Познай себя (Россия – Япония)

 

И опять о том, почему не совпадают Пути Востока и Запада, есть ли в этом некий смысл.

Нет ничего случайного в мега– и микромире, есть непознанное, закрытое от сознания. И сейчас, на новом витке Эволюции, когда происходит поворот к целостному мышлению, – дальше дробить некуда – ум не готов принять вызов Реальности. Но, по крайней мере, начинают задумываться над причиной прогрессирующего распада, от которого не спасет и глобализация, вструктурированная в сознание.

Нельзя выпрыгнуть из прошлого, запрограммированного на борьбу, хотя парадигма борьбы исчерпала себя. Потому силовое воздействие ничего больше не решает, лишь мешает двигаться к Свободе. Не познав себя, человек будет отброшен за пределы Бытия, как инородное тело. Значит, от целостного мышления, предполагающего верность себе истинному, зависит, продлится ли жизнь на Земле. Об этом уже полвека назад возвестили ученые в Манифесте Рассела‑Эйнштейна (Пагуошское движение, 1955). На весь мир прозвучали их слова: люди не выживут, если не научатся думать по‑новому. Но двадцать лет спустя академик М. А. Марков напоминает: сохранить жизнь на нашей планете – лейтмотив обращения к человечеству в историческом Манифесте Рассела‑Эйнштейна. Он написан не от лица какого‑то народа или вероучения, а касается всего рода человеческого. Но мало что изменилось с тех пор. «Стало общеизвестным фактом, что цивилизованное общество пока интенсивно „работает“ над превращением нашей планеты, где прежде самой природой были созданы условия для возникновения жизни, в пустыню, уничтожающую жизнь». [390] В наше время бьют в набат устроители форумов: «Должны быть найдены способы нарушить порочную связь, которая провоцирует внутренние и внешние принуждения к потреблению, приобретению и накопительству как движущей силе Нового Глобального Мирового Порядка. Общество должно прославлять духовные ценности и достижения. Необходимо культурное и духовное контрнаступление», – сказано в Родосской декларации, принятой на форуме «Диалог цивилизаций». [391] Выступавшие говорили о необходимости построения нового мирового порядка в противовес глобализаторскому пути однополярного, однолинейного мира; о кризисе рационализма. Отдали дань Манифесту нобелевских лауреатов Рассела и Эйнштейна, напомнив, что в 1996 году Пагуошское движение было отмечено Нобелевской премией мира. Но, похоже, мир бурлит по‑прежнему, осознавшие катастрофу как бы сами по себе, а поток сознания сам по себе. Не оттого ли, что сознание не изменилось?

Что‑то мешает воплотиться интуиции Целого. Не превратное ли представление о самом Целом как состоящем из частей, хотя уже Анаксимандр говорил, что части меняются, целое же неизменно? Но представление о целом как состоящем из частей укоренилось в сознании и живет до сих пор. По словам Сенеки: «Высшее благо заключается в самом сознании и в совершенстве духа… Ведь понятие о целом не допускает возможности какой‑нибудь не входящей в его состав части, равно как нельзя допустить, чтобы что‑либо находилось дальше конца». [392] Значит, все‑таки «сумма частей», притом находящихся в замкнутом пространстве. А может быть, Целое – это то, что не организуется извне, а произрастает изнутри, если все изначально целостно? Может быть, это отношение, правильное отношение сторон, которые могут взаимодействовать по закону Гармонии, благодаря единому Центру? Этот Центр у каждого свой и у всех один. Целое, таким образом, центрировано. Благодаря центру каждая сущность индивидуальна. Через индивидуальную душу сообщается с Духом. Целое духовно, доступно духовному разуму, осознавшему относительность всех противоположностей и абсолютность Единого.

К Единому идут разными Путями, чтобы было с чем встретиться: подобие пресекает движение. Должно быть, по закону высшей целесообразности, энтелехии, Западу предназначена программа действия и, соответственно, двойственности, ибо какое же действие без субъекта и объекта? Востоку же – программа недействия, недвойственности, ненарушения Целого, которое уже есть, задано Божьим Промыслом или Великим Дао, предсуществует и проявляется самоестественно, когда пробуждается сознание. Половина ни при каких обстоятельствах не может стать целым – на макро– и микроуровне, в жизни одного человека и всего космоса. И наука, развившаяся на Западе, нуждается в недостающей половине Знания. Какие бы надежды ни возлагали на системный подход, он возник на той же основе (греч. «система» – целое, составленное из частей). Но природа Будды неделима. Он говорил в Сутре о Великой Нирване: состоящее из частей подвержено распаду. Истинная природа сущего неделима. Есть над чем задуматься. Будда есть Сознание, которое потенциально присуще всему, но познается лишь пробужденным умом. Для пробужденного центр везде, в каждой точке: «Одно во всем и все в Одном». Такой тип связи и есть Целое, недоступное линейному мышлению, лишенному свободы.

Но если бы интуиция Целого не была присуща вселенскому Разуму, то не прозвучало бы тютчевское: «Все во мне – и я во всем». А Владимир Эрн не сказал бы: «Целое становится целым при допущении, что оно не механическая сумма отдельных частей, отдельных жизней, а живой организм, обладающий своим особым центром жизни». [393] Но это нужно было доказывать. Проблема Целого особенно актуальна в наше время, чреватое неустойчивостью. Что же мешает самореализоваться Целому? Не забвение ли Великого Предела, без которого энергия Инь‑Ян превращается в свою противоположность?

Но вернемся к началу, к истокам, чтобы не блуждать в иллюзорном мире‑майе, где не найти ответа. Попробуем понять, для чего грекам понадобился Хаос.

Прежде всего во Вселенной Хаос зародился, а следом

Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный…

Черная Ночь и Эреб родились из Хаоса…

(Гесиод. Теогония, 116–120)

 

Греческое слово Хаос происходит от «хайно» – «разверзаюсь». Философы под Хаосом понимали неупорядоченную материю, «состояние древнего беспорядка», «великой неразберихи», предшествующей возникновению Космоса (Платон. Политик, 273). Неупорядоченную материю, согласно Анаксагору, способен упорядочить Ум‑Нус. Свойства Нуса греки, возомнившие себя «богоравными», приписали себе. «В мире много сил великих, // Но сильнее человека нет в природе ничего» (Софокл. Антигона). Всесильные греки достигли высочайшего в науке и искусстве: «Чрез меня открыто, что будет, // Было и есть, чрез меня согласуются песни и струны» (Овидий. Метаморфозы, 1, 317–318). Но Хаос продолжал преследовать их по пятам, внося разлад в жизнь, как предвидел Платон: «Когда же космос отделился от Кормчего, то в ближайшее время после этого отделения он совершал прекрасно; по истечении же времени и приходе забвения им овладевает состояние древнего беспорядка, так что в конце концов он вырождается, в нем остается немного добра… и, вбирая в себя смесь противоположных [свойств], он подвергается опасности собственного разрушения и гибели всего, что в нем есть» (Тимей, 28 А).

