Глава 6. РАКАНА (Б. ОЛЛАРИЯ). ДОРАК
400 год К. С. 10-й день Зимних Скал
1
Первый нож вошел в дерево в паре ладоней от клинков Шеманталя, второй просвистел мимо ствола и свалился на подмерзшую землю. Котик с радостным лаем притащил опозорившемуся хозяину его собственность, Марсель потрепал пса по внушительному загривку, велел лечь, чихнул и швырнул в несчастное дерево очередную пару. Правый клинок угодил куда надо, левый, к вящей радости волкодава, снова шлепнулся в кусты.
— Не бывать мне Леворуким, — признался виконт, разглядывая истыканную липу.
Варастийская наука была сложной, но увлекательной, а делать все равно было нечего. «Полномочный представитель Фомы», везший ответ на лестное и щедрое предложение тараканьего Величества, «доберется» до здешних мест в лучшем случае через неделю. Ответ от родителя мог бы прийти и позавчера, но папенька с помощью не спешил, книг в «Красном баране» отродясь не водилось, а чернявая подавальщица, поразившая молодого Шеманталя в сердце и ниже, Марселя не вдохновляла, равно как и ее неразлучная подружка. От безделья виконт обучал ржущих адуанов изящным манерам и терзал старую липу, благо та молчала, а по вечерам писал в Фельп. Утром письма отправлялись в печку, а виконт в обществе Котика и адуанов — в придорожную рощу, махать клинком и метать ножи. Толстеть по здравом размышлении Валме раздумал: Альдо, будь он хоть трижды Раканом, весной сгинет, а от воцарившегося пуза так просто не избавишься.
|
|
— Капитан! — завопили сзади. — До вас приехали! Спрашивают!
Котик гавкнул и завилял обрубком хвоста, Марсель оглянулся. На тропинке стоял капрал Жервез и размахивал руками, что твоя мельница.
— Кто приехал? — Виконт взял из собачьей пасти нож. — Откуда?
— Из Валмона, — сообщил капрал, — важные такие, большие, сами не ходют. В вашей спальне расположились, заказали обед. Вас требуют!
— Так я и дам себя съесть, — возмутился Марсель, хватая Котика за ошейник. Пес еще не знал, что за знакомство ему предстояло. Папенька. Собственной персоной. Получил письмо и приехал наставлять.
— Если он привез астры, — объявил Марсель адуану и собаке, — я скормлю их корове.
Капрал открыл рот и чихнул, в ответ пес радостно гавкнул. Еще бы, Котиков родитель интереса к многочисленному потомству не выказывал. Валме пригладил забывшие о куафере патлы и поправил шейный платок. Встречу с неизбежностью оттягивать глупо: неизбежность нужно побыстрей проглотить и зажевать чем-нибудь соленым.
— Вина ему подали? — осведомился виконт, прикидывая, брать собачку с собой или оставить на улице.
— Они с собой привезли, — благоговейно произнес Жервез, — и вино, и пулярок, и голубей в ящиках. И еще сыр в бочонке.
|
|
Точно папенька. Когда же старый греховодник последний раз выбирался из дому? Воистину грядет что-то жуткое. Марсель сунул Котика адуану:
— Придержи, а то как бы чувств не лишился.
— Сударь? — не понял капрал, но ошейник ухватил. — Как это?
— От благоговения, — пояснил Марсель, взлетая по лестнице сквозь ширящийся аромат мускатного ореха и майорана. Надо полагать, повар уже приступил к пуляркам.
— Вас ждут, — объявил батюшкин камердинер, распахивая дверь.
— Представьте себе, Дави, — шепнул на ходу Валме, — я так и предполагал.
Папенька возвышался за столом многозначительной горой. По правую руку графа лежал носовой платок размером с небольшую скатерть, к креслу была прислонена до боли знакомая трость с рукоятью в виде головы гончей. Внутри трости находился клинок, о чем знали лишь избранные и покойные.
— Я получил перехваченного вами кобеля, — возвестил родитель, — и остался весьма недоволен. Неудачная порода, мерзкая стать, отвратительное воспитание и дурные привычки. Вы были совершенно правы, отсылать подобное животное великому герцогу Ургота — верх неприличия.
— Счастлив вашим одобрением, — почтительно произнес Марсель, становясь на колени и целуя похожую на подушку для булавок руку, — и еще больше счастлив видеть вас. Вы оставили собаку при себе?
|
|
— Я отослал ее на север, — сообщил граф, — бергеры неплохо управляются с самыми капризными псами. Встаньте, пройдите к порогу и повернитесь.
— Охотно, батюшка, — откликнулся почтительный сын, маршируя к двери, сквозь которую, предвещая грядущий обед, текла майорановая струя. Папенька обожал майоран и мускатный орех, маменька предпочитала кориандр и базилик, а сын пристрастился к чесноку.
— Странное зрелище, — задумчиво протянул граф, разглядывая сына и наследника, — если б не портрет Готье Шапри, можно было бы прийти к выводу, что ваша матушка не была столь добродетельна, как мне казалось. Несчастный Ив! Всю жизнь скрывать животы и на старости лет оказаться перед необходимостью противоположного.
— Вы привезли Ива? — не поверил своим ушам Марсель. — А кто же будет шить вам?
— Снимите камзол, — выпятил губу граф, — и повернитесь еще раз. Медленней.
— Буду счастлив, — провозгласил Марсель, вскидывая руки, словно кэналлийский танцор. «Эве рэ гуэрдэ сона эдэрьенте»… Какой дурью они тут маются. — Батюшка, у вас есть новости из Олларии?
|
|
— Вы нетерпеливы, сын мой, — огромное тело укоризненно колыхнулось, — крайне нетерпеливы. Я недоволен.
— Нетерпелив, — согласился Марсель. — Вы бы тоже стали нетерпеливы, окажись в Багерлее не Ворон, а Рафиано.
— Я не могу ваше утверждение опровергнуть, — покачал головой граф, — как и подтвердить, поскольку экстерриор покинул столицу и находится вне опасности, но терпение следует воспитывать. Я расскажу вам про Олларию, но сначала извольте выслушать про Хёксберг.
2
Катари, его любовь и его королева! Сейчас она выйдет… Вот из этой самой бледно-розовой двери.
