Успехи индивидуальной психологии

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 15Следующая ⇒

Входе исследований, проведенных за последние годы, мы все более оттачивали наши идеи, которые теперь должны быть подвергнуты дополнительной проверке и представлены на суд общественности. Это прежде всего касается основного положения индивидуальной психологии: те силы и феномены, которые можно обнаружить в душевной жизни, например экспериментально или аналитически, не позволяют понять человека. Индивид может использовать их по‑разному или не использовать вовсе. Мы полагаем, что другие направления в психологии и человекознании в лучшем случае позволяют нам что‑то узнать о существующих силах, но не об их использовании, форме применения и тем более о направлении. Однако душевная жизнь есть не бытие, а долженствование. В результате такого принуждения и направленности на цель всю душевную жизнь пронизывает стремление вперед, и в этом потоке событий моделируются, приобретают свою форму и направление все без исключения психические силы и категории.

Формирование душевной жизни человека осуществляется при помощи фиктивной телеологии, благодаря постановке цели, под давлением телеологической апперцепции, и поэтому в конце концов оказывается, что во всех психических проявлениях мы обнаруживаем характер целеустремленности, в соответствии с которым упорядочиваются все силы, инстанции, переживания, желания и опасения, дефекты и способности. Из этого следует, что подлинного понимания душевного феномена или человека можно достичь только в результате телеологически обоснованного рассмотрения взаимосвязей.

Из этого также следует, что каждый индивид воспринимает события и ведет себя в соответствии со своей индивидуальной телеологией, которая действует словно фатум, пока она остается для него непонятной. Ее истоки уводят в раннее детство, и почти всегда оказывается, что на нее неправильно повлияли физические и психические затруднения, выгоды и невзгоды первых ситуаций детства.

Благодаря такому подходу значение причинности для понимания психического события настолько ограничивается, что, хотя мы и можем ее предполагать, но не можем считать достаточной для разрешения душевной загадки и уж тем более для предсказания психической установки.

Таким образом, цель душевной жизни человека становится дирижером, causa finalis[9], и вовлекает все душевные проявления в поток психического события. В этом корень единства личности, индивидуальности. Ее силы – в аспекте того, на что они направлены и к чему сводятся, а не в аспекте того, откуда они взялись и как возникли, – и определяют ее своеобразие. Поясним это следующим примером. Сорокалетний чиновник с детства страдает навязчивыми импульсами. Время от времени он вынужден с крайней педантичностью подробно записывать на листке бумаги все мелкие задачи, которые он сам себе ставит. При этом он обнаруживает скрытое чувство удовольствия, которое не может себе объяснить. Но вскоре оно гасится сильным чувством сожаления по поводу того, что он мог позволить себе тратить попусту время на такие вещи. Теперь он винит себя в том, что такими задержками он препятствовал своему преуспеванию в жизни. Некоторое время спустя повторяется та же игра.

В соответствии с накопленным индивидуальной психологией опытом подобные загадки вполне разрешимы. Мы видим, что этот человек вместо того, чтобы на пути к общности заниматься решением проблем, впутывается в непонятные затруднения. Но в данном случае он словно дезертир избегает решения стоящих перед ним общественно необходимых задач. Его чувства вины, далекие от того, чтобы улучшить положение – свое и своего окружения, – исправить прежние ошибки, только ухудшают ситуацию, поскольку еще более отвлекают его от работы, то есть являются очередными способами дезертирства. Наконец, его волнения и жалоба по поводу того, что болезнь препятствует его карьере, не нуждаются в объяснении, поскольку они равносильны утверждению: «Чего бы только я ни достиг, не будь у меня этого недуга!»

