Из письма к Вл. И. Немировичу-Данченко 23 страница
236*. Вл. И. Немировичу-Данченко
Сентябрь (до 26-го) 1906
Москва
Дорогой и милый Владимир Иванович!
В теперешнее время нельзя ссориться. Простите меня.
Я, больше чем кто-либо, ненавижу в себе тот тон, который я не сдержал в себе вчера. Он оскорбляет и унижает прежде всего -- меня.
Я искренно раскаиваюсь и еще раз извиняюсь.
У меня две причины, смягчающие мою вину.
Первая. Нельзя после самого трудного акта вызывать на объяснения артиста, у которого нервы превратились в мочалу.
Вторая. Я не могу примириться со всякой оплошностью или нерыцарским поступком театра. Когда мне бранят театр чужие люди, а я знаю, что они правы, и не могу заставить их молчать или обличить их во лжи,-- я страдаю больше, чем кто-нибудь Другой, так как мне особенно важно, чтоб наш театр был не только художественным, но и в высокой степени культурным и корректным. Без этого он теряет половину цены для меня.
Когда мне кажется, что Вы в качестве директора делаете ошибку, я страдаю самым настоящим образом и не сплю ночей напролет и злюсь на Вас больше, чем на кого бы то ни было другого. Что это, признак любви или недоброго чувства?
Отвечу Вашим же примером: "Мать, которая бьет своего ребенка, сунувшегося под трамвай, выказывает высшую степень любви, а не ненависти".
Я Вас люблю, как очень немногих, и потому часто бываю слишком требователен, так как мы с Вами встречаемся только в деле, где слишком много поводов для столкновений.
|
|
|
Простите, но не истолковывайте мою нервность неправильно. Обнимаю и извиняюсь. Очень бы хотел, чтоб это письмо прочли те, кто были вчера свидетелями злосчастной сцены.
Ваш К. Алексеев
Плохо пишу, но и сегодня виноват второй акт "Горя от ума".
237*. В. В. Котляревской
Начало октября 1906
Москва
Дорогая Вера Васильевна!
Единственное время для переписки с друзьями -- это антракты между актами во время спектакля. Простите за бумагу и почерк. Дюма сказал: "Когда все ругают, это еще не значит, что плохо. Когда все хвалят -- это, наверно, банально. Когда одни ругают, а другие хвалят -- это успех". Пресса вся поголовно ругает, публика в спорах доходит до драки. Значит -- успех. Сборы [спектакль] делает полные по 5 раз в неделю. Мы сами считаем постановку весьма удачной, хотя, конечно, нельзя требовать, чтоб на все 30 ролей были в труппе подходящие исполнители. Я играю роль с удовольствием, хотя не люблю ее1, но выхожу перед публикой с омерзением. Вы не можете себе представить, с каким злорадством и недружелюбным чувством относится к нам московская публика после заграничной поездки и успехов. Этот неожиданный результат -- чисто московский. Очень маленькая группа гордится нами. Вся остальная масса жирных тел и душ ненавидит за успех и с иронией называет "иностранцами". Пресса не поддается описанию. Она нагла, нахальна и лжива до цинизма. Чтоб сильнее оклеветать, она чуть не вторгается в частную жизнь. Сборы берем потому, что каждому лестно покритиковать и блеснуть своим знанием "Горя от ума". Словом, замечаю такую ужасную перемену в публике, что начинаем подумывать о перемене города. Лучше всего в московскую дыру заезжать на десяток спектаклей и драть по 20 руб. за первый ряд. Тогда будут уважать. Меня за Фамусова, конечно, оплевали, но очень уж я стал презирать публику и русских умников 2. Глупее нет этого сорта людей.
|
|
|
Она -- надула -- на днях появилась у рампы и дьяконским голосом кричала: "Станиславский". Очень подурнела, а голос хорош. Весь секрет в том, что к ней неистово идет загар. Недаром же она по целым дням валялась на песке под солнцем. Теперь загар сошел, и я обманут 3.
