ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ — ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ «ПУТЧ»
В середине августа 1991 года средства массовой информации во всем мире известили о «путче», происшедшем в Советском Союзе. «Хунта» из восьми человек якобы попыталась отнять власть у Президента и других законных органов страны путем введения чрезвычайного положения. Такая оценка происшедшего абсолютно предвзята и неверна. Она распространялась политическими противниками вынужденных инициаторов принятых мер.
Кто же «захватил власть»? Те, кто в августе 1991 года уже ею обладал. Государственный комитет по чрезвычайному положению состоял из ключевых фигур, представлявших законную власть. В него входили вице-президент страны Г.И.Янаев, премьер-министр В.С.Павлов, министр внутренних дел Б.Н.Пуго, министр обороны Д.Т.Язов, председатель КГБ В.А.Крючков, первый заместитель председателя Совета обороны О.Д.Бакланов, руководители организаций аграриев и промышленников В.А.Стародубцев и А.И.Тизяков. Активную поддержку им оказывали руководитель аппарата Президента В.И.Болдин, главнокомандующий сухопутными войсками генерал армии В.И.Варенников и советник Президента СССР маршал С.Ф.Ахромеев. «Путч» сводился, таким образом, к попытке правительства Советского Союза восстановить управляемость страной в соответствии с ее законами, предотвратить развал, кровопролитие и экономический хаос.
Было ли введение чрезвычайного положения необходимым? Лично у меня на этот счет есть сомнения, но лавинообразное нарастание кризисных явлений в 1991 году делает понятным, почему все же вечером 18 августа такое решение было принято.
|
|
|
Объективно ситуация давно уже была экстраординарной. В месяцы, предшествовавшие августу, дестабилизация обстановки отнюдь не началась, а лишь углубилась. Экономический кризис поставил на грань выживания целый ряд регионов, производств и большинство простых людей. Этнические и национальные конфликты стремитель-
203
но и безнаказанно развивались, требуя все больших человеческих жертв. Появились тысячи убитых. Указы Президента оставались пустым звуком и откровенно саботировались. Шла самая настоящая война союзных и республиканских законов. Разве все это можно было считать нормальным?!
Еще в сентябре 1990 года Верховный Совет Союза ССР принял закон о чрезвычайном положении, который создавал правовую базу для необходимых в таких случаях вынужденных мер. Вскоре после этого Министерству внутренних дел, Министерству обороны, Комитету госбезопасности и другим ведомствам Президентом было поручено проработать по своим линиям действия, которые могли потребоваться на случай введения чрезвычайного положения. Именно Горбачев задолго до августа давал такие поручения. По его указанию проводились соответствующие координационные совещания. В этом не было ничего необычного, хотя, разумеется, и приятного мало. Рассматривая различные сценарии развития ситуации в стране, было бы безответственным не принимать во внимание худшие из них. Сам Горбачев, по моим сведениям, неоднократно был в 1991 году на грани введения чрезвычайного положения, но в самый последний момент передумывал.
|
|
|
Такое поведение вообще было характерным для Горбачева. Путь любого политика не усыпан розами, но Михаил Сергеевич чрезвычайно не любил брать на себя ответственность за непопулярные и спорные решения. Например, после известных событий в Закавказье и Прибалтике, в силу ряда причин повлекших за собой человеческие жертвы, он сделал вид, что ничего не знал, и публично обещал разобраться. В августе 1991 года манера Президента не вмешиваться в решение жизненно важных для страны вопросов, оставаться как бы в стороне от них проявилась ярче всего.
Наиболее критическим, пожалуй, в тот момент было состояние национального вопроса. Дело было даже не в том, что некоторые из республик выступали за независимость и самоопределение, а в том, что начали преобладать безответственные и односторонние шаги к отрыву от Союза без урегулирования всего комплекса взаимоотношений между республиками и Центром. Это было чревато катастрофическими последствиями для всей интегрированной советской экономики и судеб миллионов людей. На 90 процентов все обсуждения о целесообразности принятия чрезвычайных мер сводились именно к экономике.
|
|
|
Начало «ново-огаревского процесса» подготовки нового союзного договора, на мой взгляд, было ходом Горбачева в борьбе за сохранение хоть какой-нибудь власти. К этому времени он уже не пользовался доверием ни в партии, ни в Верховном Совете СССР, ни в республиках, ни в народе. Он панически боялся Ельцина, который заметно укреплял свое положение.
204
Лишившись поддержки практически повсюду, Горбачев попытался обратить свой взор на руководителей республик, согласовать с ними размытый союзный договор и сделать их гарантами своего пребывания на посту Президента неясно какого образования. Свои шаги на переговорах в Ново-Огарево с 11 из 15 республик Горбачев, как обычно, ни с кем не согласовывал, не обсуждал в единственном конституционном органе, полномочном принимать решения о государственном устройстве, — Верховном Совете СССР, до последнего момента держал проекты в секрете, явно вознамерившись поставить общество перед свершившимся фактом. Союзный договор в новом варианте неминуемо должен был повлечь за собой распад СССР.
|
|
|
Подписание договора намечалось на 20 августа, но вместо тщательной проработки его в установленном Конституцией порядке Горбачев предпочел взять отпуск и уехать отдыхать в Форос. Все остальное руководство Советского Союза было в недоумении: как относиться к происходящему? Можно ли было позволить в спешке, келейно, вопреки ясно выраженной на референдуме воле народа развалить Советский Союз?
Отношения между руководителями ряда республик Советского Союза и центральными властями были напряженными. Хотелось бы, однако, подчеркнуть, что КГБ не во всем безоговорочно и беспрекословно выступал на стороне Центра. Комитет являлся союзно-республиканским ведомством, в котором прекрасно понимали интересы и проблемы советских республик. Приведу для примера отношения между КГБ и Российской Федерацией. После принятия Верховным Советом РСФСР решения о верховенстве российских законов над союзным законодательством в нашем, тогда еще едином, государстве появилась весьма сложная, почти неразрешимая юридическая проблема.