— Не знаю, Дикон, — сюзерен задумчиво перебирал королевскую цепь, в последнее время это стало у него привычкой, — право не знаю, стоит ли брать тебя с собой… Катарина Оллар странная женщина, очень странная.
— Она не странная, — тихо сказал Ричард, — она святая.
— Весьма вероятно, — подмигнул Альдо, — но, согласись, святость в наши дни выглядит странно. Я мог освободить ее и засыпать драгоценностями, а она не хочет. Вернее, хочет, но сама себе не позволяет. Вбила в головку, что не может оставить мужа, пока он в Багерлее, а куда прикажете его девать? Алва связал нам руки, хотя это и к лучшему.
— К лучшему? — не поверил своим ушам Ричард.
— Именно. Алва должен умереть раньше Оллара, иначе по милости Эрнани Трусливого мы получим новую династию. Ладно, Дикон, иди, уговаривать даму признаться в супружеской неверности проще наедине.
— Катарину принуждали!
— Разумеется, — удивился сюзерен, — а что это ты так разволновался?
— Госпожа Оллар счастлива видеть Его Величество, — объявила необъятных размеров дама в кремовом платье. Хорошо, не та белобрысая дуэнья, что промывала ему щеку. Против самой женщины Дикон ничего не имел, но любое напоминание о выходке Айрис было невыносимо.
— Ваше Величество, герцог Окделл. — Катари замерла в дверном проеме, испуганно косясь на государя. Голубые глаза королевы стали еще больше, осунувшееся личико было снеговым. — Что-то случилось?
— О, ничего, уверяю вас. — Сюзерен подвел Катари к креслу. Это была обычная вежливость, не более того, но сердце Дикона бешено застучало. — Умоляю, садитесь.
— Благодарю, — попыталась улыбнуться Катари. — Прошу меня простить, я видела дурной сон… И потом не могла уснуть.
— Это вы нас простите, — возразил Альдо, поднося к губам фарфоровые пальчики. Как же ей идет черный, даже больше, чем голубой! Для олларианцев черный — знак траура, для Окделллов — один из фамильных цветов. Его можно носить и в счастье.
— Вам вернули все пропавшие драгоценности? — Сюзерен об этом прекрасно знал, но сложный разговор начинают издалека.
— Да, Ваше Величество, — тихо произнесла королева, — почти все. Я сожалею лишь об одном камне. Алая ройя как нельзя лучше пошла бы молодой герцогине Эпинэ.
— Не сожалейте, — улыбнулся сюзерен, — у невесты Повелителя Молний и сестры Повелителя Скал недостатка в драгоценностях не будет. Клянусь вам.
— Я не сомневаюсь в щедрости Вашего Величества. — Руки Катари комкали кружевной платок, а Ричард видел лето и ветку акации. — Но Айри дорога мне. Я хочу сделать ей подарок, чтобы она… помнила о нашей дружбе.
— Окделлы не забывают друзей. — Альдо подмигнул Дикону. — Не правда ли, герцог?
— Да! — выкрикнул Ричард и понял, что кричать не следовало. — Разумеется, Ваше Величество.
— Я многим обязана вашей сестре, Ричард. — Белое кружево в белых пальцах и ни одного кольца. — Самое главное, я обязана ей верой в верность. Айри меня научила очень многому. Мне очень грустно, что вы в ссоре, но вашему отцу было бы еще больнее.
Если б они были наедине, юноша нашел бы, что ответить, но сюзерен только начал разговор, и он был прав, до времени оставив ройю у себя, — Айрис такого подарка не заслуживала!..
— Никакой ссоры нет, — решительно объявил сюзерен, — все давным-давно забыто, так ведь?
— Конечно, — выдавил из себя Дикон, — я больше не сержусь на Айрис.
— Я попрошу вашу сестру ответить тем же, — наклонила голову Катарина, — нас слишком мало для ненависти.
— Сударыня, — голос Альдо напряженно зазвенел, — я прошу вас оказать нам одну услугу… Не скрою, мы очень на вас рассчитываем.
Катарина не ответила, только подняла глаза, голубые, как небо над старым аббатством.
— Сударыня, — повторил сюзерен, — не знаю, известно ли вам… Мы решили судить герцога Алва, и судить открыто. На совести этого человека множество преступлений, они не могут оставаться безнаказанными. Вы были свидетельницей многих его злодеяний, и вы уцелели. Мы просим вас стать на сторону обвинения.
— На сторону обвинения? — переспросила Катари, сжав платок. — Нет.
— Поймите, — сюзерен не удивился, он ждал этого, — то, что мы ждем от вас, не оскорбит честь эории. Я знаю, вы восхищаетесь Беатрисой Борраска, бросившей обвинение своему мучителю. Ваше мужество, да простится мне такое слово по отношению к прекрасной женщине, стало легендой. Не бойтесь, скажите правду, этого требует справедливость. Этого требует память Окделлов, Эпинэ, ваших братьев.
— Я не боюсь. — Катари отбросила свой платок и встала. Губы ее дрожали. — Я не боюсь. И я не стану говорить!
— Закатные твари, почему?! — Альдо тоже вскочил, теперь мужчина и женщина стояли лицом к лицу. Святой Алан, он же все еще сидит!
— Почему вы не хотите сделать то, что велят справедливость и честь? — глухо спросил сюзерен. — Неужели слухи о вашей любви к кэналлийцу правдивы? Простите, если я оскорбил вас.
Королева молча покачала головой, ее губы совсем побелели.
— Так почему же? — Сюзерен протянул руку, намереваясь усадить собеседницу в кресло, но Катари отступила.
— Потому что я знаю, что такое Багерлее, — просто сказала она, — а вы не знаете.
— При чем здесь это? — Альдо оглянулся, и Дик прочел во взгляде сюзерена недоумение. — Ричард, ты понимаешь, о чем речь?
— Нет. — Юноша и вправду не понимал. Катари не умеет лгать, и она не любит Ворона, не может любить!
— Видите, сударыня, — к Альдо вернулась его всегдашняя галантность, — герцог Окделл тоже не понимает. Мы умоляем объяснить нам ваше упорство.
Катарина судорожно вздохнула, тонкая рука метнулась к цепочке с эсперой.