Мы видим аранжировку дополнительного театра военных действий, цель которой состоит в том, чтобы исключить основной театр военных действий. И все сопутствующие психические явления – принуждение, чувства удовольствия, чувства вины, логика и образ жизни, – насмехаясь над любыми интерпретациями их происхождения и первоначального значения, служат исключительно одной задаче: в наступательном марше жизни уклониться от решения реальных вопросов, установить по отношению к ним надежную дистанцию и создать видимость утешительного резерва: «Чего бы только я ни достиг, если бы не…»

Невроз и психоз суть формы выражения для малодушных людей. Кому открылось это индивидуально‑психологическое знание, тот, пожалуй, откажется предпринимать с малодушными людьми длительные экскурсии в таинственные сферы психики. Даже в целом правильные предположения о первичном психическом событии всегда будут только желанным предлогом, чтобы отстраниться от жизненно важных вопросов. Единственное, что может здесь оказаться эффективным и принести пользу, как при суггестивной и гипнотической терапии, – это ободрение, которое непонятным образом (бессознательно?) проистекает из гуманного, терпеливого обращения врача с пациентом.

Этой формы частичного ободрения бывает достаточно только в самых редких случаях, и ее отнюдь нельзя отождествлять с нашим методом, который делает человека независимым и самостоятельным, устраняя действительные причины малодушия.

Значит ли это, что индивидуальная психология также придает значение причинам психического явления? Пожалуй, только тем, которые относятся к основному феномену, подлежащему устранению, но не тем, которые в качестве средства выражения малодушия всякий раз используются в своих целях, всегда, пока сохраняется малодушие, находятся на своем месте или могут быть заменены другими.

Следовательно, если говорить о причинах малодушия, то они всегда ошибочны! Абсолютно достаточной причины для малодушия не существует! Только это заблуждение дает нам право браться за радикальную терапию неврозов. В приведенном выше случае высокомерный, властолюбивый отец уже в детстве подавлял юношу и систематически лишал его надежды на преуспевание в жизни. Возможно, мне возразят: неужели любого ребенка можно сделать малодушным? Ныне я считаю способным на это искусство любого воспитателя при воспитании любого ребенка, особенно потому, что все человечество склонно к малодушию. Правда, силы, которые расходуются в каждом случае, различны – этому могут способствовать телесная неполноценность и препятствовать благоприятные условия. Как бы то ни было, цель данного ребенка состояла в том, чтобы превзойти отца. Поскольку он не был способен на это в открытой борьбе, он принялся спасать видимость превосходства, стал искать обходные пути и нашел выход и смягчающие обстоятельства в своем неврозе навязчивости.

Кто же настоящий дирижер, который, наверное, только там, где это его устраивает, выдвигает не естественные (самосохранение, утоление голода, любовь, получение удовольствия), а другие цели и иногда их подменяет? Который во всех феноменах играет свою игру, подчиняет себе и заставляет себе служить все формы выражения, психические и физические? Сколько их? Один или несколько? Разве возможно, чтобы индивид, то есть неделимое существо, которое мы воспринимаем и понимаем как целостность и в отношении которого мы можем предсказать – а это и есть единственный критерий понимания, – как он поведет себя в определенной ситуации, стремился к нескольким целям? Этого мы никогда не встречали. Но как быть с double vie, амбивалентностью? Разве нельзя здесь увидеть две цели? Колебание, сомнение?

Стремление к самоутверждению, в общем значении воля, всегда указывает на то, что во всем душевном событии существует движение, которое начинается с чувства неполноценности, с целью достичь высот. Индивидуально‑психологическая теория психической компенсации утверждает: чем сильнее чувство неполноценности, тем выше цель личной власти.

