Беспомощный перед лицом твоей красоты 12 страница
В такие утренние часы он лежал, смотрел на нее и прислушивался к звукам, которые издавал на ветру дом. Ему нравился этот дом, казавшийся… вполне нормальным. В обычной обстановке он бы его возненавидел.
Но здесь и сейчас он ценил этот дом, радостно проникаясь символическим значением постройки, открытой и закрытой, непрочной и крепкой, разомкнутой и замкнутой. Когда он впервые увидел этот дом, то подумал, что первый же серьезный порыв ветра сдует его, – но такие постройки, похоже, рушились крайне редко. При сильном шторме люди уходили в центр дома и собирались вокруг главного очага; различные слои и пласты внешнего покрытия, прикрепленные к вертикальным опорам, сотрясались и раскачивались, постепенно поглощая силу ветра и защищая обитателей.
И все же, впервые увидев эту постройку с пустынной океанской дороги, он сказал, что дом будет легко поджечь или ограбить – место ведь где-то у черта на куличках. (Она посмотрела на него так, будто он сошел с ума, но потом поцеловала.)
Эта уязвимость увлекала и беспокоила его. В чем-то она, как поэт и женщина, походила на этот дом, который был созвучен – подозревал он – ее стихотворным образам, символам и метафорам. Он любил слушать, как она читает вслух свои стихи, но никогда не понимал их до конца – слишком много культурных аллюзий, да и мудреный язык он знал плоховато, порой смеша ее своими оборотами. Их физическая связь казалась ему невероятно цельной, полной и вызывающе сложной – прежде он не ведал ничего подобного. Его брал за живое этот парадокс: оказывается, физическая сторона любви и схватка один на один ничем не различались. Порой же этот парадокс вызывал у него тревогу – посреди наслаждения он изо всех сил старался понять, какие ему светят надежды и истины.
|
|
|
Секс для него был вмешательством, схваткой, вторжением и ничем иным; каждое действие, каким бы волшебным и невыносимо сладостным оно ни было, с какой бы готовностью ни совершалось, казалось, имело наступательный подтекст. Он брал ее, и сколько бы ни получала она сама благодаря наслаждению и его усиливающейся страсти, она ведь была лишь объектом действия, совершавшегося над ней и в ней. Он понимал, что нелепо напрямую отождествлять секс и войну. Несколько раз он чувствовал себя неловко, пытаясь объяснить это сходство и выслушивая ее насмешки. («Закалве, у тебя серьезные проблемы», – говорила она с улыбкой, когда он пытался передать, что чувствует, и прикладывала свои холодные тонкие пальцы сзади к его шее, глядя на него из-под буйной копны черных волос.) Но облик и характер обоих явлений, как и ощущения от них, были в его сознании так тесно и очевидно связаны, что подобная реакция лишь усиливала его замешательство.
|
|
|
Но он старался не брать это в голову; он мог в любое время просто посмотреть на нее и облечься в свое восхищение, как в пальто холодной зимой, увидеть ее жизнь и тело, настроения, выражения лица, речь, движения как цельный и захватывающий объект для изучения. Можно было погрузиться в исследование его, как ученый, занятый делом всей своей жизни.
(«Ну вот, уже больше похоже на правду, – вещал тоненький укоризненный голос внутри его. – Больше похоже на то, как оно должно быть; с этим легче отрешиться от всего, что ты несешь с собой – чувство вины, молчание и ложь, корабль, стул и тот человек…» Но он старался не слушать этот голос.)
Они познакомились в портовом баре. Он только что объявился в городе и собирался убедиться в достоинствах местной выпивки – по слухам, весьма приличной. Слухи подтвердились. Она сидела в соседней темной выгородке, пытаясь избавиться от какого-то назойливого мужчины.
– Ты говоришь, ничто не длится вечно, – жалобно произнес мужчина.
(«До чего банально», – подумал он.)
– Нет, – возразила, – я говорю, что ничто не длится вечно, за редчайшими исключениями. Но среди этих исключений нет ни творений, ни мыслей человека.
|
|
|
После этого она говорила что-то еще, но он сосредоточился на этих словах.