— Меня должны были судить. — Голубые глаза смотрели мимо короля, то ли в окно, то ли в глаза Создателю. — Манрики приходили к тем, кто знал меня… Так же, как вы ко мне. Они хотели того же — суда.
Ваша сестра, герцог Окделл, сказала «нет». И госпожа Арамона с дочерью, и младшая Феншо… Как я могу сделать меньше их? Я не предам человека, который спас моего супруга ценой своей свободы, а теперь я вижу; что и жизни.
— Катари. — Как она может ставить свою жизнь вровень с жизнью Фердинанда?! — Катари, вспомни, что ты говорила о Вороне! О том, что он делал с тобой… Как ты можешь его защищать? Он…
— Ричард Окделл, — она почти шептала, но это было громче всех криков Айрис, — стыдитесь! Ваше Величество, я была откровенна с сыном Эгмонта. Я говорила с ним как с другом, доверившись чести Повелителей Скал. Я была королевой, он — сыном мятежника. Сейчас все изменилось: Ричард Окделл — друг Вашего Величества и цивильный комендант столицы… Я — жена узника Багерлее. Мне не место в столь блистательном обществе.
3
— Вы верите этим сказкам? — Марсель заставил себя пожать плечами и проглотить пару маслин. Завопи он от радости, папенька бы не понял, и потом, сплетня была слишком хороша, чтоб оказаться правдой. — Но если Ворон топил «гусей» в Хёксберг, кто рубил змея в Олларии?
Отец щедро полил острым маслом привезенный из Валмона мягкий сыр (другого он на памяти Марселя не ел).
— То, что произошло у эшафота, мог сделать только Алва, значит, это был он, но люди склонны принимать желаемое за действительное. Ракану придется доказывать, что Кэналлийский Ворон у него в руках. Уверяю вас, узурпатор покажет пленника, по крайней мере, послам. Надеюсь, вы знаете, кто является дуайеном Посольской палаты?
— Ургот. — Ворон в Багерлее, а не в Хёксберг, а ведь чуть было не поверилось. — Маркиз Габайру.
— Исключительно достойный человек, — кивнул Валмон, смакуя сыр. — Я встречался с ним в юности. Тогда вся Оллария лежала у ножек Клотильды Дюмэль, а мы с Габайру и тогда еще не Бонифацием предпочитали лежать не у ножек, а между… Увы, Бонифаций променял Кло на совершенно никчемное создание, за что и поплатился. Как вы его нашли?
— Он… — Марсель замялся, подыскивая слова, — внушителен, хоть и не так, как вы.
— Он младше на четырнадцать лет, — наставительно произнес папенька. — Я написал о вас маркизу Габайру.
— Вы желаете, чтобы я отвез письмо?
— Разумеется, нет. Ведь я лишил вас наследства за дезертирство и переход в урготское подданство.
— Значит, я дезертировал? — уточнил Марсель. — Что ж, я так и думал. Армия — пренеприятная вещь. Утренние вставания, отсутствие горячей воды, какие-то приказы… Я с трудом дотерпел до Урготеллы и понял, где мое место.
— Не пытайтесь обмануть собственного отца, скрывая истинную подоплеку своего отвратительного поступка, — строго произнес граф Валмон. — Вы, будучи пьяным, разгласили интимную тайну герцога Алва, испугались его мести и бросились за спасением к Фоме.
— Какую тайну? — навострил уши виконт. — И кому именно я ее разгласил?
— Разумеется, урготам, — подивился отец, отодвигая опустошенную тарелку. — Если б вы разгласили тайну гайифцам, то стали бы подданным Гайифы.
— Не стал бы, — возразил Марсель, подворачивая манжеты, — мне не нравятся мистерии.
— Это у нас фамильное. — Батюшка поднял крышку и зажмурился, вдыхая запах пряного мяса. — Все Валмоны — бабники, но разговор о Гайифе беспредметен. Вы уже стали урготом, а я, получив письмо Шантэри, от вас отрекся. Вернуть титул вы можете только при помощи Ракана.
— Я добьюсь расположения Его Величества, — пообещал Марсель. — Братья знают о моем позоре?
— О нем знают все, кому нужно, — объявил папенька и вырвал пулярке ногу, — иначе какой же это позор? Кстати, чтобы вернуть наследство, вам предстоит раскрыть тайну Алвы еще и Ракану.
— Но что же я разгласил такого, — нахмурился лишенный наследства виконт, — чего не разгласили сам Ворон и господин Штанцлер?
— Ракан одержим гальтарской древностью, — все еще крепкие зубы впились в мясо, брызнул сок, — это даже… собаки знают. При этом он полный невежда, но никогда в этом не признается.
— Зато Фома не одержим ничем, кроме выгоды. — Марсель последовал родительскому примеру, лишив покойную птицу второй конечности. — Он за древнюю тайну меня не удочерит. Ургот спал и видел выдать дочь за Алву, очень надеюсь, что он не проснулся.
— И не проснется, — успокоил папенька, берясь за бокал. — Ракан не увидит ни принцессы, ни меча, но услышать может многое. В том числе и от вас.
— Постараюсь не обмануть ничьих ожиданий, — заверил Марсель и вгрызся в доставшуюся ему ногу, — ни ваших, ни Фомы, ни Ракана. Я сделаю всё, чего от меня ждут все.
— Нет, вы сделаете всё, чего от вас НЕ ЖДУТ. Между прочим, Бонифаций и Рафиано уведомили меня о ваших военных успехах, а граф Шантэри — о дипломатических. Видимо, я должен вами гордиться, — задумчиво произнес граф, — однако петь на палубе вражеского галеаса неразумно. Что именно вы пели?
— Романс о розах. — Виконт едва не бросил кость под стол, но вовремя вспомнил, что Котик внизу. — К сожалению, у меня нет при себе лютни, а петь без сопровождения я могу только в бою.
— Я бы не назвал вас хорошим певцом, — выпятил губу отец, — скорее, посредственным, а Валмоны если что-то делают, то делают лучше всех. Шантэри советует вам избрать дипломатическую карьеру, я склонен с ним согласиться.
— Мой долг, — нашелся виконт, — служить моему новому сюзерену там, где он сочтет нужным. И так, как сочту нужным я.
