К Анатолию, епископу аданскому
Слыша от многих о горячей любви, которую ты питаешь к нам, несмотря на то, что не знаком с нами лично, я желал бы повидаться с твоей честностью. Но как это доселе было невозможно, и надежда на наше свидание несбыточно, то я вознаграждаю себя письменным собеседованием с тобой, находя и в этом способе сообщения величайшее для себя удовольствие. Хотя Кукуз, куда нас привезли теперь, есть место самое пустынное, чрезвычайно опасное, и состоящее в осадном положении от постоянного страха со стороны разбойников, но все это нисколько нас не смущает и не тревожит, как скоро мы пользуемся вашей любовью. Пусть телом мы далеко отстоим от вас; зато душой мы связаны с вами весьма тесно и при нашем всегдашнем сопребывании с вами по сердечному расположению к вам, при постоянном нашем, где бы мы ни были, помышлении о вас, нам кажется, что мы живем в вашем безмятежном и не ведающем военных бурь городе.
99. К епископу Феодору [79]
Если бы можно было нам пойти, обняться с твоим благоговением и насладиться личным свиданием с твоей любовью, то мы сделали бы это с живым усердием и со всевозможной скоростью. Но так как это теперь не в нашей власти, то мы исполняем то же самое посредством письма. Хотя бы нас заточили на самые крайние пределы вселенной, никогда мы не можем забыть твоей любви, искренней, горячей, неподдельной и бесхитростной, которую ты оказывал к нам исстари и изначала, как оказал ее и теперь. Нам не безызвестно, как твердо, и словом и делом, стоял ты, честнейший и боголюбезнейший мой владыко. Если же из этого и ничего не вышло, во всяком случае сам Бог заплатит тебе за твое старание и усердие полнейшей наградой. Со своей стороны, мы никогда не перестанем питать благодарность к твоему святительству и прославлять перед всеми твое благоговение, усердно прося тебя вместе с тем неослабно сохранить ту же любовь к нам навсегда. Несмотря на свое заточение в пустыне, мы чувствуем необыкновенное утешение при мысли, что в сердце [80] хранится у нас такое великое сокровище и богатство — любовь твоей неусыпно бодрствующей и благородной души.
|
|
|
100. К епископу Палладию [81]
Что касается лично нашей участи, мы нисколько не нуждаемся в утешении, потому что для утешения в ней нам достаточно знать причину, по которой она так сложилась. Но мы плачем о бурном времени, наступившем для всей совокупности церквей, о крушении, постигшем вселенную, и усердно просим вас споспешествовать своими молитвами тому, чтобы наконец прекратилось это всеобщее разрушение и все дела приняли светлый и мирный оборот. Не прерывайте же этого дела. Теперь, когда вы скрываетесь в потаенных убежищах, вам тем удобнее прилежно и с сокрушенным сердцем предаться молитве. А это немаловажное дело — молиться человеколюбивому Богу! Не прерывайте же, говорю, этого дела, и по мере возможности постоянно пишите к нам. Как ни велико расстояние, отделяющее нас от вашей мерности, при всем том мы непрерывно и ежедневно заботимся о вашем положении, расспрашивая и разузнавая о вас от приезжающих оттуда (которых, к сожалению, приходится встречать нечасто). Сделайте же одолжение, если только будет возможно, доставьте нам таким образом средство положительнее знать обо всем и радуйте нас известиями о вашем здоровье, из которых, несмотря на свою жизнь в пустыне, мы почерпнем для себя великое утешение.
|
|
|
101. К епископу Елпидию [82]
Это достойно тебя, это совершенно так, как следует бодрому и неусыпному кормчему, что ты не упал духом, когда поднялась такая страшная буря, но продолжаешь свои заботы и попечения, употребляя по возможности со своей стороны все средства, являясь всюду в своих письмах, сплачивая и близких и дальних, возбуждая и поощряя всех и каждого не поддаваться
силе волнения, но держаться крепко и не робеть, хотя бы навстречу шли тысячи еще более страшных валов, — таким образом, непоколебимо стоя на одном месте и в то же время всюду летая своими увещаниями. Нам известны все твои дела, как ни велико расстояние, разделяющее нас с тобой. Ублажаем и громко прославляем за них твое благоговение, твою душевную бодрость, твою непреклонную волю, твой юношеский пыл в такие преклонные годы. Явление, впрочем, совершенно естественное: если бы предстоявшие дела требовали телесной силы, тогда старость служила бы препятствием; но как скоро они требуют мудрости душевной, то седина обыкновенно нисколько не препятствует их совершению. И действительно, она не воспрепятствовала тебе, и твоим благоговением сделано было все возможное с твоей стороны. Что труды твои и твоя неусыпная деятельность принесут надлежащий плод, в этом, конечно, не должно и сомневаться. Но, не довольствуясь заботою о всей вселенной,, по великой и горячей любви к нам ты заботишься еще лично о нас и желаешь знать, что за место, в котором живем мы, каково здесь наше положение, кто эти добрые люди, которые разделяют с нами нашу жизнь и которых ты хочешь знать, чтобы поблагодарить их за это. Никогда не перестанем мы восхвалять, прославлять, превозносить и благодарить тебя за такую любовь к нам перед лицом всех, кто живет с нами или у нас бывает. Но еще несравненно более, выше самой заслуги, наградит тебя за это человеколюбивый Бог, которого воздаяния безмерно превосходят все, что могут принести в благодарность, словом или делом, люди. В удовлетворение твоего желания знать о нашем положении извещаем тебя, что, хотя Кукуз, куда мы сосланы, представляет собою самое пустынное место, при всем том пустынность его нам нисколько не ощутительна: так покойно, так свободно живем мы здесь, так усердно все стараются нам услужить. Остатки моего недуга молитвами твоими прошли, и теперь мы пользуемся совершенным здоровьем; страх, который наводили исаврийцы, прекратился, никакой опасности более не существует, и спокойствие наше ничем не нарушается. При нас находятся честнейшие пресвитеры Констанций и Евифий; но надобно ожидать, что в скором времени прибудут еще несколько человек, которых до настоящего времени держали в оковах: теперь все они освобождены, и я уверен, что они прилетят к нам. Не переставай же молиться о нас, душевно любящих тебя, достоуважаемый и боголюбезнейший владыко, и постоянно, как только возможно будет, пиши к нам и уведомляй нас о своем здоровье. Ты понимаешь, что нам приятно было бы, если бы было можно каждый день получать об этом сведения. Господину моему, честнейшему и благоговейнейшему пресвитеру Асинкритию [83] с его милыми детками, и всему клиру твоего благоговения, пожалуйста, передай от нас искреннее приветствие.
|
|
|
|
|
|
102. К пресвитеру Феофилу [84]
Не получив никакого пособия от тех лиц, которым мы препоручили тебя, как человек благомыслящий и признательный ты ценишь и одно намерение наше, как будто бы получил все. Но мы не намерены этим удовольствоваться: мы много говорили об этом предмете с господином моим Феодором префектом, препровождавшим нас в Кукуз и писали о нем ко многим лицам в своих письмах. Выйдет ли что–нибудь из наших писем, или письма и останутся только письмами, без всякого последствия у тех лиц, которые их получат — ты постарайся вскорости уведомить нас о том. Уже из того, что ты говоришь с нами об этом, мы видим, как сильна твоя любовь и как велико твое доверие к нам. Так уведомь же нас, выйдет ли что–нибудь, или не выйдет ничего, чтобы в первом случае мы могли засвидетельствовать признательность тем, кто принесет пользу своей душе, — право, не тебе, а себе окажет милость тот, кто сделает это, — а в последнем поспешили бы придумать другой, кратчайший и удобнейший, путь, который бы уже несомненно привел тебя к полному утешению и совершенно освободил от всяких стеснений. Истинно, мы себе самим делаем величайшее одолжение, заботясь о человеке с такой благородной и независимой душою, как ты. Да, пиши к нам постоянно, радуя нас известиями о своем здоровье и о своих успехах.
