de tribulation) меланхолия не была только поэтическим элементом, введенным им для оживления дряхлой литературы, но, так сказать, естественным языком сердца, его невольным излиянием» [733].
Мы объяли вопрос о происхождении меланхолического чувства у Григория Назианзина, конечно, только в общих чертах и скорее только наметили путь к решению его, чем решили его. Но вопрос этот настолько сложен и самостоятельно важен, настолько труден и настолько интересен, что, углубившись в исторические подробности его исследования, мы рисковали бы если не потерять прямую нить своей задачи, то, во всяком случае, без особенной нужды запутать ее. Из того, что сказано в настоящем отделе, природа и характер лирической поэзии святого Григория, нам кажется, выясняются с достаточной полнотой и определенностью. А это и составляло у нас главную задачу этого отдела. Считаем нелишним только в заключение своих и не своих суждений по вопросу о характере элегических стихотворений поэта заметить, что христианская лира его и в самых элегиях не строго и безусловно всегда неразлучна с одними лишь печальными мотивами: она издает иногда и величественно‑отрадные звуки, выражает торжественные аккорды, которые, окрыляя душу живейшими чувствами веры, преданности, благоговения и любви к Богу, доставляют сердцу истинное успокоение. И эти радостные движения души, вообще говоря, выражаются в элегиях Григория двояким образом. Иногда, как в элегии № 45 [ «Плач о страданиях души своей»], он с начала стихотворения торжественно прославляет высокое достоинство человека, в силу которого человек является царем над всеми земными тварями, и из соображения цели и назначения человека поэт восторженно называет его «образом великого Бога» в настоящей жизни и «богом»[734], имеющим созерцать чистыми очами ума самую истину и в чине светозарного ангельского лика воспевать празднственную песнь Христу‑Царю, – в жизни будущей. И потом, с этого возвышенного прославления человека, как бы с некоторого светлого холма, поэт спускается уже в мрачную юдоль плача и скорби. В большинстве же элегий замечается композиция обратная. Выходя из жалоб, поэт всецело отдается изображению человеческих бедствий и скорбей; потом, как бы излив всю горечь души, он переходит к отрадному тону твердой надежды и будущего блаженства. Тогда песнь его уже не звучит печальной «лебединой» песнью; тогда на месте лебедя видишь скорее орла, который, широко распустив свои мощные крылья, улетает с этой низменной земли в светлую и чистую сферу высших областей. Так, в стихотворении № 85 поэт, переносясь мыслью и чувством от печального настоящего к светлому будущему, утешает себя: «Пусть в дольнем мире возмущается все жестокими житейскими бурями; пусть здесь время, как шашками, играет всем: и красотой, и доброй славой, и богатством, и могуществом, и неверным счастьем! А я, крепко держась за Христа, никогда не покину надежды, что увижу сияние воедино сочетаваемой Троицы» [735]. Стихотворение № 43 он заключает воззванием: «Христе Царю! Ты – мое отечество, моя крепость, мое блаженство, мое все» [736]. Стихотворение № 42 оканчивается следующими молитвенными словами: «Царь мой, Слово!.. Восхитив в ангельские лики, приближь меня, Твоего путника, к небесному чертогу, где слава единого великого Бога, сияющего в Трех Светах» [737]. Наконец, поэт находит для себя услаждение в кресте Господа Спасителя, на который смотрит как на самый твердый якорь надежды и спасения, как на залог будущей жизни и будущего блаженства.
|
|
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 160; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!