СЛИШКОМ РАНО, СЛИШКОМ ПОЗДНО, СЛИШКОМ ХОРОШО, ЧТОБЫ БЫТЬ ПРАВДОЙ 18 страница
преданию же — Он был распят. Чтобы увидеть все это, вам не нужно выходить из здания, однако приходится напрячь свое
воображение.
Две тысячи лет и миллион посетителей тому назад это место было кладбищем. В наши дни это собор. Высокие купола
покрыты искусной росписью. Я попытался представить, как все это выглядело прежде, в своем изначальном виде. Мне так
и не удалось этого сделать.
Красиво оформленная гробница представляет собой место, где, по преданию, был погребен Иисус. Сорок три
светильника свисают над входом, перед которым стоит подсвечник. Вход отделан мрамором, а по углам украшен
золотыми листьями.
Каменный помост ведет ко входу в могилу, который закрывает собой одетый в черное, чернобородый, в черном
головном уборе священник. Его задача — содержать святое место неоскверненным.
Более полусотни человек стояло в
очереди, чтобы зайти в гробницу, но он не впускал их. Я не понимал, чем вызвана эта задержка, но понимал, что это
надолго.
«Двадцать минут. Двадцать минут».
Собравшиеся зароптали. Я тоже возмутился и пробрался настолько близко ко входу, насколько это было возможно. Я
увидел пол, выложенный мраморными плитами и еще множество светильников, свисавших с потолка.
Воспоминания о нашей сегодняшней прогулке начали постепенно складываться в цельную картину. Святая дорога, заполненная торговцами. Крест, спрятанный под алтарем. Вход в могилу, заграждаемый священником.
|
|
|
Я начал бормотать себе под нос насчет того, что храм, похоже, снова нуждается в очищении, когда услышал, как
кто-то меня зовет. «Все нормально, иди сюда». Это был Джо Шулам. Я никогда не забуду того, что он показал нам.
Он вывел нас из-под разукрашенных сводов, провел через незаметную дверь, и мы оказались в обыкновенной
комнате — пахнущей плесенью, неприбранной и пыльной. Место явно не было предназначено для посещения туристами.
Пока глаза наши привыкали к темноте, Джо начал говорить. «Было обнаружено около шести таких мест, но люди
нечасто сюда приходят». За его спиной находился небольшой проем. Это была могила, вытесанная в скале. Не более метра
двадцати в высоту и примерно такая же в ширину.
«Было бы забавно, — улыбнулся наш провожатый, — если бы эта могила в действительности оказалась той самой.
Здесь грязно, не прибрано, место всеми заброшено. То, что находится там, под сводами
— красиво оформлено. Это —
всеми позабыто. Разве не было бы определенной иронии в том, если бы в действительности Господь был похоронен
именно в этой могиле?»
Я подошел к проходу и наклонился, как апостол Иоанн, чтобы заглянуть в гробницу. И так же, как Иоанн, я был
|
|
|
поражен увиденным. Это совсем не было огромным пространством, которое я представлял себе, читая о погребении
Христа, а крошечным помещением, освещенным маленьким светильником.
 |
«Заходи», — сказал Джо. Меня не надо было просить об этом дважды.
Три шага по каменистому полу — и я уткнулся в стену. Из-за низкого потолка мне пришлось согнуться и прижаться к
холодной неровной стене. Моим глазам вновь потребовалось привыкать к темноте. Пока это происходило, я сидел в
тишине — впервые за тот день. Постепенно до меня стало доходить, где я находился — я был в могиле. В могиле, которая
могла удерживать тело Христа. В могиле, в которой могло быть погребено тело Бога. В могиле, чьим сводам довелось
стать свидетелями величайшего момента в истории человечества.
— Здесь могло быть похоронено до пяти человек. — Джо тоже влез в гробницу и сидел рядом со мной вместе с
некоторыми из наших попутчиков. — Двое или трое могли лежать на полу, а двоих могли положить в эти углубления по
бокам.