Еще в январе 1991 года В.А.Крючков пригласил меня к себе для того, чтобы познакомиться, по его словам, с «весьма интересным собеседником». Им оказался Юрий Владимирович Скоков, являвшийся в то время первым заместителем Председателя Совета Министров России. Крючков представил нас друг другу и порекомендовал договориться о регулярных контактах. Из беседы я понял, что у Скокова были соответствующие полномочия от Председателя Верховного Совета Российской Федерации Бориса Николаевича Ельцина. Когда Скоков ушел, я поинтересовался у Крючкова, какими будут мои задачи. «Оставляю их на ваше со Скоковым усмотрение, — ответил председатель КГБ. — Цель состоит в обмене мнениями для лучшего взаимопонимания. Контакт рассматривайте как рабочий, а меня информируйте лишь тогда, когда сочтете необходимым».
Мы встречались со Скоковым два-три раза в месяц, обычно вечером. Скоков произвел на меня впечатление достойного и озабоченного судьбами государства человека, хорошо разбиравшегося в
205
вопросах внутренней и внешней политики, не говоря уже об экономике. Вскоре у нас сложились хорошие отношения, позволявшие отлично понимать друг друга. Это не только помогало нам обоим лучше представлять развитие обстановки в стране, но и имело практическое значение. Когда Российская Федерация начала проводить более самостоятельную, чем ранее, линию в области внешней торговли, я предложил Скокову снабжать российское руководство информацией о возможностях и надежности западных партнеров. Соответствующие поручения были даны Первому главному (разведка) и Шестому (экономическому) управлениям КГБ СССР. Полагаю, что это было важным шагом, поскольку своего, республиканского Комитета у России, в отличие от других союзных республик, не было.
Наше взаимодействие продолжало укрепляться. Так, Скоков информировал меня о предстоящих поездках Ельцина и других российских руководителей в Кузбасс, Коми АССР и другие регионы. В соответствующие органы на местах сразу были отданы распоряжения о заблаговременной подготовке для приезжающих информационных материалов о насущных социально-экономических и политических проблемах соответствующих автономных республик, краев и областей России, а также об обеспечении безопасности и надежной связи в ходе поездок. Во время визитов Ельцина за рубеж, например в Чехословакию, ему также предоставлялась необходимая информация, в том числе и по линии разведки.
После избрания Ельцина Президентом России с его участием впервые было проведено совещание руководителей российских органов госбезопасности. В нем, в частности, приняли участие Руцкой, Силаев, Попов, Бурбулис. С докладами выступили Ельцин и Крючков. Атмосфера совещания была конструктивной, и все участники остались довольны. Иными словами, у руководства Комитета госбезопасности были достаточно хорошие отношения с руководством России. Ввиду продолжавшегося обострения обстановки в стране председатель КГБ Крючков и министр обороны Язов приняли 5 августа 1991 г. решение создать совместную группу экспертов и поручить ей проанализировать возможные последствия на случай введения в отдельных местностях страны чрезвычайного положения. В эту группу вошли наши ведущие аналитики: бывший начальник секретариата КГБ СССР генерал-майор Владимир Жижин и мой помощник полковник Алексей Егоров, а от Министерства обороны — командующий воздушно-десантными войсками генерал-лейтенант Павел Грачев. Через два дня они четко доложили согласованные оценки. Суть их сводилась к тому, что ситуация в стране действительно критическая, выходящая из-под контроля, и от государственных инстанций требовалось принятие решительных мер в соответствии с законодательством для недопущения полного хаоса. С другой сторо-
206
ны, эксперты подчеркивали настоятельную необходимость тщательной подготовки таких шагов, поскольку поспешные действия, будучи неверно истолкованными, могли спровоцировать акции гражданского неповиновения с непредсказуемыми последствиями. С мнением экспертов согласились.
Тем не менее буквально через 10 дней этой же группе было поручено на основе ранее принятых, но не выполненных нормативных документов Верховного Совета, Президента и правительства СССР сделать выборку первоочередных мер на тот случай, если высшее руководство страны сочтет все же необходимым ввести чрезвычайное положение. Такой перечень, предусматривавший в первую очередь восстановление конституционной законности и правопорядка, воспрепятствование губительной экономической дезинтеграции, прекращение кровопролитных межнациональных конфликтов, борьбу с преступностью, сохранение единства государства и обеспечение жизненных прав и интересов граждан, был подготовлен.
В субботу, 17 августа, когда я уже собирался отправиться с работы на дачу, мне позвонил Крючков и предложил принять участие в ужине с главой правительства Павловым в недавно построенной представительской резиденции КГБ. Я понял, что встреча будет важной. В резиденции, куда мы вскоре прибыли, я встретил также Язова, Бакланова, Варенникова, Шенина и Болдина. Главным образом обсуждался вопрос о том, кому ехать к Горбачеву для информирования его о критическом состоянии дел в государстве. Павлов настаивал на немедленной поездке в Форос, поскольку он как глава правительства не намеревался далее один нести ответственность за грозящую катастрофу. Во время беседы Крючкова вызвали к телефону. Звонил Горбачев. Из всей обстановки на встрече явствовало, что ее участники рассчитывали на его понимание и поддержку.
Целью поездки было убедить Горбачева отказаться от бездействия. На следующий день к нему отправились Бакланов, Шенин, Варенников и Болдин. До вечера 18 августа у меня не было никакой информации о результатах поездки в Форос. Впоследствии мне сказали, а теперь в результате всех судебных разбирательств этот факт можно считать установленным, что Горбачев, принимая делегацию своих приближенных из Москвы, был расстроен, плохо себя чувствовал, нервничал и попросту не знал, что делать. Никаких «ультиматумов» ему не предъявлялось. Президент самоустранился от любых решений, заявив, что руководство страны может предпринимать что угодно, но без него. Возвращаться в Москву вместе с делегацией он отказался. Было ясно, что он решил отсидеться и посмотреть, как будут развиваться события, чтобы затем публично высказать свое отношение к ним, приняв наиболее выгодный для себя вариант.
Примерно в 10 часов вечера в воскресенье, 18 августа, раздался телефонный звонок от Крючкова. Он сообщил, что находится в
207
Кремле, и попросил меня подъехать туда за материалами о первоочередных мерах в случае возможного чрезвычайного положения. Очень поздно, около 2 часов ночи, когда мы возвращались на машине председателя на Лубянку, он сообщил мне о только что принятом решении о введении чрезвычайного положения и создании соответствующего Государственного комитета во главе с вице-президентом Янаевым. Я решил не ехать домой, а переночевать на работе. Так все это началось.