Целую ручки. Нестору Александровичу низко кланяюсь.
Преданный
К. Алексеев
С. А. Найденову
10 октября 1906
Москва
Дорогой Сергей Александрович,
здравствуйте! Очень счастлив, что нашел Вас. Я и заскучал и уже давно заволновался о Вас. Недавно из газет узнали о Вашей пьесе и усиленно Вас искали. Первое время не знали: куда писать? К кому обратиться? В Константинополь, или в Америку, или, чего боже сохрани, в сыскное отделение, или в Петропавловку? Пропал милый и любимый нами человек, и не знаем, где его искать? Решили найти Бунина и через него узнать о Вас... Но как Вы думаете: много ли легче отыскать Бунина?
|
|
|
Не думайте, что мы стали интересоваться Вами только теперь и благодаря написанной пьесе. Мы давно вздыхаем и волнуемся, но не встречали решительно никого из общих знакомых. Теперь Вы поймете, почему я и мы все так обрадовались Вашему письму и почему я сейчас, во втором часу ночи, пишу после спектакля, хотя устал, как четыре собаки. Сильно радуюсь и верю тому, что Вы написали хорошую пьесу.
Мы все были бы жестоко и незаслуженно обижены, если бы Вы забыли о нас и не прислали Вашей пьесы.
Пока еще не получал посылки и жду ее с нетерпением 1.
Напишу не сразу, так как я туп при первых знакомствах с пьесой. Прочту ее несколько раз и напишу подробно, но помните, что я не литератор и не мечтаю быть критиком: могу свободно говорить глупости и жестоко ошибаться.
Спасибо Вам за любовь и память. В нашей любви к Вам Вы не должны сомневаться.
|
|
|
Целую ручки Вашей супруге. Мы ее так полюбили в Ессентуках, а она нас забыла! Как ее здоровье? Жена, дети кланяются Вам обоим. До приятного, хотя и не скорого свидания.
У нас чуть не ежедневно при полных сборах идет "Горе от ума". Все ругают, мы довольны, а публика валит. Ничего не поймешь!
За границей нас всех обзывали Mitterwurzer'aми (знаменитый их актер, чуть не гений)2 -- приехали домой и опять попали в такие бездарности, что хоть бросай сцену. Ничего не разберешь в этой жизни!
Крепко жму Вашу руку.
Преданный и любящий Вас
К. Алексеев
10 октября 1906 г.
239*. Н. А. Котляревскому
27 октября 1906
Глубокоуважаемый,
дорогой Нестор Александрович!
Сердечно благодарю Вас за присылку газеты и за добрые и ободрительные слова о нашем театре и обо мне. Они явились очень своевременно, так как в этом году нас здесь сильно поклевывают и обескураживают.
Спасибо большое и сердечное. Невольно должен Вам сделать большой комплимент и в конце обратиться с просьбой.
Мне присылают много газет и вырезок из провинции, когда там пишут о нас. Иные статьи лестные, но не всегда похвала доставляет удовольствие. Она должна быть талантлива.
Я привык относиться к этим присылкам довольно равнодушно. Ваша газета на первых порах испытала ту же участь. Она долго лежала на столе нераспечатанная. Потом я ее прочел на сон грядущий. Очень заинтересовался статьей. Прочел подпись и почему-то не подумал о Вас. Потому ли, что это было на сон грядущий. Через некоторое время меня опять потянуло прочесть статью, и только тут я понял, кто ее автор. Вы будете писать продолжение, пришлите мне, пожалуйста. Мне очень интересно и нужно знать то, о чем Вы будете писать.
Простите за беспокойство. Надеемся быть в этом году в Петербурге и отвести душу с друзьями.
Нет худа без добра.
В наше жестокое время научаешься чтить и дорожить хорошими друзьями и людьми.
Целую ручки Вере Васильевне.
Скажите ей, что недавно я прочел те самые записки1, которыми я измучил ее, и так они мне не понравились, так я искренно пожалел ее. Должно быть, мне предстоит участь Пенелопы: летом писать, а зимой уничтожать написанное.
