Эпоха художественного директора 29 страница
Когда Немирович-Данченко впервые услышал отрывки из «Дачников» в чтении Горького у него в Сестрорецке, он настроился на оптимистические результаты, хотя и предвидел необходимость переделок. Об этом он писал Станиславскому, а также и о том, что ему удалось устранить тень прошлого петербургского недоразумения и расстаться с Горьким дружески.
Заканчивая свою рецензию на «Дачников» после читки пьесы Художественному театру, Немирович-Данченко продолжал в ней давать Горькому советы и надеяться на то, что он еще поработает над пьесой. Если доверять записи Бертенсоном рассказа Немировича-Данченко об этих событиях спустя более двух десятков лет, то Горький сам подал ему надежду.
Так, после читки, на которой Немирович-Данченко ничего «не высказал», Горький «нагнал его в коридоре театра и сказал, что очень интересуется его мнением» [12]. Тогда Немирович-Данченко попросил оставить ему пьесу и предложил написать письменный отзыв. Он писал его полтора дня и отдал Горькому вместе с рукописью пьесы. Так появилась эта блестяще написанная, принципиальная рецензия на «Дачников».
В рабочей тетради Немировича-Данченко записано, что через день после читки «Дачников» в Художественном театре Горький обещал ему за лето закончить пьесу и прислать ее к 15 августа Горький читал пьесу 18 апреля. Рецензия Немировича-Данченко была готова 19 апреля, так как 20 апреля {250} Книппер уже писала Чехову, что «Влад[имир] Ив[анович] написал Горькому чуть не целый реферат о его пьесе». Следовательно, Горький давал обещание 20 апреля, еще не читая рецензии. Немирович-Данченко записал 22 апреля в протоколе заседания пайщиков о предполагаемых новых пьесах: «Если А. М. Горький пришлет, как обещает, пьесу в августе, то она и будет одною из них, но надо быть готовыми ко всему» [13]. Итак, в факте обещания Горького доделать пьесу сомневаться не приходится. Главная надежда Немировича-Данченко была на то, что Горький, переделывая пьесу, найдет снова «себя, с своим чутким, благородным и возвышенным сердцем!»
|
|
|
Это было то ли самонадеянно, то ли наивно с его стороны. Ни на какие пересматривания позиций Горький идти не собирался. В черновике его ответа Немировичу-Данченко сказано определенно: «Внимательно прочитав Вашу рецензию на пьесу мою, я усмотрел в Вашем отношении к вопросам, которые мною раз навсегда, неизменно для меня решены, — принципиальное разногласие. Оно неустранимо, и потому я не нахожу возможным дать пьесу театру, во главе которого стоите Вы».
Скорее всего, что эти резкие слова Горького остались только в черновике, сохранившемся в его архиве. Если бы до Немировича-Данченко дошло такое письмо, он не смог бы продолжать надеяться к 15 августа получить от Горького переделанных «Дачников». А эта надежда у него была, и за нее ему еще предстояло расплатиться.
|
|
|
Летом, помня об уговоре, Немирович-Данченко написал Горькому два письма и оба не отправил. Их содержание говорит о том, что общение между ними еще возможно, но происходит что-то неблагополучное. Это тоже означает, что вряд ли ответ Горького в том варианте, который он сгоряча набросал в черновике, дошел до Немировича-Данченко.
В двух неотправленных письмах, которые, как показалось самому Немировичу-Данченко, были сентиментальны, он предполагал, что единственная причина отхода Горького от Художественного театра — обида его за М. Ф. Андрееву, считавшую себя актерски обделенной. Немирович-Данченко пишет, что по-прежнему тепло относится к Горькому. Только третий вариант письма, лишенный сентиментальности, он отправил Горькому, осмеливаясь напомнить ему о приближении срока 15 августа и предложить помощь в работе над пьесой.
{251} И вот тут-то он получил громовой ответ. Даже местоимения «ваше», «вам» Горький писал там с маленькой буквы. Вот полный текст ответа:
«Владимир Иванович — я решил предварительно напечатать пьесу, а потом уже пусть ее ставят в театрах — если она окажется для этого пригодной — все, кто хочет.
|
|
|
А по поводу вашего уверения в том, что отношение ваше ко мне “остается неизменным”, позволю себе сказать вам, что для меня всегда гораздо более важно и интересно мое отношение к людям, а не отношение людей ко мне.
А. Пешков» [14].