Не потому ли так все получилось, что роль кормчего взял на себя человек, далекий от совершенства? Возомнив себя центром Вселенной, он утратил этот центр в себе. Антропоцентризм определил судьбу, обусловил тип мышления и характер западной цивилизации. Поначалу действительно все шло хорошо, пока человек не почувствовал, что теряет почву под ногами, из центра оказался на периферии, вовсе потерял дорогу к себе.

Если природа сущего двойственна, то и чувству всесилия человека должно было противостоять нечто противоположное: неверие в возможность что‑либо изменить. Оно и породило трагическое мироощущение. «Мы не можем изменить мировых отношений», – сетовал Сенека. Чем дальше, тем больше притупляла волю человека вера в неотвратимость рока, случайности:

Вот счастья баловень – вот горя сын –

И что ж? Случайность манием единым

Того низвергнет, этого возвысит,

А как – того не скажет и пророк. [394]

 

Греческая трагедия чтила человеческую свободу настолько, что допускала борьбу своих героев с могуществом судьбы, соглашается Шеллинг, но «примирить свободу и гибель не могла и греческая трагедия. Лишь существо, лишенное свободы, могло подичиниться судьбе». [395]

Архетип Случайности, как и Хаоса, укоренился в сознании, казалось бы, навечно. Противопоставив разуму чувство, обескровили то и другое. «Высшее благо заключено в разуме, а не в чувствах. Что в человеке самое лучшее? Разум. Силой разума он превосходит животных и идет вровень с богами», – уверял тот же Сенека. [396] Всякая односторонность отдаляет от Целого. Плотин называл «двоицу» Пифагора первым различением и «дерзостью», разъявшей Единое на множество; а так как ум отпал от Единого, отпала от ума и душа. Неприемлемо для Плотина и представление греков о красоте и гармонии как правильной пропорции, симметрии частей. «Душа никогда не увидит красоты, если сама раньше не станет прекрасной»; «Прекрасное ведь и есть не что иное, как цветущее на бытии» (Эннеады, 5, 8). А ученик Плотина Порфирий уточняет: «Душа, которая поворачивается к материи, страдает и нищенствует, лишается своей силы. Но, если она вернется к Разуму, она получит полноту и обретет вновь свою целостность» (Порфирий. Начала, 37; 32).

Но так и не вернулась душа к Разуму, и возникла фаустовская цивилизация. Гений Гёте проник в причину падения: «Чем больше Люцифер сосредоточивался в самом себе, тем было хуже ему и всем духам, которых он лишил радости сладостного восхождения к их первоистоку… Поскольку же все зло, если простительно так называть его, пошло от Люциферовой односторонности , то вполне понятно, что сотворенному им бытию недоставало лучшей его половины». А выступавшая на форуме директор Института Шиллера поделилась своей тревогой: Шиллер описывает нарушенное духовное состояние людей своей эры в терминах, фактически идентичных тем, что мы видим сегодня: «Навечно прикованный к одному обломку целого человек развивается только как фрагмент; вечен только шум колеса, которое он вращает; он не развивает гармонии своего существа, и, вместо того чтобы запечатлеть гуманизм в своем сознании, он становится просто отпечатком своего дела, своей науки». [397] (Фактически речь идет о том, что теперь называют «клиповым сознанием».)

Не удивительно, что в XX веке заговорили о «Закате Европы». Русские приняли к сердцу книгу Шпенглера, пытаясь вместе с ним понять причины случившегося. Культура или Цивилизация – «третьего не дано». Федор Степун подхватывает мысль Шпенглера: «Цивилизация – это умирание созидающих энергий в душе… Цивилизация представляет собой… по Шпенглеру, неизбежную форму смерти каждой изжившей себя культуры. Смерть мифа в безверии, живого творчества в мертвой работе, космического разума в практическом рассудке, нации в интернационале, организма в механизме». (Ив наше время видят причину падения в бездуховной, механической цивилизации, противостоящей живому духу, но она, как ни в чем не бывало, продолжает господствовать над умами людей.) По мнению самого Степуна: «История есть мир, цветущий в образе. Таким знали мир Платон, Рембрандт, Гёте. Созерцать – значит добывать из мира историю». Но что‑то лишило человека чувства Целого или интуиции. «Пифагорейское число, лежащее в основе всех вещей, не что иное, как мера и пропорция, как чувственная плоскость античной статуи голого человека… Пафос дали, пафос бесконечности абсолютно чужд аполлинической душе, потому античная математика никогда не могла бы принять концепции иррационального числа», которое есть расторжение «связи между числом и телом» и создание «связи между числом и бесконечностью». И в той же книге, посвященной Шпенглеру, Семен Франк добавляет: настоящее живое знание достигается «не блужданием в хаосе изменчивости и разрозненного многообразия, а проникновением в абсолютное и вечное живое единство бытия и жизни». [398]

Однако «блуждания в хаосе» не удалось избежать «человеку разумному», отчужденному от человека чувствующего, соболезнующего. «Мыслю, значит, существую», – максима Декарта таит в себе подвох одномерности. Полнота человека заменена одной лишь рассудочной функцией. («Я стыжусь, следовательно, существую», – парировал Вл. Соловьев.) Человек потерял себя, как теряет себя часть, занявшая место Целого. Чем дальше, тем больше. Чем меньше ощущал человек Хаос в себе, тем более ощущал его снаружи, как в недавние времена: «„Мы, – внушают они покорным массам, – призваны (кем?) руководить отсталыми массами, «хаосом», но вот когда выведем вас из «хаоса», – уж потерпите! – тогда…!“ Когда? – Это только им известно». [399]

Философы XX века заговорили о «несчастном сознании», об «одномерном человеке». Экзистенциалисты, пытаясь вернуть человека в лоно Бытия, не вернули чувство Целого. Отсюда одинокость, бездомность, порой крайнее отчаяние, как у Сартра: «В этом перевернутом мире, в котором окончательное поражение есть правда жизни… идя от одной истины к другой, мы узнаем лишь одно: нашу полную беспомощность… Мы вдруг узнаем, что ничего не сделали, достигнув того возраста, когда задумываешься о составлении своего завещания». [400] И Хайдеггер признает: «Никогда человек не был до такой степени проблемой, как в нашу эпоху». Человек из цели превратился в средство, в «человека‑машину», животное, производящее орудия. «Человек, не пожелавший быть образом и подобием Божьим, делается образом и подобием машины», – подвел итог Бердяев. [401]

Итак, в западной эйкумене победило линейное мышление, устремленное вперед, подгоняющее под себя пространство и время. Свойство линейного мышления – отсекать одну половину от другой ради ускорения движения: прошлое от настоящего, разум от чувства, материю от духа, что не могло не исказить сознание, которое уже Гегель назвал «несчастным». И Бердяев называет сознание «несчастным», ибо сознание подчинено закону, который знает общее и не знает индивидуального. «Самая структура сознания легко создает рабство».