— Вы стали дерзки и самоуверенны, — отрезал отец, — а ваши письма были редкими и неполными, что усугубляет вашу вину, но вы отлучены от дома, и это больше не имеет значения. Кстати, запомните: заверенные копии моего завещания хранятся у графини Савиньяк, епископа Бонифация и экстерриора Рафиано; а теперь потрудитесь спуститься вниз и проверить, заложена ли карета.
— Жабу его соловей, — растерялся Марсель. — Вы не будете ужинать?
— Я не одобряю кровосмешения, тем более столь омерзительного. — Граф пожевал губами и хлебнул кипяченой воды, готовя язык для нового вина. — Потрудитесь впредь следить за срывающимися с вашего языка образами. Да, я еду прямо сейчас. Я не могу надолго покидать Валмон: астры и кэналлийцы требуют неусыпного внимания, кроме того, я взял слишком мало оливкового масла. Его хватит только до Савиньяка.
— Вы намерены навестить графиню?
— Разумеется. — Кустистые брови взмыли вверх. — Уж не думаете ли вы, что я выбрался из дома ради случайной встречи с запятнавшим мое имя отпрыском?
— Не думаю, — поспешил заверить запятнавший отпрыск. — В таком случае я не передаю свой поклон и свое восхищение госпоже Арлетте?
— Оставьте их при себе, — отрезал Валмон-старший, — вместе с сундуками, которые находятся в вашей комнате. Пяти тысяч таллов на первое время вам хватит, а дальше извольте жить за счет вашего нового короля. Не забудьте рассказать Жозефу и Титто, на что похож Фельп.
— Вы их привезли? — Воистину, родитель превзошел сам себя. — Должен ли я выплатить им жалованье за время своего отсутствия?
— Все ваши долги погашены, — пухлая рука поднесла бокал к самому нижнему из трех подбородков, — но их было подозрительно мало. Вы перестали играть?
— Не перестал, — выдержать с отвычки отцовский взгляд было непросто, — но я больше не играю на деньги.
— Я не возражаю против ваших новых игр. — Бертрам Валмон сделал маленький глоток, снова пожевал губами и, досадливо сморщившись, поставил бокал. — Еще не отдышалось… Какова ставка, таков и выигрыш, но, если вы проиграете, я буду вами очень недоволен. Очень. Запомните, у меня нет ни малейшего желания по вашей милости переписывать завещание.
Глава 7. РАКАНА (Б. ОЛЛАРИЯ)
400 год К. С. 10-й день Зимних Скал
1
«Графиня Дженнифер Рокслей, — читал Ричард из-за плеча сюзерена, — граф Август Штанцлер, советник Маркос Гамбрин, казарон Бурраз-ло-Ваухсар из рода Гурпотай, барон Глан, барон Вускерд, барон Капуль-Гизайль, теньент Артюр Рюшен, капрал Джереми Бич, Фердинанд Оллар, Раймон Салиган…»
Будущие свидетели обвинения. Место Дикона было среди них, но Окделл, как и Придд, и Эпинэ, — судья и не может свидетельствовать. Юноша был рад этому обстоятельству, одно дело — признать преступника виновным и совсем другое — рассказывать о том, что ты видел и не смог изменить.
— Герцог Окделл, — негромко окликнул Альдо. — Бич еще не вернулся?
— Нет, Ваше Величество. — Камердинера ждали еще четвертого дня, но Джереми не появился, и в голову лезло самое худшее. Святой Алан, ну почему верные гибнут первыми?
— Может ли кто-то из ваших людей заменить Джереми Бича? — деловито осведомился барон Кракл.
— Эндрю Нокс, — с неохотой произнес Дикон, чувствуя себя могильщиком, — но Джереми к генералу Люра был ближе всех.
— Впишите Нокса, — распорядился сюзерен, — и сегодня же с ним переговорите.
— Да, Ваше Величество. — Старейшина Совета провинций аккуратно записал имя и поставил точку. — Госпожа Оллар не будет давать показания?
— Она дурно себя чувствует, — не солгал, но и не сказал всей правды Альдо. — Не забудьте послать в Тарнику за Темплтоном.
— Уже послано, — заверил Кракл, — я жду виконта к вечеру.
— Хорошо. — Альдо протянул руку за очередной бумагой. — Когда поговорите с Темплтоном, передайте ему приглашение герцога Окделла.
Дуглас до сих пор ничего и не знает. Ни о смерти Удо, ни об исчезновении тела. Сюзерен решил, что Борн пришел в себя и сбежал, но он не держал еще теплую руку и не пытался слушать сердце. Удо умер, и его тело кто-то унес. Кто-то знающий дом и имевший ключи, скорее всего Хуан.
Сегодня замки заменят, но думать следовало раньше. Успокаивало одно — никаких потайных проходов в особняк не существовало, иначе посланный за подмогой в Октавианскую ночь кэналлиец не выбирался бы через крыши. Не этой ли дорогой пришел ночной гость? Но тело через крышу не утащить. Спрятали в подвалах или в служебных постройках? Дальние конюшни стоят пустыми. Может быть, там?
Альдо дочитал документ до конца, поставил подпись, присыпал песком.
— Кракл, вы хорошо представляете ваши обязанности? — устало спросил он. — Вам досталось непростое дело.
— Ваше Величество, — с чувством произнес косой барон, — я понимаю всю меру возложенной на меня и графа Феншо ответственности.
— Нет, вы не понимаете, — король пододвинул Краклу бумаги, — и не можете понимать. Суд, на котором вы, согласно должности, председательствуете, войдет в историю. Нужно подвести черту под преступлениями Олларов и их пособников, главным из которых является герцог Алва, но все должно быть законно! Вы слышите меня? Даже Кэналлийский Ворон имеет право на справедливость. Кто согласился его защищать?
— Увы, Ваше Величество, — вздохнул супрем Кортней, — никто из судебных защитников не решился принять на себя эту миссию. Рискну предположить, что адвокаты боятся делать свое дело хорошо и не хотят делать плохо.
— Что ж, — нахмурился Альдо, — назначим защитника нашим указом, но по вашему выбору. Вы должны довести до его сведения, что следует бороться за обвиняемого, а не против. Найдите лучшего, нам не нужна игра в поддавки.