103. К Валентину [85]
Что это? Ты знаешь, как мы всегда рады твоему благополучию, как ликуем при твоих повышениях, — ты должен был прежде всех уведомить нас о той высокой чести, которой теперь достиг, и между тем, допустил, что мы узнали об этом прежде от других, да еще и не думаешь, что теперь тебе должно много оправдываться перед нами в том, что ты, насколько это от тебя зависело, такое долгое время самовольно лишал нас такой великой радости. Конечно, истинное твое достоинство, самый высший твой сан — это твоя душевная доблесть. Но так как ты и эти житейские выгоды умеешь употреблять на пользу своей же души, и чем более приобретаешь силы, тем просторнее открываешь приют всем нуждающимся, то мы справедливо радуемся этому и торжествуем теперь, а по тому самому отнюдь не прощаем тебе вины твоего молчания. Как же тебе лучше оправдаться перед нами? Чаще писать и постоянно уведомлять нас о здоровье — своем и всего своего дома. После того, как мы указали тебе, таким образом, даже самый способ оправдания, тебе остается только исполнить то, что от тебя требуется. И если после этого письма ты будешь еще продолжать молчание, то мы припишем его тогда уже твоему крайнему нерадению, и нам это будет больно. Впрочем, я положительно уверен, что ты сочтешь величайшим для себя наказанием заставить нас страдать от этого, потому что знаю, как искренно и горячо ты любишь нас в душе.
104. К Феодоре [86]
Редко я пишу к твоей скромности, по трудности найти людей для доставки писем, но вспоминаю о тебе не только не редко, а напротив, постоянно. Одно от нас зависит, другое — не от нас, постоянно помнить мы всегда властны, а присылать письма не всегда. Поэтому одно исполняется нами неизменно, другое же по мере возможности. Прежние наши письма к тебе заключали в себе приветствия, а настоящее, сверх того — просьбу о милости. Какого рода милости? Такого рода, что она принесет более выгоды тебе, если ты ее окажешь, нежели тому, кто ее удостоится, и дающему будет полезнее, чем принимающему. Именно, до нас дошло, что, за оскорбление твоей честности, Евстафий изгнан тобой из твоего дома и удален с глаз. Как было дело и за что собственно он подпал под такой гнев, не могу сказать, потому что ничего не знаю. Но вот что я должен сказать тебе по горячей заботливости о твоем спасении. Ты знаешь, как ничтожна настоящая жизнь, как похожа она на весенний цветок, на пустую тень, на обманчивое сновидение, и уверена, что настоящую действительность, неустранимую и неизменную, составляет то, что ожидает нас по переселении из этого мира. Все это ты многократно слыхала от нас; да и сама всегда рассуждаешь так же точно. Поэтому, не удлиняя письма, скажу прямо: если он изгнан несправедливо, по чьей–нибудь клевете, то ты, из уважения к справедливости, поправь дело; а если справедливо, то опять сделай то же самое из уважения к законам человеколюбия, и от этого сама более получишь пользы, чем он. Как тот, кто потребовал от подобного себе раба уплаты ста динариев, не столько повредил ему, сколько нанес роковой удар самому себе, за точную требовательность от подобного себе раба лишившись прощения долга в десять тысяч талантов, — так напротив, кто прощает прегрешения ближнего, тот через это самое смягчает строгость отчета, который сам должен будет дать в будущем веке, и чем большую отпускает вину, тем большего сподобится снисхождения. Но различие не в количестве только: во всяком случае, милость он может оказать только такого рода, какую в состоянии оказать раб; а вознаграждение получит такое, какое в состоянии дать только Владыка. Не говори же мне теперь, что оскорбивший тебя виноват в том–то и в том–то. Чем тяжелее будут по твоему показанию его проступки, тем яснее докажешь ты необходимость оказать ему снисхождение, так как тем более можешь таким образом заслужить себе милосердие в будущей жизни. Отбрось свой гнев; укроти здравым размышлением свое сердце; принеси это в жертву Богу. Сделай это в удовольствие нам, за нашу любовь к тебе, и покажи, что даже наше коротенькое письмо имеет у тебя такую большую силу. Сделай это ради себя самой, ради тех великих благ, о которых я говорил, чтобы возвратить себе таким образом спокойствие, изгнать из души происходящую от гнева тревогу и затем, с полным дерзновением, просить у человеколюбивого Бога входа царство небесное. Доброта к ближнему есть великая очистительная жертва за грехи: «Ибо, — сказано, — если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный» (аще отпущаете человеком согрешения их, отпустит и вам Отец ваш небесный) (Матф. 6:14). Подумай же обо всем этом и пришли письмо с уведомлением, сколько имело успеха наше послание. Наше дело кончено; мы сделали все, что в нашей власти: мы убеждали, мы просили, мы умоляли, как о милости, мы внушали тебе это, как долг. Теперь о тебе только вся забота. Исполнится ли, или не исполнится наша просьба, мы получим награду за это увещание, так как и за слова можно получить вознаграждение. Все наше усердие трепетно обращено теперь только к тому, чтобы и ты получила пользу через выполнение наших слов на самом деле, чтобы настоящими деяниями своими твоя скромность благоугодно приобретала себе будущие и бессмертные блага.
105. К епископам и пресвитерам, находящимся в заключении [87]
Вы содержитесь в темнице, вы окованы цепями, вы заключены вместе с людьми грубыми и грязными. Но по этому самому есть ли еще кто блаженнее вас? Что такое золотой венец, возлагаемый на голову в сравнении с этой цепью, облегающею десницу ради Бога? Какие пышные пространные чертоги могут соперничать с этой мрачной и грязной, отвратительной и бедственной тюрьмой, в которую заключен человек по такой причине? Итак, торжествуйте, веселитесь, ликуйте и радуйтесь в полной уверенности, что постигшие вас бедствия доставят вам величайшие блага. Это — посев, предвещающий неизреченно обильную жатву; это — борьба, ведущая к победе и наградам; это — плавание, приносящее огромные выгоды. Имея все это в виду, радуйтесь и веселитесь, честнейшие и благоговейнейшие господа мои, и непрестанно благодарите за все Бога, нанося тем роковой удар диаволу и уготовляя себе великую награду на небесах: «Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас» (Недостойны бо страсти нынешняго времене к хотящей славе явитися) (Рим. 8:18). Пишите также постоянно к нам. Нам весьма желанно получать от людей, преданных узам за Бога, письма с известиями о ваших страданиях, и это доставит нам в нашей жизни на чужой стороне большое утешение.
106. К пресвитеру Феофилу [88]
Итак, по крайней мере после того, как я открыл тебе двери переписки, докажи, что причиной прежнего молчания была не леность, а ожидание с нашей стороны дозволения писать к нам, и пиши к нам бессчетно, уведомляя о своих успехах, которыми, как тебе известно, мы столько дорожим. Не допускай себя до того, чтобы уныние окончательно овладело тобою и повергло тебя в безмолвие; разорвав его сеть, как легкую паутину, бодро явись во главе своего строя, приводя в смущение врагов решительной смелостью и неустрашимостью. Настоящее время есть время приобретения славы и великих выгод. Но сидя на берегу, купец не навезет себе товаров; он должен переплыть обширные моря, испытать борьбу с волнами, помериться силами с голодом и с морскими животными, перенести множество других трудностей. Подумай же об этом, и, имея в виду, что настоящее бедственное время есть время приобретения выгод, великой славы и неизреченных наград, расправь крылья своего духа, стряхни с себя прах уныния и с бодрой легкостью облети всю фалангу, сдружая, поощряя, возбуждая, укрепляя всех и усиливая общую ревность. Обо всем этом уведомляй нас в своих письмах, нисколько не стесняясь тем, что должен будешь сам повествовать в них о своих собственных подвигах, и поступая так в исполнение нашего приказания. Доставь нам это удовольствие, чтобы и вдали от вас мы могли приобрести себе большую радость, узнавая от твоего благоговения о том, о чем желаем знать.