Никакая часть себе не принадлежит, обречена на несвободу: «быть, чтобы иметь». Но именно «часть» довлеет над человеком, диктует истории, что делать дальше. Психология части порождала войны и революции, совершавшиеся во имя господства «целого», которое целым не являлось, ибо состояло из частей, себе не принадлежащих. Потому‑то ни мировое господство, ни стремления сверхдержав не могут осуществиться. Не потому ли, что не отвечают высшему Закону, онтологической Справедливости, исключающей существование одного за счет другого.

Так или иначе, больше не уповают ни на науку, ни на логику. По крайней мере, не теряют надежды на обновление того и другого: вернув человеку «меру», очеловечить то и другое. Слишком долго господствовало левополушарное мышление, отвечающее за числовую упорядоченность мира, но порядок не наступил и, похоже, не предвидится. Может быть, время вспомнить о том, для чего же человеку дано полушарие правое, отвечающее за целостность мира?

С одной стороны, наступает фаза Свободы – по закону восходящей Эволюции. С другой, стремление к Свободе принимает дикие формы. И получается, что свобода недостижима в петляющей линии одномерности. Таково свойство линейного мышления – превращать все в свою противоположность: победу в поражение, друзей во врагов, цель в средство. Любая «глобализация» обернется против человека, если повинуется закону части, вопреки единству нераздельному и неслиянному.

Клиповое сознание и японское хокку

И все то, что взаимно не согласуется, согласуется с низшим миром.

Бл. Августин

 

 

Сознание, собственно, не может не меняться, если всему присущ закон самоорганизации. Но, меняясь на поверхности, не меняется на глубине, чему свидетельство так называемое «клиповое сознание», которое становится предметом обсуждения. [402] Что это? Признак распада, кризиса культуры или естественный процесс, смена одной фазы другой? Но если смена, то в том ли направлении? Вверх, к свету, или вниз, во тьму? Не все новое во благо, особенно в наше шаткое время квазиценностей. Если что‑то существует за счет чего‑то, новое отрицает прошлое, то отрицает и себя. Прерывая связь с Основой, теряет веру в жизнь. Потому «бездомность становится судьбой мира», по Хайдеггеру. От судьбы не уйдешь; но можно уйти от кармы, осознав ее причины. Бездомность, потерянность «коренится в покинутости сущего бытием», заверяет Хайдеггер. «Существует лишь бесконечный круговорот, состоящий во взаимном обмане и самообмане посредством идеологий. Сознание эпохи отделяется от всякого бытия и заменяется только самим собой. Тот, кто так думает, ощущает и самого себя как ничто. Его сознание конца есть одновременно сознание ничтожности его собственной сущности. Отделившееся сознание времени перевернулось». [403]

Но если сущее отпало от Бытия, то все переворачивается на 180 градусов, верх и низ меняются местами, что заставило Сартра говорить о «перевернутом мире». И сколько ни надеялись на «философию жизни», все шло своим чередом не в том направлении. Не потому ли, что предали забвению нравственный смысл истории, «скрытое в глубине сердца каждого народа начало, составляющее его совесть, тот способ, которым он воспринимает себя и ведет себя на путях, предначертанных ему в общем распорядке мира»? [404]

В оправдание «клипового сознания» говорят, что слово утратило силу, уступает место образу, изображению. Склонные к психоанализу натуры находят общее с наскальными рисунками древних, свидетельствующих не столько о рациональном, сколько о зрительном восприятии мира. Действительно, отпавшее от Логоса слово, утратив божественный смысл, теряет силу. Вслед за словом по той же причине, отпав от Логоса, теряет доверие логика. Она как бы сделала свое дело, организовала сознание, теперь уступает место попранной интуиции. Связывая по горизонтали последующее с предыдущим, логика, не приобщенная к чувству, волей‑неволей обрекает то и другое на зависимость. Отсюда неприятие линейности любого рода, штампов, ущемляющих свободу мысли. В логике, конечно, не отпала необходимость, без нее и интуиция не реализуется, но им предстоит встреча.

В предчувствии зона Свободы (о его неизбежности писали философы России) происходит бунт против всякой одномерности, ограниченности, в том числе формальной логики, на смену которой должна прийти «многомерная». Но предчувствуя – на подсознательном уровне – грядущую Свободу как необходимость, человек не может ее воспринять. Не потому ли, что ищет не там – вовне, а не внутри? Сказано: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин., 8, 32). Заметьте, сначала познаете истину, потом станете свободными. Или: лишь познавший истину может быть свободным. Лишь живущий по Истине может быть свободен. Познавший Истину совершенен, совершенный не посягает на свободу другого.

Однако время предъявляет счет. Пробуждается инстинкт свободы, проявляясь в стремлении избавиться от прежних форм зависимости. Освобожденное от слов пространство заполняется чем‑то логически необоснованным: сценой, случайным фрагментом – «клипом». Собственно, разрыв логической связи, ее замена спонтанным фрагментом началась уже давно – в искусстве авангарда, в философии. Называют Василия Розанова, Льва Шестова, который уверял, что философия должна стать «фрагментарной», как у Ницше. Почему? Не потому ли, что настало время Свободы? Но Свобода есть Целое. Освобождаясь от уз, не освободиться бы от Основы, без которой все рушится, обречено на «бездомность».

Но те, кто не утратил чувства Целого, пришли не к «атомизации», а к Всеединству, к «индивидуализации любви» (по Вл. Соловьеву) или к «сингулярному сознанию», каждая точка которого сопряжена с вечностью (по Бердяеву, для которого свобода духовна – «дух индивидуализирует»). Однако человек, не привыкший к Свету, зажмурился и пошел по прежнему пути: не индивидуализируется в духе, а дробится в материи. Пошел по доступному пути, не требующему душевных усилий, приняв часть за Целое. Об опасности подмены целого частью века назад предупреждали святые отцы. Истинным душам свойственно «видение и знание не от части и не по частям… но целостное и всеобъемлющее» («Исповедь» Блаженного Августина, 12, 13). Бог привел все к единому порядку, продолжает святой Августин, но человек «разрывает» единое целое, предпочтя из личной гордости «одну часть», «мнимое единство», таким образом, ставит «часть» выше «целого».

