Аполлон Григорьев – страждущий русский Дионис 7 страница
После случая с плотником Гаврилой, которого влюбила в себя русалка (возможно, что здесь идет речь о странном существе, для которого западная поэзия придумала имя «Эльф»), мальчики далее перешли уже к настоящей бесовщине.
«– А слыхали вы, ребятки, – начал Ильюша, – что намеднись у нас на Варнавицах приключилось?
– На плотине‑то? – спросил Федя.
– Да, да на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место, так нечистое, и глухое такое. Кругом все такие буераки, овраги, а в оврагах все казюли (по орловскому – змеи. – Прим. И.С. Тургенева.) водятся.
– Ну, что такое случилось? Сказывай…
– А вот что случилось. Ты, может быть, Федя, не знаешь, а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным‑давно, как пруд еще был глубок; только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так – бугорочек… Вот, на днях, зовет приказчик псаря Ермила; говорит: ступай, мол, Ермил, на пошту. Ермил у нас завсегда на пошту ездит; собак‑то он всех своих поморил: не живут они у него отчего‑то, так‑таки никогда и не жили, а псарь он хороший, всем взял. Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, но а едет назад уж он хмелен. А ночь, и светлая ночь: месяц светит… Вот и едет Ермил через плотину: такая уж его дорога вышла. Едет он этак, псарь Ермил, и видит: у утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает. Вот и думает Ермил: "Сем возьму его, – что ему так пропадать", да и слез, и взял его на руки… Но а барашек – ничего. Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее с барашком и поехал опять: барашка перед собой держит. Смотрит он на него, и барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жутко ему стало, Ермилу‑то псарю: что, мол, не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить – говорит: "Бяша, бяша"! А баран‑то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: "Бяша, бяша"…»
|
|
|
Этот случай тоже, можно сказать, классический: явление того, что оккультисты именуют «ларвами», в связи с трудным и страшным в мистическом отношении положением могил и загробного пути самоубийц, в виду особых и очень тяжких свойств их греха. Эти свойства самоубийственного греха метафизически разобраны Достоевским в «Бесах» в случае Кириллова. Речь здесь идет о невозможности для души самоубийцы, как бывает и для душ других больших грешников, освободиться от мест погребения их тел, несомненно окруженных «ларвами», то есть разновидностями темных бесовских существ, искушению которых они поддались. Одно из них теперь и явилось. Не исключено также, что это, быть может, и своеобразная «эктоплазмия», то есть временное лжевоплощение души самоубийцы. Какие‑то тоже тяжелые субъективные свойства самого Ермила привлекли к нему эту «ларву». Почему, в самом деле, без всяких как будто оснований переморил он всех своих собак, которые не могли ужиться в его атмосфере, или в его «ауре»? Разговор на эту жуткую тему, несомненно амартологического и мытарственного содержания, продолжается.
|
|
|
«– А какие ты нам, Илюшка, страхи рассказывал, – заговорил Федя <…>. – А точно, я слышал, это место у вас нечистое.
– Варнавицы?.. Еще бы! Еще какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали – покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает, чего‑то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: "Что мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?"
– Он его спросил? – перебил изумленный Федя.
– Да, спросил.
– Ну, молодец же после этого Трофимыч… Ну, и что ж тот?
– Разрыв‑травы, говорит, ищу. Да так глухо говорит, глухо: – Разрыв‑травы. – А на что тебе, батюшка Иван Иваныч, разрыв‑травы? – Давит, говорит, могила давит, Трофимыч: вон хочется, вон…»
Этот рассказ дышит необычайной внутренней убедительностью, придумать его совершенно невозможно. Он, несомненно, отвечает какой‑то жуткой оккультной реальности, касающейся того, что Пушкин именует «гроба тайны роковыя», также и оккультно‑мистических свойств трав, часто идущих рука об руку со свойствами медико‑физиологическими, – ибо планы эти хотя и различны, но соединяются разного рода таинственными переходами. Величайший энциклопедист современной точной науки, также и знаток оккультизма и метафизики, отец Павел Флоренский в одном из своих исследований по фольклору, напечатанном в дореволюционном «Богословском Вестнике», ставит на место тех жалких полузнаек‑интеллигентов, которые, по его ядовитому выражению, не вкушают пищу, а лопают химические вещества и издеваются над народом, «который чего‑то не выучил и не прочитал каких‑то там книг». Для изучения этих явлений существуют и специальные методы, и специальная литература, но это, конечно, не методы материалистов и безбожников. Ведь если бы им следовать, то пришлось бы сказать, что нет никакой симфонии Бетховена, а только трение конских волос о сушеные бараньи кишки и колебание воздуха в деревянных и медных трубках, именуемых почему‑то музыкальными инструментами.
