Эпоха художественного директора 41 страница
Впрочем, что тут долго объяснять. Деликатность этих отношений так просто понять и со стороны Станиславского, и со стороны Немировича-Данченко.
Глава третья
Немирович-Данченко обдумывает свой уход — Переговоры с Теляковским — Визит к Федотовой
После 16 января 1907 года Немирович-Данченко сильно задумался. Когда он впервые огорошил Станиславского заявлением, что имеет повод уйти из театра, то, скорее, сделал это в запальчивости. Теперь он решил эту возможность аргументировать. Он пробовал сделать это в форме письма к Станиславскому и написал два черновых наброска. Писал торопливо, карандашом, крестиками отмечая вставки. Но не окончил. Осталась неисписанная стопка листков, вырванных из блокнота.
Дополнительным стимулом продолжить размышления стала премьера «Драмы жизни» 8 февраля 1907 года, выведшая Немировича-Данченко из равновесия. Ему казалось, что он осознал безнадежность каких-либо объяснений со Станиславским о новых тенденциях в искусстве Художественного театра. Он стал писать сам для себя. Тема его записки «Имею ли я нравственное право оставить Художественный театр?» Ее он тоже не закончил.
Письмо и записка связаны общим содержанием.
{355} Письмо к Станиславскому, особенно его первый набросок, является ретроспективой всех перенесенных в прошлом обид. Это не позволяет Немировичу-Данченко оторваться от тех же упреков, которые он уже высказывал Станиславскому не единожды, и взглянуть на беды сотрудничества по-новому. У Немировича-Данченко так горько на душе, что всю свою жизнь в Художественном театре он видит под давлением доморощенного педагогического приема Станиславского: «Надо делать ассаже, чтоб не зазнался!» [1] Ему представляется, что Станиславский, Санин, Морозов, Андреева, Горький, Стахович в разные периоды одерживали над ним верх, преследуя его после каждой творческой удачи: после «Чайки», «На дне», «Юлия Цезаря», «Иванова», «Бранда». Ему ясно, что его не допустили к «Снегурочке» и «Детям солнца».
|
|
|
Вторая область его деятельности — руководство делами театра, тоже оставила в душе неприятный осадок. Ему казалось, что всякий раз, когда по полномочиям он становится «первым лицом» [2], то «признать этого никто не желает» [3]. Все согласны, что дело должен вести он, пользуются его трудами, но прав не дают.
Самолюбие Немировича-Данченко уже не удовлетворяется тем, что его тактика наступления и обороны позволила ему во многих случаях настоять на своем. Возвращение художественного veto Станиславскому тоже не означало понижения его руководства. Он по-прежнему оставался в администрации театра первым лицом, держащим «все вожжи» управления в своих руках и отчетливо знающим, что все «так привыкли смотреть на это в театре». Попросив у Станиславского очередного подтверждения этого в ноябре 1906 года, он получил его в тот же день. Время от времени он нуждался в таких подтверждениях. И все же он считал себя в театре настолько униженным, что захотел переменить собственную участь — «распорядиться своими силами и временем по-своему» [4].
|
|
|
В Немировиче-Данченко столкнулись два желания: «окончательно устроить жизнь просто удобнее» [5], для чего уйти из Художественного театра, но вместе с тем быть уверенным, что своим поступком он не нанес театру вреда. Ему нужно было самому себе доказать, что это не взаимоисключающие желания, и он попытался это сделать.
Жизнь надо переменить, потому что он понимает — его отношения со Станиславским не могут стать легче. «И впереди так все ясно: все будет по-прежнему. По-прежнему Вы, — обращается он к Станиславскому, — будете верить всем больше {356} меня, всем — Стаховичу, Вишневскому, новому Мейерхольду, Сулержицкому, новой Мelle Эрнестин[39], всякому симпатичному Вам лицу, которое придет к Вам в дом и что-то скажет По-прежнему мои художественные вкусы будут раздражать Вас, что будет делать невозможной совместную работу <…>» [6].
|
|
|
Этот мрачный прогноз касается творчества. Не менее мрачно рисовалось Немировичу-Данченко и административное поприще: «… стоит появиться еще одному Стаховичу, чтобы был сочинен новый проект Товарищества, по которому я буду уже не вторым или третьим, а четвертым лицом» [7]. Эти ревнивые выводы Немировича-Данченко так же преувеличивали ситуацию, как и подозрения Станиславского.