Оттого и стало наше сознание «одномерным», «несчастным». Не желая с этим мириться, бунтуют. Не только глашатаи «контркультуры», выступившие против репрессии в человеке природного начала, но почти все искусство XX века направлено против ущемления человеческой свободы. [405] Но и бунтуют по старинке: не то, так другое, третьего не дано, мыслят по принципу рычага – или то, или другое. Оттого впали в другую крайность и пришли к тому же – к зависимости от свободного чувства (либидо). Уповают на фрагмент, на часть, а потом удивляются, что перестали понимать происходящее. И социологи признают, «что наша жизнь все больше раскалывается на автономные области, никак не связанные или связанные тем, что вставляются в автоматизированную организацию, в механизмы, господствующие в нашей жизни». [406]

Так что дело не в Логосе, а в унаследованном образе мышления, разделившем все на противоположные части, чтобы удобнее было перекраивать Природу по своему усмотрению. Но напомню: все искусственное, состоящее из частей подвержено исчезновению в отличие от того, что существует вечно. На Востоке извечен Разум Будды, Великое Дао, на Западе – Логос, Бог. То, что не возникает, не может исчезнуть, и, стало быть, человек не обречен. Извечно благое – то, что задано свыше, назови это волей Неба или Божьим Промыслом, – не может не осуществиться, если, конечно, человек не успеет исчезнуть с физического плана. А чтобы этого не случилось, инстинкт самосохранения заставляет задуматься, почему все идет не туда. Каков Путь, предназначенный человеку? Ведь не только искусство рассекается, уподобляясь «клипу», но разрываются все жизненные связи: человека с природой, семейные, национальные. Не оттого ли, что не меняется сознание человека?

Теряя человеческое измерение, жизнь начинает уподобляться случайности, стихии. И чем выше поднимается технология, тем ниже опускается человек, хотя задумано иначе. Средство и цель поменялись местами. Волей‑неволей человек начинает озираться в поиске альтернативного Пути. И есть, видимо, причина интереса к японской культуре; даже сравнивают «клиповое сознание» с японским хокку. В этом стоит разобраться. (Но о хокку чуть позже. Скажу только, что при внешнем сходстве внутренне они не соответствуют полностью, как не соответствует часть целому.)

Итак, с одной стороны закономерно, что появилось «клиповое сознание» – потребность в открытости, в преодолении линейного мышления, замкнувшегося на самом себе в своего рода петлю. С другой, сознание не вышло за рамки того же дихотомического мышления, скорее представляет его конечную остановку, или «плод» (если воспользоваться буддийским пониманием причинности – инга: созревший плод несет свое семя). Может быть, это сигнал бедствия? Дальше делить некуда. Отпадая от Целого, все превращается в свою противоположность. Время, отпадая от вечности, превращается в разрушительную стихию, начинает тиранить человека. И об этом появляются книги. [407] Предоставленное самому себе время набирает скорость, а на скорости человек не успевает ни думать, ни чувствовать, автоматизируется. Красота, отпадая от морали, теряет себя и уже не возвышает человека над собой, а опускает его ниже себя. Отсюда потеря художественного вкуса, невзыскательность – стихия вульгарности, которая поглощает все, начиная с языка. Порча языка от порчи души. Легализация бранных слов – свидетельство заболевания, духовной деградации нации. Как нужно ненавидеть Россию, чтобы надругаться над ее языком, над душой нации, заменив живые слова мертвыми. (И не возродится Россия без возрождения языка, что положило бы конец демографическому кризису. Все связано в гораздо большей степени, чем это кажется, скажем, организаторам «Культурной революции»; само название парадоксально: там, где есть культура, не нужны революции.)

Участь дробления миновала японскую культуру. На ее почве не могло возникнуть «клиповое сознание». Не потому ли, что мастера дорожили целостной природой сущего, ощущая Неизменное в Изменчивом? Река жизни течет, меняясь на поверхности, не меняясь на глубине. Говоря словами даоса Чжуан‑цзы: «В разделении есть нераздельное, в спорном есть бесспорное». Чувство Неизменного в Изменчивом возвысило японское искусство, поставило его над временем. Менялись стили от эпохи к эпохе, но неизменным оставался дух или стремление к Истине‑Макото, к извечно Прекрасному. Отсюда и независимость от времени традиционного искусства Японии: поэзии, театра, живописи – на протяжении веков оно сохранялось почти в первозданном виде. Оттого растет к нему интерес, и не только в Японии. Не потому ли, что японское искусство ориентировано не на свободную волю человека, теряющую себя вне духа, а на волю богов‑ками?

От них потомки унаследовали «светлое, чистое, прямое сердце» (ака‑руки киёки наоки кокоро) – свидетельствуют древнейшие тексты Японии. И нет того, кто не имел бы своего сердца‑кокоро: человек ли, поэзия или сердце весны. Кокоро едино и у каждого свое, о чем века спустя сказал проповедник «Учения о сердце» Сёо: «Если у Вселеной одно сердце, значит, каждое сердце – Вселенная».

А насколько это естественно для японской души, свидетельствует реакция японского романтика конца XIX века Китамура Тококу на европейскую науку: «Ныне существует некая философия… В Древности же не было иного пути к познанию истинной сущности Вселенной, кроме как через сердце человека. И потому, поддаваясь очарованию цветов, приближаясь душой к явлениям иного мира, здесь, под блуждающей луной, слушая ветер и созерцая дождь, мы проникаем в сущность единого бытия Природы». [408] И вряд ли романтику могла прийти в голову мысль, что те же чувства испытывал его далекий предок, поэт Кино Цураюки, когда писал в Предисловии к антологии «Кокинсю» в 905 году: «Песни Ямато! Вы вырастаете из одного семени – сердца и превращаетесь в мириады лепестков речи – в мириады слов. Люди, что живут в этом мире, погружены в густые заросли суетных дел; и все, что наполняет их сердца, они высказывают в связи с тем, что они слышат и что они видят. И когда слышится голос соловья, поющего среди цветов свои песни, или голос лягушки, живущей в воде, кажется: что же из всего, что живет на земле, не поет собственной песни?» (перевод А. Е. Глускиной). Это было естественно для японского поэта любого времени, которого он мог не замечать, как не замечал себя во времени. Он как бы не сам сочиняет стихи, а берет их от цветов, от птиц, от лунного сияния, лишь настраивая свое сердце в унисон с тем, что видит и слышит. Благодаря этому и проникает в то, что невидимо, но радует душу во все времена, ибо вечно и прекрасно.

Несосредоточенность на себе обусловила законы художественного мышления: через каждое явление Природы, даже самое незаметное, можно прикоснуться к Истине‑Макото, которую они отождествляли с Красотой. Отсюда и непривычные для нас приемы: ёдзё – сверхчувства, позволяющего пережить мир невидимый, но истинно‑сущий.