Но если стремление к самоутверждению с его целью достижения превосходства и есть та сила, которая управляет всеми побуждениями людей, то тогда мы не можем считать его несущественным фактором. Тогда оно связано со всей нашей жизнью, тогда оно представляет собой стремление к жизни и к смерти. И действительно: оно способно разрушить или устранить наше влечение к самосохранению, наше стремление к удовольствию, наше чувство реальности, наши моральные чувства. Оно находит способ заявить о себе в самоубийстве, оно управляет нашими дружескими и любовными чувствами, оно позволяет нам переносить голод и жажду и доставляет нам боль, горе, муки на пути достижения нашего триумфа. Чем бы ни наслаждался человек, что бы он ни чувствовал и ни делал, он не может воспринимать это беспристрастно. «Ты менее Макбета, но и больше… Без счастья, но счастливее его», – поют ведьмы в «Макбете». «Разум хитер», – заявляет Гегель. Как‑то Сократ, увидев одного софиста в дырявом плаще, сказал ему: «Юноша из Афин, из дыр твоего плаща глядит тщеславие». Скромность и тщеславие одновременно! Есть ли здесь честная амбивалентность? И разве это не уловка – ехать на двух лошадях, а не на одной, блистать также и скромностью? В double vie поддерживаются обе роли, чтобы помочь достигнуть превосходства. Это подобно тому как биржевой игрок в зависимости от обстоятельств ставит то на повышение, то на понижение – в обоих случаях, чтобы добыть денег, то есть власть. Так, однажды богатый пожилой бизнесмен на мой вопрос, почему он хочет заработать еще больше, если он и так может купить все, ответил: «Знаете ли, это власть, власть над другими!»

Как психолог я мог бы пойти и другим путем. Я мог бы исследовать психологические корни того, почему тот софист предпочел для демонстрации своей скромности порванный плащ. Но тогда я бы сошел на желанную для софиста побочную колею. Я бы упустил из виду его тщеславие. Скорее, я должен выяснить, откуда происходит его тщеславие.

Ведет ли он себя при этом в соответствии с идеалом отца, пряча себя в лохмотья, или в соответствии с так называемым «эдиповым комплексом», или, быть может, в обоих смыслах или ни в одном из этих направлений, – пожалуй, не имеет значения. Известные факты, что кто‑то подражает отцу или ему противодействует, в результате такого мистифицирующего объяснения также не дают нам ничего нового.

Здесь добавляется наше понимание психологической структуры сомнения. Ведь и при сомнении существуют, например, не две разные цели, а одна‑единственная: застой! Это же стремление к превосходству присутствует во всех так называемых нервных симптомах. Словно скрытое тормозное устройство, вмешиваются они в поступательное движение, переводят его на запасный путь и препятствуют исполнению совершенно очевидных требований.

В этих случаях мы также обнаруживаем в качестве дирижера тщеславие, которое может пострадать и опасается этого.

Цель превосходства, установившаяся у невротиков, необычайно высока, она формирует индивидуальность человека, изменяет его логику, эстетические чувства и мораль, навязывает ему соответствующие черты характера, мышление, энергию и аффекты. Ведущая идея его личности определяет его особые манеры и линию поведения, которая словно вечная мелодия пронизывает всю его жизнь. Только тот, кто знает эту линию поведения, понимает смысл каждого отдельного действия. Если вырвать отдельный феномен из подобной взаимосвязи, то он всякий раз будет неправильно понят. Отдельные звуки ничего для нас не значат, если мы не знаем мелодии. Но для того, кому известна линия поведения человека, отдельные явления начинают значить многое.

Из этого также следует: правильно понятые душевные феномены следует трактовать как подготовительные явления, служащие цели достижения превосходства.

Если говорить о происхождении стремления к самоутверждению, то здесь мы не находимся в полной неизвестности. Несамостоятельность и беспомощность ребенка постоянно ведут к развитию у него чувства неполноценности и стремления к его устранению. Неправильное воспитание, неблагоприятная ситуация, врожденные физические дефекты усиливают это чувство неполноценности и вместе с тем стремление ребенка к самоутверждению и власти. В первые годы жизни ребенок сообразно своей ситуации, окружению, своей жизненной энергии и находчивости выискивает шаблоны для своей позиции в жизни. В упрямстве или в послушании он всегда стремится к вершине.

При этом из‑за незрелости детского разума имеется достаточно места для заблуждений. Более того, человеческое поведение не является совершенным, и поэтому нам никогда не избежать ошибок ни в оценке собственного положения, ни в выборе цели. Вдобавок ко всему честолюбивых людей, чересчур удаленных от логики совместной человеческой жизни, от абсолютной истины, то есть от чувства общности, подстерегают конфликты, неудачи и поражения. Таким образом возникает малодушие, которое всегда является заблуждением и в своих различных степенях и аранжированных защитах вторично дает повод к многочисленным заблуждениям. Мы установили, что все невротичные люди – это малодушные честолюбцы и что малодушие детей и взрослых распространяется, пожалуй, на 90 % человечества.