Предугадывая будущее, Немирович-Данченко не ошибался, что такие люди появятся, но недооценивал своего могущества. На пороге Художественного театра уже действительно стоят О. В. Гзовская и В. А. Нелидов. Станиславский увлечется ими, а Немирович-Данченко почувствует в них угрозу своему положению и предпримет соответствующие меры. «Четвертым лицом» он не будет никогда. В разногласиях из-за новых людей победителем выйдет он, а не Станиславский, так что он напрасно отказывал себе в оптимизме.
Настроение Немировича-Данченко настолько беспросветно, что он даже готов уступить свой идеал Художественного театра ради того, чтобы самому уйти. Пусть театр продолжается без него «хотя бы в виде кружка, поддерживаемого меценатами» [8]. В активном настроении он горячо противостоит этому «кружку». Впечатления от «Драмы жизни» сделали в его глазах невозможным даже такое усеченное существование театра. Немирович-Данченко понимает, что уйти, когда театр приблизился к такому опасному состоянию, было бы против совести. Он решает остаться: «Я не могу уйти из Театра, потому что все рухнет здесь. Пусть это никто не признает. Я это признаю. И теперь больше, чем когда-либо» [9].
|
|
|
Решение, перед самим собой принятое, не приносит Немировичу-Данченко никакого облегчения. Он с печалью пишет дальше: «Я не могу уйти из Театра, но я уже не работаю с радостью. Я не хожу в Театр. Я равнодушен ко всяким [проектам]» [10]. Подобное настроение гибельно для творческого человека и подвергает Немировича-Данченко еще большей вероятности столкновений со Станиславским, ежечасно выдвигающим проекты. Они не вызывают у Немировича-Данченко доверия и интереса как непродуманные и ненужные. Он воспринимает {357} их скептически: «Заседание продолжалось по поводу разных проектов Константина о второй труппе, которая “где-то” должна репетировать “какие-то” пьесы под “чьим-то” руководством и т. д. — все в той же точности и определенности» [11].
Это было в марте 1907 года, и хотя Станиславский, излагая свои проекты, «был мил и искренен» [12], Немирович-Данченко не видел ничего полезного в том, что он хочет заполнить брешь несостоявшегося Театра-Студии. Станиславский будет постоянно возвращаться к разным вариантам этих проектов, пока в 1911 году в Художественном театре не начнет формироваться новая студия.
Немирович-Данченко писал, что его «нравственным правом» [13] уйти из Художественного театра было бы отсутствие для него перспективы со стороны «художественно-исторической и со стороны личных связей» [14]. Процесс развития театром своего направления, или «художественно-историческая» сторона, представляется ему исчерпанной с того момента, когда они со Станиславским разделили режиссерскую работу.
В какой уж раз Немирович Данченко повторяет, что ничего выше того, что создано ими вместе, создано «коллективным художником», им обоим поодиночке достичь не удается. Примерами ему служат «Бранд» и «Драма жизни». С этими постановками «театр не вырос, а понизился» [15], хотя, как он считает, каждый эксплуатировал в работе свою сильную сторону и опирался на достойных помощников.
Немирович-Данченко был прав, что направление искусства Художественного театра исчерпано, но не прав, что причиной этому явилось разделение режиссерской работы. Направление Художественного театра как новая ступень в истории театрального искусства достигло своего апогея в чеховский период (1898 – 1904). Никакие последовавшие другие искания не смогли превзойти на его сцене того, о чем так верно писал Владислав Ходасевич: «до тонкости разработанный и изученный ансамбль», ставший «инструментом, на котором Художественный театр научился разыгрывать то, что зовется затасканным и опошленным словом “настроение”, но что и было, и сохранилось в памяти как одно из его самых ценных и прекрасных открытий». Ходасевич писал это в 1938 году, в Париже, на смерть Станиславского. Издалека ему была видна истина, что с Чеховым Художественный театр, «в сущности, высказал себя полностью».