Особая роль паузы ‑ма: в Пустоте все уже есть, полнота непроявленного, таинственно‑прекрасного. [409] То Неизменное, о котором поэт Мацуо Басё (1644–1694) напомнит: «Без Неизменного (Фуэки) нет Основы. Без Изменчивого (Рюко) нет обновления». То есть в любом явлении мастер может почувствовать душу, соединяющую одно с другим, если он приведет свое сердце‑кокоро в состояние безмятежности. В этом особенность японской культуры: «Сердцевиной японского исполнительского искусства являются так называемые ма (паузы). Причем это пауза не временная. Она также не связана с психологией выражения. К этому понятию паузы близко подходит то, что в японском искусстве называется кокю (унисон, сопереживание) или ёхаку (оставленное незаполненным пространство, белое пятно). Это можно было бы назвать проявлением сущности национальной специфики». [410]

Дух Пустоты, позволяющий проявиться Единому в конкретной форме единичного, дает о себе знать не только в искусстве, но и в быту японцев, в устройстве дома. Главное – не отгородиться от Природы, источника Жизни. Ничего лишнего, заслоняющего естественный свет: подвижные, раздвижные перегородки, сёдзи, фусума, которые в любой момент можно убрать. Как видят мир, так строят свои жилища. «В японском традиционном доме, например, „дзасики“ становится то гостиной, то спальней, то столовой – так свойства пространства меняются в зависимости от характера происходящих в нем в какой‑то данный момент конкретных действий… Иными словами, во многом зависит от действующей интуиции общающихся». [411] Можно сказать, интуиции подвижной неподвижности или «неизменного в изменчивом».

Иначе говоря, стремление не стеснять, не посягать на свободу другого, ибо у каждого своя душа, обусловило между ними прозор («промежуток» – одно из значений «ма»). Ничто не должно мешать сердцу биться в своем ритме, не должно мешать самовыражению мастера и того, с чем он имеет дело. Так появилась проза «дзуйхицу» (букв, «следовать кисти»). (Об их свободной манере позволяют судить «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон.) По словам мастера дзэн Дайсэцу

Судзуки: «Можно сказать, что кисть движется сама по себе, независимо от художника, который лишь позволяет ей двигаться, не напрягая свой ум. Если только логика или рефлексия встанут между кистью и бумагой, все пропадет… Цель рисунка тушью‑сумиэ – заставить сам дух изображения двигаться по бумаге. Каждый удар кисти должен пульсировать, как живое существо. Кисть становится живой… Мы, восточные люди, чувствуем присутствие некоего движущегося Духа, который каким‑то таинственным образом парит вокруг штрихов, точек, придавая всему ритм живого дыхания». [412]

И в музыке каждый звук как бы сам по себе, подчинен не линейному, ладовому строю, а точечному. Каждый звук сакрален. Говорят: через один Звук можно стать Буддой, но это должен быть именно тот, неповторимый звук – АУМ или ОМ (семя, росток). Упанишады называют его основой всех звуков, олицетворением Брахмана: «Слог, который возглашают все веды и который произносят все подвижники… Это – ОМ. Поистине, этот слог – Брахман» (Катха упани‑шада, 11, 15–16). [413] А японские буддисты говорят: буква «а» – несотворенная, олицетворяет «тело Будды» (Дхарма‑кая), изначальную сущность, светлую и благую.

 

Ту же роль играет незаполненное пространство в живописи, уже упомянутое «ёхаку»: главное не сказанное, а недосказанное. Эти паузы, во времени и в пространстве, дают свободу звуку, цвету, линии. Отсюда принцип «несмешиваемости»: все само по себе Таково. По закону Целого одно едино с другим, оставаясь самим собой. Естественно, принип «Одно во всем и все в Одном» не мог не сказаться и на языке. По мнению лингвиста Божьей милостью А. Холодовича: «Множество конкретное противопоставляется множеству дискретному… Именно в силу этого как бы индивидуализируется и представляет нам множество в образе единицы … Японское имя это слово, в котором отражено единство целого и части, то есть то понимание, где единица и множество если и имеют место, то присутствуют на заднем плане, в тени, „вне светлого поля сознания“. И это – господствующее отношение в японском языке». [414]

«Покой есть главное в движении» (Лао‑цзы). В театре Но интересны именно те сцены, когда замирает движение (сэну токоро га омосироки – букв, «интересно то, где нет действия»), чтобы зритель мог со‑переживать тому, что невидимо присутствует, пробуждая «светлое, чистое, прямое сердце». Тогда и донесет актер «Красоту Небытия» (Му‑но Би), когда войдет в состояние неприсутствия: «не‑я» (муга), «не‑мыслия» (мусин) – и даст другим пережить невидимое, таинственно‑прекрасное. По мысли Дайсэцу Судзуки: «Не только великие духовные открытия, но и великие моральные и социальные явления происходили в результате мгновенной работы Подсознания. Преодолеть эгоцентризм и значит обратить наше внимание на это обстоятельство. Для японского мышления „Муга“ и „Мусин“ означают то же самое. Когда кто‑то достигает „Не‑я“, „Не‑мыслия“, значит, он проник в Подсознание. „Не‑я“ – особое состояние экстаза, когда пропадает ощущение, что именно я это делаю. Ощущение своего „я“ служит главной помехой в Творчестве». [415]

Прикасание к первичному позволяет видеть вещи в их подлинности, Таковости‑Татхате. Проникая в подлинную природу другого, познают себя, своего внутреннего человека. Мацуо Басё скажет: «Кто следует Духу Творения (Дзока), становится другом четырех времен года. На что ни смотрит, во всем видит Цветок. О чем ни думает, думает о Луне. Кто не видит во всем Цветка, тот дикарь. У кого нет в сердце Цветка, тот похож на зверя. Не будь дикарем, изгони зверя, и воплотится в тебе Дух Творения». [416] А Судзуки пояснит: «Басё жил не там, где мы. Он прошел сквозь поверхностные слои сознания до его глубочайших глубин, в Бессознательное, которое глубже бессознательного в понимании современных психологов… Интуитивное постижение Реальности невозможно, если мир Пустоты ( Шуньяты ) представляется по ту сторону наших повседневных чувств, ибо оба мира – чувственный и сверхчувственный – нераздельны». [417]

И разве не ощущаем мы этой таинственной глубины в хокку Басё?!

По горной тропинке иду.

Вдруг стало мне очень легко.

Фиалки в густой траве!

(перевод Веры Марковой)

 

Отсюда и соответствующее восприятие Формы: и она дышит в сердечном ритме, следуя своим Путем, на который ни один мастер не может посягнуть. Известный современный эстетик Имамити Томо‑нобу напоминает, что слово Форма ( япон. Сугата) имеет также значение «ветер», что свидетельствует о наличии в ней «подвижной, невидимой, нематериальной энергии», и этим отличается от понимания формы в западном искусстве. [418] А причина все в том же подсознании или архетипе, разделившем субъект и объект, сущность и существование, покой и движение в западном сознании. От необратимого уже разделения и «клиповое сознание». С одной стороны, безудержное движение, опережающее мысль. С другой – статика, застывшая форма. На Востоке первичен покой: движение исходит из сосредоточенного покоя, а не наоборот. Потому и не дается свобода, сколько ее ни взыскуют, потому что свобода есть Целое.