Всем милым петербургским друзьям -- поклоны. Мысленно обнимаю Вас и крепко жму руку.
Сердечно преданный
К. Алексеев
Жена шлет поклоны.
27 окт. 906. Москва
Простите, что так поздно отвечаю на Ваше внимание. Очень, очень был занят.
С. А. Найденову
Суббота
Октябрь 1906
Москва
Дорогой Сергей Александрович,
рядом лежит только что проглоченная пьеса1.
Пишу под самым свежим впечатлением. Ничто не переварилось, не улеглось...
Пишу, потому что хочется писать от большой радости.
Чувствую, что Вы написали прекрасную пьесу.
Чувствуется в ней мастер, темперамент, талант, сила, что-то большое... и я счастлив за Вас и за русский театр.
Впечатление большое и, конечно, подавляющее. Попробую описать это впечатление.
После первого акта -- увлекся пьесой. Влюбился в сводню и испугался...
Как показать на сцене весь этот реализм, доходящий до цинизма, может быть, недопустимого на сцене2. И сейчас, не скрою от Вас, я в недоумении: как играть первый акт перед московской публикой. Скажу еще откровеннее -- не знаю, для чего этот реализм необходим пьесе (может быть, это наивно, и такие сомнения происходят оттого, что я не литератор, не легко и не сразу разбираюсь в замыслах автора).
Я не люблю Вашего излюбленного героя меблированных комнат или Максима ("Кто он?"). В первом акте в Артамоне я узнал старого знакомца, который опять заныл и опять носится с самим собой 3. Я не обрадовался ему... Я примирился с ним ради последней сцены со сводней 4.
В других актах я с радостью увидал, что Артамон гораздо крупнее Максима. В нем почувствовался нелепый русский богатырь, который ничего не сделает, но которого можно любить за его, хотя и бессмысленную, ширину. И он стал мне симпатичен. К концу я даже полюбил его.
В помойной яме заселенного дома много трогательной поэзии и много пошлости. Я вспомнил слова Антона Павловича, сказанные об Ибсене: "Слушайте... у него же нет пошлости. Нельзя же так писать пьесы".
Искание солнечных пятен в садике, кусок ночного неба, эта свадьба и венчание, вся роль Елены, финалы 3-го и 4-го актов и проч. и проч.-- все это чудесные проявления настоящего, сочного таланта.
Пьеса закончена блестяще, а это такая редкость... Финалы первого и второго актов -- не понял... Казалось, что не хватает какого-то одного слова.
Письмо сумбурно, как сумбурно бывает первое впечатление.
Пишу без всякой цели и отлично понимаю, что ничего важного не способен теперь сказать. Я рад и потому хочу поделиться с Вами моим чувством. Поздравляю, обнимаю.
Искренно преданный и любящий
К. Алексеев
Л. М. Леонидову
3 ноября 1906
Москва
Многоуважаемый
Леонид Миронович,
я не хочу писать Вам ответ в тоне Вашего письма1. Я беру совершенно противоположный тон.
Вместо ответа по пунктам я пишу шире и рассматриваю вопрос подробнее. Из второго письма Вы получите ответы на все Ваши вопросы, за исключением одного, а именно: как вам разделиться между "Брандом" и Метерлинком2. Я думал, что Владимир Иванович объяснил Вам этот вопрос.
Было решено, что "Драма жизни" идет первой и потому теперь ей должны быть оказаны предпочтения. Это не значит, что Вы должны безвыходно сидеть на "Драме жизни", а значит, что перед репетицией надо ясно сговариваться с режиссером, для того чтобы он вовремя мог Вас предупреждать и вызывать на свою репетицию.
Итак, я начинаю издалека.
Я Вас очень люблю, знаю, что Вы добрый и сердечный человек; знаю, что Вы талантливый и что я когда-то мечтал помочь Вам сделаться тем актером, которого Вы могли бы выработать из себя.