В 6 часов утра 19 августа мне стало известно, что в Москву вводятся войска для усиления охраны жизненно важных объектов и недопущения хаоса. Сейчас очевидно, что это было крупной ошибкой. Многие люди, не успевшие разобраться в ситуации, посчитали присутствие в столице вооруженных сил посягательством на свои демократические права. Не прочитав еще программных документов Государственного комитета, не поняв, что единственной целью введения войск было предотвращение массовых беспорядков, грабежей и насилия, часть горожан выступила с протестом против самого факта присутствия танков на улицах Москвы.
В то же время первый день чрезвычайного положения прошел относительно спокойно. Надо подчеркнуть, что он сразу убедительно показал отсутствие у ГКЧП каких-либо репрессивных намерений. Ни один конституционный орган не был упразднен, ни одно должностное лицо не смещено со своего поста. Напротив, введение чрезвычайного положения в отдельных местностях Советского Союза было одобрено Кабинетом министров СССР, а Председатель Верховного Совета страны А.И. Лукьянов назначил проведение через несколько дней внеочередной сессии парламента для обсуждения складывающейся ситуации и документов ГКЧП.
Утром 19 августа Крючков провел совещание руководства КГБ СССР и проинформировал подчиненных о введении чрезвычайного положения. Он подчеркнул, что главной задачей являлось недопущение полного разрыва народнохозяйственных связей между советскими республиками и предотвращение экономического коллапса. Особое внимание придавалось срочным задачам по уборке урожая и подготовке к зиме. Необходимо было также немедленно положить конец межнациональным конфликтам. Крючков несколько раз останавливался на том, что при осуществлении мероприятий следует избегать насилия и кровопролития. Гибель трех москвичей вечером следующего дня на одной из улиц Москвы он воспринял очень тяжело.
На совещании в Комитете госбезопасности Крючков упомянул также, что в органы на местах направлена директива о мерах в поддержку чрезвычайного положения. Никто из присутствовавших на совещании генералов возражений или вопросов не имел.
Очень важным моментом во всем этом деле было то, что Верховный Совет СССР в самое ближайшее время должен был собраться и
208
в соответствии с Конституцией страны определить свое отношение к применению Закона о чрезвычайном положении.
Самоизолировавшийся Горбачев не думал ни о Конституции, ни о Законе. Единственное, чем он был озабочен, так это тактикой борьбы за личную власть с Ельциным.
Президент Российской Федерации Борис Николаевич Ельцин, со своей стороны, воспользовался предоставленным ему шансом. Мне достоверно известно, что ГКЧП планировал в первую очередь встретиться с Ельциным для координации действий по чрезвычайному положению. Однако, вернувшись из поездки в среднеазиатские республики вечером 18 августа, он предпочел на следующее утро не разговаривать с ГКЧП, а поспешил в так называемый Белый дом (в то время — здание Верховного Совета России на Краснопресненской набережной, а после расстрела в октябре 1993 года — резиденция российского правительства). Ельцину удалось собрать вокруг себя довольно много людей, в том числе оппозиционно настроенную молодежь. Президент России обратился к населению с призывом о проведении бессрочной общенациональной забастовки против действий ГКЧП. Но никаких забастовок в стране не было. Большинство населения не имело ничего против попытки руководства страны предотвратить надвигавшуюся катастрофу.
Ельцину удалось созвать сессию Верховного Совета Российской Федерации быстрее, чем собрался союзный парламент. На сессии были приняты документы с осуждением чрезвычайного положения. Кроме того, Ельцину удалось привлечь на свою сторону командующего воздушно-десантными силами Грачева, которому были обещаны высокий пост и звание генерала армии. В район Белого дома по просьбе Ельцина был послан танковый батальон для усиления охраны этого важного объекта. Никаких других задач у батальона не было.
Тем временем в Москве продолжали усиленно распространяться панические слухи о якобы готовившемся штурме Белого дома, несмотря на ясные заверения Крючкова в телефонных разговорах с руководством Российской Федерации, что об этом не может быть и речи.
Примерно в 10 часов вечера 20 августа мне по этому же вопросу позвонил Юрий Скоков. Я заявил ему, что никаких акций не планируется. Сразу после этого я доложил о разговоре Крючкову, который подтвердил, что в городе совершаются провокации с целью подтолкнуть войска к жестким действиям, однако принято решение никаких ответных силовых мер не принимать. В искренности его слов у меня не было ни малейших сомнений. Вскоре после нашего разговора председатель КГБ прямо в своем кабинете лег спать.
Из Белого дома мне сообщили, что опровержение слухов о его штурме, сделанное мною, доведено до Ельцина.
209
Еще 20 августа Крючков сказал мне, что по согласованию с Ельциным он намеревается выступить в Верховном Совете России с изложением целей чрезвычайного положения. Аналитическому управлению КГБ СССР было поручено подготовить проект такого выступления. Однако утром 21 августа, после известных событий на улицах Москвы, внезапно появились планы поездки в Форос для доклада о ситуации Президенту Советского Союза и возвращения Горбачева в столицу. Это решение и особенно выбор момента для поездки были для меня не совсем понятными.
За несколько минут до своего выезда в аэропорт Крючков вызвал меня и назначил в его отсутствие временно исполняющим обязанности председателя. В тот же день Министерство обороны начало вывод войск из Москвы. Фактически решение о введении чрезвычайного положения было отменено.
Вечером я поехал на дачу и узнал из программы новостей, что Горбачев вернулся в Москву, а члены ГКЧП арестованы.
Утром 22 августа мне позвонили в служебную машину по телефону специальной связи и сказали, что со мной будет говорить Горбачев. Президент возложил на меня обязанности временно исполняющего функции руководителя Комитета и добавил: «Попрошу вас проследить, чтобы сотрудники не натворили глупостей». Он явно предостерегал КГБ от непродуманных действий с целью сохранения режима чрезвычайного положения. Я ответил, что сделаю все возможное. Немедленно по прибытии на работу я созвал коллегию для обсуждения ситуации. В соответствии с ее решением во все органы госбезопасности в Центре и на местах были направлены шифртелеграммы о том, что предшествующие директивы о поддержке чрезвычайного положения утратили силу.