Эту разницу не мог не подметить первый (по времени и по значению) японский философ Нисида Китаро (1870–1945), изучивший за десяток лет философию Запада, от Аристотеля до Бергсона и Хайдеггера. Уже в ранней работе «О Добре» он писал: «Конечно, в ярчайшем развитии западной культуры, которая воспринимает Форму как Бытие и верит в созидание Добра, немало того, что заслуживает уважения и чему нам стоит поучиться. Но не скрыто ли в Основе восточной культуры, доведенной нашими предками за прошедшие тысячелетия до совершенства, стремление видеть форму бесформенного, слышать голос беззвучного ? Наша душа постоянно стремится к этому, и я хотел бы создать философию, отвечающему этому стремлению». [419] Нисида повторил слова Лао‑цзы – «форма бесформенного, голос беззвучного», но, думается, это в большей степени соответствует японскому чувству.

Недаром именно в Японии воплотился дзэнский дух, выражающий себя «вне слов» (гэнгай), вне текста (фурю мондзи): непосредственно – «от сердца к сердцу», «от учителя к ученику». Можно вспомнить слова из Нобелевской речи Кавабата Ясунари «Красотой Японии рожденный»: «громовым молчанием» ответил Вималакирти, мирянин, переживший Просветление, на вопрос о природе недуальной Реальности. Писатель традиционно настроенный не мог мыслить иначе, чем мыслили его предки, не мог не выразить сути национального духа. В дзэнских залах для медитации «сидят молча, неподвижно, с закрытыми глазами, пока не приходит состояние полной отрешенности (мусин). Тогда исчезает „я“ (муга), наступает „Ничто“. Но это совсем не то „Ничто“, как понимают его на Западе. Скорее напротив. Это Пустота, где все существует вне преград, ограничений – становится самим собой. Это бескрайняя Вселенная души… Ученик остается единственным хозяином своих мыслей и Просветления достигает исключительно собственными усилиями. Здесь важнее интуиция, чем логика, акт внутреннего Пробуждения‑Сатори, чем приобретенные от других знания. Истина не передается „начертанными знаками“ (фурю‑мондзи). Истина „вне слов“ (гэнгай). Это предельно, по‑моему, выражено в „громовом молчании“ Вималакирти».

Потому и начал свою речь Кавабата поэзией дзэнских монахов XIII века Догэна и Мёэ. В медитативном состоянии Мёэ общается с луной: «Глядя на луну, я становлюсь луной. Луна, на которую я смотрю, становится мною. Я погружаюсь в Природу, сливаюсь с ней». [420] Японцам с древности знакомо чувство Всеродства: «Одно во всем и все в Одном», что и позволяет говорить об «эстетике Целого». [421] Другое дело, что эта идеальная модель неосуществима в социальной жизни, построенной на запретах и регламентациях разного рода, но осуществима в том смысле, который придавал ей Вл. Соловьев: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». [422] Японские же боги завещали воплотить их волю в искусстве, в образах Прекрасного, потому что Прекрасное и есть Истина. Потому традиционная культура так мало подвержена влиянию времени, что ориентирована не на социо‑историческую жизнь, не на «изменчивое», а на «Неизменное», что и позволило ей обрести измерение вечности. По крайней мере, у мастера Но – Сэами были основания сказать: «Есть предел человеческой жизни, но нет предела Но». Его взгляды разделяли и европейские приверженцы искусства Но в начале XX века.

Уже первый Бог, о котором повествуют «Кодзики» («Записи о деяниях древности», 712), назывался Амэ‑но Минака‑нуси‑но ками – «Повелитель Священного Центра Небес». Он мгновенно исчез, но задал Программу на все времена. Заложенное в Подсознании не может не проявиться. Всему назначено – по Небесному образцу – иметь свой Центр, свое кокоро. Но чтобы отдельные сущности не распались, вслед за первым появились еще два бога: Таками Мусуби‑но ками и Ками Мусуби‑но ками, призванные соединить небесное с земным. Потому и назывались «мусуби», что значит «связывать одно с другим», а еще значит «завязь, зародыш», свидетельствуя о естественности, органическом происхождении сущего и о двуединстве, устремленном к одухотворенному Триединству, как повествуют «Кодзики».

Мог ли Человек выпасть из этой божественной Программы, несмотря на жесткие правила подчинения низших высшим? Наверное, мастерам нелегко было сохранять свою свободу, они уходили странствовать и нередко попадали в опалу. Но это все происходило на том уровне, который не достигал национальной души – Ямато дамасий, или того Подсознания, о котором говорил Судзуки. Национальная душа не может исчезнуть, как не может исчезнуть Неизменное в изменчивом мире. Не может исчезнуть и Человек, носитель этой души. Еще любимый просвещенными японцами даос Чжуан‑цзы говорил: «Небо и Земля родились одновременно со мной; мир и я – одно целое». Внешний человек видит внешний, изменчивый мир и отпадает от мира внутреннего, от духовной Основы, и это гораздо опаснее, чем может показаться. «[Мирами] асуров называют те миры, покрытые слепою тьмой; в них после смерти идут люди, убившие [в себе] атмана », – сказано в упанишадах (Има упанишада, 3). Поверхностное, «зауженное сознание», как шагреневая кожа, сжимает сферу жизни и может привести к ее исчезновению. (И это, по‑моему, особенно опасно для России. Если европейские страны как‑то противостоят разрушительной силе техногенной цивилизации (власть которой не распространяется на внутреннего человека) – за счет продвинутости самой цивилизации, рациональной конституции, навыка законопослушания, правопорядка, то русскому человеку не на что опереться, кроме собственной совести и памяти. А именно в беспамятстве, в забвении прошлого, своих корней причина его нескончаемых бед. И никакое покаяние не поможет, если не пробудится память, сознание не пройдет обратный путь до истоков болезни. Все негативные стороны нашей жизни, от алкоголизма до бюрократии, превращающей национальное чувство и национальную энергию в пустые хлопоты, чтобы оправдать свое существование, есть тупиковый путь – путь саморазрушения.)

Об одинокости, об отчуждении человека от мира вследствие отчуждения от самого себя японцы узнали от писателей‑экзистенциа‑листов. Их собственная традиция развивала чувство причастности всему в этом мире, благоговения перед прошлым, чувство целого, того, что невидимо присутствует в их жизни. «Идеал японского исполнительского искусства, – пишет Масакацу Гундзи, – направлен не в будущее… в нем сильна тенденция к обращению к предкам… Искать идеалы и образцы в прошлом – это своего рода специфика восточного мышления». Само слово кэйко, «репетиция», означает «обращаться к прошлому». Этим японский театр отличается от западного: «Перемены, происходившие в западном театре, представляли собой эволюцию предшествующих форм, исчезновение старых форм по мере возникновения новых. В противоположность этому в Японии происходила не смена старых форм новыми, а имело место одновременное сосуществование старых и новых форм». [423]

Потому и говорят о «непрерывности» японской традиции и японской культуры. Не только культура, но и государство для них живой организм (кокутай – «тело государства»), заболевание которого не может не сказаться на каждом. Не отсюда ли чувство всеобщей ответственности, интуиция предвечного человека (на современном языке – «антропный принцип», противоположный антропоцентрическому)?