Теперь я бросил эту мечту художника, так как нельзя осуществить ее без Вашего участия.
Вы сами не хотите быть этим актером, так как Вы не любите своего дела 3.
Душевно жалею об этом -- так, как, вероятно, никто (особенно после последнего спектакля "Вишневого сада").
Тем не менее продолжаю любить Вас как человека.
Ввиду сказанного я буду обращаться не к Вашему чувству артиста, а к Вашему доброму сердцу, и Вы меня поймете.
Продолжение в следующем письме, предназначенном не только для Вас, но для всех интересующихся.
С почтением
К. Алексеев
3 ноября 1906 г.
242*. Вл. И. Немировичу-Данченко
Воскресенье 5 ноября 906.
5 ноября 1906
Москва
Дорогой Владимир Иванович.
Без сомнения, Вы тот человек, который должен соединять в своей руке все вожжи отдельных частей, и когда Вы их держите, в театре все идет хорошо.
Я уже извинялся за Сулержицкого, признавая себя неправым и с официальной и с этической стороны. Я пояснял, почему все это так случилось. За эту бестактность охотно извиняюсь еще раз.
Угрозы я не вижу никакой в том, что я буду давать уроки у себя дома или у Адашева1. Напротив, это просьба, так как без этого я бы не счел себя вправе говорить с Адашевым. За эти дни я прочел так много странного и неожиданного, что искренно поверил тому, что мои уроки нежелательны. Тем лучше, если этого нет.
Уверенный, что мое участие в школе желательно не для того, чтоб делать в ней то, что делают другие, а для того, чтоб найти нечто новое, я взялся за водевиль. Сам я не мог его вести и потому пригласил Александрова за свой личный счет (об оплате мы еще не сговаривались).
В тот период, когда Вы хворали и не могли работать, я хотел поднять дух тем, что всем дам работу. Думаю, что Александров запил бы без этой новой работы, на которую, по-моему, он вполне способен. Я хотел соединить приятное с полезным. Обращаю внимание на то, что я особенно напирал при этом на то, чтобы водевиль отнюдь не мешал классам, и, когда узнал от Самаровой, что ученицы приходят в класс усталые, я просил Александрова найти другое время для своих репетиций.
И в этом я формально неправ и прошу прощения, но я сделал ошибку без дурной цели.
На будущее время прошу меня известить: должны ли прекратиться эти классы.
Относительно авторов Вы неправы совершенно.
Смешно подозревать меня в том, что я люблю читать чужие пьесы и писать о них отзывы. Всем без исключения я писал, что передам пьесы для прочтения и сообщу о результате.
Косоротов обратился прямо ко мне с просьбой высказаться об его пьесе. Аш -- тоже. Пинский -- тоже (кстати, эту пьесу надо возвратить) 2. Это частные просьбы, которые не касаются ни театра, ни Вас. И теперь не понимаю: как мне поступать в этих случаях иначе, чем я поступал до сих пор. Повторяю: если Вы можете избавить меня от переписки с авторами и с заграницей, я буду бесконечно благодарен, так как это берет у меня много времени. Но с заграницей, например,-- театр сам не делает того, что необходимо. Так, например: ни альбома императрицы, ни портретов в театры не послано до сих пор. Мое имя связано с театром, и я вынужден заботиться если не за театр, так за себя, с соблюдением учтивости.
Что же мне делать в этих случаях?
Я, вероятно, больше всех радуюсь за себя и за театр в те минуты, когда Вы энергично работаете. В эти минуты и Вы не жалуетесь.
Когда же Вы не работаете, мне против воли приходится напрягать последние силы, чтобы поддержать падающий дух в труппе.
Если эта длинная переписка признак возродившейся в Вас энергии, я радуюсь первый и, вероятно, первый поддержу Вас и покажу пример повиновения (за исключением тех бестактностей, которые я делаю в пылу работы и за которые винюсь заранее).