Таким образом, введение чрезвычайного положения в стране оказалось, с одной стороны, запоздалым и нерешительным шагом, а с другой — излишне спонтанной, непродуманной акцией, чуть ли не жестом отчаяния.
Глава 20
ОТ СУМЫ И ТЮРЬМЫ НЕ ЗАРЕКАЙСЯ
Вскоре после заседания коллегии КГБ СССР, 22 августа, мне позвонил заместитель председателя Комитета, начальник Первого главного управления Леонид Владимирович Шебаршин и сказал, что только что был в Кремле у Горбачева. Президент назначил его исполняющим обязанности председателя КГБ СССР, от чего Шебаршин был явно не в восторге. Коллегия в составе примерно 20 человек собралась вновь.
А 23 августа из Кремля сообщили, что председателем назначается В.В.Бакатин. Тут же он прибыл на Лубянку и познакомился с коллегией. Буквально через несколько дней подавляющее большинство прежнего руководства оказалось в отставке или запасе.
Суббота, 24 августа. Все на рабочих местах. Звонит Бакатин и спрашивает, где сейчас находится Бакланов. Догадываюсь, что причина интереса — в «ядерном чемоданчике». Выясняю, что О.Д.Бакланов находится в следственном изоляторе «Матросской тишины». Сообщаю об этом Бакатину.
Раздается еще один звонок. На проводе мой старый знакомый, заместитель Генерального прокурора СССР В.Кравцев. Вместе с ним мы выезжали в командировку в Киргизию год назад во время возникших там беспорядков. В его задачу входило расследование массовых убийств, совершенных в результате межэтнического конфликта. Мне же было поручено убедить Первого секретаря республиканского ЦК КПСС пригласить оппозицию за стол переговоров, а не ограничиваться навешиванием на оппонентов клейма бандитов. В определенной степени нам обоим это удалось, хотя с большим трудом, и заняло примерно две недели.
Теперь Кравцев приглашает меня к себе в качестве свидетеля по событиям последних дней. Говорю ему, что в данный момент очень занят на работе, и предлагаю, если есть возможность, подъехать ко мне. Этот вариант не подходит, и мы договариваемся встретиться в прокуратуре по окончании рабочего дня.
211
«Расскажите все, что знаете», — просит Кравцев. Сообщаю ему о своих действиях и фактах, которые были мне известны. На беседе присутствует еще один человек, который, как выяснилось впоследствии, введен в состав следственной группы «по мою душу». Он делает подробные пометки по ходу моей беседы с Кравцевым.
В завершение полуторачасовой беседы Кравцев заявляет: «Виктор Федорович, я вынужден задержать вас». Интересуюсь, на каком основании. Следует традиционный ответ, что следствие покажет и в случае моей невиновности меня тут же освободят и принесут извинения. Обращаю внимание Кравцева на то, что страдаю сахарным диабетом. Сегодня утром был у врача, который выявил обострение болезни и настаивал на госпитализации. Он заверяет, что я буду находиться под медицинским присмотром. Звоню на работу своему помощнику, сообщаю о задержании и прошу привезти мне лекарства, без которых не могу обходиться.
Выйдя из кабинета Кравцева, вижу несколько крепких парней в штатском. Нет сомнения в том, что это группа задержания. Так оно и есть. Кравцев отбирает у меня удостоверения члена ЦК КПСС и первого заместителя председателя КГБ СССР. Обыскивают. Оружия не обнаруживают — я его никогда не ношу. Наручников, правда, не надевают, но сажают в машину и везут в «Матросскую тишину».
Арест был самым страшным ударом за всю мою жизнь. С молодых лет я верой и правдой служил Отечеству не щадя сил. Никогда в жизни не нарушал советских законов и учил законопослушанию своих подчиненных. Тяжелым и честным трудом добился вершины карьеры в своей профессии.
И вдруг нахожусь в тюрьме, бессильный и беспомощный, не зная, в чем меня обвиняют и что мне грозит. Не вижу за собой никакой вины. В то же время отдаю себе отчет в том, что решение о моем аресте принято на самом высоком уровне, то есть Горбачевым, и ожидать можно чего угодно. Клевета и очернение всего, что хоть как-то связано с чрезвычайным положением, нескончаемым потоком льются по радио в стенах тюремной камеры с 6 утра до 10 вечера. Это действует на нервы. Вещают о том, будто бы у ГКЧП были списки с сотнями и даже тысячами имен лиц, подлежавших репрессиям. Выступают конкретные люди, которые рассказывают, как они защищали Белый дом. Спрашивается, от чего? Никакого штурма не было, и он не планировался. «Мы остановили танки», — с гордостью заявляют «защитники». Спрашивается, где? На Садовом кольце, недалеко от Белого дома. Полная ложь и откровенная чушь. Кажется, все это происходит не в Москве и не со иной, а в кошмарном сне. В камере я нахожусь не один. Сокамерники замечают, что, если хотя бы тысячная часть из того, что говорится по радио, — правда, мне грозит расстрел.
212
Впоследствии действительно выясняется, что следствие ведется по статье 64 Уголовного кодекса, предусматривающей высшую меру наказания за измену Родине. Кощунственнее обвинения не придумаешь! В ходе допросов убеждаюсь, с какой легкостью следователи жонглируют законами. Я люблю и ценю жизнь, но у меня появляются мысли о самоубийстве. Унижение непереносимо! Болезнь обостряется, но врача приглашать не хочется. Зачем, если тебе все равно суждено умереть? Маршал Ахромеев и министр внутренних дел Пуго уже добровольно ушли из жизни. Видимо, охрана замечает мое настроение. Каждый раз, когда я прикрываю глаза полотенцем, чтобы уберечь их от постоянно горящего в камере света, охранники просят убрать его. Сокамерники сообщают мне, что им угрожают дополнительными сроками, если они не углядят за мной и что-нибудь случится.
Отгоняю в сторону мрачные мысли и предчувствия и решаю бороться, чтобы доказать свою невиновность.
В первый же день, сразу после обыска и ареста, меня помещают в камеру, где уже находятся четыре человека. Все они намного моложе меня. И я благодарен судьбе за то, что меня не посадили в одиночку. Любое общение дает хоть какую-то отдушину.