|
|
|
Мучения мертвецов, не могущих освободиться от места своего погребения и так или иначе связанных с разлагающимися остатками своих тел, очень хорошо известны общечеловеческому мистическому опыту. В русской литературе он разработан с ужасающей силой в «Вие» Гоголя, в его «Страшной мести» и в «Бобке» Достоевского. Практически религиозные следствия из этого совершенно ясны: на ужасы оккультной метапсихики и всего того, к чему так легкомысленно относятся любители так называемого «спиритизма», можно и должно отвечать только воплями к Богу и к Его святым. В этюде «Не восхищение непщева» о. Павел Флоренский с блестящей историко‑филологической, святоотеческой и богословской эрудицией раскрывает, суровую быть может для изнеженных натур, жестокую правду о том, что избежать посмертных мытарств можно только путем добровольного прохождения этих мытарств при жизни в опыте аскезы. Впрочем, об этом очень хорошо уже знали древние мистики вроде Пифагора, Сократа, Платона, Плотина… Так, например, для Сократа и Платона философия вообще была ничем другим, как упражнением в смерти.
|
|
|
В разговоре мальчиков «Бежина луга» наряду с явлением покойников обсуждается также очень важная тема премонитивных (открывающих будущее) видений:
«– Экое диво! – промолвил Костя: – я думал, покойников можно только в родительскую субботу видеть.
– Покойников во всякий час видеть можно, – с уверенностью подхватил Ильюша, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидать, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную, да все на дорогу глядеть, та и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
– Ну и видела она кого‑нибудь? – с любопытством спросил Костя.
– Как же. Перво‑наперво она сидела долго, долго, никого не видала и не слыхала… Только все как будто собачка задает где‑то… Вдруг смотрит: идет по дорожке мальчик в одной рубашонке. Она приглянулась – Ивашка Федосеев идет…
– Тот, что умер весной? – перебил Федя.
– Тот самый. Идет и головушки не поднимает… А узнала его Ульяна… А потом смотрит: баба идет. Она вглядываться, вглядываться, – ах, ты Господи! – сама идет по дороге, сама Ульяна.
– Неужто сама? – спросил Федя.
– Ей‑Богу, сама.
– Ну что ж, ведь она еще не умерла?
– Да году‑то еще не прошло. А ты посмотри на нее: в чем душа держится».
Вещь хорошо известная: людям чутким или же наделенным специального рода чутьем безошибочно удается прочитать на лице своего ближнего печать близкой кончины. Это постоянно наблюдается и на войне, и в обычной жизни. Русская литература содержит, помимо указанного, особенно интересные примеры, в замечательной статье «О привидениях» В.А. Жуковского и в «Фаталисте» Лермонтова, где Печорин читает печать близкой кончины на бледном и таинственном облике поручика Вулича, человека вообще загадочного и отмеченного печатью рока. Там, где отсутствует крест, вступает в свои права беспощадная десница рока и «там, где нет богов, – там реют привидения» (Ф.Ф. Зелинский).
Но особенно интересны разговоры мальчиков о «Тришке», под которым разумеется либо сам антихрист, либо его предшественники и, так сказать, тени будущего. «Тришка» наделяется ярко выраженными оккультными чертами и способностями. Он – колдун большого стиля и отчасти напоминает колдуна в «Страшной мести» Гоголя.
«– А у нас на деревне какие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а не то и самого Тришку увидят.
– Какого это Тришку? – спросил Костя.
– А ты не знаешь? – с жаром подхватил Ильюша – ну, брат, откелева же ты, что Тришки не знаешь? Сидни же у вас в деревне сидят, вот уж‑точно сидни! Тришка – евто будет такой человек удивительный, который придет; а придет он такой удивительный человек, что его и взять нельзя будет, и ничего ему сделать нельзя будет: такой уж будет удивительный человек. Захотят его, например, взять хрестьяне: выйдут на него с дубьем, оцепят, но а он им глаза отведет – так отведет им глаза, что они же сами друг друга побьют. В острог его посадят, например, – он попросит водицы испить в ковшике: ему принесут ковшик, а он нырнет, да и поминай как звали. Цепи на него наденут, а он в ладошки затрепещется – они с него так и попадают. Ну, и будет ходить этот Тришка по селам да по городам; и будет этот Тришка, лукавый человек, соблазнять народ хрестьянский… Ну, а сделать ему нельзя будет ничего… Уж такой он будет удивительный лукавый человек».
Это, в сущности, точный перифраз того, что говорит Евангелие и литература Посланий. Следует обратить внимание на тот жар и на ту убежденность, с которыми воспринимают пророчества об антихристе эти свежие, юные и неиспорченные сердца. Правда, повествующий об этом Тургенев, которого запись дышит внутренней правдивостью и стенографической точностью, кладет сбоку несколько юмористических штрихов по поводу ошибок, могущих произойти в узнавании антихриста. Но этот же прием употребляет и Гоголь в конце первого тома «Мертвых душ» по поводу смуты в умах, которую произведет Чичиков своими странными «похождениями»: прием, вообще характерный для большого литературного дарования.