107. К Феодоре [89]
Мы убиты, мы измучены, мы перенесли тысячу смертей. Подробнее могут рассказать тебе об этом податели этого письма, хотя они провели с нами всего одно мгновение, так как под гнетом постоянных припадков лихорадки я не мог и поговорить с ними сколько–нибудь. Между тем, несмотря на болезнь, я должен был ехать и день и ночь, томимый зноем, измождаемый невозможностью заснуть, погибая от неимения самых необходимых предметов и недостатка людей, которые могли бы оказать помощь. Даже участь каторжников и острожников не так тяжела, как то, что мы вытерпели и до сих пор терпим. Наконец–то уже и едва–едва добрался я до Кесарии, как мореход после бури в тихую пристань. Правда, пристань эта не в состоянии вознаградить зла, причиненного бурею: так предшествовавшее время сокрушило нас раз и навсегда! При всем том, прибыв в Кесарию, я несколько ожил, потому что пью здесь чистую воду, потому что ем не затхлый и не пересохший хлеб, потому что моюсь уже не в обломках бочек, а нашел баню, какая бы она там ни была, потому что, наконец, мне дозволили лечь в постель. Можно было бы рассказать и более этого, но, чтобы не обременить твою память, я ограничусь сказанным и прибавлю одно только, что ты должна своими упреками не давать покоя тем, кто нас любит, за то, что и при таком множестве приверженцев, несмотря на такую силу их, нам не оказали даже того снисхождения, какое оказывают преступникам, чтобы поселить нас в каком–нибудь более спокойном и близком месте, что, несмотря на расстроенное состояние нашего здоровья и на страх, наводимый там повсюду исаврийцами, нам отказали даже в этой скромной и ничего не стоящей милости. Слава Богу и за это! Мы никогда не перестанем прославлять Его за все: «Да будет имя Господне благословенно!» (Буди имя Его благословенно во веки) (Иов. 1:21), Сильно, впрочем, удивляюсь я и тебе: вот уже четвертое или пятое письмо посылаю теперь твоей скромности, а от тебя получил только одно и единственное. Между тем, не было никакого препятствия писать чаще. Говорю это не в осуждение тебе: на любовь нет принуждения, всякому — добрая воля. Но очень скорблю, что ты так скоро выбросила нас из головы, и в такое длинное время прислала нам только одно письмо. Если наша просьба не тяжела тебе и не докучна, то дай нам, по крайней мере, то, в чем ты властна и что от тебя зависит. А насчет другого мы уже не настаиваем, чтобы, кроме совершенной неудачи в успехе, не показаться еще тебе тяжелыми и докучными.
108. К Аравию [90]
Письмо твое яснейшим образом показало нам, какое горнило горести носишь в своей душе вследствие постигшей нас участи. Конечно, мы знали это и прежде: мы никогда не в состоянии забыть тех обильных слез, которые проливал ты еще в самом начале зарождения этих бедствий. Но и письмо твое, не менее тех слез и рыданий, обнаружило перед нами, какая жгучая скорбь томит твое сердце. Человеколюбивый Бог вознаградит тебя за это, потому что есть награда и за скорбь, и награда великая и обильная. Во время бедствий иудейского народа были также люди, которые, не могли отвратить народных преступлений, только стенали и плакали о них, и эти люди приобрели себе такую награду, что в то время, как все другие были преданы на погибель и истребление, они одни избежали гнева. «На челах людей скорбящих, воздыхающих… сделай знак», — сказал Господь. (Даждь знамение на лица мужей стенящих и болезнующих) (Иезек. 9:4). В самом деле, хотя они не могли остановить чужих беззаконий, но они делали со своей стороны все, что было в их власти — они плакали, они рыдали о том, что делалось, и таким образом стяжали себе право на совершенную безопасность. Рыдайте же, владыки мои, постоянно и вы о том, что теперь делается, и молите непрестанно человеколюбивого Бога положить конец этому общему крушению вселенной. Вы, конечно, знаете, вы положительно знаете, что смятения и беспорядки распространились повсюду; а потому надобно молить Бога не об одном только Константинополе, но обо всей вселенной, так как начавшееся там зло, разлившись сокрушительным потоком, наносит вред церквам по всей земле. О чем ты нас просил, о том и мы тебя просим: все время, пока будем разлучены с вами телесно (душевно мы всегда соединены с твоим благородством и с твоим домом), не поставь себе за труд постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье. Ты знаешь, как нам будет это приятно. Ты наказал нам, как я узнал об этом по отъезде, приютиться в твоем имении; но последовало повеление отправить нас уже не в Севастию, а в Кукуз — пустыннейшее местечко Армении и, кроме того, чрезвычайно опасное вследствие набегов исаврийцев. Во всяком случае, приносим благодарность твоему благородству за честь, которую ты оказал нам, и заботливость о нашем спокойствии даже вдали от тебя, по которой ты приготовил нам помещение и просил оставить нас в твоем доме. Если есть у тебя друзья в Кукузе, то, пожалуйста, напиши им о нас.
109. К Маркиану [91]
Блажен, троекратно, тысячекратно блажен ты за то, что среди такой страшной невзгоды, среди такого ужасного потрясения дел ты оказываешь такую великодушную щедрость нуждающимся. Не укрылось от нас все величие твоего человеколюбия, по которому, став общим пристанищем для всех, ты оберегаешь сирых, утешаешь вдов, помогаешь их бедности, устраняешь нищету, не давая им даже чувствовать их стесненного положения и заменяя им всех и все, по которому ты питаешь целое общество, снабжая его хлебом, вином, маслом и всем прочим. Награди тебя Бог и в настоящей жизни, и в будущем веке за такое великодушие, усердие, нищелюбие, за такую щедрость, готовность и искренность в любви: ты красуешься и изобилуешь всеми этими добродетелями, уготовляя себе через них величайшие награды в будущем веке. Мы узнали обо всем этом в своем заточении, среди разного рода прискорбных обстоятельств; постоянное опасение исаврийцев, пустынность нашего местопребывания, суровость зимней поры года сильно тяготили нашу душу, но, как только получили мы эти известия о твоей честности, с тех пор не чувствуем более ни малейшего ощущения какой бы то ни было горести и обрели себе такое великое утешение в твоих доблестных подвигах, что торжествуем теперь, радуемся и веселимся, помышляя о том неизреченном богатстве, которое собираешь ты себе на небесах. Если хочешь доставить нам новую радость, то не поставь себе за труд постоянно писать к нам и уведомлять нас о своем здоровье. Нам весьма желательно иметь сведения о твоем благоденствии. Но ты знаешь это и сам, так как знаешь также, до какой степени крепко мы всегда тебя любим.