Немирович-Данченко испытал чувство, что Горький ударил его этими словами. Он не собирался подставлять ему другую щеку, но вынужден был ответить: «В настоящую же минуту я бессилен отстранить Вашу обиду». Ему очень хотелось «довести до его сведения» [15], что теперь и Художественному театру не интересно отношение к нему Горького, однако он удержался, послушавшись Станиславского и Лилину. Личные его отношения с Горьким были разорваны.
То, что Немирович-Данченко занял менее жесткую позицию под давлением Станиславского и Лилиной, становится известно из письма к нему Стаховича. В конфликте с Горьким Стахович осудил их общую мягкотелость. Он предпочел бы выразить отношение театра со всей резкостью. Получив от Немировича-Данченко разъяснительное письмо[23], Стахович отвечал: «Из этого же письма заключаю, что Вы поняли Вашу задачу таким образом, что не считаете себя в праве быть ни с кем неприятным, даже когда обстоятельства — видимо — к этому Вас вынуждают (инцидент с Горьким), но об этом после» [16]. То, что написал Стахович «после», не следует цитировать, так как это слишком зло по отношению к Морозову, Горькому и Андреевой. Стахович считает, что напрасно Немирович-Данченко спасовал, и внушает ему веру, что он единственный, кто в силах руководить Художественным театром.
|
|
|
Сам Стахович начинает приобретать в театре вес. Несомненно, по классификации Станиславского он относится ко второй группе приверженцев, поддерживающей духовный огонь в очаге Художественного театра. В разгар опасного для театра разрыва с Морозовым, на заседании пайщиков 22 апреля Стахович заявляет, что намерен на новый срок действия Товарищества войти с максимальным взносом в двадцать {252} тысяч. В конце декабря 1904 года Стаховича избирают в Правление.
Определяет свое отношение к трудному положению театра и Качалов. Летом 1904 года он отказывается принять приглашение Морозова и Андреевой участвовать в новом театральном деле — в Риге у Незлобина. Качалов остается из-за Станиславского. Ему он обязан пробуждением в себе художника. Качалов считает, что Станиславский «делает всяческие усилия, чтобы дать театру пережить кризис благополучно».
Так начинается некоторая перестановка сил внутри театра. Художественный театр сознательно сплачивается вокруг Станиславского и Немировича-Данченко, ожидая от них крепкого единства.
Поздней осенью в истории горьковско-морозовской оппозиции происходит завершающий эпизод. Горький разгневан двумя новыми фактами. Один касается пьесы С. А. Найденова «Авдотьина жизнь», другой — информации в газете о том, что Художественный театр отказался ставить «Дачников»[24].
Играть было нечего. К пьесе Чирикова «Иван Мироныч» придралась цензура, и судьба ее никак не решалась. «Авдотьину жизнь», которая в театре не слишком понравилась, Немирович-Данченко пытался довести до необходимого уровня. Он нашел выход ставить ее без четвертого акта. «Умоляю послушаться меня, — обращался он к Станиславскому и пайщикам. — <…> Пьеса будет талантливым и художественным протестом против стоячей лужи и стремлением к свету простой необразованной женщины. Непростительно пренебрегать таким благодарным и благородным моментом». Пока он трудно переписывался о переделке с отстаивающим свое авторское достоинство и художественную свободу Найденовым, пайщики проголосовали против постановки вообще.
Горький посчитал историю с «Авдотьиной жизнью» «выходкой» Немировича-Данченко. Из солидарности с Найденовым он 2 декабря 1904 года отказывает Станиславскому в обещанной ему для спектакля миниатюр пьесе «Дружки». Он подчеркивает, что делает это из-за «поведения Немировича». В той же телеграмме Горький объявляет о своем отказе «от каких-либо сношений с Художественным театром» [17]. Копию {253} этой телеграммы Станиславский передал Немировичу-Данченко.
Оставить дело просто так было нельзя. Немирович-Данченко понимает, что оказывается «виновником того вреда, который может принести театру разрыв с ним А. М. Горького» [18]. Он пишет объяснительную записку «Господам участникам Товарищества Московского Художественного театра». Немирович-Данченко пересказывает события, тянущиеся уже «около года», упоминает о двух весенних объяснениях с Горьким, когда они «расставались в высшей степени дружески» [19], пишет о своем августовском запросе о пьесе и оскорбительном ответе, прервавшем его сношения с Горьким.