— Справедливость Вашего Величества вызывает восхищение, — негромко произнес старейшина.
— Значит, восхищайтесь, — пошутил Альдо, — но не здесь. До свидания, барон. Жду вас послезавтра с примерными показаниями.
Кракл с Кортнеем ушли, сюзерен зевнул и забарабанил пальцами по резному подлокотнику.
— Что ж, — заметил он, — будем надеяться, Штанцлер скажет то, что отказалась говорить госпожа Оллар, хотя ему поверят не все. Эпинэ не поверит.
— Робер злится на эра Августа, — объяснил Ричард. — Из-за истории с кольцом.
— Я бы тоже злился, — заметил сюзерен. — Ничего нет гаже обвинения в том, чего ты не делал, а у Робера упрямства не меньше, чем у его кузины. Кстати! Пусть он к ней съездит. Может, до святой Катарины дойдет, что другие скажут больше и хуже, чем она.
— Альдо. — Катари перестала его понимать, но он ее не оставит и не предаст. — Не надо так шутить. Ее Be… Катарина Ариго не может иначе.
— Я не шучу, — живо откликнулся Альдо. — Катарина — ослица, но святая. Не видел бы — не поверил. Там, на каминной полке, заметки твоего приятеля Придда, давай их сюда.
Ричард подал, хотя дорогая бумага казалась липкой. Ровные строки сами лезли в глаза:
«… Повиновение государю! Я восстановил по памяти слова известной песни, как ее записали в Доме Волн, но не могу поручиться за точность перевода с гальтарского. Кроме того…»
— Никак руки не доходили, — пожаловался сюзерен, проглядывая первый лист, — а ведь эта песенка, готов поклясться, важней ерунды, которой мы занимаемся. Ты сколько куплетов знаешь?
— Два, — пробормотал Дикон. Песню он слышал от Ворона, но сказать об этом язык не поворачивался.
— Придд говорит, был двадцать один куплет, — задумчиво протянул Альдо, протягивая Дику прочитанные листы. — Глянь, ты эти знаешь или другие?
Зимний ветер бьет в лицо…
Первый раз он увидел этот почерк, когда Спрут передал письмо от Катари. Они еще не были врагами, но уже не стали друзьями.
Помни!
Замыкается кольцо,
Помни!
О проклятии отцов
Помни!
Дик торопливо пробегал одновременно знакомые и незнакомые строки, сквозь которые рвался сумасшедший гитарный бой. Робер никогда не пел — и вдруг вырвал у Дейерса лютню…
Звон столкнувшихся клинков
Помни,
Силу лжи и правду снов
Помни,
О проклятии веков
Помни…
Рокэ пел иначе, и Робер тоже; каждый из Повелителей знал свою часть загадки, но что пели в Доме Скал? Песня исчезнувшего Ветра звучит, а голос Скал затих, это несправедливо! Матушка гордится, что в Надоре все как при Алане Святом, но сохранить оружие и одежду не значит сберечь главное…
Зов погасших маяков
Помни,
Стон друзей и смех врагов
Помни,
О проклятии богов
Помни!
Неужели это голос создавших Кэртиану? Их воля и завещание, предназначенные последнему из Раканов? Четыре строфы Волн, четыре — Молнии и две, которые помнит Ворон… Остальные пропали. Нужно написать Налю, пусть обыщет Надор, хотя документы и книги отца вывезли. Значит, нужно искать в столице.
Пепла тьму и свет снегов
Помни,
Крик пылающих мостов
Помни…
— Проклятье! — Сюзерен с силой швырнул то, что читал, об пол, бумаги, разлетевшись веером, засыпали ковер. — Закат побери эту тварь!
— Альдо! — Дик зачем-то схватился за кинжал. — Что с тобой?
— Читай, — король сунул в руки вассалу смятый лист, — только про себя!
Почерк казался знакомым, Дикон приблизил листок к глазам и немедленно перестал им верить.
«Сим уведомляю, — сообщалось в письме, — что Мы живы и здоровы, чего вам никоим образом не желаем, почитая своим долгом сделать существование ваше сначала неприятным, а в дальнейшем — невыносимым.
Да будет вам известно, что все, предпринятое Нами в ближайшее время, будет направлено вам во вред, однако, следуя древним рыцарским традициям, даем вам на размышление и бегство четыре дня.
Если за истекшее время господин Та-Ракан со присными вернет украденную им корону законному владельцу, разорвет на себе одежды, посыплет голову пеплом и с громкими стенаниями уберется в Гайифу, Мы обещаем оставить его и его рожденных за пределами Талига потомков в покое. Если же господин Та-Ракан не внемлет голосу разума и Нашему ультиматуму, участь его будет ужасна, в чем и клянемся Молниями и Ветром, Волнами и Скалами. Так и будет.
Пребываем в величайшем к вам презрении и неприязни.
Искренне не ваши Суза-Муза Лаперуза граф Медуза из Путеллы.
Оллария. Королевский дворец.
7-й день Зимних Скал 400 года К.С.»
2
Серый голубь опустился на освещенное вечерним солнцем окно рядом с бурым, закружился на месте и заурчал. Эпинэ голубей не любил, но этого отчего-то стало жаль. Жаль было и черепичные крыши, и тех, кто под ними прятался. Почему виновные тянут за собой безвинных? Разве справедливо, что за гоганов и Адгемара расплатились казароны и прикованная старуха?
— Почему? — пробормотал вслух Эпинэ. — Закатные твари, почему?!
Голубь увивался вокруг голубки, за трубой, наблюдая за влюбленными, подергивал хвостом серый кот, то ли охотился, то ли развлекался, а внизу болтали солдаты и крутилась приблудившаяся собачонка. Через шесть дней, если Альдо не исполнит клятву, им всем конец. По воле Кабиоховой вместе с клятвопреступником погибает и не отринувший его город. Так говорит Енниоль, а Мэллит молчит и смотрит в угол. Они не сомневаются в грядущей беде, но достославный верил и во всесилие ары, и в честность соплеменников, и в слово Первородных… Гоган ошибался раз за разом, ошибается и теперь. Люди веками отрекаются от клятв, а мир стоит, как стоял.