110. К пресвитерам и монахам, проповедующим в Финикии веру язычникам [92]
Когда видят кормчие, что море бушует и вздымается, что волнение и буря усиливаются, то не только не покидают корабля, а напротив, прилагают тогда еще более старания и усердия — и сами не спят, и других будят. Равным образом, когда врачи замечают, что горячка развилась и достигла высшей степени, то не только не оставляют больного, но также употребляют тогда с своей стороны все меры, удваивая в себе и в других старание и попечительность, пока наконец не восторжествуют над злом. К чему говорю я это? К тому, чтобы кто–нибудь не соблазнил вас, вследствие происшедшего смятения, оставить Финикию и удалиться оттуда. Нет, чем более затруднений, чем страшнее волны, чем смятение сильнее, тем более приложите старания, бодрственности и неусыпности, тем более покажите усердия, чтобы ваше прекрасное здание не рушилось, чтобы столько трудов не погибло без пользы и возделанная вами почва не пропала даром. У Бога достанет средств и прекратить смуты, и вознаградить вас за терпение. Но награда ваша не была бы так велика, если бы дело совершалось легко, как она велика теперь, когда оно соединено с большими затруднениями, с большим беспокойством, с большими задержками. Взяв, таким образом, во внимание те усилия, которые вы уже употребили, те труды, которые подъяли, те подвиги, которые совершили, то положение дела, что по милости Божией вы уничтожили уже значительную часть неверия и распространение веры в Финикии имеет возрастающий успех; наконец, ту надежду, что при существующих обстоятельствах ваша награда будет обильнее и заслуга выше, что скоро Бог устранит все препятствия и дарует вам великое воздаяние за ваше терпение — стойте крепко, держитесь. У вас ни в чем не будет недостатка и теперь, и я приказал доставлять вам одежду, обувь и все нужное для содержания братии, в том же изобилии и с той же щедростью, как доставлялось прежде. И если уже мы, находясь в таком горьком и бедственном положении и живя в пустынном Кукузе, до такой степени заботимся о ваших делах, то тем более вам, при полном изобилии всего, в отношении, разумеется, необходимых потребностей, должно исполнить с своей стороны все надлежащее. Не слушайте же, умоляю вас, никого, кто стал бы вас пугать. Кроме того, обстоятельства подают надежду на благоприятнейший оборот; вы можете удостовериться в этом из ответных писем, посылаемых господином моим, благоговейнейшим пресвитером Констанцием. И если вы останетесь, то преодолеете все препятствия, сколько бы их ни существовало. Ничто не может бороться с несокрушимым терпением: оно подобно скале; а все эти смуты и козни, направляемые против Церкви, похожи на волны, которые, ударяя в скалу, разбиваются сами, обращаясь в пену. Вспомните, сколько терпели блаженные апостолы и от своих, и от чужих; все время своей проповеди они провели среди искушений, опасностей и козней, томясь в темницах, в узах, в ссылках, изнемогая от бичеваний, от голода, от недостатка одежды. При всем том, находясь даже в темничном заключении, они не оставляли порученного им дела. Так блаженный Павел, будучи заключен в темницу, после бичевания, обливаясь кровью, забитый в колодки, несмотря на все эти страдания священнодействовал в самой темнице и крестил темничного сторожа, всемерно исполняя свое дело. Подкрепляя себя этими и подобными размышлениями, — повторяю вашей любви, — держитесь твердо, не колеблясь, не поддаваясь обольщениям, ожидая исполнения нашей надежды на Бога и Божией помощи, против которой все бессильно. Постарайтесь тотчас же по получении сего отписать нам обо всем. Для того послали мы на это дело и благоговейнейшего пресвитера Иоанна, чтобы убедить вас и не допустить вас поколебаться в своем решении под каким–либо влиянием. Я свое дело сделал: умолял, советовал, доставил все нужное в таком изобилии, чтобы вам ни в чем не было недостатка. Если вы не захотите принять моих представлений и послушаетесь своих обольстителей и подстрекателей, я не виноват. По крайней мере, вы знаете, на кого падет грех и беда. Но, чтобы ничего такого не вышло, прошу вас, послушайтесь меня, как человека, который горячо вас любит. В случае же, если что вам понадобится, или напишите нам, или, если угодно, пришлите тогда к нам кого–нибудь, и у вас не будет недостатка ни в чем решительно.
111. К Гемеллу [93]
Другие поздравляют твою достопочтенность с получением должности, а я, поздравляя город, поздравляю и твое великолепие не с должностными почестями (ты выше подобных вещей), но с доставленной тебе таким образом возможностью беспрепятственно и в обширнейшем круге действий выказать свою правдивость и свое человеколюбие и принести соответственно тому пользу. Я уверен, ты вразумишь даже крепко привязанных к земле, питающихся такими грезами, как людская слава, что величие начальника состоит не в тоге, не в поясе и не в криках глашатая, а в том, чтобы поднять на ноги подавленное, поправить худо сделанное, карать неправду, не попускать правде терпеть гонение от силы. Я знаю твою прямоту, свободу твоего слова, возвышенность твоего духа, твое равнодушие к житейским расчетам, твое отвращение от всего злого, твое добросердечие и человеколюбие — качество, прежде всего необходимое в начальнике. Поэтому не сомневаюсь, что ты будешь пристанью для обуреваемых, опорой для изнеможенно падающих на подкосившиеся ноги, спасительной крепостью для несправедливо преследуемых силой; и тебе это будет легко. Тебе не нужно будет ни труда, ни усилий, ни долгого времени, чтобы сделаться всем этим. Но как является солнце — и мрак исчезает мгновенно, так и тебе стоило только явиться на своем кресле — и, я уверен, с первого же дня ты уже остановил покушения обидчиков, избавив их жертвы от грозившей опасности еще прежде, чем они должны бы были прибегнуть к суду: для того, чтобы этому быть так, достаточно одного общего мнения о любомудрии твоей души. Вот почему, несмотря на свое заточение в пустыне и множество других прискорбных обстоятельств своего положения, я исполнен великой радости, так как считаю защиту всякого угнетаемого общей нашей радостью.
112. К епископу Кириаку, находящемуся также в изгнании [94]
Дай я опять облегчу рану твоей глубокой скорби и рассею помыслы, составляющие это мрачное облако. Что значит, что ты скорбишь и грустишь? То ли, что жестокая буря и страшное кораблекрушение объяли церковь? Это знаю и я, и никто против этого не говорит. Мало того, если хочешь, я представлю тебе картину настоящего хода дел. Взгляни на море: вот оно взмутилось до самого дна бездны; мореплаватели, бросив кормила и весла, сложили руки на колени, растерялись от непосильности борьбы с бурей, не смотрят ни на небо, ни на воду, ни на сушу, и валяются на подстилках, рыдая и плача. Так бывает на море. А на нашем море теперь смятение еще хуже, волны еще хуже. Но призывай Христа, Владыку нашего, который не искусством укрощает бурю, но одним мановением смиряет волны. Если ж ты призывал уже много раз, но не был услышан, не отчаивайся: так обыкновенно поступает человеколюбивый Бог, Разве не мог Он освободить тех трех отроков еще прежде, чем они были брошены в разженную печь? Однако они были взяты в плен, отведены в неприятельскую землю, лишены отцовского наследия, наконец — все отчаялись за них и все было для них кончено, и тогда уже Христос, истинный Бог наш, соделал чудо и отстранил огонь. Не вынося добродетели праведных, огонь устремился вон и попалил бывших у печи халдеев. После того печь сделалась для них церковью; они призвали всю тварь, все видимое и невидимое, ангелов и силы и, таким образом соединивши все в одно собрание, сказали: «Благословите вся дела Господни Господа» (Дан. 3:57). Видишь ли, как терпение праведных и огонь превратило в росу, и мучителя посрамило, — и он рассылает по всей вселенной грамоту, говоря: «благословен Бог Седраха, Мисаха и Авденаго» (велик Бог Седраха, Мисаха и Авденаго) (Дан. 3:95)? И смотри еще, какое строгое наказание назначил он всякому, кто сказал бы слово против них: дом его в казну и имущество его на разграбление (Дан. 3:96)! Не падай же