Наконец, что же такое хокку ? Для Мацуо Басё это вестники «Духа Творения», который поднимает человека над собой до вселенского Чувства. И хокку есть некое завершение Пути, но противоположного тому, который привел к «клиповому сознанию». При внешнем сходстве (те же неожиданные, казалось бы, сцены) – полное внутреннее несоответствие, так часть не может соответствовать Целому. Хокку не случайные фрагменты, а Цветы Бытия, рожденные Интуицией в той точке, где время и пространство сжимаются до предела или вовсе исчезают в «вечном теперь». Возможно, и это связано с божественным происхождением песни. Первые танка – «короткие песни» в 31 слог – сложили Небесные Боги в восторге ( аварэ ) перед возникающим миром. Они задали ритмический порядок чередования слогов 5‑7‑5‑7‑7. Пружинный ритм, асимметрия слогов вводит в бесконечность. Бесконечной оказалась и жизнь танка, или вака (японской песни), как и хокку‑трехстиший.

Несколько веков поэты воспевали Природу, предаваясь чувству восторженной печали (аварэ). Потом и танка оказалась велика. Оставили лишь верхнюю строфу‑хокку из 17 слогов. (Отсюда название «хокку», позже стали называть «хайку».) Наверное, стяжение энергии в центральную точку, извне вовнутрь, характерное не только для японской поэзии, но и для других традиционных искусств, связано с памятью о Боге Священного Центра. Чем ближе к душе‑кокоро, тем ближе к сокровенной Красоте, которая таится в обычных вещах. Все может вызвать Озарение, если сосредоточить ум на одном. Хокку рождаются мгновенно, спонтанно, как неожиданно раскрывается Цветок. Или как дровосек валит могучее дерево, скажет Басё.

Хокку, таким образом, не сочиняются, а проявляются в момент Сатори, из Пустоты, из того самого «прозора» – ма, который позволяет видеть вещь в ее Таковости, «как есть» (коно мама): «Одно во всем и все в Одном». Потому Басё и наставлял учеников: «Учитесь сосне у сосны, бамбуку у бамбука. К Истине не приблизишься, следуя за собой. „Учиться“ – значит проникать в самое сердце вещи, со‑переживать ей. Тогда и родится хокку». Увидишь то, чего раньше не замечал. От звука прыгнувшей в пруд лягушки содрогнется сердце; при виде ворона на засохшей ветке вдохнешь вечность.

Карээда‑ни

Карасу‑но томарикэри.

Аки‑но курэ.

На засохшей ветке

Сидит ворон.

Осенний вечер!

 

А Судзуки скажет: «Есть великое Над в одиноком вороне, застывшем на ветке. Всё появляется из неведомой бездны тайны, и через всё можно заглянуть в нее. Не нужно сочинять поэму из сотен строк, чтобы дать выход чувству, которое возникает, когда заглядываешь в бездну. Когда чувство достигает высшей точки, мы замолкаем, потому что нет слов выразить это. Даже семнадцати слогов бывает много. Вставшие на Путь мастера дзэн выражают свои чувства двумя‑тремя словами или ударами кисти. Если они выразят их слишком полно, не останется места для намека, а в намеке – вся тайна японского искусства. Мазок кисти, пятно может выразить что угодно: птицу, холм, человека – все во всем». [424]

Поэтому и называют Басё «поэтом ёдзё» – выразителем невыразимого, что поверх чувств. Ощущение Неизменного позволяет ему видеть Единое: «Вака Сайгё, рэнга Соги, картины Сэссю, искусство чая Рикю – их Путь одним пронизан. Это Прекрасное (Фуга). Кто следует Духу Творения, становится другом четырех времен года». [425] Прекрасное доступно просветленному сердцу, пульсирующему в ритме года: весны, лета, осени, зимы. У каждого времени – свое кокоро. О поэтических приемах можно говорить лишь условно. Это не столько приемы, сколько состояния души. Хокку «подлинного стиля» (сёфу) окрашены в свой цвет или источают свой аромат, позволяя пережить чувство «саби» – просветленной печали или просветленного одиночества ( санскр. вивикта‑дхарма). Ученик Басё – Кёрай называл саби окраской стиха. Скажем, если старый человек натягивает тяжелые доспехи, чтобы отправиться на поле брани, или наряжается в дорогие одежды, чтобы пойти на вечеринку, то есть в этом что‑то от саби. Прием «сиори» (гибкость, утонченность) выражает сострадание, но не словами, а каким‑то внутренним чувством, исподволь.

«Сиори» называют той самой Формой‑Сугата, о которой уже шла речь: Форма, исходящая из сердца. «Сиори – это гибкость слов, благодаря которой возникает ёдзё, позволяющее пережить саби». [426] Можно сказать, ёдзё – чувство, переполняющее душу, отсюда и сострадание. Рассказывают: как‑то Басё с учеником Кикаку шли по рисовому полю, и тот, наверное, увидев стрекозу, сложил хайку:

Оторви пару крыльев

У стрекозы,

И получится стручок перца.

 

Басё возразил: «Нет, это не хайку: ты убил стрекозу. Чтобы получилось хайку, нужно сказать:

Прибавь пару крыльев

К стручку перца,

И получится стрекоза».

 

Сострадание – не только к людям, ко всему: к растениям, к лунному свету. Все живет и помнит о прежних жизнях.

Пестик из дерева!

Был ли он сливой когда‑то?

Был ли камелией?

 

Сострадание возможно и к самому себе:

Как свищет ветер осенний!

Тогда лишь поймете мои стихи,

Когда заночуете в поле.

(Басё в переводе Веры Марковой)

 

Что говорить! Вся великая поэзия рождена открытой душой, повышенной чувствительностью, как у Блейка:

В одном мгновенье видеть вечность,

Огромный мир – в зерне песка,

В единой горсти – бесконечность.

И небо – в чашечке цветка.