Задача воспитания состоит в том, чтобы воспрепятствовать шаблонам стремления к власти и способствовать развитию врожденного чувства общности. Индивидуально‑психологическое лечение невротичных людей, малодушных честолюбцев, осуществляется через раскрытие их заблуждений, устранение их стремления к власти и усиление чувства общности.

Возможно, у кого‑то возникнет желание поискать в наших воззрениях шаблон и появится мысль, что достаточно знать этот шаблон, например чувство неполноценности и его компенсации, чтобы суметь теперь разгадать все загадки душевной жизни. Но только не следует тут забывать про несметное количество уловок и хитростей, разнообразие которых не меньше, чем разнообразие самой жизни. Основные положения индивидуальной психологии – это не более чем путеводная нить, надежное руководство. Каждый раз путь должен быть пройден самостоятельно, пока темнота не рассеется и, словно по интуиции, исследователю и его объекту не станет ясной взаимосвязь. При депрессии, меланхолии поначалу вообще непонятно, в чем здесь проявляется цель превосходства. Мы попытаемся продемонстрировать это на примере случая «маниакально‑депрессивного помешательства».

Сорокалетний атлетически сложенный мужчина со своеобразной внешностью – вытянутым носом и яйцеобразным лицом – жалуется, что в настоящее время он уже в третий раз впадает в состояние меланхолии. Все вызывает у него отвращение, он не может ничем заниматься, его сон уже восемь месяцев, с тех пор как возникло меланхолическое расстройство, полностью нарушен, как это было и в две другие меланхолические фазы. Дни и ночи напролет он пребывает в печали, ни в чем не находит удовольствия и абсолютно невосприимчив эротически. Все ему кажется ерундой. В 1918 году он заболел манией. Он словно был опьянен шампанским. Он считал, что должен стать спасителем родины, правителем государства, что избран для этого; он даже пытался подготавливать переговоры, разрабатывал грандиозные проекты монументальных строений, пока семья не поместила его в лечебницу для душевнобольных.

Через несколько недель он впал в состояние депрессии, которое продолжалось девять месяцев и полностью прошло, как и нынешнее.

Едва он почувствовал себя лучше и стал подумывать о регулярной работе, как снова возникло маниакальное состояние, которое продолжалось примерно такое же время, что и в первый раз, а затем уступило место меланхолической фазе. За ней почти сразу в третий раз возникло маниакальное состояние, которое сменилось нынешней меланхолией.

Едва ли можно было не заметить форму выражения полного малодушия. Жизненный путь пациента предоставлял достаточно соблазнов для того, чтобы стать малодушным, и соответствующих этому подтверждений. Он рос в семье богатых родителей, а его крестным отцом являлся высокопоставленный государственный чиновник. Его мать, честолюбивая художественная натура, чуть ли не с колыбели считала его несравненным гением и в неимоверной степени дразнила его честолюбие. Ему явно отдавали предпочтение среди остальных братьев и сестер. Его детские фантазии поэтому не знали меры. Больше всего он любил играть в полководца: он собирал вокруг себя мальчиков и сооружал командирский холм, с которого руководил сражениями. Уже в детстве и позднее в школе он болезненно переживал, если что‑либо не давалось ему легко и с блеском. Он начал уклоняться от своих задач и тратить время в основном на работы с глиной. Мы увидим, что эти юношеские игры стали для него исходным пунктом при выборе профессии. Позднее он пошел в армию, но вскоре оставил службу, чтобы посвятить себя изобразительному искусству. Но когда и здесь также он сразу не достиг почестей и славы, он снова сменил род занятий и стал фермером. Некоторое время он заведовал хозяйством своего отца, занимался всяческими спекуляциями и однажды оказался на грани полного финансового краха. Когда из‑за этих рискованных предприятий на него стали смотреть как на сумасшедшего, он вышел из игры и замкнулся в себе.