духом и не отчаивайся [95]. Вот я [96], когда изгоняли меня из города, не заботился ни о чем этом и говорил самому себе: если императрица хочет отправить меня в ссылку, пусть ссылает, — «Господня — земля и что наполняет ее» (Господня земля и исполнение ее) (Пс. 23:1). Если она хочет перепилить меня пилой, пуст перепилит — у меня есть образец — Исаия. Если желает повергнуть меня в море, я припомню Иону. Если желает бросить меня в печь — есть три отрока, которые претерпели то же самое. Если желает отдать меня зверям — я припомню Даниила, брошенного львам в яме. Если желает побить меня камнями, пусть побивает — у меня есть первомученик Стефан. Если желает взять мою голову, пусть возьмет — у меня есть Иоанн Креститель. Если желает взять мое имущество, пусть возьмет его — «наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь» (наг изыдох от чрева матери моея, наг и отыду) (Иов. 1:21). Но апостол увещевает меня: «Бог не взирает на лице человека» (лица Бог человеча не приемлет) (Гал. 2:6), и в другом месте: «Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым» (аще бо бых еще человеком угождал, Христов раб не бых убо был) (Гал. 1:10). И Давид вооружает меня, говоря: «буду говорить об откровениях Твоих пред царями и не постыжусь» (глаголах о свидениих твоих пред цари, и не стыдяхся) (Пс. 118:46). Многое выставили против меня. Говорят [97], будто я приобщил несколько человек после того, как они ели. Если я это сделал, то пусть изгладится мое имя из списка епископов и пусть не напишется в книге православной веры. Если я сделал что–нибудь такое, то пусть изгонит меня Христос из Своего царства. Впрочем, если уже они говорят это против меня и обвиняют меня за это, то пусть осудят и Павла, который после вечери крестил целый дом (Деян. 16:33); пусть осудят и самого Господа, который после вечери преподал причащение апостолам. Говорят, что я преспал с женщиной [98]. Но обнажите тело мое, и вы увидите мертвенность моих членов. Все это они сделали из зависти. Может быть, брат Кириак, огорчает тебя то, что изгнавшие нас свободно ходят по площади в сопровождении множества телохранителей? Но ты опять вспомни о богатом и Лазаре, — как один из них страдал в настоящем веке и как другой наслаждался счастьем. Чем повредила тому его бедность? Не борцом ли и победителем отнесен он на лоно Авраамово? Напротив, что пользы принесло богатство тому, который облачался в порфиру и виссон? Где ликторы, где телохранители? Где златоуздные кони? Где прихлебники и царственная трапеза? Не отведен ли он в гроб, как связанный разбойник, вынося из мира обнаженную душу, и не взывает ли напрасно: «отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем» (Лук. 16:24)? Зачем называешь ты отцом Авраама, жизни которого не подражал? Он всякого человека принимал в дом свой, а ты не позаботился и об этом бедняке. Нет места скорби и сожалению [99] о том, кто, имея столько богатств, не сделал себя достойным капли воды. Он не подавал бедному даже крошек; потому теперь не получает и капли воды. В зиму он не сеял милости; пришло лето, — он и не пожал ее. По устроению Владыки наказание нечестивым и упокоение праведным поставлены друг против друга, так чтобы те и другие могли видеть друг друга и друг друга узнавать. Тогда каждый мученик узнает своего мучителя и каждый мучитель своего мученика, которого казнил. И это — не мое слово. Послушай, что говорит Премудрость: «Тогда праведник с великим дерзновением станет пред лицем тех, которые оскорбляли его и презирали подвиги его» (тогда станет в дерзновении мнозе праведник пред лицем оскорбивших его) (Прем. 5:1). Как путешественник, совершающий путь в знойное время и сжигаемый жаждой, найдя чистый источник, или как человек, мучимый сильным голодом, сидя за столом, наполненным разнообразными яствами, но будучи не допускаем высшей силой ни прикоснуться к столу, ни отведать тех яств, чувствует скорбь и мучение тем сильнее, что сидит за столом, и не может отведать кушаний, сидит подле источника, и не может напиться воды, так и в день суда нечестивые видят святых радующимися, и не могут насладиться царской трапезы. Вот почему и Бог, желая наказать Адама, заставил его возделывать землю против рая, чтобы, ежедневно и ежечасно взирая на то вожделенное место, из которого вышел, он всегда имел скорбь в душе. Если здесь мы не находимся вместе друг с другом, зато там никто не воспрепятствует нам жить вместе, и мы увидим тогда изгнавших нас, как Лазарь видит богатого и как мученики –своих мучителей. Не отчаивайся же и помни, что говорит пророк: «Не бойтесь поношения от людей, и злословия их не страшитесь. Ибо, как одежду, съест их моль и, как волну, съест их червь» (не бойтеся укоренил человеча, и похулению их не покаряйтеся. Якоже бо шерсть молию, тако снедены будут, и яко одежда обветшают) (Ис. 51:7–8). Помысли [100] о Владыке, как Он, держащий своей дланью мир, преследуем был с самых пелен и принужден был потерпеть изгнание в варварскую землю, подавая нам пример не падать духом во время искушений. Вспомни о страданиях Спасителя — сколько поношений претерпел Он за нас! То называли Его самарянином, то бесноватым, сластолюбцем и лжепророком. Так говорили: «вот человек, который любит есть и пить вино» (се человек ядца и винопийца) (Лук. 7:34), или: «Он изгоняет бесов не иначе, как [силою] веельзевула, князя бесовского» (о князе бесовстем изгонит бесы) (Матф. 12:34). Что претерпел Он, когда хотели низринуть Его со скалы, или плевали Ему в лицо, когда облекли Его в хламиду, увенчали тернием и падали перед Ним на колени, издеваясь и употребляя всевозможные виды ругательств? Что претерпел Он, когда били Его по ланитам, или поили уксусом и желчью — когда били тростью по голове и когда окружали Его те кровожадные псы? Что претерпел Он, когда вели Его обнаженным на страдание и все ученики оставили Его, — один из них предал Его, другой отрекся, прочие же разбежались, и Он один стоял нагим среди многочисленной толпы? Тогда был праздник, на который собирались все. Что претерпел Он, когда распяли Его, как злодея, на кресте между разбойниками, когда Он висел непогребенным, и не снимали Его с креста до тех пор, пока кто–то не выпросил позволения похоронить Его? Вспомни, что Он не был удостоен погребения, что распустили против Него злую молву, будто ученики Его украли Его и Он не воскрес. Припомни и об апостолах, как они были преследуемы повсюду и скрывались, не имея возможности открыто являться в городах, как Петр скрывался у Симона кожевника, а Павел у женщины, торговавшей пурпуром, — как вообще они не могли смело положиться на богатых. Но после все обратилось им во благо. Так не унывай теперь и ты. Слышал и я об этом шуте Арсакие, которого императрица посадила на кафедру [101], что он подверг бедствиям всю братию, не пожелавшую иметь с ним общение; многие таким образом даже умерли из–за меня в темнице. Этот волк в овечьей шкуре, хотя по наружности епископ, но на деле — прелюбодей, потому что как женщина, при живом муже живя с другим, становится прелюбодейцею, так равно прелюбодей и он, не по плоти, но по духу, еще при моей жизни восхитил мою церковную кафедру. Я пишу тебе это письмо из Кукуза, куда велела сослать нас императрица. Много горя испытали мы в дороге, но не сокрушаемся ни о чем. Когда мы проходили по Каппадокии и Таврокиликии [102], то целые сонмы отцов, мужей святых, и многочисленные толпы монахов и девственниц выходили нам навстречу, проливая бессмертные источники слез [103]. Смотря на наше шествие в ссылку, они рыдали и говорили друг ко другу: «Лучше было бы солнцу скрыть лучи свои, чем умолкнуть устам Иоанна». Это меня возмутило и опечалило, так как я видел, что все обо мне плакали. Обо всем же другом, что случилось со мной, я не заботился. Епископ этого города принял нас очень хорошо и показал к нам большую любовь, так что, если бы можно было, уступил бы нам и свою кафедру, когда бы мы не остались в должных границах. Итак, прошу тебя, умоляю и припадаю к ногам твоим– сбрось с себя бремя уныния, вспоминай о нас перед Богом, и, пожалуйста, отвечай нам на наше письмо.