«Вот это уже лучше, – думал он. – Это мне нравится. Интересные вещи говорит. Неплохо бы посмотреть на нее».
Он высунул голову из-за стенки своей выгородки и бросил взгляд на них. Мужчина был в слезах, а женщина… много волос… невероятно впечатляющее лицо – точеные черты, почти агрессивное выражение. Прекрасная фигура.
– Извините, – сказал он им, – я только хотел заметить, что утверждение «ничто не длится вечно» может иметь положительный смысл… по крайней мере, в некоторых языках…
Тут ему пришло в голову, что именно на этом языке произнесенные слова отнюдь не несут положительного смысла. «Ничто» в нем делилось на разные виды, и каждый имел отдельное обозначение. Он улыбнулся, скрылся в своей выгородке и, внезапно почувствовав смущение, свирепо уставился в стакан с выпивкой. Затем он пожал плечами и надавил на кнопку вызова официанта.
Крики из соседней выгородки. Звон, потом визг. Он повернул голову и увидел, как мужчина устремляется прочь из бара.
У его локтя появилась девушка. С нее капало.
Он поднял взгляд на ее лицо – оно было мокрым, и она вытерла его платком.
|
|
|
– Спасибо за участие в беседе, – ледяным тоном произнесла она. – Я вела дело к плавному завершению, пока не вмешались вы.
– Мне очень жаль, – сказал он, не испытывая ни малейшего сожаления.
Она выжала свой платок над его стаканом.
– Гмм, очень мило, – сказал он и кивнул на темные пятна, которыми был усеян ее серый плащ. – Это ваша выпивка или его?
– Обе, – сказала она, складывая платок и начиная отворачиваться.
– Пожалуйста, позвольте мне восполнить ваши потери.
Она помедлила. В этот момент появился официант.
«Хороший знак», – подумал он.
– Принесите мне еще… того, что я пил, а для дамы…
Она посмотрела на его стакан.
– Того же самого, – сказала она и села напротив него.
– Рассматривайте это как репарации, – сказал он, выудив словечко из словаря, внедренного в его разум по случаю посещения этой планеты.
Вид у нее был недоуменный.
– «Репарации»… что-то я забыла это слово. Кажется, оно связано с войной, да?
– Ага. – Он приложил руку ко рту, скрывая отрыжку. – Это что-то вроде… возмещения ущерба?
Она покачала головой:
– Замечательно неясные слова и совершенно неправильная грамматика.
– Я приезжий, – беззаботно сказал он, не греша против истины: ему не доводилось приближаться к этой планете больше чем на сто световых лет.
– Шиас Энжин. – Она кивнула. – Я пишу стихи.
– Вы – поэт? – довольным голосом спросил он. – Я всю жизнь был в восторге от поэтов. И тоже когда-то пытался писать стихи.
– Да… – Она вздохнула и опасливо посмотрела на него. – Я думаю, все пишут. А вы?…
– Чераденин Закалве. Моя профессия – война.
Она улыбнулась:
– Насколько мне известно, войн не было уже триста лет. Вы не потеряли квалификацию?
– Есть такое. Приятного мало, правда?
Она откинулась к спинке стула и стянула с себя плащ.
– И из каких же дальних мест вы явились к нам, господин Закалве?
– Ах, черт, вы догадались! – Он понуро посмотрел на нее. – Да, я родился на другой планете… О, спасибо, – поблагодарил он официанта, принесшего выпивку, и передал один стакан своей собеседнице.
– У вас действительно забавный вид.
– Забавный? – с негодованием переспросил он.
Она пожала плечами.
– Другой. – Она отхлебнула из стакана. – Но не то чтобы совсем другой.
Она наклонилась над столом.
– Почему вы так похожи на нас? – спросила она. – Я знаю, что многие инопланетяне – гуманоиды, хотя далеко не все.
– Тут дело вот в чем, – сказал он, снова держа руку у рта. – Возьмите галактику. Она питается пылевыми облаками, – (он рыгнул), – и прочей материей. Это… ее пища, от которой галактику постоянно мутит. Вот отчего так много гуманоидных видов. От последней пищи, которую потребила галактика, ее мутит.