Тут наступил подъем деловой конъюнктуры послевоенного времени, и все его смело начатые и уже казавшиеся загубленными предприятия стали процветать. Деньги потекли в дом рекой и освободили его от всяких забот. Его престиж, казалось, был спасен. Теперь он мог снова посвятить себя полезной работе. Тут случился маниакальный приступ, который препятствовал какой‑либо деятельности. Хорошие времена он застал уже в состоянии полного малодушия.

Он вспоминает о сильном чувстве предопределения в юношеские годы. Даже мысли о богоподобии подступались к нему. Его комната была украшена картинами с изображениями Наполеона, что можно считать доказательством его стремления к власти. Когда однажды для иллюстрации линии его поведения я сказал ему, что в своей груди он носит образ героя, но, став малодушным, не решается больше подвергнуть его проверке, он принялся мне увлеченно рассказывать, что на дверях своего кабинета поместил изречение Ницше: «Всем, что свято тебе, прошу и заклинаю: не отвергай героя в своей груди!»

В одном из основных вопросов человеческой жизни, профессиональном, мы отчетливо видим прогрессирующее малодушие вследствие неисполненного и неисполнимого честолюбия. Мы можем если не одобрить, то все же понять его. Как обстояло дело со вторым основным вопросом, с социальной привязанностью человека к человеку? Легко можно было предсказать, что также и здесь он должен был потерпеть неудачу, что высокомерие должно было сделать его неконтактным, а потому по большому счету он никого не любил и никому не сострадал в своем изолированном положении. Даже братья, сестры и его товарищи становились рядом с ним такими же холодными, как он сам. Лишь иногда в начале нового знакомства он проявлял некоторый интерес, чтобы вскоре опять отстраниться. Он знал людей только с плохой стороны и держал их на расстоянии. Эта его черта и цель превосходства проявлялись также в гротескных, резко заостренных формах.

В третьем основном вопросе жизни он потерпел тяжелое поражение. Пожалуй, он никогда не любил и относился к женщине только как к объекту своих желаний. Случилось так, что в молодые годы он заболел сифилисом, к которому незаметно добавился табес. Это в немалой степени обусловило его последующее малодушие. Теперь он считал, что не может достичь успеха, какой имел прежде в спортивных состязаниях (он занимался фехтованием, плаванием и альпинизмом) и у женщин.

Отдалившись от людей, он, словно чужак в этой жизни, находился теперь в одиночестве. Понять свое заблуждение, изменить что‑либо он был неспособен. Несомненно, мешали ему в этом также гордость, герой в его груди. Таким я его и застал – человеком, который после блестящего и даже фанатичного начала всегда сбавлял обороты, как только его честолюбие начинало испытывать страх.

Когда я понял ритм его жизни, его возникновение под давлением честолюбивого стремления, мне также стало понятно, что все его психические проявления должны были протекать в соответствии с этим ритмом. Чтобы это проверить, я попросил его продемонстрировать мне свой почерк.

Даже неискушенному графологу здесь очевидно интенсивное начало и постепенное уменьшение величины букв в каждом слове. Столь же наглядно удаленные полюсы линии его поведения проявляются в выборе материалов, которым он хотел придать пластическую форму. Он хотел изобразить солнцепоклонника, простирающего руки ввысь, и печаль, склоняющуюся низко к земле и оплакивающую потерянное счастье. Тем не менее он так и не приступил к наброскам. Его честолюбие продолжало жить, но стало бессильным и затаилось.

Все, что еще могло создать это ставшее импотентным честолюбие, как только был утрачен контакт с внешним миром, проявилось в аранжировке его психоза. Он начинается с маниакального затакта, который с шумом хочет доказать решимость действовать, но своим неистовством и противоречием логике выдает нам как раз малодушие. Пациент опьянен своим властолюбием и вынуждает окружение поправлять его, опекать и сдерживать, на что сам больной уже не способен, поскольку уязвленное честолюбие не терпит никаких действий в духе common sense[10].