Сколько «первородных» присягало сначала Раканам, потом Олларам, лгало женщинам, не платило долги? Тысячи тысяч, и ничего не случалось ни с ними, ни с городами, в которых они лгали. Будь Енниоль прав, разве стоял бы на месте Агарис, да и Оллария провалилась бы еще при Франциске…
— На шестнадцатую ночь, считая от содеянного, — зачем-то пробормотал Робер, разглядывая крыши.
Кем бы ни были все эти флохи, если они вообще были, они не связали тысячи жизней с одной-единственной совестью. Это безумие! Олларию нужно спасать не от закатных бедствий, а от обычной резни. Енниоль зря боится… Зря, но когда Левий надел на Ракана корону, Мэллит потеряла сознание. Гоганы были в пути, они не могли знать, но Залог — это Залог. Девочка что-то почувствовала, понять бы еще — что? Триумф или предательство? А может, гоганская магия не выносит эсператизма?
— Блистательный не едет к Первородному Альдо. — Енниоль двигался тихо, как зверь, большой, мягкий, чужой. — Но время торопит.
Когда Мэллит вошла в дом, она словно спала на ходу, а теперь все в порядке, если не считать любви… Малышка бредит Первородным, но Альдо не думает об облетевших листьях.
— Я просил Альдо выслушать меня и моего спутника, он нас примет. Нужно ждать.
Все говорено-переговорено, оставалось предъявить счет сюзерену. Иноходец не сомневался в ответе, но Енниоль верил клятве. А еще гоган…
— Но найдет ли Первородный время для недостойных?
— Найдет. — Сюзерен одержим короной. Ради нее он швырнет в костер кого угодно, но в остальном Альдо остался самим собой. Он не отмахнется от просьбы едва вставшего на ноги маршала, не такой он человек.
— Сын твоего отца помнит должные слова? — Как быстро они забыли, что решили быть талигойцами. — И так ли нужна нам ложь?
— Нужна. — Эпинэ повернулся спиной к окну. — По крайней мере, сначала, а дальше решать достославному. Если нужно, я готов назвать себя лжецом, ведь я и есть лжец.
— Часто ложь становится правдой, а правда — ложью, — утешил гоган. — Блистательный не обманывает себя и не лжет правнукам Кабиоховым, его сердце противится обману, но корабль должен оседлать ветер, а человек — коня и судьбу. Обман — руль для корабля и узда для коня…
— Я не спорю, только мерзко все это. — Иноходец вздохнул и попробовал сосредоточиться: после драки у Капуль-Гизайлей он чувствовал себя свечкой, из которой выдернули фитиль. У стен Доры Робер себя ненавидел, но знал, что поступает правильно. И Карваль знал, и солдаты, и даже Спрут, но теперь голова была пустой, а уверенность растеклась талым снегом. Эдакой жалкой лужицей: ни пожар залить, ни утопиться.
Душевные муки прекратил Клемент, нашедший выход из очередной безвыходной ситуации, на сей раз принявшей облик буфета. Вырвавшийся на волю крыс оседлал хозяина и пискнул, требуя любви и взятки.
— Сейчас. — Робер выудил из кармана припасенный сухарь. — Наслаждайся.
Крыс обнюхал подношение и пискнул еще раз. Недовольно. Пьяница эдакий! Эпинэ стряхнул приятеля на стол, плеснул на сухарь вином, сунул под нос любимцу. Любимец оценил, а на скатерти получилось пятно…
— Достославный, могу я спросить о Лауренсии? Мы встречались в ее доме.
— Зеленоглазая дева оставляет след в сердцах, — в черных глазах промелькнула невеселая смешинка, — но у нее свои дороги. Прекрасная Лауренсия покинула Агарис позже юной Мэллит и раньше сына моего отца, ее растения умерли, а дом стоит пустым.
— Она нашла меня в Сакаци, — признался Робер, — и она не была человеком…
— Мир Кабиохов полон творений Его. — Енниоль не казался удивленным. — Но уверен ли блистательный, что видел зеленоглазую Лауренсию, а не лицо ее?
Уверен ли он? Странная красавица приходила в снах, о которых никому не расскажешь.
— Не знаю. — Эпинэ привычно тронул браслет. — Я уехал из Сакаци на Осенний Излом и взял с собой Вицу — алатку из замка. В горах за нами погналась какая-то нечисть, Вица стала Лауренсией, а потом не знаю кем.
— Черная Алати полна прошлым, а прошлое хочет стать настоящим, — вздохнул достославный. — Ты думал о зеленоглазой, и она пришла. Если б ты думал о другой, она б тоже появилась, но Ночь Луны разбивает стекло обмана.
А конские копыта ломают лунный лед, и что остается? Пустота… Откуда взялось это подлое чувство? Совсем как на Саграннской дороге, но тогда он был болен, а теперь? Горная лихорадка не возвращается, не должна возвращаться…
— Сын моего отца слышит шум и топот, — голос Енниоля слегка дрогнул.
Эпинэ глянул в окно: в ворота неторопливо вливался королевский кортеж.
3
— У тебя укромное местечко найдется? — Альдо весело улыбался, но голос был раздраженным и озабоченным. — Я бы пригласил тебя на прогулку, но вряд ли твоей лихорадке это понравится.
— Я здоров, — ляпнул Робер и тут же поправился: — То есть почти здоров. Дня через три отправлюсь в Надор, если ты, разумеется, не возражаешь.
— Не терпится повесить на шею камень? — Альдо вне себя, и неважно почему. Пока Его Величество не остынет, о долгах и гоганах лучше не заикаться.
— Предпочитаю казнь без отсрочек, — повторил чью-то пошлость Робер, — говорю тебе как королю.
— Главное, первую ночь пережить, — хмыкнул Альдо, — потом сплавишь супругу в Эпинэ и езжай к своей баронессе, сколь душе и клинку угодно…
— Стой, — окликнул Робер, поворачивая ключ, — пришли.
— Куда? — не понял сюзерен. — Ты же вроде наверху угнездился.
— Ты не баронесса, чтоб тащить тебя в спальню. А что, во дворце уединиться совсем не получается?