Она улыбнулась:
– Только и всего? Так просто?
Он покачал головой:
– Не настолько. Все очень сложно. Но, – он поднял палец, – я думаю, что знаю истинную причину.
– И что же это за причина?
– Спирт в пылевых облаках. Эту дрянь можно найти повсюду. Любой, даже самый захудалый, вид изобретает телескоп и спектроскоп и начинает разглядывать звезды. И что они видят? – Он стукнул по своему стакану. – Материю в разных обличиях, и прежде всего – в форме спирта.
Он отпил из стакана.
– Гуманоиды – это придуманный галактикой способ избавиться от всего этого спирта, – заключил он.
– Ну вот, теперь кое-что прояснилось, – согласилась она, с серьезным видом кивая головой, затем пытливо посмотрела на него. – Так почему вы здесь? Ведь не для того, чтобы развязать войну, я надеюсь.
– Нет. Я в отпуске. Хочу отдохнуть от войн. Вот почему я выбрал это место.
– И надолго вы к нам?
– Пока не наскучит.
Она улыбнулась ему:
– И когда же вам наскучит?
– Не могу сказать, – улыбнулся он в ответ и поставил стакан на стол.
Она допила свое вино. Он потянулся к кнопке вызова официанта, но ее палец успел раньше.
– Моя очередь, – заметила она. – То же самое?
– Нет. На этот раз, думаю, что-нибудь совсем другое.
Когда он пытался разложить по полочкам свою любимую, перечислить те ее качества, что привлекали его, выяснялось, что приходится начинать с чего-то общего – ее красоты, отношения к жизни, творческих способностей, – но, размышляя над прошедшим днем или просто наблюдая за ней, он обнаруживал, что его внимание ничуть не меньше привлекают отдельные жесты, слова, шаги, движения глаз или руки. И тогда он сдался – и утешился ее фразой: невозможно любить то, что ты понял до конца. Любовь, утверждала она, это процесс, а не состояние. Если любовь не движется, то, значит, умирает. Он не был в этом уверен; казалось, он нашел в себе спокойную, ясную безмятежность, о существовании которой даже не подозревал. Благодаря ей.
Немало значило и то, что она была талантлива – может, даже гениальна. Эта способность все время открываться с новой стороны, представать совершенно в ином обличье перед другими делала ее еще более удивительной. Она была тем, что он видел перед собой, – совершенная, одаренная, неисчерпаемая. Но все же он знал, что после смерти их обоих – выяснилось, что теперь ему удается думать о своей смерти без страха, – мир (или, по крайней мере, многие цивилизации) увидит в ней нечто совершенно иное: поэта, создателя смыслов, которые для него были только словами на листе бумаги или названиями, услышанными от нее.
Однажды она сказала, что напишет стихотворение о нем, но не сейчас – позже. Он решил, что ей хочется узнать о его прошлом, – но еще раньше он предупредил, что никогда не сможет сделать этого. Он не собирался исповедоваться перед ней: в этом не было нужды. Она уже освободила его от тяжкого бремени, хотя он и не понимал толком, как именно. Воспоминания – это истолкования, а не истины, утверждала она, а рациональное мышление было, по ее мнению, всего лишь одним из инстинктов.
Он чувствовал, как разум его животворно поляризуется, как мысли – ее и его – сближаются, как его предрассудки и заблуждения перестраиваются согласно магнитному полю образа, которым она была для него.
Она помогала ему, сама не зная об этом. Она лечила его, опускаясь в такие глубины его «я», которые казались ему недостижимыми, и вытаскивая занозы, оставленные в далеком прошлом. И это также было поразительно – ее способность влиять на воспоминания, настолько невыносимые для него, что он давно уже смирился с их все усиливающейся мучительной остротой. Она умела смягчать боль от этих воспоминаний, отсекать их и выкидывать прочь, но даже не понимала, что делает это, не представляла себе, насколько велика ее власть.
Он держал ее в объятиях.
– Сколько тебе лет? – спросила она в их первую ночь, ближе к рассвету.
– Я старше и моложе тебя.
– К черту загадки. Отвечай нормально.