113. К пресвитеру Руфину [104]
Дошло до нас, что в Финикии опять возгорелось зло и усилилось бешенство язычников: много монахов частью ранено, частью даже убито. Тем настоятельнее поэтому убеждаю тебя ехать туда с возможной скоростью и стать в боевой порядок. Я уверен, что, с помощью молитвы, кротости, терпения и своего обычного мужества ты одним появлением своим обратишь неприятелей в бегство, рассеешь их ярость, возвратишь на нашу сторону сочувствующих нам и вообще сделаешь много добра. Не медли же и не откладывай; поторопись с возможной скоростью, и пусть настоящие известия возбудят в тебе все твое усердие. Если бы ты увидел загорающийся дом, то, конечно, не отступил бы назад, но поспешил бы в таком случае к нему с особенной скоростью, чтобы предупредить пламя, и, как собственными усилиями, так и при содействии других, постарался бы всеми мерами погасить огонь. Так точно и в настоящем случае, когда поднялся там такой пожар, постарайся безотложно прибыть туда, и, без сомнения, получится польза и дело много поправится. Во время мира и тишины, при отсутствии врагов, всякий может учить требующих огласительного наставления в вере; но противостать мужественно, когда диавол беснуется и демоны вооружаются, вырывать людей из его рядов и не допускать других впасть в его руки — это уже дело мужа доблестного, души бодрственной, это уже дело твоего высокого и недремлющего духа, это дело достойное бесчисленных венцов и неизреченных наград, это уже апостольское дело. Чувствуя, таким образом, что настоящее время представляет тебе случай снискать славу и достигнуть неизреченных выгод и благоприобретений, не пропускай такого сокровища — отправляйся, пожалуйста, сколько возможно скорее, и тотчас же, по прибытии туда пиши к нам. Как только узнаем мы, что ты прибыл в пределы Финикии, мы успокоимся, отбросим заботу и оставим опасения. Тогда мы будем уже уверены за будущее, — уверены, что, подобно опытному и доблестному воителю, ты совершишь все, чтобы поднять лежащих, укрепить и утвердить стоящих, собрать рассеявшихся, отыскать и возвратить погибших и разбить всю диавольскую фалангу. Я знаю, я несомненно знаю твою душевную зоркость, твою сердечную заботливость, твою рассудительность, находчивость, обходительность, мужество, непреклонность и терпеливость. Да, пиши к нам постоянно; и даже прежде, чем приедешь в Финикию, пиши сколько возможно чаще с дороги. Вот теперь я теряюсь в догадках, почему ты не прислал нам никакого письма с прибывшими к нам от господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера Феодота. Чтобы не томить нас опять неполучением известий от твоей честности, пиши к нам, если будет возможно, постоянно с каждой станции, так чтобы нам знать, сколько дороги ты проехал и близко ли тебе осталось до тех мест. Мы так беспокоимся, так озабочены тамошними делами, что нам хотелось бы получать подобное сведение от тебя ежедневно. Зная это, честнейший господин мой, доставь нам это величайшее одолжение и, как до отъезда, так и по отъезде, пиши постоянно и уведомляй нас обо всем, чтобы, если все успешно пойдет, мы могли порадоваться и повеселиться, а если встретятся препятствия, постараться, со своей стороны, всеми мерами и всеми способами устранить их. Будь уверен, мы не пожалеем в таком случае никаких усилий, ни своих лично, ни других, через кого только можно будет действовать, и если бы для того, чтобы доставить тебе все удобства, понадобилось хотя бы десять тысяч раз писать в самый Константинополь, мы не откажемся даже и от этого. Ввиду такого нашего усердия, покажи и ты, со своей стороны, старание и неусыпность. Если понадобится послать тебе братии, уведоми нас и об этом. А насчет останков святых мучеников не беспокойся: я тотчас же послал господина моего, благоговейнейшего пресвитера Терентия к господину моему благоговейнейшему епископу Отрею арависскому. Он имеет и несомненно подлинные, и в большом количестве, — и через несколько дней мы вышлем их тебе в Финикию. Смотри же, употреби с своей стороны все меры. Ты видишь, с какой готовностью выполняется все, что зависит от нас. Постарайся, чтобы успеть тебе до наступления зимы покончить стоящие без крыш церкви.
114. К Поливию [105]
Другой на нашем месте стал бы жаловаться и сетовать на невыносимую стужу, на страшную пустынность здешней стороны, на жестокую свою болезнь (так как нам здесь пришлось и похворать); а я, оставляя это, жалуюсь на разлуку с вами, которая для меня тяжелее и пустынности, и болезни, и холода. Теперь же зима сделала ее еще жесточе, чем прежде. Прежде имел я, по крайней мере, одно утешение, облегчавшее горечь разлуки — мог беседовать с вами письменно; но наступившая зима отняла у нас и это единственное удовольствие, засыпав все дороги множеством снега, так что нельзя ни к нам ниоткуда добраться и погостить у нас, ни от нас поехать и прокатиться к вам. Не менее, если еще не гораздо более, производит в настоящее время то же самое страх, наводимый исаврийцами, усиливая пустынность и разгоняя всех, обращая в бегство, делая всех изгнанниками. Никто не смеет теперь жить дома и всякий, покидая свое жилище, спешит куда–нибудь укрыться. В городах остаются только стены и крыши, а леса и ущелья становятся городами. Как дикие звери — барсы или львы считают, что пустыни для них гораздо безопаснее населенных городов, так и мы, жители Армении, каждый день принуждены перебегать с места на место, проводя жизнь каких–то кочевников или номадов и не смея нигде остановиться: до такой степени всюду здесь царствуют смятение и тревога. Кого найдут дома, тех режут, жгут, обращают из свободного состояния в рабство. А кто при одном слухе бежит, те становятся бездомными скитальцами, или тоже гибнут. Сколько в самом деле погибло молодых людей, которые, часто в самую полночь, в леденящий холод, вынуждены были мгновенно бежать из дому по страшному слуху о появлении неприятелей, как бы спасаясь от пожара! Не нужно было йсаврийских мечей, чтобы проститься им с жизнью. Они гибли, замерзая в снегу, и таким образом, причина их бегства от смерти становилась для них причиной смерти еще более жестокой. В таком–то положении наши дела. Мы рассказали тебе об этом не для того, чтобы тебя опечалить (хотя, конечно, рассказ наш глубоко огорчит тебя), но для того, чтобы открыть тебе причину нашего долгого молчания и объяснить, почему именно мы так давно к тебе не писали. До такой степени все нас оставили, что нельзя найти никого из приезжих, и мы принуждены теперь отправить отсюда и послать к вашей достопочтенности живущего с нами пресвитера. Приняв его со свойственным тебе расположением, поскорее отправь его к нам назад с радостным известием о здоровье твоей мерности. Ты знаешь, с каким нетерпением ждем мы получить эти сведения.
115. К Мариниану [106]
Всем приятна весна, потому что она украшает лицо земли цветами и все покрывает зеленью; но мне особенно приятна еще тем, что возвращает полное удобство письменно беседовать с моими знакомыми. Хотелось бы мне видеться с вами лично, но так как это невозможно, то с величайшим усердием принимаюсь я за то, что возможно, и начинаю к вам писать. Не с таким удовольствием моряки и корабельщики рассекают морскую поверхность, когда наступает благоприятное для мореплавания время года, с каким я берусь теперь за перо, бумагу и чернила, намереваясь писать к вашей мерности. В течение зимы, когда все цепенело от мороза и невыразимое множество снега закрывало все дороги, нельзя было ни к нам ниоткуда добраться, ни от нас никуда выехать. Потому, запершись в здешних комнатках, как в тюрьме, имея язык как будто связанный цепями, мы поневоле хранили долгое молчание, лишенные средств к отправке писем. Но как скоро весна открыла дороги для проезда, то и с нашего языка пали оковы, и мы, собрав в дорогу живущего с нами пресвитера, посылаем его к вашему благородству узнать о вашем здоровье. Прими его, достопочтеннейший мой владыка, со свойственным тебе расположением, и встреть с подобающей тебе любовью; а когда он соберется в обратный путь, пожалуйста, уведоми нас о своем здоровье. Ты знаешь, как нетерпеливо ждем мы получить об этом сведения.
116. К Маркиану и Маркеллину [107]
Как прекрасен и любезен для нас этот союз ваш, скрепленный не одним законом природы, но и узами нежнейшей любви! Мы хвалимся, мы гордимся поэтому вашей дружбой, и нам хотелось бы лично повидаться с вами. Но так как это пока невозможно, то мы делаем то, что возможно: постоянно пишем к вам и всегда вспоминаем о вас, всюду нося вас в своем сердце, где бы мы ни были, так что дальность расстояния в этом отношении нисколько не отделяет нас от вашей мерности. Таковы крылья любви: дорога и расстояние для нее ничего не значат, и она легко поднимается выше прискорбного положения обстоятельств. Оттого–то, несмотря на лишения пустыннической жизни, на осадное стеснение, на постоянные разбойничьи набеги, несмотря на все окружающие нас бедствия, мы нимало не ослабели в дружбе и неизменно храним живейшее расположение к нам. Усердно просим вас поэтому чаще писать к нам и радовать нас известиями о вашем здоровье. Вы знаете, сколько утешения принесет нам это в нашей жизни среди пустыни.