— Бог Сам поместил Себя в такое место, — промолвил кто-то негромко.
Да, Он сделал это. Он поместил Себя в темное, тесное, вызывающее клаустрофобию место и позволил замуровать
|
|
|
там. Свет мира был запеленат в полотно и скрыт в кромешной мгле. Надежда человечества была заперта в могиле.
Мы не осмелились разговаривать. Мы просто не могли говорить.
Украшенные алтари были позабыты. Гробница, охраняемая священником, казалось, находилась в другом мире.
Жалкие потуги человека украсить то, ради чего Бог пришел в наш мир, перестали иметь какое-либо значение.
Все, о чем я мог думать в тот момент, — и мысль эта была отчетливее, чем когда-либо,
— то, насколько далеко Он
зашел. Это больше, чем Бог, говорящий из горящего куста. Больше, чем спеленатый Младенец в кормушке для скота.
Больше, чем молодой Спаситель из Назарета. И даже образ Царя царей, пригвожденного к кресту, оставался где-то в
стороне при мысли о Боге, лежащем в могиле.
Нет ничего более темного, чем могила; более безжизненного, чем гроб; более неизменного, чем склеп.
Но именно в склеп Он и сошел.
В следующий раз, когда вы обнаружите, что оказались в смертном мраке, вспомните об этом. В следующий раз, когда
в этом полном ужасов мире боль заточит вас в склеп, вспомните об этой гробнице. В следующий раз, когда камень завалит
|
|
|
вам выход, подумайте о пустой, заплесневелой гробнице неподалеку от стен Иерусалима.
Не так легко отыскать эту гробницу. Чтобы увидеть ее, вам придется преодолеть напористость пытающихся привлечь
ваше внимание людей. Вам может понадобиться пройти за золоченые алтари и пышные изваяния. Чтобы увидеть эту
гробницу, вам даже может понадобиться пройти мимо охраняемой священником пещеры, проскользнуть в дальнюю
комнату и своими глазами взглянуть на нее. Порой именно в храме трудней всего найти эту гробницу.
Но она там.
И когда вы встанете перед ней, склонитесь, войдите в нее, не говоря ни слова, и присмотритесь. Потому что там, на
стене, вы сможете обнаружить участки, обуглившиеся от божественного сияния.
Глава 27
Я ДУМАЮ, Я ВСЕГДА БУДУ ПОМНИТЬ ЭТОТ ПУТЬ
... Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили,
но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих. Мф. 20:28
«Как же мне поступить с Иисусом?» — Пилат задумался над этой проблемой первым, но каждый из нас также однажды
столкнется с ней.
Это правильный вопрос. Вопрос, который необходимо задавать. Что вы сделаете с таким человеком? Он называл Себя
Богом, но одевался как человек. Он считал Себя Мессией, но никогда не стоял во главе армии. Его почитали как царя, но
Его единственной короной был терновый венец. Люди склонялись перед Ним, как перед правителем, но мантию на Его
плечи накинули лишь для того, чтобы посмеяться.
Неудивительно, что Пилат был озадачен. Как понять такого человека?
Понять Его можно, если последовать за Ним. Пройти Его последним путем. Именно это мы с вами и делали. Мы шли по
Его стопам, следуя за ним повсюду. Из Иерихона в Иерусалим, из храма в Гефсиманию, из Гефсиманского сада на допрос, из дворца Пилата — на крест Голгофы. Мы видели, как Он шел: разгневанный — в храм, изможденный — в Гефсиманию, страдающий — по Виа Долороса. И, наконец, исполненный силы — из опустевшей гробницы.
Надеюсь, что пока мы шли с Ним бок о бок, вы размышляли и о своей собственной стезе
— ведь у каждого из нас свой
путь, ведущий в Иерусалим. Своя дорога, пролегающая через бесполезную религиозность. Своя тропа, идущая по земле
отверженных. И каждый из нас, как Пилат, должен вынести свой приговор Христу. Пилат прислушался к голосу толпы и оставил Христа одного.