Справедливости ради Немирович-Данченко признает, что они оба со Станиславским стремились освободиться друг от {358} друга. Следовательно, оба виновны в создавшейся ситуации «двойной монархии» [16], которую теперь одобряет и защищает Станиславский. Сам же Немирович-Данченко не видит в новом порядке пользы ни для театра, ни для себя лично, а потому для него нет смысла продолжать.
Кроме того, он вскрывает еще одно вредное обстоятельство разделения. При «коллективном художнике» «тяжело было» [17] им двоим, а теперь — всему театру. В последнем он бесконечно прав. Вскоре в новый затяжной кризис их отношений вмешается специальная комиссия от пайщиков, которая предъявит им претензии и станет призывать их к объединению.
Как всегда, в предпринятом анализе Немирович-Данченко не обходится без того, чтобы не взвесить на весах «коллективного художника» свой вклад и вклад Станиславского. Он подчеркивает, что «пользовался решительным перевесом» [18] в «составлении репертуара» [19], что давал «первую ноту» [20] толкования пьесам, что лучше умеет планировать работу, ладить с людьми и разбираться «во всем материале» [21] театрального дела.
Неизменно он признает при этих своих достоинствах перевес Станиславского в художественной форме, сценической «интерпретации ролей» [22] и умении практически научить актера. Как обычно, он признает этот перевес Станиславского при условии своего контроля и корректировки. В этой части анализа Немирович-Данченко также не открывает ничего нового.
Немирович-Данченко так и не закончил свою записку «Имею ли я нравственное право оставить Художественный театр?». Дальнейшие события говорят, что, хотя он и склонен оставаться, «нравственное право» уйти из Художественного театра все же имеет.
В начале и середине лета 1907 года газеты печатают информации об его переходе в Малый театр. Такими сведениями располагают петербургские газеты, ближе находящиеся к центру управления казенными сценами. Может быть, добытая ими информация происходит из первых рук — от В. А. Теляковского, директора императорских театров. «Слово» и «Петербургская газета» пишут, что Немировичу-Данченко предложено место заведующего репертуаром Малого театра, но понимается место шире по полномочиям, приближая должность к художественному руководителю. Газеты сообщают, что согласие Немировича-Данченко зависит от того, пойдет ли дирекция императорских театров на предложенные им радикальные реформы Малого театра и удовлетворит ли она его тем же жалованьем, какое он получает в Художественном театре.
{359} Все это хотелось бы отнести к сплетням и слухам, если бы не черновик докладной записки «Его Превосходительству, Г. Директору Императорских Театров» от Вл. И. Немировича-Данченко. Черновик занимает несколько страниц в рабочей тетради Немировича-Данченко под архивным номером Н‑Д № 7961. Документ неопровержимый. И все же в этой записке — результате насилия над собой — Немирович-Данченко скорбит о своем потерянном идеале: «… театр силен, когда он является коллективным художником» [23].
Доклад Теляковскому Немирович-Данченко пишет не по своей инициативе, а в ответ на приглашение перейти в Малый театр, полученное им 2 апреля 1907 года. В десять часов утра, когда Немирович-Данченко еще не был готов принимать визитеров, явился к нему посланный от Теляковского В. А. Нелидов с официальным извещением, что условия его перехода в Малый театр принимаются. Немирович-Данченко попросил о свидании с самим Теляковским. Оно было ему дано в тот же день. При свидании Немирович-Данченко обещал не только представить доклад о положении Малого театра, но и готовиться к переходу будущей зимой. «План мой, — писал об этом Немирович-Данченко жене, — конечно, использовать все, что есть лучшего в Малом и в Художеств[енном] театре и не оставить на улице наших Самаровых, Артемов и т. д. и восстановить Малый театр во всем блеске» [24].