Заключение «Бежина луга» – в полном смысле слова потрясающе, хотя, следуя правилу великих мастеров, Тургенев все время ведет повествование в легком и свободном стиле. Один из мальчиков, Павлуша, сходил к реке, текшей невдалеке. (Перед этим шел рассказ о том, как в реке утонул маленький мальчик Вася и как жестоко страдает от этого мать, почти уже лишившаяся с горя ума.) Несчастье это тоже сопровождается оккультно‑премонитивными явлениями. Они сбываются над бедным Павлушей.
«– А вот Павлуша идет, – молвил Федя.
Павел подошел к огню с полным котельчиком в руке.
– Что, ребята, – начал он помолчав: – неладно дело.
– А что? – торопливо спросил Костя.
– Я Васин голос слышал.
Все так и вздрогнули. (Заметим здесь, что Тургенев в самом серьезном тоне говорит о жутких и непонятных звуках, раздававшихся с реки.)
– Что ты, что ты? – пролепетал Костя.
– Ей‑Богу. Только стал я к воде нагибаться, слышу вдруг, зовут меня этак Васиным голоском и словно из‑под воды: «Павлуша, а Павлуша, подь сюда». Я отошел. Однако, воды зачерпнул.
– Ах, ты Господи! Ах ты, Господи! – проговорили мальчики, крестясь.
– Ведь это тебя водяной звал, Павел, – прибавил Федя… – А мы только что о нем, о Васе‑то, говорили.
– Ах, это примета дурная, – с расстановкой проговорил Ильюша.
– Ну, ничего, пущай! – произнес Павел решительно и сел опять: – своей судьбы не минуешь.
Мальчики приутихли. Видно было, что слова Павла произвели на них глубокое впечатление».
Все это происходит на фоне теплой благодатной душистой летней ночи, с теми ее ароматами, которые так характерны для России. И опять по этому поводу вспоминаются слова вещего Тютчева, культурнейшего, ученейшего европейского дипломата, но по своим духовным глубинам составлявшего единое целое со столь ему любезным русским народом, хотя бы в лице этих, поистине, вещих мальчиков.
Как ведать, может быть, и есть в природе звуки,
Благоухания, цвета и голоса, –
Предвестники для нас последнего часа
И усладители последней нашей муки, –
И ими‑то Судеб посланник роковой,
Когда сынов земли из жизни вызывает,
Как тканью, легкою свой образ прикрывает…
Да утаит от них приход ужасный свой!..
Все это так и сбылось. Вот как заканчивает Тургенев «Бежин луг»:
«Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!»
Лакейская душа – Смердяков, изображенный с таким ядом Достоевским, раз изрек «по‑ученому»:
«Про неправду все писано» – изречение, как будто сошедшее со страниц «Науки и религии» или «Правды».
Все этого типа произведения Тургенева поражают своей музыкальностью – они словно вообще «вышли из духа музыки», самого реального и в то же время самого вещего и самого потустороннего из искусств. В этом отношении, пожалуй, наиболее замечательны: «Призраки», «Песнь торжествующей любви» и «Клара Милич». Здесь мы коснемся «Призраков», так как «Песнь торжествующей любви» и «Клара Милич» требовали бы специального разбора, даже отдельного тома. Самое характерное для «Призраков» – это связь всего необычайного в этой повести с занятием спиритизмом. Словно потревоженный этими «занятиями» хаос не может успокоиться и высылает одного из своих «сынов», может быть «дочерей», а может быть и существ «третьего» пола. В мире иных измерений труднейшая проблема пола тоже имеет и свои иные именования, и иные измерения, иные «возможности».
«Я долго не мог заснуть и беспрестанно переворачивался с боку на бок. "Черт бы побрал эти глупости с вертящимися столами! – подумал я, – только нервы расстраивать"… Дремота начала наконец одолевать меня…
Вдруг мне почудилось, как будто в комнате слабо и жалобно прозвенела струна.
Я приподнял голову. Луна стояла низко на небе и прямо глянула мне в глаза. Белый как мел лежал ее след на полу… Явственно повторился странный звук.
Я оперся на локоть. Легкий страх щипнул меня за сердце – прошла минута, другая… где‑то далеко прокричал петух; еще дальше отозвался другой.
Я опустил голову на подушку. "Вот до чего можно довести себя, – подумал я опять, – в ушах звенеть станет".
Спустя немного, я заснул – или мне показалось, что я заснул. Мне привиделся необыкновенный сон. Мне чудилось, что я лежу в моей спальне, на моей постели – и не сплю и даже глаз не могу закрыть. Вот опять раздается звук… Я оборачиваюсь… След луны на полу начинает тихонько приподниматься, выпрямляется, слегка округляется сверху… Передо мной, сквозь как туман, неподвижно стоит белая женщина.