— Кошки его знают. — Сюзерен с любопытством оглядел «Маршальский кабинет» и поморщился: — Ты бы шпалеры сменил, что ли… Предки — это хорошо, но дрались они у тебя не под теми знаменами.
— Руки не доходят. — Эпинэ подвинул кресла так, чтоб реющий над головой Рене «Победитель Дракона» не лез в королевские глаза. — Да и не заходит сюда никто. Я или в жилых комнатах, или внизу с вояками.
— Я пришлю тебе парочку гальтарских шпалер, — Альдо бухнулся в кресло и протянул ноги к камину, — с птичками. Закатные твари, так бы и убил кого-нибудь…
— Ну и убей. — Сегодня разговора не выйдет, а через шесть дней он и не потребуется. — Кракла, к примеру, он косой. Вино будешь?
— Спрашиваешь. — Альдо провел рукой по лицу. — Я устал как собака. А Кракла ты не трогай, он мне нужен… Эх, попадись мне Суза-Муза!
— Так ведь попался уже. — Красное вино напомнило о «франимском виноторговце» и времени, когда они не убивали. — Или ты не об Удо?
— О Медузе, — огрызнулся Альдо. — Эта скотина прислала мне ультиматум! Сунула в бумаги, до которых руки не доходили, сегодня взялся — и на тебе! Теперь понимаешь, почему я к тебе подался? Леворукий его знает, как эта тварь входит и выходит.
— Подземный ход? — предположил Иноходец. — Во дворце должен быть подземный ход.
Альдо вытянул ноги, белые сапоги были в грязи. Значит, злился и гнал галопом.
— Я велел Мевену с Рокслеем простучать стены в Ночном крыле, — Его Величество потер щеку, — и потрясти архитекторов, а пока придется помалкивать.
— А не могло оно со времен Удо заваляться? — предположил Эпинэ. — Какой бокал на тебя смотрит?
— Дальний. Медуза сунул послание в письмо Спрута: я просил его прислать песню, которую ты на коронации орал. Придд прислал, это было после того, как Удо взяли. Робер, у меня голова кругом идет… Это не ты, не Дикон, не Придд, не Матильда со своим псарем и не Мевен. Все! Остальным не верю.
— Не веришь Дугласу и веришь Придду? — Зря он польстился на кэналлийское, кэналлийское будоражит память, но вина из Эпинэ еще горше.
— Удо тоже казался другом, а потом его на чем-то прихватили. — Сюзерен поморщился, словно «Змеиная кровь» оказалась кислой. — Анаксы не могут верить, только думать и знать. Ты был болен, Придд во дворец носа не кажет, а у Дикона ума не хватит. Ладно, кого ты ко мне притащить собрался?
— Давай сперва с Надором решим. — Только б достославный сидел там, где сидит. — Ты меня отпускаешь? Хочу до конца Ветров обернуться, а с гарнизоном Карваль управится.
— Коротышка у тебя толковый, — согласился Его Величество, — но поедешь ты не через три дня, а через десять.
— Я здоров.
— Врешь ты все, — припечатал Альдо. — Но дело не в лихорадке. Ты мне нужен в суде.
— В суде? — зачем-то переспросил Иноходец. — Ты не передумал?
Альдо Первый Ракан досадливо сморщился:
— Эта тварь в Багерлее вяжет меня по рукам и ногам, и потом, я дал слово Посольской палате.
— Ты начал обещать еще в Агарисе. — Пусть не столь громко, но более страшно. — Послам своей очереди ждать и ждать, а суд над Алвой нас не украсит.
— Робер, — сюзерен допил вино и теперь вертел в руках пустой бокал, — я много думал. Гораздо больше, чем ты можешь предположить. Все великие державы начинались с похорон.
Эрнани Святой закопал Золотую Анаксию. Золотую Империю зарыли Гайифа с Уэртой, а Талигойю — Оллар. Я хочу раз и навсегда похоронить Талиг, а для этого нужны суд и приговор. Без этого эсперадоры и «павлины» решат, что я на троне по их милости. Сейчас они меня признали, но, когда я пошлю их к кошкам, а я пошлю, вспомнят про Золотой Договор и олларского щенка… Подлил бы, что ли!
— Сейчас. — А кого ты не пошлешь? Всем всё обещать и знать, что врешь, кто тебя этому научил? — Ты больше не рассчитываешь на силу Раканов?
— Сначала нужно добыть меч и жезл.
— Жезл Левий тебе отдаст.
— Шутишь? — Сюзерен так и замер с бокалом в руке.
— Ничуть, — какие уж тут шутки, — кардинал сам мне сказал. Жезл будет твоим, как только найдется меч.
— Уже легче, но до меча просто так не добраться. Закатные твари, Фома не верит, что Алва у меня! Ему нужен союз с Кэналлоа и Савиньяками!
— Если хочешь доказать Фоме, что Алва у тебя, покажи его послу, — Робер погладил золотую молнию, она была холодной, — а если тебе нужен суд, суди Фердинанда.
— Фердинанда? — неожиданно развеселился Альдо. — Ты настоящий маршал: в войне смыслишь, а в политике хвост от носа не отличишь. Я НЕ могу судить Фердинанда, потому что он отрекся и я его помиловал. И я не могу таскать в Багерлее всех, кто верит, что Алва в Хёксберг колошматит дриксов. Кстати, ты когда был у кузины?
— Давно, — всякий раз, когда речь заходила о Катари, Робер чувствовал себя последней скотиной, — еще до коронации… Надо ее навестить.
— Надо, — кивнул сюзерен. — Если ты уговоришь ее выступить на суде, тебе цены не будет. Тьфу ты! Это еще откуда?
«Это» вылезло из-за выцветшей портьеры, просеменило к хозяину и бодро полезло по ноге вверх. Утаить Его Крысейшество было не легче, чем Ворона.
— Леворукий, — Альдо глядел на крыса, словно на выходца, — откуда он взялся?
Взяться Клемент мог только из Сакаци, и Робер так и сказал. Клемент сидел на плече и злобненько шипел, за что Эпинэ был хвостатому непоседе искренне благодарен. Крысиные возмущения давали время на размышление.
— Совсем озверел. — Альдо на всякий случай отодвинул кресло. — Кто его привез?
— Угадай, — попробовал улыбнуться Эпинэ. — Альдо, ты веришь в древние силы?