 

Другое дело, что японцы культивировали в себе это чувство, или сверх‑чувство, Единого. Оно неповторимо у каждого и присуще всем. Не потому ли, что исходит из «единого сердца» (иссин)? И если бы этого не было, общей прапамяти, то и не появилась бы любовь к хайку в другой традиции – скажем, в России. Появляются кружки любителей хайку, им посвящают книги, журналы, устраивают конкурсы. Конечно, и время таково: душа, уставшая от многословия, пустых иллюзий, тянется к покою, тишине, постигая сокровенное Ничто. Сергей Есенин уповал на извечное Слово: «В мире важен безначальный язык, потому что у прозревших слово есть постижение Огня над ним». И в эссе «Ключи Марии» вспоминает «Голубиную книгу»:

У нас помыслы от облак божиих…

Дух от ветра…

Глаза от солнца… [427]

 

Разве это не похоже на то, что называют «японским чувством»? Павел Флоренский завещал хранить «мудрость как целомудрие». А Николай Бердяев сам по себе, вне буддийской традиции, провозглашает мысли в дзэнском духе: «Познание Божества предполагает прохождение через катастрофу сознания, через духовное озарение, изменяющее самую природу разума. Просветленный, озаренный разум есть уже иной разум, не разум мира сего…» И говорил, что «грех есть прежде всего утеря целостности, целомудрия, разорванность, раздор». [428] А Врубелю принадлежат слова: «Истина – в красоте. Искусство – вот наша религия». В Серебряном веке происходит чудо, прорыв к вселенскому Чувству (к «тихой и печальной музыке человечества», по Вордсворту) – в поэзии, философии, в музыке. «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель! Вечно носились они над землею, незримые оку» (А. К. Толстой). Философы России видят возможность спасения от распада, разрушения сущего в Логосе. Нужно осознать мысль в Природе и природу в мысли, вернуться к Природе как сущему, призывал Владимир Эрн. «Предвечно сущее Слово, Которое Само о Себе говорит: „Аз есмь сый“, явилось тем творческим принципом, в Котором и Которым сотворено все существующее. Вселенная, космос, есть раскрытие и откровение изначально сущего Слова. Будучи этим раскрытием и откровением, мир в самых тайных недрах своих „логичен“, то есть сообразен и соразмерен Логосу…» [429] Потому и потянулись души современников к философам ушедшей эпохи. Распавшиеся пары притягиваются к единству: ум‑сердце, прошлое‑настоящее, человек‑природа. Ни одна из сторон не может обойтись без другой.

Казалось, наступает время избавления от тотальной зависимости, поработившей сознание, от горизонтального мышления: время соединить Землю с Небом, подняв повергнутую вертикаль. Связь по вертикали, земного с небесным, все ставит на свои места. Это в корне изменило бы отношение к сущему, которое более не воспринималось бы «по частям», а воспринималось бы как само по себе целое, микромир. При этом образуется не моноцентрическая модель: здесь центр, там периферия, здесь главное, там второстепенное, здесь господин, там раб, и никто из них не свободен, – а «сингулярная» (по Бердяеву). Всякое противопоставление порабощает. Все единичное содержит в себе Единое, причастно вечности. Не «то или это», как думали веками: «разделяй и властвуй», пока не разделили самого человека так, что он уже не может властвовать над самим собой, – а «это есть то», «тат твам аси», сквозная мысль Упанишад.

Процесс индивидуализации, самостояния каждого неизбежен в процессе духовной Эволюции по закону человеческого Пути – назови его Великим Дао или Божьим Промыслом (отсюда и «богочеловеческая» интуиция Вл. Соловьева). Пусть мир все еще живет по законам абсурда, не ведает, что творит, но восхождение к Духу, к Ноосфере остановить невозможно. Тому свидетельство и наука, обретающая человеческое измерение, и искусство, уставшее от авангардных форм, из которых выхолощен дух. Потому и обращаются к японскому искусству сосредоточения: к садам из камней, чайной церемонии, к хайку. В поиске себя – постигают Истину дзэн. Под стать нашему поэту:

Пустота и есть любовь:

Нас обретая всецело,

Становится светом она.

 

Это наш современник, Виктор Куропатов. В «Автобиографии» он скажет: «Главное, что занимало, – проблема Ничто. Очень не хотелось верить в пустое, бездушное пространство». Знамение времени: пробуждается чувство того, что мир, потерявший из‑за бесконечных взрывов психики и материи свою изначальную Форму, уже не кажется единственно возможным. Впору «закрыть глаза //и стать ушами // мира». [430] Существует иной мир, за этим видимым, управляемый высшим Разумом, Верховной Душой, и нет человеку без него Пути. Нужно лишь найти себя истинного, человеку и народу.

Душу России

Слово одно лишь вместит –

Всеединство! [431]

 

Всеединство, ощущение родственности – звуков, красок, ветра, дождя – в пробужденном сердце поэта, увидевшего другое «как есть». Эпиграфом к хокку питерца Андрея Соболева можно поставить его слова: «Больше любите друг друга, // Озябшие души». Все становится живым, когда душа оживает. Не только человек водит кистью, выводя письмена, но и кисть ведет человека к тому, что таится в прапамяти:

Кисть встрепенулась –

Воспоминаниями

Тушь на бумагу легла.

 

Японцы назовут это «следовать кисти» (дзуйхицу), которой следовали во все времена, не навязывая себя, а предоставляя всему свободу: цветам в икэбана – каждый цветок сам по себе притягивает к Небу; камни сада расположены свободно – один оттеняет красоту другого. И это видение доступно русскому сердцу, хотя непросто войти в состояние «не‑я», «не‑мыслия». И все же:

О! Это небо,

Деревья, травы, цветы –

Творенья под сенью Единого! [432]

 

А может быть, и не нужно русской душе входить в состояние самозабвения. У каждого народа свой Путь, лишь бы не идти в обратную сторону. Это случается даже с японцами: от правильного порядка (дзюн‑гяку) могут повернуть к неправильному (гяку‑дзюн), и начинаются невзгоды. В период увлечения Европой, после «открытия дверей», реставрации императорского правления Мэйдзи (1868), в Японии появились ниспровергатели традиций, и хайку утратили глубину: из сферы Неизменного перешли в мир изменчивый. Были такие, кто отвергли исконную традицию – следовать времени года, забыв, что могут быть относительны человеческие чувства, но не Чувство Природы. Однако японцы лишь на время могут отойти от исконного Пути, расплачиваясь за отступление дорогой ценой. Поэт‑модернист Нацуиси Банья, родившийся в 1955 году, не может не ощущать того, что ощущали его предки:

вон там мой разум!

в прогалах

хлопчатых туч. [433]

 

Что уж говорить о поэте и исследователе японской классики Мурамацу Томоцугу (псевдоним Кока), который видит мир глазами хайку, основал журнал «Снег», где уже много лет печатает своих собратьев со всей Японии и не только. Для него «сезонное слово» ( киги) священно. Вот несколько из «снежного цикла» 1994 года «Благие хайку»:

На снегу

Под снежным небом

Люди живут.

На снегу

Под снежным небом

Живет любовь.

На снегу

Под снежным небом

Жизнь прошла…

 

Не потому ли, что снег ассоциируется с Россией, в любви к которой он признается. «Мой „Символ веры“»: «Я люблю русских. Я думаю, что русские – самая удивительная нация в мире. Из всего, что я прочел за свою жизнь, меня более всего потряс роман Льва Толстого „Война и мир“… В музыке больше всего люблю Пятую симфонию Чайковского… Я думаю, что с романом „Война и мир“ Толстого можно сравнить только японские хайку».

Вот вам и «клиповое сознание»! Что посеешь, то и пожнешь.

И об этом вещает китайская мудрость.

Май 2010

 

---

Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 229; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!