117. К Касту, Валерию, Диофанту и Кириаку, пресвитерам антиохийским [108]
Любовь — своего рода жестокая и принудительная вещь, жесточе любого неотступного заимодавца. Не так те, наступая на шею, требуют денег от своих должников, как вы, наложивши на нас цепь любви, понуждаете расплачиваться с вами письмами, как ни часто уплачиваем мы свои обязательства. Впрочем, такова уже природа этого долга: сколько его платишь, столько вновь в него входишь. Поэтому, хотя вы часто получаете от нас письма, вы тем не менее не удовлетворяетесь. И эта ненасытность есть дело опять той же любви. Она подобна морю, которое, отовсюду принимая в себя бесчисленное множество рек, никогда не наполняется. Такова точно вместимость восприемлемости и вашего слуха: чем более мы вносим в него, тем более возжигает в вас пламень расположения к нам. Не думайте же, чтобы мы хранили теперь несколько времени молчание потому, что заподозрили искренность вашей к нам дружбы. Мы поступили бы совершенно наоборот, если бы действительно подозревали это, и стали бы писать к вам тогда гораздо чаще. Как здоровые не имеют надобности во враче, так напротив, небрежные и охладевающие требуют особенного попечения. Если бы, таким образом, мы находили, что ваше расположение к нам начинает колебаться, то мы поспешили бы с своей стороны употребить все меры, чтобы снова возжечь его более. Напротив того, будучи крепко убеждены и несомненно зная, что, пишем ли мы к вам, или не пишем, оно всегда пребудет в вас твердо, непоколебимо, постоянно, неизменно, непреклонно, свежо и сильно, мы думали, что для этого вовсе нет необходимости в наших письмах, и если писали, то писали единственно по чувству взаимного к вам влечения. Так и теперь мы пишем к вам не по нужде, а по любви. Пусть с разных сторон поднимаются беспрерывные бури и высоко вздымаются бесчисленные волны; предшествующее время достаточно показало, что ничто не может нанести вам вреда и повергнуть вас в смятение малодушия. Таким образом, мы пишем к вам совсем не потому, чтобы вы нуждались теперь в нашем утешении, но чтобы сказать вам только, что мы радуемся, ликуем и торжествуем от удовольствия при мысли, что, несмотря на такое расстояние между нами, мы пользуемся такой любовью вашей мерности. В полной уверенности, что вам весьма приятно будет узнать о нашем положении, уведомляю вас, что я освободился от болезненной немощи желудка и в настоящее время здоров. Нас не тяготят и не беспокоят более ни осадное положение, ни разбойничьи набеги, ни безлюдье, ни разные другие неприятности; все это прошло, и мы наслаждаемся теперь безопасностью, спокойствием и совершенной тишиной, ежедневно думая о ваших делах и заводя о них речь с каждым, кто к нам приходит. Вот что значит искренно любить: кто кому дорог, тот у того постоянно и на языке. То же самое теперь и с нами, потому что мы горячо вас любим, как вам известно. После всего этого, надеюсь, вы не будете думать, чтобы мы охладели или когда–нибудь сделались равнодушны в расположении к вам. «Любовь никогда не перестает» (Любы николиже отпадает) (Кор. 13:8), и сколько бы ни прошло времени, до какой бы степени ни возросло затруднительное положение обстоятельств, как бы ни увеличилось расстояние, разделяющее нас с вами, она ничем не пресечется и никогда не ослабеет, но будет от этого усиливаться и возрастать.
118. К епископу Елпидию [109]
Не из пренебрежения и не по равнодушию к любви твоей мы не писали к тебе до сих пор, но бедственные наши обстоятельства были причиной этого продолжительного с нашей стороны молчания. Во–первых, мы никак не можем установиться на одном месте, но живем то в Кукузе, то в Арависсе, то в каком–либо ущелье, или где–нибудь в пустыне: до такой степени всюду здесь царствуют смятение и тревога. Огонь и железо пожирают все — и людей, и жилища; целые города истребляются окончательно вместе со всем народонаселением, и гонимые постоянно новыми и новыми тревожными слухами, мы каждый день переселяемся из одного места в другое, испытывая таким образом своего рода новый мучительный вид ссылочной жизни и ежедневно ожидая смерти. Даже запершись теперь в крепости, как в тюрьме, мы не можем быть совершенно спокойны, потому что исаврийцы смело нападают и на подобного рода места. К этому приключилась еще с нами жестокая болезнь, и хотя труднейший период ее в настоящее время мы кое как миновали, но следы ее еще чувствуем. Наконец, все это время мы были как будто бы заключены на каком–нибудь острове, заброшенном среди непроходимого моря: так трудно было нам встретить приезжего откуда–либо; опасение этих ужасов загородило все дороги к нам. Прошу же извинить нас, честнейший и благоговейнейший мой владыко, — ты знаешь, какую любовь, исстари и изначала, мы всегда питали к твоему благоговению, — и не переставай молиться о нас. Мы крепко надеемся, что, если ты не встретишь затруднения в отправке писем, тебе не надобно будет напоминать о том, чтобы постоянно писать к нам о своем здоровье. Равным образом и с своей стороны, как только позатихнут здесь страсти и можно будет выглянуть из нашей тюрьмы и сколько–нибудь вздохнуть от томящей нас осады, мы будем постоянно писать к твоей честности. Делая это, мы доставляем себе самим величайшее удовольствие.
К Гемеллу
Как благородна и юношески бодра та душа, которая заимствует наслаждение и спокойное самообладание не откуда–либо извне, а извнутри, из самой себя, и, что в особенности достойно удивления, по поводу таких предметов, которые большинству кажутся страшными и опасными! Сколько надобно ума, сколько надобно философской мудрости, чтобы, будучи ненавидимым известными лицами, не только не смущаться и не тяготиться, но благородно гордиться этим, и не только гордиться но жалеть ненавидящих, стараться изменить их и сделать благосклонными? Поэтому дивимся, изумляемся тебе, достопочтеннейший и великолепнейший владыко, и вместе светло торжествуем, имея честь украшаться дружбой твоего великолепия, как блистательным венком. В своем письме ты просишь молитв наших. Знай, что и прежде этого письма мы непрестанно молили Бога увидеть, чтобы твоя, столь великая и философская душа совершила священное таинство [110] и сподобилась священных тех и страшных тайн. И если бы нам пришлось получить радостное известие об исполнении этого, то мы не считали бы себя в ссылке, забыли бы о своей пустыне и, без сомнения, избавились бы от телесной немощи, с которой в настоящее время ведем борьбу. Знаю я, достопочтеннейший мой владыка, что твое желание и усердие есть — сподобиться тех неизреченных благ от нашей скудости; нам также, как ты знаешь, это было бы весьма желательно. Но если за нами задержка, то самое дело не допускает никакой задержки. За отсутствием нашим ты во всяком случае можешь легко найти очень близких нам людей, которые могут ввести тебя в это тайноводство [111]. И если это исполнится, мы будем также рады, как если бы и сами послужили в преподании тебе этого пренебесного дара, так как благодать одна и та же.