Представляюсь. Реакция сокамерников похожа на сцену из гоголевской комедии. С генералом в камере никому из присутствующих встречаться еще не доводилось. Я, со своей стороны, до решения суда не вправе и не склонен рассматривать их в качестве преступников. Житейский, но, в общем-то, правильный подход. Соседи не знают, как себя вести. Но с самого начала избирают уважительное обращение ко мне по имени-отчеству и категорически возражают против моего участия в уборке камеры. Это они будут делать сами. Постепенно, отвечая на их вопросы, я рассказываю понемножку о деятельности органов госбезопасности. Сокамерники время от времени молча показывают на потолок, давая понять, что камера прослушивается. Подслушиванием меня не удивишь, я знаю, что можно, а чего нельзя рассказывать. Беспокойство напрасное, но заботу ценю.
Один из сокамерников, молодой азербайджанец, проявляет особую настойчивость в том, чтобы выговориться в беседах со мной. Он так плохо говорит по-русски, что порой мне трудно его понять. Ему грозит смертная казнь за убийство нескольких советских солдат. Он горячо уверяет, что не имел злого умысла. По его словам, он потерял управление автомашиной и нечаянно совершил наезд. Ему не верят и обвиняют в террористических действиях. Судебное решение принято, но адвокаты опротестовали его, и именно поэтому азербайджанец переведен из Ростовской области в Москву. В течение двух дней он беспрерывно рассказывает мне о происшедшем и не может выговориться. Не зная подлинного положения вещей, чув-
213
ствую в его голосе и вижу в глазах не страх, а боль, он страдает, а не боится. Он готов принять любое наказание, вплоть до 20 лет заключения, за непреднамеренные действия, повлекшие за собой смерть людей, но отвергает версию умышленного убийства и борется за свою честь и жизнь.
Поскольку некоторые средства массовой информации со злорадством оповестили общественность, что арестованные по «делу о ГКЧП» сидят вместе с убийцами и другими особо опасными преступниками, азербайджанца через несколько дней переводят в другую камеру. До того как родственники смогли передать мне кое-какую одежду, он настоял, чтобы я пользовался в тюрьме его чисто национальной крестьянской рубашкой, а при прощании бедняга буквально умоляет принять ее в подарок. Отказать ему я не могу. «Если меня расстреляют, у вас останется память обо мне», — говорит азербайджанец.
Другой сосед по камере — бывший директор государственного предприятия по производству фруктовых соков. Ему примерно 40 лет. Его обвиняют в махинациях с рецептурой напитков, за счет которых он якобы положил большие деньги в свой карман Я не следователь. Исхожу из того, что, если человек совершил правонарушение, он обязательно должен понести наказание. Без этого не может быть правового государства. Но вину должно доказать обвинение и подтвердить суд, а до этого подозреваемый пользуется презумпцией невиновности. Хозяйственник уже имел судимость и рассказывает мне о своем деле и о порядках в местах отбывания наказания. Через пару дней его тоже переводят в другую камеру. Нас остается трое.
Втроем мы около полугода обитаем в камере площадью 12 квадратных метров.
Одного из сокамерников зовут Владимиром. Он годится мне в сыновья. В его подчинении находилась автобаза, занимавшаяся доставкой продуктов питания в магазины. Владимир не делится со мной сутью предъявленных ему обвинений, но можно догадаться, что речь идет о подмене товарно-транспортных накладных. Сам он утверждает, что его подставили директора магазинов, которые дали ложные показания. Ему угрожает лишение свободы сроком в 10 лет. Он женат, имеет дочь, но отношения с семьей испортились. Его не навещают и не передают посылок. Не оставил его в беде лишь отец, который пытается поддержать сына морально и хоть как-то материально. Не могу судить, совершил ли Владимир преступление или стал жертвой оговора. Он весьма начитанный человек и неплохой собеседник, наделен некоторыми способностями к рисованию. В камере он нарисовал три моих портрета, которые я храню теперь у себя дома. Один из них публикуется в этой книге.
Другой сосед — Александр, тоже молодой человек, одногодок моего младшего сына. О его деле писали в газетах. Александр рабо-
214
тал грузчиком в международном аэропорту «Шереметьево-2». В одном из помещений аэропорта он обратил внимание на мешок, который оставался невостребованным довольно продолжительное время. Вскрыв его, Александр обнаружил американские доллары на сумму примерно в миллион. Присвоив эти деньги, грузчик повел шикарный образ жизни, завтракая и обедая в лучших ресторанах столицы. В конце концов в администрацию аэропорта все же поступило требование банка на передачу денег, присланных из-за рубежа. Похититель был выявлен и арестован.
В течение пяти месяцев эти двое, за исключением следователей и адвокатов, остаются моими компаньонами. Во время прогулок во дворике тюрьмы не позволено общаться ни с кем.
Следственный изолятор, естественно, не предполагает комфорта. О постоянном освещении я уже говорил. Стены — рифленые, чтобы на них нельзя было писать. «Удобства» — в самой камере. Уборка — своими силами. Душ раз в неделю — событие. Подъем и спуск с шестого этажа без лифта — большая нагрузка для страдающих сердечными и иными заболеваниями, вроде меня. Питание тоже составляет большую проблему и для здоровых, и особенно для больных. Картошка, макароны, время от времени кусочки рыбы. Чувствую, что подступает диабетический криз.
Однако месяца через полтора положение несколько улучшается. Врачи, видимо из чувства профессиональной этики и нежелания политического скандала, настаивают на улучшении питания. Нам дают рацион охранников тюрьмы. Семья также получает разрешение на передачи — до 10 килограммов продуктов в месяц. Спасибо Валентине, которая не дала мне погибнуть. А как перебивалась в это время она, оставшаяся без кормильца, каких-либо накоплений и пенсии, известно лишь ей самой и нашим детям. Семь тысяч рублей, откладывавшихся на старость в сберкассе, были в один момент поглощены галлопирующей инфляцией и известной реформой цен, происшедшей 1 января 1992 г. Существование продолжалось лишь за счет комиссионной продажи нажитого.
Но вернемся к первым дням заключения. 28 августа 1991 г., через четыре дня после моего задержания, по радио было передано сообщение о том, что Президент СССР отстранил меня от должности первого заместителя председателя КГБ СССР. Начались допросы. Следователь прокуратуры задает второстепенные, малозначащие вопросы. Через несколько дней мне предъявляется документ прокуратуры о том, что я подозреваюсь в участии в заговоре с целью захвата власти в стране. Я подписываюсь в том, что ознакомился с бумагой.