Он рассказывает, что пытался узнать у Морозова причину вражды Горького. Морозов назвал три факта. Немирович-Данченко в записке их не перечисляет. Он признает достойным рассмотрения только один факт — Горький обиделся, что Немирович-Данченко оставил без опровержения «какие-то репортерские заметки, где говорилось, что Художественный театр не принял к постановке “Дачников”» [20].
В объяснительной записке Немирович-Данченко напомнил пайщикам, что не решал этого вопроса сам. Морозов обсуждал с Дирекцией, давать ли опровержение, и все решили не давать. Немирович-Данченко пишет, что «театр принципиально никогда не выступал с возражениями на неверные сообщения газет» [21]. Но известен по крайней мере один случай, когда это было не так. Прошлой осенью 1903 года Немирович-Данченко давал пояснение об ошибке Эфроса в информации о «Вишневом саде».
Немирович-Данченко был готов не только объясняться с пайщиками, но и возразить Горькому. В его рабочей тетради 18 ноября 1904 года записано: «Как бы надо было ответить на письмо Горького, — если бы понадобилось. Корректно, но не “рыбьим” языком» [22]. Имелся в виду ответ через газеты. В этом обстоятельном черновике Немирович-Данченко подчеркивает, что, когда Горький писал «Дачников» и задумывал «Дружков», «не было речи о том, что дело идет о Художественном театре, но не было и сомнений на этот счет» [23]. В случае с Горьким неформальные отношения, конечно, значили больше формальных, и обе стороны прекрасно понимали это. Оттого таким болезненным и стал оборот дела с «Дачниками». Немирович-Данченко объясняет, что Горький не совсем отказал Художественному театру в «Дачниках», а только в праве первой постановки. Для Художественного театра этот {254} вариант неприемлемый, потому что другие театры неминуемо опередили бы его в темпах работы.
Объяснение это старательно обходит настоящую причину. Она проскальзывает лишь в одной фразе: «Кажется, г. Горький решил, что я не понял “Дачников”» [24]. А в этом ведь вся соль. Немирович-Данченко пьесу понял, но вовсе не хотел бы выносить на газетные страницы, на суд общества идейные разногласия с Горьким. Мнение о новой пьесе Горького Художественный театр считал своим внутренним делом и не хотел бы скандальной полемики такого рода, какую устроит Горький в 1913 году после спектаклей по романам Достоевского.
Еще меньше хотел бы Немирович-Данченко говорить внутри театра о скрытой пружине плохого к нему отношения Горького и Морозова. Он считал, что ею была М. Ф. Андреева. Ее он называл своим «исконным доброжелателем». Нерасположение их было взаимное. Немирович-Данченко был непримирим к ней и «как к актрисе, и как к личности». Он относился к этому так принципиально, что в двадцатые годы хотел закрепить сей факт в документе: «Надо бы мне как-нибудь записать для верной истории разные фазы и подробности наших взаимоотношений…» Намерения он своего не выполнил, чего, кстати, и не очень жаль, потому что эти «фазы и подробности» не растолковали бы события значительнее, чем написанная Немировичем-Данченко рецензия на «Дачников». Главное все-таки в ней.
Объяснительная записка «Господам участникам Товарищества Московского Художественного театра», как и все важные бумаги, была распечатана на гектографе. В конце ее Немирович-Данченко просил решить, «в какой мере» он ответственен за разрыв Горького с театром. Документа, что такое решение специально выносилось пайщиками, нет. Дальнейшее развитие событий показывает единодушие пайщиков с Немировичем-Данченко.
В декабре 1904 года Немирович-Данченко завершает свою работу над новым «Условием» Товарищества, в которое вносятся поправки по финансовой части. В связи с этим Морозов считает необходимым письменно подтвердить свою позицию. В письме к пайщикам он пишет, что оставляет в деле свой пай в размере 14 800 рублей, как было договорено между ним, Станиславским и Немировичем-Данченко, еще на три года. «Никаких дальнейших обязательств, касающихся денежной части будущего предприятия, — писал он, — я на себя не принимаю, {255} а также отказываюсь от всяких прав решающего голоса в делах будущего Товарищества пайщиков» [25].
Двадцать первого декабря произошло что-то вроде церемонии прощания Художественного театра с Морозовым. Пайщики соблюли этикет вежливости и послали ему письмо с выражением всех чувств благодарности и признания его заслуг перед Художественным театром, с сожалениями и надеждами на перемену его настроения. Морозов ответил им откровенно: «Все мои старания помешать театру катиться под гору и спуститься до его теперешнего уровня были тщетны. <…> я с горечью ухожу из того дела, которое когда-то любил» [26]. Далее Морозов наказывал беречь Станиславского.