Он скорчил гримасу в темноте.
– Ну хорошо… сколько живут на вашей планете?
– Ну… не знаю. Восемьдесят, девяносто лет.
Он вспомнил, что год здесь длится почти столько же, сколько в его системе.
– Тогда мне… около двухсот двадцати, ста десяти и тридцати.
Она свистнула и шевельнула головой, лежавшей на его плече.
– У тебя богатый выбор.
– Да, вроде того. Я родился двести двадцать лет назад, прожил из них сто десять, а физически мне тридцать.
Она рассмеялась низким гортанным смехом и взгромоздилась на него. Он почувствовал, как ее груди трутся о его кожу.
– Значит, я трахаюсь со стодесятилетним стариком? – весело спросила она.
Он положил руки на низ ее спины, гладкой и холодной.
– Да. Здорово, правда? Все преимущества опыта без всяких…
Она пригнулась и поцеловала его.
Он прижал голову к ее плечу, притянул поближе к себе. Она шевельнулась во сне, слегка подвинулась, обняла его, прижалась к нему. Он вдыхал запах ее кожи, дышал воздухом, обволакивающим ее тело, напитанным ею, насыщенным одним лишь благоуханием ее плоти. Он закрыл глаза и сосредоточился на этом ощущении, потом снова открыл, продолжая разглядывать ее спящую, прижал свою голову к ее голове, высунул язык и поднес к ее носу, желая ощутить поток воздуха из ноздрей: ему хотелось коснуться нити ее жизни. Кончик его языка и маленькая впадинка между ее ртом и носом – выступ и углубление, словно созданные друг для друга.
Губы ее раздвинулись, потом снова сомкнулись и потерлись друг о дружку; нос сморщился. Он наблюдал за этим с тайным наслаждением – ребенок, захваченный игрой в жмурки со взрослым, который прячется от него за краем детской кроватки.
Она не проснулась, и он снова положил голову на подушку.
Их первое утро. Серый рассвет. Он лежал в постели, а она тщательно исследовала его тело.
– Столько шрамов, Закалве, – сказала она, качая головой и проводя пальцем по линиям на его груди.
– Все время попадаю в переделки, – признался он. – Я мог бы залечить их полностью, но… они нужны, чтобы… не забывать.
Она положила подбородок ему на грудь.
– Да брось ты. Признайся, что тебе просто нравится показывать их девушкам.
– Не без этого.
– Вот этот – совсем страшный, если сердце у тебя там же, где у нас… ведь все остальное вроде устроено так же. – Она провела пальцем по маленькой морщинистой впадинке около левого соска, почувствовала, что он напрягся, подняла на него взгляд и вздрогнула от увиденного в его глазах. Внезапно ей показалось, что он выглядит на все свои годы и даже старше. Она выпрямилась и провела рукой по волосам. – Этот совсем еще свежий, да?
– Этот… – Он сделал над собой усилие, пытаясь улыбнуться, и провел собственным пальцем по тоненькой впадинке-складке на его коже. – Это, как ни странно, один из самых старых.
Испугавшее ее выражение исчезло из его глаз.
– А этот? – весело спросила она, прикасаясь сбоку к его голове.
– Пуля.
– Серьезная схватка?
– Как сказать. В машине. Женщина.
– Не может быть! – Она прижала ладонь ко рту, якобы придя в ужас.
– Это было довольно глупо.
– Ну, не будем вдаваться в подробности… а что насчет этого?
– Лазер… очень сильный луч, – добавил он, видя недоумение на ее лице. – Ну, это было гораздо раньше.
– А это?
– Гмм… тут целый набор; а в конечном счете насекомые.
– Насекомые?
Она вздрогнула.
(Воспоминания снова перенесли его туда – в затопленный вулкан. Это было так давно, но все еще оставалось с ним, в нем… и все же думать об этом было безопаснее, чем о кратере над сердцем, где хранилось другое, еще более давнее воспоминание. Он вспомнил кальдеру и снова увидел перед собой пруд со стоячей водой, камень в центре пруда и стены, окружавшие этот отравленный водоем, снова ощутил трение своего тела о землю и близость насекомых… Но те безжалостные концентрические водоемы остались далеко в прошлом; теперь он был здесь и знал только настоящее.)