Тем временем Валентина пытается подобрать адвоката. Раньше у меня таких знакомых не было. Не было нужды. Жена знакомится с Александром Викторовичем Клигманом. Он приезжает ко мне, и мы проводим первые беседы. Он становится моим другом. И сегодня,
215
спустя несколько лет после моего освобождения, Клигман остается моим адвокатом и товарищем. По иронии судьбы позже этот профессионал высокого уровня, никогда не состоявший в КПСС и возглавляющий сегодня ассоциацию адвокатов России, насчитывающую 17 тысяч человек, защищал вместе с другими беспартийными юристами запрещенную Коммунистическую партию на известном процессе в Конституционном Суде. На стороне обвинения выступали бывшие члены партии с многолетним стажем.
Клигман быстро вникает в суть дела и понимает, что мною не совершено никакого преступления. Следовательно, мое задержание и пребывание в тюрьме незаконно. Он пишет в прокуратуру письмо за письмом с требованиями моего немедленного освобождения.
Российская прокуратура тем временем назначает нового следователя по моему «делу». Это совсем еще молодой человек, работавший ранее в военной прокуратуре Курской области. Фамилия — Гагров. На первом своем допросе в присутствии адвоката он выдвигает мне прежнее обвинение в участии в некоем заговоре вместе с Янаевым, Язовым, Пуго, Крючковым и другими членами Госкомитета по чрезвычайному положению.
Отвечаю, что мне ничего не известно ни о каком «заговоре».
После этого следуют, мягко говоря, неумные вопросы. Разговаривал ли я когда-либо с заместителем министра обороны Ачаловым? (Ачалова не арестовали, поскольку в качестве депутата Верховного Совета России он пользовался иммунитетом. Два года спустя, после событий октября 1993 года, когда Ачалов занял сторону парламентариев, он был лишен свободы.) Звонил ли я ему по телефону? «Конечно, — отвечаю я. — А в чем дело?»
Следователь делает очень строгое лицо и в соответствующем тоне выстреливает «убийственный», на его взгляд, вопрос, который призван загнать меня в угол: «А как вы узнали номер его телефона?» Он вожделенно ждет ответа, рассчитывая, видимо, получить неопровержимую улику.
«Товарищ следователь, — говорю я, — вы были когда-нибудь в центральном аппарате КГБ?» Он отрицательно качает головой. «В этом случае дам вам хороший совет. Поезжайте туда и зайдите в мой бывший кабинет. Посмотрите на телефонный пульт. Вы увидите прямые линии, которые управляются одной кнопкой, и ряд защищенных линий специальной связи, по которым в любое время можно связаться и поговорить с кем угодно. Если хотите, попросите связистов соединить вас с Вашингтоном или Токио. Вместо того чтобы задавать мне подобные вопросы, лучше опросили бы начальников подразделений КГБ, которые я курировал, отдавал ли я им какие-либо незаконные распоряжения. Можете попросить также встречу со Скоковым, чтобы выяснить характер моих отношений с российским правительством».
216
«А кто такой Скоков?» — вопрошает восходящая звезда сыска. «Скоков, сугубо для вашего сведения, — первый заместитель Председателя Правительства Российской Федерации». «Как мне его найти?» — настаивает Гагров. «В Белом доме», — ввиду обстоятельств не могу дать более конкретного ответа.
После этого следователь не вызывает на допросы две-три недели. Надеюсь, занялся поисковой работой. Но нет! На новом допросе он лишь повторяет обвинение и продолжает спрашивать, знаю ли я такого-то и такого-то, не задавая вопросов по существу. Смешно, если бы это не было так грустно. Но я не виню Гагрова. Он, бедняга, получил в производство безнадежное дело и пытается делать вид, что предпринимает какие-то шаги. Подчас у меня складывается впечатление, что ему самому в душе стыдно за ту роль, которую он вынужден разыгрывать передо мной.
Ответственность за этот фарс лежит совсем на других людях, но Гагрову я тоже говорю, что отказываюсь отвечать на вопросы до предъявления мне конкретного обвинения в нарушении законов страны. Требую свидания с женой и детьми. Где-то через месяц после ареста мне разрешают свидание с Валентиной и старшим сыном
Александром.
Эта первая встреча в неволе тяжела для всех нас. Впервые они видят мужа и отца, которого всегда любили и уважали, в таких обстоятельствах.
Тем временем адвокат А.В. Клигман продолжает бороться за мою свободу, честь и достоинство. Он отвергает попытки обвинения по статье 64 Уголовного кодекса РСФСР, предусматривающей наказание за нанесение ущерба обороноспособности, безопасности и территориальной целостности страны.
Одновременно адвокат обращает внимание следствия на ухудшающееся состояние моего здоровья.
Осенью 1991 года Верховный Совет России принимает Декларацию о защите прав человека, в которой, в частности, содержится положение о том, что любой подследственный может в судебном порядке требовать подтверждения обоснованности решения прокуратуры о лишении его свободы в качестве меры пресечения. Действие Декларации — с момента принятия.
Клигман незамедлительно пишет в Верховный Суд России требование передать вопрос о правомерности моего заключения в судебные органы. Председатель российского Верховного Суда Лебедев дает поручение рассмотреть этот вопрос в моем присутствии с участием адвоката и представителя обвинения. Клигман прибывает на место в назначенное время, но ждет напрасно: меня держат в камере и в суд не ведут, а работники прокуратуры вызов попросту игнорируют.
217
Этот эпизод происходит 27 сентября 1991 г. Чтобы привлечь внимание общественности к «демократической» практике в новом «правовом государстве», Клигман дает интервью журналисту газеты «Известия» Валерию Рудневу. Вместе с высказываниями Председателя Верховного Суда России Лебедева и Генерального прокурора республики Степанкова оно публикуется 2 октября.
Лебедев отмечает, что протест Клигмана основывается не только на принятом на днях документе Верховного Совета России, но и на принципах Международного пакта о гражданских правах и политических свободах, который был ратифицирован Советским Союзом еще в 1973 году, а следовательно, обязателен для России.