А как поступим мы?
Я хотел бы завершить эту книгу рассказами о трех путях, трех путешествиях. Это истории трех рабов... и трех дорог к
свободе, которыми эти люди прошли.
Мэри Бэрбур могла бы рассказать вам о том, что такое рабство. Она знала о нем не понаслышке. Она помнила своих
госпожу и господина. Она могла подробно описать плантацию, глинобитный барак и нары, на которых спали рабы. Долгие
ночи. Жаркие дни. Удары плетей. Заточение. Мэри Бэрбур могла бы рассказать вам обо всем этом. Она была рабыней.
Но она предпочла бы рассказать вам о свободе. Именно это она и сделала.
В 1935 году участник Федеральной писательской программы постучался в дверь ее дома в городе Роли (штат Северная
Каролина). Финансируемая государством Федеральная писательская программа была создана, чтобы собрать и записать
воспоминания бывших рабов. Всего было собрано более двух тысяч воспоминаний. Эти люди — последние из тех, кто в
течение двухсот сорока шести лет познавали вкус рабства, — охотно рассказывали о своей жизни.
Они рассказывали о том, что им не позволялось читать, писать, покупать и заниматься торговлей. Им запрещено было
ходить в церковь, если только их туда не приглашали специально. Порка была распространена повсеместно, а тяжелый
труд казался неотъемлемой частью их жизни.
Когда их освободили, они оказались не готовы к свободе. Они бродяжничали в поисках работы. Многие стали
жертвами мошенников. Многие закончили на тех же плантациях, где они работали прежде.
Но из всех воспоминаний самыми яркими были воспоминания о часе освобождения.
Ими они делились наиболее
охотно. Ночь, когда в город вошли янки. День, когда Марстер объявил им, что они могут идти куда угодно. Утро, когда они
пришли в господский дом и обнаружили его пустым.
Из всех историй об освобождении ни одна не была такой подробной, как история Мэри Бэрбур. Ей было десять лет в
ту ночь, когда отец разбудил ее и отвел в фургон, который должен был отвезти их к свободе.
Прежде чем вы прочтете рассказ этой женщины, представьте ее себе сидящей на крыльце дома в Роли. 1935 год. Мэри
Бэрбур уже за восемьдесят. Она раскачивается, подбирая слова. Маленькая старушка кажется еще более щуплой в
большом кресле. Тонкие пальцы дрожат, когда она подносит их к лицу. Обрамленные морщинами, но очень живые глаза
смотрят вдаль, как будто она пытается увидеть что-то у самой линии горизонта. Вы прислоняетесь к ограде крыльца и
слушаете ее историю.
Одна из первых вещей, которые я помню, — это как мой папочка разбудил меня ночью, велел надеть темное
платье и все время говорил, чтобы я молчала. Один из близняшек закричал, и папочка прикрыл ему рот
рукой, чтобы не шумел.
Пока мы одевались, он вышел наружу, осмотрелся, потом вернулся в дом и взял нас. Мы прокрались из
дома и вышли на дорогу, которая тянулась вдоль леса. Папочка нес одного из близнецов и держал меня за
руку, а мамочка несла на руках еще двоих малышей.
Я думаю, я всегда буду помнить этот путь. Кусты хлестали меня по ногам, ветер шумел в деревьях, а
совы и козодои кричали из листьев. Я еще не совсем проснулась и очень боялась. Но вот мы прошли мимо
слив, и там стояли мулы и фургон. На дне фургона лежало стеганое одеяло, туда нас, детей, и положили. А
папочка с мамочкой сели на сиденье впереди, и мы поехали по дороге.
Я очень хотела спать, но еще больше мне было страшно, так что я слушала, о чем папочка и мамочка
говорили друг с другом. Папочка рассказывал мамочке про то, что янки пришли на их плантацию, сожгли
амбары с кукурузой, коптильни и все разрушили. Он сказал, что они взяли массу* Джордана и отвезли его в
тюрьму для воров в Норфолк, а папочка тогда украл мулов и фургон и убежал1.