Я думал и продолжаю думать, что Вы сами хотите, чтоб наш театр не был ни революционным, ни черносотенным. В этом направлении я и действовал. Не хотел бы возбуждать ни революционеров, ни черносотенцев. Значит ли это бояться их или, напротив, стоять выше всего этого? Когда к нам придираются, надо избегать придирок, чтоб не отвлекать внимания от главного, т. е. от искусства. Это не политический, а художественный вопрос.
За желание поддержать мои художественные намерения низко кланяюсь и искренно благодарю. Каюсь, что из предыдущих писем я этого не понял.
От всей души хочу, чтоб наши отношения были не только приличны, но гораздо больше, тем более что это так нетрудно устроить. Дайте мне отвести душу хоть в одной пьесе, и я буду делать все, без этого я задыхаюсь и, как голодный, думаю только о пище.
Стыдно в переживаемое время заниматься тем, чем мы занимались в эти последние дни.
Гауптман присылает нам пьесу, Метерлинк заключает контракт с Америкой при условии постановки по нашей mise en scène. Цабель выпускает книгу о нашем театре, а мы... интеллиген[ты], те, которых ставят в пример, которые, до известной степени, прославили Россию... Нехорошо и стыдно нам.
Ваш К. Алексеев
Л. М. Леонидову
7 ноября 1906
Москва
Дорогой Леонид Миронович,
мы, русские, любим одной рукой приносить обильные жертвы любимому делу, другой разрушать его.
То же происходит в нашем театре.
Нельзя перечесть жертв, которые приносятся артистами делу, но эти же артисты благодаря некоторым, чисто русским свойствам сами расшатывают дело.
Едва ли и Вы когда-нибудь задумывались серьезно над тем, сколько лучших душевных мыслей и чувств отдают артистам режиссеры нашего театра.
И не только в художественном деле тратится эта энергия...
Так, например, задумайтесь посерьезнее: чего стоит поддержать тот далеко не идеальный порядок, царящий в театре, на репетициях и за кулисами1.
Этот порядок поддерживается не всей труппой и служащими in corpore, как бы должно было быть... Он поддерживается, очень небольшой группой лиц.
Уйди они или ослабь вожжи, и наше дело обратилось бы в хаос.
Задайте себе несколько вопросов, например: имеют ли эти лица должную поддержку в труппе?
Не придираются ли некоторые к каждому слову и действию тех лиц, которые борются за порядок, а ведь последний в настоящее время -- все, как для нас, так и для всей России?
Мы, по-русски, одной рукой приносим жертвы, другой -- уничтожаем их.
Вы никогда не узнаете, если не испытаете этого сами, сколько крови, и нервов, и здоровья, и душевных мук, и разочарований стоит сидение режиссера за его столом на репетиции.
Скажите по совести: много ли актеров найдется в труппе, которые могут или умеют работать самостоятельно? Много ли образов и созданий приносят они самостоятельно на сцену, без участия фантазии режиссера?
У нас даже стало аксиомой такое мнение, в высшей степени комичное: "в нашем театре это нормально; так и должно быть". Неправда, это ненормально, чтобы один работал за десятерых.
Трудно найти один образ для самого себя, хотя кому же, как не самому артисту, знать его сценический материал и душевные данные.
Еще труднее найти образ для другого лица, чьих данных не может чувствовать режиссер.
Каково же создать десятки образов и применить их к десяткам разнообразных артистических данных.
Но и тут: разве эти образы, найденные за других режиссерами, легко усваиваются или принимаются артистами?
Не стараются ли очень многие схватить одни верхушки, или просто -- не капризничают ли при этом артисты, даже и такие, которые просто не работают дома?
Режиссеры, исполняя работу за артистов, принуждены умолять, упрашивать принять благосклонно или просто вникнуть в то, что сделано ими за самих артистов. Эти случаи нередки в нашем театре, и тогда, сидя за режиссерским столом, испытываешь обиду, злость и оскорбление, которые не всегда может сдержать в себе смертный человек.
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 357; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!