Затем под давлением линии его жизни следует уменьшение расхода энергии. Малодушие отчетливо проявляется в меланхолической фазе. Но где его честолюбие? Все стало пресным. Ничто не может его взволновать, порадовать, ничто на него не действует. Он держится по отношению к другим холодно и отстраненно, как это уже бывало в его юные годы. Ничтожность всего земного, бесполезность всех людей и человеческих отношений – все это месть уязвленного честолюбия, с которым он уклоняется от любого влияния, его отвергая.

И чем больше он жалуется на это обесценение, тем более явным он его делает. Вместо того чтобы возвысить себя, он принижает других. Ошибочно завышенной цели раннего детства действительность уготовила неразрешимые трудности. И только на игры и фантазии, успехов в которых можно было легко и быстро достичь, хватало его мужества и терпения. По меркам индивидуальной психологии он всегда относился к типу малодушных людей. Его маниакально‑депрессивное помешательство является выражением усилившегося малодушия при оставшемся неизмененным ритме его поведения.

Наше описание маниакально‑депрессивного пациента выявило вполне однородную картину. Высокий уровень, на который уже в первые детские годы возвела его изнеживающая мать, помутил его взгляд на действительность, навязал ему мысль всегда претендовать и надеяться только на первое место как принадлежащее ему по заслугам! Дома, до школы, а потом и после школы ему удавалось его занимать благодаря исключительному положению семьи и с помощью матери, предпочитавшей его остальным братьям и сестрам. К школе же, вследствие своих честолюбивых ожиданий и неготовности к задачам, которые ставили ему другие, а также из‑за недостатка чувств общности и товарищества он был подготовлен плохо. Поэтому вскоре он отодвинул учебу на задний план, считая ее слишком сложной. Долгие годы сохранявшийся энурез свидетельствовал о его желании заставить свое окружение, прежде всего мать, заниматься его персоной также и ночью и разоблачил его несамостоятельность и страх перед будущим.

Он вступил в жизнь плохо подготовленным, уже склонным избегать трудностей, легко утрачивал мужество перед поставленными задачами, но был наделен неслыханным честолюбием, считал себя способным без труда осуществить властолюбивые мечты своей юности и без напряжения, словно при помощи небесных сил, превзойти все ожидания матери по поводу своего величия.

Но факты жизни оказали сопротивление. Трижды, терпев фиаско, он оставлял свою должность. Избегая серьезной любви, он впал в банальность эротики и приобрел сифилис. Для него наступили черные дни. Табес, признание его непригодным к армии и грозившая семье потеря имущества из‑за его фантастических проектов подорвали остатки его сил. Когда вопреки всем ожиданиям в безумии конъюнктуры войны и мира его предприятия обрели новую жизнь и стали расцветать, его воля была уже парализована.

Однако призыв к новым действиям достиг его слуха. Неспособному к серьезной работе, ему удался только экстатический угар, опьянение воли, усиленный героический затакт прежней направляющей линии, которая, как обычно, стремилась внезапно прерваться. Мания сменилась меланхолией. Когда она постепенно стихла – для нас, индивидуальных психологов, это означает: когда, как это обычно бывает после поражений, вновь начало крепнуть его мужество, – он не слышал ничего, кроме дружеских слов своего психиатра, которые призывали его к работе и предвещали выздоровление. Он снова откликнулся на призыв к работе и снова будучи недостаточно подготовленным, не обладая достаточным мужеством. И тут во второй раз им овладела мания.

С подобающей скромностью, но решительно мы хотим заявить, что только индивидуально‑психологический метод мог бы предотвратить второй приступ. Этот человек был болен не только в период своего маниакально‑депрессивного помешательства. Данное состояние являлось лишь форсированным выражением прежней направляющей линии; он был болен, лишен мужества и обременен глубоким чувством неполноценности и в свои внешне здоровые дни. И стоило ли направляться из тыла на фронт жизни?