Журналист задает вопрос: что произойдет, если Верховный Суд России сочтет арест Грушко прокуратурой необоснованным? Это будет означать, что арестованного немедленно нужно будет освободить прямо в зале суда, говорит Лебедев.
Степанков, в свою очередь, отвечает «Известиям» по телефону, что все аресты обоснованны, что документы Верховного Совета должны изучить эксперты, что суд не должен принимать поспешных решений, что прокуратура и суд делают «общее дело» и что, если арестованный будет освобожден из-под стражи в зале суда, он будет вновь задержан прокуратурой сразу после выхода из этого зала.
Вскоре после этого назначается новое судебное разбирательство по вопросу о законности лишения меня свободы. На этот раз на него является помимо моего адвоката следователь прокуратуры. Меня же вновь, вопреки закону, в суд не пускают.
Ну, а что же Степанков? Тогдашний Генеральный прокурор России посещает меня в тюрьме дважды: до и после вышеуказанных, несостоявшихся судебных разбирательств. Навещает он и других заключенных по этому «делу», чтобы отчитаться о том, что с ними «все в порядке и контроль — на уровне».
Проку от этих визитов никакого. Материалом он не владеет. Конкретных обвинений предъявить не может, но это не удивительно, ведь их нет. Толковых вопросов тоже не задает. Делает какие-то пометки. Единственное, что мне пытаются вменить, это какие-то необычные, «конспиративные» отношения и «преступные контакты» с обвиняемым Крючковым. Иными словами, мое правонарушение состоит в том, что у меня были нормальные рабочие отношения со своим непосредственным начальником. Амбиций и гонора вам, г-н Степанков, не занимать. Но, в отличие от вас, я уверен в порядочности своего руководителя, коллег в других советских ведомствах и большинства подчиненных.
Чувствуя себя все хуже из-за болезни, обращаю на это внимание Степанкова на нашей последней встрече. Если меня не поместят в
218
больницу немедленно, это плохо кончится для меня и будет иметь весьма неприятные последствия для него.
Где-то месяца через полтора начинаю понимать масштабы затеянной инсценировки. У кого-то наверху чешутся руки затеять дополнительные аресты, но это продемонстрировало бы всему свету откровенный произвол. Используются другие репрессивные методы. Мой бывший помощник Алексей Егоров, принимавший участие в работе аналитической группы по изучению последствий введения чрезвычайного положения (и рекомендовавший воздержаться от этого шага), понижен в должности. Убрали практически всех членов коллегии Комитета и наиболее перспективных руководителей. Многие генералы и старшие офицеры уходят сами в знак протеста против третирования, невежества и фанфаронства нового босса госбезопасности — Бакатина.
Тех же, кто арестован, пытаются обвинить до суда, создать соответствующую общественную атмосферу, а затем уже подвести под все это «правовую базу».
Тюрьма полнится слухами. Мне известно, что многие из арестованных по «делу ГКЧП» страдают серьезными болезнями. Ко мне также вынужден наведываться эндокринолог из-за резкого обострения сахарного диабета. Он настоятельно требует срочной госпитализации. 23 октября прибывает судебно-медицинская комиссия во главе с врачом, назначенным судебными инстанциями. Она производит осмотр в присутствии адвоката и следователя и делает тот же вывод: необходима немедленная госпитализация на 12-14 дней в отделение эндокринологии. После этого в течение месяца ничего в моем положении не меняется, за исключением того, что чувствую я себя все хуже и хуже.
Наконец получаю сообщение о том, что признано необходимым мое направление на стационарное лечение. Начальник следственного изолятора, человек достаточно интеллигентный и деликатный, объясняет, что организация специализированного обследования и лечения хронических больных требует времени и подготовки с точки зрения охраны. Спрашивает, согласен ли я лечь в тюремный госпиталь. Зная, что необходимых специалистов, оборудования и лекарств там нет, отвечаю отказом.
Опять медленно, однообразно и мучительно течет время. Усиливается физическая боль и апатия. 23 декабря в камеру вбегает врач и сообщает, что электрокардиограмма, сделанная днем раньше, свидетельствует о критическом состоянии моего здоровья.
«Что у меня?» — спрашиваю.
«Думаю, что это не смертельно», — успокаивает он, делает инъекцию и обещает направить на следующий день в больницу.
Говорю, что ранее наблюдался и лечился в госпитале КГБ. Думаю, там можно обеспечить охрану, если в этом действительно есть необ-
219
ходимость. «Палата, кстати, находится всего на третьем этаже, — добавляю я, — так что, если я выпрыгну из окна, возможно, останусь в живых».
24 декабря меня доставляют в этот госпиталь, где врачи тут же устанавливают, что я перенес инфаркт миокарда, спровоцированный и усугубленный диабетической декомпенсацией. Стационарное лечение, настоятельно рекомендованное врачами еще два месяца назад, вместо 14 дней затягивается на 8 месяцев. Усиленная охрана моей персоны в госпитале КГБ продолжается. Десятки охранников с оружием работают в несколько смен и ночуют в телевизионной комнате на этаже. Двое круглосуточно сидят в моей палате с автоматами. Сдаю ли я анализы, делают ли мне процедуры — мои стражи в белых халатах, но с неизменными автоматами всегда со мной.
Однако 10 января происходит нечто необычное. Суббота, вечер. Ко мне приехал для обычных консультаций мой адвокат Александр Викторович Клигман. Он сидит у постели. Неожиданно входит начальник следственного изолятора «Матросской тишины» Пинчук.
«У меня для вас хорошие новости», — говорит он и зачитывает документ прокуратуры, смысл которого сводится к тому, что обвинение с меня не снимается, но следствие ввиду состояния моего здоровья приостанавливается, снимается охрана и устраняются ограничения моей свободы. Это равносильно освобождению из тюрьмы. Он не требует даже подписки о невыезде, как обычно делается в таких случаях.
Что же случилось? Что побудило начальника следственного изолятора лично прибыть ко мне в больницу в субботу вечером? Единственное объяснение, которое я нахожу, состоит в том, что органы следствия и прокуратуры, а также охрана не захотели брать на себя ответственность за мою возможную смерть, которая могла бы иметь медицинские, юридические и политические последствия.
Серьезная болезнь помогла органам прокуратуры выйти из следственного тупика. То, что они подорвали здоровье невиновного человека, свидетельствует об отсутствии в стране элементарного уважения к собственным законам и правам граждан.