— Разумеется. — Если спросить Клемента, верит ли он в сухарики, у крыса будет такой же вид.
— Тогда расстанься с первородством, — Эпинэ прижал не унимавшегося приятеля рукой, — и с Гальтарой заодно.
— Это тебе крыс сказал?
— Если Первородный нарушит клятву, — Енниоля не спрячешь, да он и сам не хочет, — на шестнадцатый день с ним случится беда.
— Чушь, — передернул плечами сюзерен, — мы Вукрэ в Закат отправили еще осенью, и ничто нам на голову не свалилось.
— С Вукрэ ты ничего не нарушил. Ты не клялся не проливать кровь гоганов, ты клялся отдать первородство в день коронации.
— Это хорошо, что ты боишься, — Альдо удовлетворенно кивнул, — значит, поверил наконец. А я уж думал, тебя ничем не проймешь.
— Я сам думал, — достославный хотел встречи, он ее получит прямо сейчас, — но как услышал про шестнадцать дней, неуютно стало. Вукрэ свою клятву не сдержал, и чем кончил?
— Боишься, что я поскользнусь? — Сюзерен подлил себе вина и подмигнул: — Не бойся! Мир принадлежит Раканам, а не гоганам. Вот отдай я рыжим силу и право, с меня бы точно спросилось.
— Эрнани Святой жил долго и счастливо.
— А вот этого мы не знаем. — Альдо взял пример с Клемента и окрысился. — Эрнани мог поплатиться за свое отступничество, только церковники это скрыли.
Поплатился или еще поплатится? Кто их знает, эти высшие силы. Кто-то мстит сразу, а кто-то ждет… У богов много времени. И у Осенних Охотников, и у жуткой девчонки на пегой лошади.
— Альдо, — тихо спросил Эпинэ, — ты не думаешь, что расплата Эрнани — это мы?
4
Любимый приближался, он не должен был приезжать, но приехал, и Мэллит знала почему. Ее из златоцветного сна вырвала связавшая их сила, и она же вела Первородного к украшенным конями вратам. Белый от солнца и инея двор был пуст, но сердце билось, а шрам онемел, словно к нему приложили осколок льда. Такого еще не случалось, но все когда-то бывает впервые.
Гоганни вспрыгнула на низкий подоконник и вцепилась в раму. Она не помнила, сколько простояла, глядя в запертые ворота, и те наконец открылись. Любимый был не один, но это был он, прекрасный и сильный, в белых одеяниях и на белоснежном коне.
Первородного окружали воины в лиловом, и лишь один был в белом. Подпоясанный четырехцветным поясом, он вздымал знамя с исполненным мощи Зверем, тем, что собирает долги и разрушает мосты. Достославный из достославных думал о долге, ничтожная Мэллит — о любви и о мече, зависшем над головой Первородного.
Всадники пересекли двор и скрылись из глаз, но Мэллит чувствовала любимого сквозь скрывшие его стены. Вот он сходит с коня, вот поднимается на крыльцо, и перед ним распахиваются двери. Девушка прижала лицо к стеклу, не почувствовав холода, хотелось выбежать из комнаты, оттолкнуть воинов и хозяина и броситься к ногам Первородного. Ничтожная не может больше ждать, не может сдерживать бьющуюся в груди птицу, она должна увидеть глаза любимого, голубые, как утренняя звезда.
Мэллит закусила губу и бросилась вон из спальни. Пусть достославный из достославных придет в гнев, ставшая Залогом принадлежит не ему, а своей любви. Она сама защитит Первородного, сама расскажет ему о стражах клятвы, и он поверит, разве можно не верить любви!
— Господин Эжен! — Какой-то воин, высокий и сильный, заступает дорогу. — Стойте!.. Монсеньор не велел никому…
— Монсеньор приказал войти, когда он будет говорить с Первородным.
— С кем? — Да смилостивится над отступницей Луна, она забыла, где находится.
— Герцог Эпинэ хочет, чтоб я рассказал Его Величеству то, что видел. Это очень важно. Меня никому не показывали, чтоб не узнали… Чтоб не узнали злодеи… Они не хотели пускать меня к королю.
— Оно так, злодеюк тут хоть ложками греби. — Поверил, но разве она солгала в главном? — Ладно, беги.
Пустая комната, и еще одна; алый ковер, как закатная тропа, как струя крови в горном ручье… На закрытой двери скрещены мечи и молнии. Да исполнится воля Огнеглазого Флоха и да не оставит он милостью своей полюбившую!
— Я видела в окно… Я пришла…
— Ну и умница. — Любимое лицо совсем рядом, как же он светел и отважен, как же он ее любит. — Так вот кто моего маршала запугал… А ты тоже хорош, мог бы сразу обрадовать!
— Думал, сам догадаешься. — Голос блистательного дрожит, он недоволен. Достославный из достославных тоже будет недоволен.
— Как ты добралась?
Ей подсказали любовь и боль, но это поймут лишь опаленные лунным счастьем.
— Ты пришла одна?
— Одна! — Любимый не должен слушать достославного, она сама все расскажет, вместе они придумают, как быть. — Я пришла одна… Я оделась Эженом, взяла Клемента. Я ехала с купцами…
— Тебе повезло.
— Да, — хрипло бросил названный Робером, — они нарвались на отряд из Лэ. Купцы завернули, но Мэллит теньент взял.
— Мэллицу, Робер. Малыш, забудь об Эжене, ты же у нас алатская дама. Переночуешь во дворце, а утром берем дайту и к Матильде.
— Завтра? — нахмурился блистательный. — Мэлли… ца устала и нездорова, ей лучше отдохнуть.
— Я готова идти четыре дня и не спать четыре ночи. — Завтра она увидит царственную и доброго Ласло, но сейчас она уйдет с любимым.
— Слышишь? — засмеялся Первородный. — Она сильней тебя, а в Тарнику я так и так собирался. Матильда ты же знаешь какая, ее на хромой кошке объезжать нужно, а тут такой повод! Робер, ты бы завтра тоже родственницу осчастливил. Помнишь, о чем говорить?
— Помню, — по лицу блистательного пробежала тень, — я все помню…
Дата добавления: 2018-10-25; просмотров: 130; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!