– Лучше тебе этого не ведать, – усмехнулся он.
– Поверю тебе на слово, – согласилась она, неторопливо кивнув; ее длинные черные волосы тяжело качнулись. – Я знаю. Тогда я тем более перецелую их все.
– Ну, на это может уйти много времени, – заметил он, когда она крутанулась и оказалась у его ног.
– Ты куда-то торопишься? – спросила она его, целуя палец у него на ноге.
– Совсем нет. – Он улыбнулся, устраиваясь поудобнее. – У тебя будет столько времени, сколько тебе понадобится. Целая вечность.
Он почувствовал, как она шевельнулась, и опустил взгляд. Она терла глаза кулаками. Волосы ее растрепались. Погладив себя по носу и щекам, она улыбнулась ему. Он смотрел на ее сияющее лицо. Он видел несколько улыбок, за которые мог бы убить, но ни одной такой, за которую мог бы умереть. Оставалось лишь улыбнуться ей в ответ.
– Почему ты всегда просыпаешься раньше меня?
– Не знаю. – Он вздохнул, как вздыхал дом, когда ветерок шевелил его сомнительные стены. – Мне нравится смотреть, как ты спишь.
– Почему?
Она перекатилась, легла на спину, повернула к нему голову, и в его сторону хлынула волна пышных волос. Он положил голову на это темное пахучее поле и вспомнил запах ее плеча; как она пахнет теперь, когда проснулась, – иначе, чем во сне, или нет?
Он уткнулся носом в ее плечо. Хохотнув, она выставила плечо вперед и прижалась головой к его голове. Он поцеловал ее в шею и ответил, пока не совсем еще забыл вопрос:
– Когда ты не спишь, ты двигаешься, и многое проходит мимо меня.
– Многое – это что?
Он почувствовал, что она целует его в голову.
– Все, что ты делаешь. Во время сна ты почти не двигаешься, и тогда я успеваю воспринять все. Тогда у меня хватает времени.
– Странно, – медленно проговорила она.
– Знаешь, что ты пахнешь одинаково, когда спишь и не спишь?
Он поднял голову и, ухмыляясь, заглянул в ее лицо.
– Ты… – начала было она, но замолчала, потом снова посмотрела на него – теперь уже с печальной улыбкой. – Я люблю слушать всякие такие глупости.
Он услышал и недосказанную часть фразы.
– То есть ты любишь слушать всякие такие глупости сейчас, но когда-нибудь тебе это надоест.
Ему не нравилась ужасающая банальность этих слов, но у нее тоже были свои шрамы.
– Наверное, – ответила она, держа его за руку.
– Ты слишком много думаешь о будущем.
– Может, нам удастся избавить друг друга от навязчивых мыслей.
– Похоже, я крепко попал, – рассмеялся он.
Она потрогала его лицо, заглянула в глаза:
– Знаешь, не стоило мне влюбляться в тебя, Закалве.
– Почему?
– Много причин. Все прошлое и все будущее. Потому что ты – это ты, а я – это я. В общем, из-за всего сразу.
– Мелочи, – сказал он, взмахнув рукой.
Она рассмеялась, тряхнула головой, и ее лицо исчезло за волосами. Убрав волосы с глаз, она посмотрела на него:
– Я боюсь, что это скоро кончится.
– Ничто не вечно, ты помнишь?
– Помню, – медленно произнесла она.
– Значит, ты думаешь, это скоро кончится?
– Вот сейчас… ощущение такое… не знаю. Но если мы вдруг захотим причинить боль друг другу…
– Давай не будем этого делать, – предложил он.
Она опустила веки и наклонила к нему голову, а он, выпростав руки, обнял ее за шею.
– Или же все очень просто, – сказала она. – Мне нравится размышлять о том, что может случиться, ведь так я не получу горького сюрприза.
Теперь их лица почти соприкасались.
– Тебя это беспокоит? – спросила она; голова ее чуть подрагивала, а на лице, у глаз, нарисовалась едва ли не гримаса боли.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 160; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!