– Кто ты? – спрашиваю я с усилием.
Голос отвечает, подобный шелесту листьев:
– Это я… я… я. Я пришла за тобой.
– За мной? Да кто ты?
– Приходи ночью на угол леса, где старый дуб. Я там буду.
Я хочу вглядеться в черты таинственной женщины и вдруг невольно вздрагиваю: на меня пахнуло холодом. И вот я уже не лежу, а сижу в своей постели – и там, где, казалось, стоял призрак, свет луны белеется длинной чертою по полу».
Самое важное здесь – намек, хотя и вполне явственный и достаточный, на то состояние, которое не сон и не бодрствование; «промежуточным» состоянием его тоже нельзя назвать, хотя психология давно уже придумала специальный термин: «гипногогическое состояние», то есть переходное, на путях от полного бодрствования и сознания к бессознательности и сну. Как и сознание, так и сон имеют множество разных ступеней и планов. Это целый, так сказать, спектр от сверхбытия и сверхсознания до непробудного кошмарного бреда и до смерти второй. Да и то, что обычно принято разуметь под сном вместе со сновидениями, имеет несколько планов; по меньшей мере их три. Первый план – обычный психофизиологический сон, необходимый организму так же, как необходима для него пища. Этим состоянием организм как бы пользуется для очищения себя и дренирования целого ряда ядов, главным образом нервных, еще недостаточно изученных. Второй «план» сна – чисто психический, душевный, и связан он с особым состоянием души, которое характеризуется разными степенями ослабления ее связи с телом – вплоть до полного отделения и, так сказать, метапсихических передвижений и даже целых «путешествий». В силу этого «временно освобожденные» души, или же души, отделившиеся окончательно после смерти, образуют особое царство душ. Эту область можно назвать промежуточной, если угодно, мытарственной: нейтральная, никому не принадлежащая сфера, откуда открыты ходы «во все стороны и во вся измерения». Скорее всего, что из этого мира происходят и всевозможные материализации и «призраки». Обычные сновидения, исследуемые психоаналитиками, – если только они не грубо физиологического и телесного «гелического» характера, – надо отнести сюда же. Власть, которую, например, обнаруживает колдун из «Страшной мести» Гоголя над душой Катерины, покинувшей свое тело во время сна, относится именно к этой области. Власть сатанинских энергий, и, вообще, неопределенных и темных сил, простирается именно сюда же. Св. Апостол Павел называет эту область «воздушной», почему и духов, владеющих этой областью, так же как и их «князя», он тоже именует «воздушными», имея в виду то, что ныне именуется планом эфирным, или планом астральным. Наиболее интересные «опыты» йогов, «вызовы» спиритов, вообще, все этого рода эксперименты касаются тоже главным образом этой очень богатой и очень населенной сферы. Наконец, третий «план» сна и сновидений связан с высшей, духовной, пневматической областью. Здесь тайна «прообразов», «прототипов», «Платоновых идей» или «парадигм». Эти сущности можно также назвать, следуя Альфреду Фуйе, «идеями‑силами» (idees‑forces). Эта область всегда особенно интересовала философов большого стиля и богословов‑метафизиков. Жуткие, душные, очень опасные и иногда смертоносные испарения второй промежуточной области сюда уже не доходят. По всей вероятности, это же – область обитания образов и подобий Бога, которым непостижимым образом полагается в соединении с душами войти в мир. Это же – область ангельских духов, как их, например, классифицирует автор «Ареопагитик». Это также область тех таинственных реальностей и высочайших ценностей, которые именуются христианскими догматами и несомненно связаны с ангельским «умным» бытием. Это область памяти Божией, «вечной памяти». Это также область сил, составляющих духовно‑онтологическое единство с умами, находящаяся в непосредственном общении с тем, что можно назвать божественными энергиями. Таинственные сущности, сохранившие и доведшие до высшего цветения и до разных ступеней подобия образ Божий и которых мы называем святыми, относятся к этой же области. Можно эту область назвать «духовным, умным небом». Уже за ним простирается тот свет неприступный, в котором живет в Троице славимый Бог и для изречения которого человеческий язык немощен и неадекватен, как, впрочем, и для очень многого в области духовного мира. Из этой сферы посылаются пророческие и вообще духовные сны, видения, голоса, словом, все то, что вещает Волю Божию, Его благой Промысл.
То, о чем повествует Тургенев в своих оккультно‑мистических произведениях, как правило, относится ко второму плану, душевному. Лишь изредка ему дано вещать от имени «умного неба», – например, как мы уже говорили, в «Живых мощах», или во всем том, что касается души Лизы Калитиной и ее последней судьбы – ухода в монастырь – преддверие «умного неба».
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 210; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!