Когда вторая меланхолическая фаза длилась уже почти столько же, сколько первая, он услышал об одном психиатре, который особенно подчеркивал «сифилитическую основу» циклотимии и брался за ее лечение. Он подвергся также и этому противосифилитическому лечению. Врач и пациент видели, что меланхолия исчезает. Но тут снова, чуть ли не сразу, возникло маниакальное состояние.

Я принял пациента, когда его меланхолия продолжалась уже примерно пять месяцев. По аналогии с прежними приступами ее окончания можно было ожидать через два месяца. Но для меня вопрос состоял не в том, чтобы прекратить меланхолию. Я четко видел свою задачу.

Скорее, мне требовалось время, чтобы исправить его заблуждения, его ошибочный образ жизни, созданную им самим направляющую линию. Но если я не хотел рисковать четвертым маниакальным приступом, прежде чем отправить пациента в жизнь, я должен был сначала придать ему мужества. После трехмесячного лечения мы с пациентом расстались. Его меланхолия исчезла, он мог уже получать удовольствие от жизни, совершал небольшие походы в горы и вполне мог проводить время в обществе.

Я успокоил его в отношении чувства неполноценности. Он не стал убежденным приверженцем индивидуально‑психологической теории равенства, но явно приобрел больше мужества и усвоил различие между мужеством и маниакальной суетой. Уже год как его оставили приступы. От людей из его окружения я слышал, что он чувствует себя хорошо и лишь немного ленив и малодушен. Ему по‑прежнему недоставало мужества.

Новое из того, что мы можем показать на этом примере, хотя мы пока и не претендуем на обобщения, состоит в первую очередь в следующем: клиническая картина психического заболевания – это далеко не все, на что должны обращать свое внимание психологи и терапевты. Скорее, мы можем показать, что клиническое заболевание полностью соответствует направляющей линии пациента, что оно обнаруживает своеобразный стиль, сформировавшийся в лучшие дни пациента, что оно устремлено к его прежней цели и что его следует понимать как усиленную защиту от поражений. В этой аранжировке, возникающей большей частью из‑за исключения нормальных жизненных отношений, пока, наконец, все более не затрагиваются и не обесцениваются также и логические связи, всегда выражаются застарелое чувство слабости и малодушие пациента. Но точно так же, как в жесте страха индивид каждый раз демонстрирует, помимо прочего, защитные и оборонительные движения, так и в экстазе мании проявляется очевидная каждому (а в обесценивании всего человеческого при меланхолии более завуалированно) цель превосходства.

В качестве второго важного факта мы подчеркиваем, что заболевание во всей полноте проявляется в фазе наибольшего малодушия, что это малодушие является понятным, хотя и неоправданным (поскольку пациент, наверное, был склонен к малодушию с давних пор, но для малодушия никогда не бывает полностью достаточной причины), и что в возникновении болезни каждый раз нужно искать также и субъективную причину.

В качестве третьего, наиболее важного для динамики и особенно для терапии факта мы можем констатировать, что уже нельзя довольствоваться прекращением приступа и ждать рецидива. Задачу следует решать конкретно в направлении того, чтобы больной начал относиться к своему в высшей степени выраженному малодушию как неоправданному. На основании данного и многих других случаев мы можем с определенной долей уверенности утверждать: рецидивирует не болезнь, а малодушие! Подготовка больного к дальнейшей жизни в значительной мере должна опираться на этот тезис.

В определенном смысле все невротики являются жертвами заблуждений культуры. Последние возникли отнюдь не случайно, а проистекают из неудовлетворительной организации человеческого общества. Если сделать заключительные выводы из предыдущих рассуждений, sine ira et studio, как это подобает науке, то мы должны будем сказать: только тот защищен от малодушия и сопутствующих явлений, то есть также от невроза и психоза, кто проникся мыслью о равноценности всех здравомыслящих людей . Неравноценными являются только достижения, но они определяются подготовкой и решительностью. Настоящую энергию никогда нельзя получить только из предрасположенности, ее дает мужественная борьба с трудностями. Кто преодолевает, тот и побеждает!

Дата добавления: 2018-10-25; просмотров: 182; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!