Немирович-Данченко отправился к Теляковскому, предварительно ничего не сказав Станиславскому, которого видел в театре и с которым даже так заговорился, что запоздал к назначенному часу аудиенции. Достигнув в переговорах с Теляковским слишком большой конкретности, он не мог вести дела дальше за спиной Станиславского и на обратном пути честно и благородно заехал к нему домой. Станиславский спал, и разговор пришлось отложить до вечера.
До какой степени разговор, состоявшийся вечером в театре, был откровенный, неизвестно. Судя по описанию самого Немировича-Данченко, его поступок удивил Станиславского. Ему пришлось оправдываться высокой целью создания «государственной академии». Немирович-Данченко заверил, что «сейчас» переходить в Малый театр не собирается, но составлять проект реформы берется. Опять как-то двойственно с его стороны.
В дни летнего отдыха и сочинения доклада Немирович-Данченко пребывал в настроении вялой скуки, в состоянии упадка творческой воли. В Нескучном ему более всего доставляло удовольствие {360} сидеть на солнышке. Очевидно, новое предложение его до конца не захватило. Он переживает свои разногласия со Станиславским. Он пишет Книппер-Чеховой 27 июня 1907 года, благодаря ее за «попытки наладить» пошатнувшиеся отношения.
Нет, нет и нет! Он еще раз убеждается, что ему не в чем себя упрекнуть, даже в том, что Книппер-Чехова называет в его поступках «естественно-пристрастным». Он даже удивляется себе, как не сошел с «правильного пути», подвергаемый в театре травле, искушаемый картами.
Он устоял, так как не переставал думать, что, несмотря ни на что, в Художественном театре вокруг Станиславского собраны «лучшие из всех театральных людей». Это его признание является продолжением недописанной в записке о «нравственном праве» покинуть Художественный театр темы «личных связей». Как бы ни давил существующий разлад на эти связи, они оказываются неразрывными. Немирович-Данченко философски соглашается с тем, что взаимные обвинения будут и впредь «сыпаться» и что иначе быть не может, так как они со Станиславским стоят «в центре всех вихрей».
События медленно развивались в двух направлениях: в сближении с Малым театром и в заботах о репертуаре Художественного на предстоящий сезон. Он переписывался о «Жизни Человека» с Леонидом Андреевым, о «Борисе Годунове» с Лужским. Его мысли занимал «Каин». Он не верил в «Ревизора» и не хотел «Синей птицы».
В августе 1907 года Немирович-Данченко нанес визит Гликерии Николаевне Федотовой. В конце концов его ведь не Теляковский приглашал, а ведущие артисты Ермолова, Ленский, Южин, о чьей инициативе в этом деле Теляковский писал у себя в дневнике. Немирович-Данченко восстанавливал свои прежние творческие связи. Федотова встретила его, как близкого после долгой разлуки, обняла и разрыдалась.
Немирович-Данченко, прихватив с собой в попутчики Вишневского, отправился в имение Федотовой на два дня, как раз накануне возвращения Станиславского из летнего отпуска. Он сделал так не без озорства: Станиславский «будет жаждать немедленно видеть меня. И целые сутки прожаждет!» [25] При этом Немирович-Данченко не нарушил дисциплины, потому что, невзирая на дорожные осложнения, они с Вишневским прямо с вокзала прибыли в дом к Станиславскому, не опоздав на заблаговременно назначенное заседание дирекции с участием Стаховича и Москвина.
{361} Немирович-Данченко жертвует проектом устроить собственную жизнь «просто удобнее», жертвует «нравственным правом» уйти из театра. Он остается спасать Художественный театр от разрушения, имея в тылу театр Малый. Впоследствии это положение воплотится в разные варианты проектов объединения Художественного театра с Малым, исходящие как от Немировича-Данченко, так и от Станиславского.