120. К Адолии [112]
Что говоришь? Опять жалуешься на козни и на то, что терпишь большое горе? Но что же, скажи мне, препятствует тебе удалиться в мирную пристань и избавиться от всех этих треволнений? Не пел ли я тебе постоянно, все это время и однако ты никогда не хотела нас послушать? Нет, ты и себе самой причиняешь бесчисленные горести, постоянно падая в болото и мараясь грязью этих бесконечных дел, и нас непрерывно то и дело огорчаешь, подвергаясь этому. Неужели, думаешь, мне приятно было теперь слышать, о чем ты пишешь в своем письме, что тебе изменили и сделали с тобой ужасные вещи твои самые близкие люди, или (буду лучше говорить собственными твоими словами) твои доверенные приятели? Долго ли же еще будешь помрачать свой ясный душевный взор в этом чаду? Долго ли же еще не освободишься от этого жестокого рабства? И что тебе препятствует теперь же приехать сюда и сообща посоветоваться с нами обо всем? Сама же ты говоришь, что ничего бы этого ты не испытала, если бы сделала так. Я совершенно изумляюсь, недоумеваю и не нахожу решительно никакой причины, почему ты так долго не едешь к нам, если только не по легкомыслию и трусливости, расстояние — небольшое; время года — весьма благоприятное для поездки, не томит ни холодом, ни зноем. Вероятно, опять этот всегдашний источник всех твоих бед, — вероятно, говорю, эта забота о житейских делах, — она и теперь составляет тебе препятствие. Приедешь ли ты, я буду очень рад; не приедешь, я не осужу тебя и не рассержусь, а буду так же любить, как и всегда любил твою мерность. Во всяком случае мне прискорбно только и очень больно знать, что ты вовлечена теперь в бесконечные хлопоты и по–прежнему обременена бесчисленным множеством житейских забот. И если бы ссылочная неволя не удерживала нас здесь своими путами, я не огорчал бы твое благоговение, но, хотя бы был еще больнее, нежели сколько болен теперь, приехал бы к тебе сам, и до тех пор не успокоился бы, пока, употребив все меры и все средства, не вырвал бы тебя из этой бездны, из этого болота, из этой сточной ямы бесчисленных зол. А как это невозможно, то я и желал бы, чтобы ты приехала посоветоваться с нами об этом. Если же и это окажется неудобно и трудно, тогда мы не перестанем, по крайней мере, письменно предлагать тебе свои советы и увещания — разорвать сети, перерубить веревки, разбить оковы, которыми связана твоя душа, и выступить на путь независимости и полной свободы. Таким образом ты не только приобрела бы себе радость здесь, но легко заслужила бы и небо. Предпошли добровольно в неприкосновенные сокровищницы то, что спустя несколько времени поневоле должна будешь оставить, прощаясь с здешней жизнью, и через это ты предуготовишь себе те венки, которые никогда не гибнут и не увядают.
К Диогену
Дорого заплатил бы я за удовольствие видеть твою мерность, достопочтеннейший мой владыко, — ты знаешь это и без нашего письма, так как тебе хорошо известно, какую любовь питаем мы к твоей достопочтенности. Но как это невозможно (по дальности расстояния, по неимению нами свободы ездить, куда бы нам пожелалось, наконец — по усилению с каждым днем страха, наводимого исаврийскими набегами), то я усердно прошу твое благородство по возможности чаще радовать нас тем, что составляет величайшее наше утешение среди одиночества, лишений, всяких других горестей здешней жизни, и постоянно уведомлять нас о своем здоровье, равно как здоровье всего твоего дома. Правда, и этой радостью нам нельзя насладиться с полным довольством, потому что редко кто ездит от вас сюда. Но, хотя и трудно то, о чем мы просим, постарайся, пожалуйста, сколько возможно будет, и постоянно извещай нас о своем благоденствии. О себе уведомляем, что живем в настоящее время совершенно спокойно и мирно, пользуясь при умеренном здоровье полным досугом, и если что особенно беспокоит нас, так это только разлука с вами, с людьми, нас любящими. Но твое благоразумие может сказанным способом облегчить нам и это последнее горе. Сделай же такую милость, чтобы нам иметь возможность, несмотря на далекое расстояние между нами, питаться твоей сладкой, горячей и искреннею любовью.
122. К диакону Феодоту [113]
Небезызвестно мне самому, что ты давно был бы с нами, если бы не удерживало тебя опасение исаврийцев. Если достало у тебя терпения пробраться к нам во время все леденившего холода и снежных вьюг, то, конечно, ты не замедлил бы уже прибыть сюда теперь, когда с наступлением весны в воздухе водворилась совершенная тишина. Я знаю нежность, преданность, горячность и искренность твоего расположения, твою исполненную благородной независимости душу. Тем более поэтому мне прискорбно, что в такую благорастворенную пору года ты возбудил в нашей душе настоящую зиму печали своею продолжительной разлукой с нами. Говорю это не с тем, чтобы привлечь тебя сюда, хотя ты сам тысячу раз этого желаешь (у нас здесь везде война, как ты можешь это разузнать от прибывающих отсюда к вам), но чтобы сообщить тебе, что и мы, при всем своем досуге и спокойствии, не можем жить беспечально в разлуке с твоею честностью, и чтобы, зная это, ты постоянно писал к нам, как с теми, кто от нас ездит туда, так и с теми, кто оттуда отправляется и прибывает сюда. Весьма благодарны тебе, честнейший мой владыко, за твою заботливость и беспокойство касательно здешних ужасов. Стеснительность нашего осадного положения действительно увеличивается с каждым днем, и мы сидим в этой крепости, совершенно как в западне. А однажды отряд исаврийцев в триста человек ворвался в город среди самой ночи, сверх всякого чаяния и ожидания, и едва не захватил и нас. Но рука Божия без нашего ведома скоро обратила их назад, так что мы не испытали не только самой беды, но даже и никакого страха, и узнали обо всем этом уже после, по наступлении дня. Порадуйся за нас этому счастью и помолись Богу, чтобы Он утвердил нас в полной безопасности, а также освободил от одержащей нас болезни. Правда, от опасно болезненного положения мы избавились, но следы болезни еще остаются и постоянно напоминают о прежних страданиях. Пишем тебе об этом не для того, чтобы тебя опечалить, но чтобы побудить тебя усерднее молиться о нас. Поручаю твоему благоговению господина моего, честнейшего чтеца Феодота; будь ему по возможности во всем пристанищем. Много у него, как мы узнали, горя.
К чтецу Феодоту
Не трудись извиняться в том, что скоро уехал отсюда, указывая на болезненное состояние своих глаз, на здешнюю стужу, и оправдывая этим свой отъезд. Чувство любви нам говорит, что ты все еще у нас и с нами теперь по–прежнему; а со временем мы надеемся и опять иметь удовольствие лично увидеться с тобой. Не беспокойся. Если зима выгнала тебя из Армении, то еще не вытеснила из нашей души; напротив, мы постоянно о тебе думаем. И если бы эта исаврийская война, загородившая все дороги, не затрудняла нас в пересылке писем, мы писали бы к тебе бессчетно часто. Да и теперь мы не писали все протекшее время только на бумаге; в сердце же, совершенно наоборот, заняты были тобой и твоими обстоятельствами непрерывно, и в мыслях писали к тебе постоянно. Зная это, думай и ты, что ты все еще у нас и живешь вместе с нами в Армении. Если кто–нибудь станет тебе строить козни и делать зло, будь выше этих стрел, потому что не переносить зло, а делать зло — вот что в действительности значит страдать от зла. Одобряя твое мужество и твердость, мы особенно уважаем тебя за то, что среди поднявшейся против тебя, такой необыкновенной, бури ты остался неприкосновенен для ее ужасов. Плыви же и далее с великим удовольствием по этому тихому и безбурному морю. Не удивляйся, что я называю это море безбурным, когда у тебя на памяти так много напастей. Я говорю, основывая свое суждение не на намерении волнующих его, а на спокойствии, доставляемом добродетелью. Что я хочу этим сказать? Великий и высокий образ жизни, направленной к снисканию неба, по природе вещей представляется как будто трудным; но, при мужестве и готовности ко всему принимающих его на себя, в действительности становится очень легок. И что особенно удивительно в этом любомудрии, так это преимущественно то, что искренно и горячо проходящий его среди беснующегося моря плывет совершенно тихо и благополучно, среди отовсюду возникающих смятений наслаждается полнейшим спокойствием и среди бесчисленного множества направляемых отовсюду стрел остается совершенно невредим, принимая, конечно, на себя удары, но не чувствуя от них никакого вреда. Пожинай же, зная это и всегда руководствуясь своим любомудрием, неблекнущую радость ожидания венцов, уготованных тебе у Бога за твои добрые подвиги. Постоянно пиши к нам, как только будет возможно, и уведомляй о своем здоровье, как душевном, так и телесном. Все свободное время употребляй на чтение Священного Писания и занимайся им столько, сколько дозволит болезненное состояние твоих глаз, так чтобы, если когда–нибудь будет у нас время заняться изъяснением его смысла благородной душе твоей, можно было взяться за это с достаточным удобством; знание буквы Писания послужит тебе значительным пособием легче со временем усвоить заключающийся в ней смысл.
124. К диакону Феодоту [114]
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 17; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!