Свет избавления. Ожидание свободы. Шесть десятков лет спустя ветер все еще шумит в ветвях, а козодои и совы
по-прежнему перекликаются в листве. Мэри Бэрбур все еще помнит об этом.
 |
* Искаж. от master—«господин; хозяин». — Примеч. ред.
Путь к свободе незабываем. Дорога, ведущая из рабства к освобождению, навсегда остается ярким воспоминанием.
Это не просто дорога, это—избавление. Оковы разбиты, и— возможно, впервые — начинает брезжить свет свободы.
А вы помните свой путь? Где вы находились в ту ночь, когда двери распахнулись?
Помните ли вы прикосновение Отца?
Кто был вместе с вами в тот день, когда вы обрели свободу? Остались ли у вас в памяти подробности случившегося? Не
забылось ли ощущение дороги у вас под ногами?
Надеюсь, что нет. Надеюсь, в вашем сердце навеки запечатлелся тот момент, когда Отец разбудил вас в кромешной
тьме и повел по дороге. Это воспоминание, с которым не сравнится ни одно другое.
Потому что, когда Он освобождает
вас, вы становитесь действительно свободным.
Бывшие рабы до мельчайших подробностей помнят час своего избавления. Позвольте мне рассказать вам о таком часе в моей жизни.
Библейский урок в маленьком городке в Западном Техасе. Не знаю, что во всем этом было более необычно: то, что
учитель пытался объяснить суть Послания к Римлянам десятилетним детям, или то, что я запомнил его объяснения.
Классная комната была среднего размера — одна из нескольких в небольшой церкви.
Моя парта изрезана
перочинным ножом, а снизу кто-то прилепил к ней жевательную резинку. В классе нас было около двадцати, хотя лишь
четверо или пятеро слушали учителя.
Мы сидели на галерке — слишком крутые, чтобы интересоваться уроком.
Накрахмаленные джинсы, высокие кеды.
Дело было летом, и клонившееся к закату солнце окрашивало окна золотом.
Учитель наш был очень увлеченным человеком. Я как сейчас вижу его лысину, его животик, выпирающий из-под
пиджака, который он даже и не пытается застегивать. Где-то на груди болтается галстук.
На лбу выделяется темное
родимое пятно. У него тихий голос и добрая улыбка. И он совершенно не представляет себе, что такое дети, живущие в
1965 году, хотя сам об этом не догадывается.
Его тетради с заметками сложены стопкой на учительском столе под тяжелой Библией в черном переплете. Он стоит к
нам спиной, и его пиджак двигается вверх-вниз, когда он пишет на доске. Он говорит искренне и пламенно. Обычно он не
склонен к драматизму, но сегодня вечером его в его речах слышна страстная увлеченность.
Одному Богу известно, почему я услышал его тогда. Он говорил о шестой главе Послания к Римлянам. Доска была
испещрена длинными словами и схемами. Это произошло, когда учитель объяснял, как Христос сошел во гроб, а потом, воскреснув, вышел оттуда. Драгоценный алмаз Божьей благодати повернулся и, когда я увидел его под другим углом, у
меня вдруг перехватило дыхание.
Мне открылся не нравственный закон. Не церковь. Не Десять заповедей. Не полчища бесов. Я увидел то же, что
другой десятилетний ребенок — Мэри Бэрбур — увидела до меня. Перед моим внутренним взором предстала картина, как
Отец входит во тьму, в которой я нахожусь, пробуждает меня от дремоты и нежно ведет
— нет, несет меня к свободе.
«Я думаю, я всегда буду помнить этот путь...»
Я ничего не сказал тогда ни учителю, ни друзьям. Не уверен даже, что я сказал тогда что-то Самому Богу. Я не знал, что
говорить, не знал, что делать. Но была одна вещь, в которой я был абсолютно уверен: я хотел быть с Ним.