Глава четвертая
Новая ученица Станиславского — Ссора актрис — Заявление, взятое обратно — «Ваши и мои» — Нежелательное протеже — Станиславский уйдет через минуту — Неожиданные повороты
В то же лето 1907 года совершенно неожиданно соприкоснулся с Малым театром и Станиславский. Его, отдыхавшего в Кисловодске, подстерегла встреча с начавшей блистать молодой актрисой Малого театра Ольгой Владимировной Гзовской. Среди легкомыслия курортной жизни она соглашалась отдавать часы занятиям со Станиславским над предстоящей ей новой ролью по его методу и даже показала себя увлеченной ученицей.
Станиславский на свой страх и риск предложил ей перейти в Художественный театр. Вероятно, у него мелькнула надежда опереться на нее в ближайшем будущем по части актерских экспериментов.
Посягательство Станиславского на труппу Малого театра этим не ограничилось. В сентябре 1907 года тот же директор императорских театров В. А. Теляковский записал в дневнике о своем предложении Станиславскому объединить Малый театр с Художественным. Он брал консультации о реформе Малого театра у обеих сторон: и у Немировича-Данченко, и у Станиславского.
Ответ Станиславского был категоричен и состоял в том, что Малому театру помочь уже нельзя. Станиславский предложил создать другую труппу из некоторых представителей Малого и Художественного театров и открыть совершенно новое дело — общедоступный театр в Москве. Он явился бы, вероятно, тем самым театром на стороне, о котором Станиславский так искренно, но для Немировича-Данченко невнятно говорил на заседании пайщиков Товарищества МХТ 1 апреля этого года.
{362} Теляковский был повержен смелостью Станиславского, так запросто порешившего судьбу Малого театра. Стахович описал его реакцию, которую узнал, ехавши однажды с ним вместе из Петербурга. «Ты его напугал предложением перевести Художествен[ный] театр в Малый, а артистов из Малого всех — в народный дом, — писал он Станиславскому. — Радикально, но неисполнимо» [1].
Все эти полулегальные сношения Станиславского и Немировича-Данченко с деятелями Малого театра подложили бомбу под их взаимодействие в собственном — Художественном. Ее механизм сработал в разгар сезона.
Все уже было подготовлено для взрыва рядом конфликтных эпизодов. Когда 15 августа Станиславский приехал в Москву, то его уже ждало письмо от Гзовской с мольбой сейчас же принять ее в Художественный театр, а в девять вечера явилась она сама для переговоров. На следующий день, 16 августа, на репетиции в Малом театре Гзовская объявила А. П. Ленскому о своем переходе в Художественный театр, сославшись на то, что Станиславский приедет к нему и сам «все объяснит».
Последнее доказывает, что она поступила так, вероятно, заручившись опрометчивым обещанием Станиславского. Ленский возможность визита отклонил. В то же утро управляющий Малым театром и жених Гзовской Нелидов заезжал к Станиславскому, советуя торопить дело перехода Гзовской. Это не помешало ему принять рапорт оскорбленного ее вероломством Ленского.
Подвергнутый энергичному натиску, Станиславский в тот же день вечером поставил вопрос немедленного принятия Гзовской перед собравшимися у него членами Дирекции Художественного театра. Это было как раз то заседание, на которое Немирович-Данченко с Вишневским послушно прибыли из имения Федотовой. Ошеломленные новостью, члены Дирекции дела не поддержали. Их смутила неэтичность поведения Гзовской относительно Малого театра и его главного режиссера Ленского. Кто же уходит в начале сезона! Два часа длились дебаты, пока Немирович-Данченко их не оборвал, настояв вернуться к серьезной теме заседания — к репертуару сезона.
На следующее утро Немирович-Данченко написал Станиславскому, предостерегая его не оказаться замешанным в неблаговидном поступке переманивания актрисы. Станиславский согласился, что Немирович-Данченко прав.
Однако вряд ли он до конца отдавал себе в этом отчет. Для него интересы искусства преобладали над интересами личностей {363} и целых театров. В способность Гзовской стать его последовательницей он слепо поверил. Ведь ему так не хватало подобного человека.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 59; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!