Скажу больше, чтобы предостеречь современников: фактически после событий августа 1991 года власти на время безнаказанно вернулись к произволу 30-х годов.
После расстрела российского парламента в октябре 1993 года избранная Государственная Дума России предоставила амнистию всем арестованным по «делу ГКЧП», заявив о нашей юридической и политической невиновности. Согласие на амнистию, которое расценивается политическими оппонентами как косвенное признание вины, — это не более чем шаг к свободе, жест облегчения себе, родным и близким и знак готовности побороться с оппонентами в
220
установлении правды в мало-мальски равных условиях. Сидя в тюрьме, правды не добьешься.
Решительнее всех выступил бывший заместитель министра обороны СССР, герой Великой Отечественной войны Валентин Иванович Варенников, один из тех, кто принимал участие в Параде Победы в 1945 году. Варенников отказался от «амнистии» и выдвинул контробвинения. В августе 1994 года суд вынужден был подтвердить, что обвинение против него лишено оснований. Тем самым лопнуло все «дело о ГКЧП».
Но вернемся к январю 1992 года. Начальник следственного изолятора подходит ко мне, подзывает главного из группы охраны и объявляет: «С данного момента охрана с Виктора Федоровича снимается».
Все охранники отдают честь. Для них я вновь стал генерал-полковником. После этого Пинчук поздравляет меня с освобождением и шутливо выражает надежду, что больше мы не увидимся. Ничего против этого не имею, хотя и не чувствую враждебности лично к нему. Прошу подключить мне телефон. Это делается довольно быстро. Звоню Валентине и, к ее большой радости, сообщаю, что я снова свободный человек, которого можно навещать когда угодно. Она тут. же приезжает ко мне.
На следующий день приезжают дети и внуки. Большое событие. Несмотря на предостережения врачей, чувствую себя намного лучше.
А потом наступают будни. Лечение инфаркта и сахарного диабета. Подлечив сердце, врачи налегают на диабет. Переводят с таблеток на инъекции. Учат меня делать их самому — по две каждое утро. Постепенно становится лучше. По весне отпускают на выходные домой.
Наступает новое облегчение. Мне восстанавливают зарплату. Законного решения о моей отставке не было. Находясь в тюрьме, я без каких-либо оснований был лишен возможности поддерживать материально семью, что меня очень тяготило. Приезжают кадровики и предлагают уволиться в отставку по возрасту.
Мне 62 года. Возраст солидный, но для генерал-полковника далеко не предельный. Служат сегодня генералы и постарше. Звоню в управление кадров Комитета и предлагаю выйти в отставку по болезни, которую я получил благодаря известным обстоятельствам. Рапорт принят.
Июль 1992 года. Лежать в госпитале поднадоело. Прошу меня выписать. По существующим правилам пациентам, перенесшим инфаркт, положено 24-дневное пребывание вместе с женой в ведомственном санатории. Едем с Валентиной туда. Нужно расхаживаться. Но у меня не хватает сил на большее, чем лежать или с трудом добираться до ближайшей скамьи в парке. Кардиологи не удовлетво-
221
рены моим состоянием и опасаются рецидива. Он не заставляет себя ждать, но, к счастью, легче первого. Третий инфаркт застает меня дома. Не могу двигаться, как будто нахожусь в смирительной рубашке. Такое чувство, что все кончено.
Скорая доставляет меня в реанимацию. Шесть суток между жизнью и смертью. К моему удивлению, переживаю и это. Месяц спустя еду домой. Могу поднимать пару килограммов. Возобновляю свои прогулки в Филевском парке. Двести метров в один заход. Цель — дойти до реки, которая протекает вдоль парка. Но там крутой склон и трудно идти назад.
Здесь, на этой скамейке в Филевском парке, я задумал написать эти воспоминания, здесь я их и заканчиваю.
Мемуары
Виктор Федорович Грушко
СУДЬБА РАЗВЕДЧИКА
КНИГА ВОСПОМИНАНИЙ
Редактор М.В.Егорова
Оформление художника Т.И.Мельниковой
Художественный редактор А.С.Скороход
Технический редактор Г.В.Лазарева
Корректор Л.Ф.Крылова
Компьютерная верстка Е.В.Мельниковой
Сдано в набор 23.12.96. Подписано
в печать 18.02.97. Формат 60x90 1/16
Бумага офсетная. Гарнитура «Таймс».
Печать офсетная. Усл. печ. л. 14,00+3,0 вкл.
Уч.-изд. л. 18,59. Тираж 5 000 экз.
Изд. № 11-и/96. Цена договорная. Заказ №60.
Издательство «Международные отношения» 107078, Москва, Садовая-Спасская, 20.
Отпечатано с готового оригинал-макета издательства «Международные отношения»
в типографии АО "Астра семь"
121019, Москва, Филипповсклй пер., д. 13
Грушко В.Ф.
Г91 Судьба разведчика. — М.: Междунар. отношения, 1997. —
224 с: ил. — (Секретные миссии). ISBN 5-7133-0916-9
Автора этих мемуаров знают немало людей в России и за рубежом — политики, дипломаты, журналисты, сотрудники спецслужб.
Свою судьбу этот человек сделал сам, пройдя путь от атташе посольства и младшего офицера разведки до первого заместителя председателя КГБ.
Он использовал возможности, которые его страна давала всем, кто хотел и умел увлеченно и не жалея сил учиться, работать, служить, чтобы затем, в годы холодной войны, кропотливо, шаг за шагом, содействовать улучшению ее отношений с европейскими соседями.
УДК 351.746.1 (47+57)
ББК 67.401.212(2)
"НИКТО ИЗ СОТЕН СОВЕТСКИХ ДИПЛОМАТОВ И РАЗВЕДЧИКОВ, КОТОРЫЕ РАБОТАЛИ В ОСЛО В ПОСЛЕВОЕННОЕ ВРЕМЯ, НЕ ПРИЧИНЯЛ НОРВЕЖСКИМ СЛУЖБАМ БЕЗОПАСНОСТИ СТОЛЬКО ГОЛОВНОЙ БОЛИ, СКОЛЬКО ВИКТОР ГРУШКО".
Из книги А.Якобсена "Цена подоэритвпьности"
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 655; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!