Я сказал моему отцу, что готов посвятить свою жизнь Богу. Он считал, что я еще слишком молод, чтобы принимать
такое решение, и спросил, что мне об этом известно. Я ответил ему, что Иисус — на небесах, и я хочу быть с Ним. Отцу
этого показалось достаточно.
До сего дня я не перестаю думать, что никогда моя любовь не была так чиста, как в тот, первый час. Как хотел бы я, чтобы и сейчас моя вера была столь же твердой. Если бы мне сказали, что Иисус — в аду, я согласился бы отправиться и
туда. Публично исповедать свою веру и принять водное крещение оказалось для меня столь же естественным, как для
Мэри Бэрбур — залезть в фургон.
Видите ли, когда Отец приходит, чтобы освободить вас из рабства, вы не задаете вопросов — вы делаете все, что Он
велит. Вы берете Его за руку. Вы идете за Ним по дороге. Вы оставляете место заточения позади. И вы никогда, никогда не
забываете этого.
Мэри Бэрбур не забыла об этом. Я тоже не забыл. Как не забыл этого и Тигайн.
Тигайн принадлежал к племени уаламо, жившему в Эфиопии. Перед Второй мировой войной миссионеры принесли
весть о Христе этим людям, поклонявшимся сатане. Тигайн стал одним из первых, обратившихся к Богу. Рэймонд Дэвис —
так звали миссионера, который был с ним знаком и... освободил его.
Тигайн был рабом. Его хозяину не понравилось, что раб уверовал во Христа, и он запретил Тигайну присутствовать на
собраниях, где изучали Библию и поклонялись Богу. Он часто бил Тигайна и всячески унижал его за его веру, но молодой
христианин был готов платить такую цену.
Но была и другая сумма, которой он заплатить не мог. Он не мог выкупить себя из рабства. Всего за двенадцать
долларов хозяин был готов освободить его, но для раба, который никогда не получал никакой платы за свой труд, двенадцать долларов были столь же недостижимой суммой, как и миллион.
Когда миссионеры узнали, что его можно освободить, уплатив эти двенадцать долларов,
они посовещались и
выкупили его в складчину.
Тигайн теперь был свободен — как духовно, так и физически. Он остался навсегда благодарен тем, кто выкупил его из
рабства.
Вскоре после его освобождения миссионеров изгнали из Эфиопии. Прошло двадцать четыре года, прежде чем
Рэймонд Дэвис вернулся к племени уаламо. Всю эту четверть века Тигайн был живым свидетельством могущества
свободы. И он всей душой желал вновь увидеть Дэвиса.
Услышав, что его друг собирается приехать, он стал приходить к дому миссионеров и ждать своего спасителя. Дни
недели и время дня не имели для Тигайна никакого значения. Каждый день он приходил встречать Дэвиса.
Наконец, Дэвис приехал. Он появился на машине, за рулем которой сидел другой миссионер.
Когда машина показалась из-за поворота, Тигайн подбежал к ней на ходу, схватил руку Дэвиса через окно
пассажирской дверцы и начал покрывать ее поцелуями. Водителю пришлось сбавить скорость, чтобы Тигайн не отстал. На
бегу он кричал, обращаясь к своим друзьям: «Смотрите! Смотрите! Один из моих искупителей вернулся!»
Наконец, машина остановилась. Дэвис вышел из нее, и Тигайн упал перед ним на колени, обхватил ноги своего друга
руками и начал целовать его запыленные ботинки. Дэвис поднял его с колен, они стояли, обняв друг друга, и плакали2.
Три бывших раба. Одна была освобождена от рабства человеку, другой — от рабства греху, а третий — и от того, и от
другого. Три пути, одна цель — свобода. Это путь, которого они никогда не забудут.
«Я думаю, я всегда буду помнить этот путь...» Я молюсь, чтобы вы никогда не забыли свой путь. Или Его путь —
последний путь Христа из Иерихона в Иерусалим. Ведь благодаря этому пути вы получили обетование свободы.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 319; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!