Собрание участников Товарищества заслушало это письмо. В протоколе Г. С. Бурджалов записал, что собрание выше всего ставит интересы самого Художественного театра и потому оставляет морозовское письмо без ответа. У Стаховича и тут было особое мнение. Он нашел «тон письма весьма странным» [27] и предлагал «отклонить, но самым деликатным образом, какое бы то ни было участие С. Т. Морозова в делах Товарищества» [28].
Немирович-Данченко прочитал окончательный вариант проекта договора без участия Морозова и внес чрезвычайно важное предложение о создании Репертуарного комитета. Прием рассылки циркулярных писем с репертуарными планами позволял выяснять мнение пайщиков. Репертуарный комитет брал на себя ответственность за выбор пьес. В его состав входило Правление Товарищества и три выбранных члена. Ими стали Москвин, Лилина и Вишневский. Кроме того, на совещания можно было приглашать представителей труппы и даже посторонних лиц.
Как члены Правления, Станиславский и Немирович-Данченко входили в Репертуарный комитет, но о литературном veto Немировича-Данченко уже не было отдельной речи.
Создание Репертуарного комитета защищало репертуарную политику театра от упреков извне, что она находится в руках одного лица. Это было необходимо после истории с «Дачниками» Горького.
В литературной среде произошло падение авторитета Художественного театра. Писатели молча соглашались на положение недостойных быть представленными в этом храме искусства только при условии, что там царит один Чехов. С его смертью можно было брать реванш. Художественный театр обязан был распахнуть перед ними двери. Он и сам осознавал это.
{256} В 1936 году Немирович-Данченко рассказывал о репертуарной политике Художественного театра после Чехова и Горького: «Я сказал, что надо ставить четыре пьесы, причем в четвертой пьесе попробовать молодых авторов — Найденова, Сургучева, Юшкевича, Чирикова, Ярцева, тех, кто только привлек внимание в литературе. <…> Единственным крупным мастером оказался Леонид Андреев» [29]. Перечисленные авторы получили доступ на сцену после разрыва с Горьким, но настоящего родства со всеми ними у Художественного театра не возникло, даже с Леонидом Андреевым.
В тот период Художественный театр не шел на компромиссы с современными драматургами. Теперь эту спесь ему не прощали. Станиславский недаром писал: «Это не было заметно, но авторитет Чехова охранял театр от многого». Однажды Станиславский назвал Чехова ангелом-хранителем Художественного театра. «Его не стало, и нас заклевали со всех сторон», — с огорчением писал он.
Станиславский имел в виду появившиеся слухи о расколе в театре, распространяемые устно и в газетах. Высказывали даже предположение, что Станиславский уходит из Художественного театра. И это тогда, когда он и Немирович-Данченко договорились забыть все споры и провозгласили «дружную работу тех, кто любит и понимает дело».
Во всем этом Станиславский видит травлю театра и особенно осуждает за нее Горького. Его поступков он просто не понимает. Они заставляют его сомневаться в благородстве Горького, в его общественной репутации. Станиславский пишет 3 января 1905 года, за несколько дней до кровавого воскресенья: «Горький наносит нам всевозможные оскорбления — и это все происходит в тот момент, когда говорят о конституционном самоуправлении, и это проделывают люди, считающие себя во главе либералов или вожаками толпы. Нехорошо!.. и больно!..» [30]
За эти полгода, что прошли со смерти Чехова, когда от Художественного театра отошли Морозов, Горький, Андреева, — Станиславский, воспринимавший обстоятельства мрачно, убедился, что внутри театра все же произошел отбор верных сил. «Общие потери связали нас еще крепче», — писал он. Ради укрепления этой связи Станиславский научился ценить тех, кто у театра есть, и призывал к тому же Немировича-Данченко. Ранее безгранично требовательный к актерам, он сейчас предлагал «даже идти на компромисс художественный, чтобы спасти и сохранить театру не только актера, но и деятеля». Речь {257} шла, например, о Вишневском. Немирович-Данченко в отчаянии снял его во время репетиций «Иванова» с роли Боркина. Он писал, что роль была дана ему «по кумовству». Станиславский не считал это преступлением. Он исходил из того, что «подходящие деятели нашего театра очень редки пока», и дорожил ими больше, чем ролью в пьесе. Он хотел ободрить потерпевшего Вишневского утешительным письмом. Письмо, правда, собирался предварительно провести через «цензуру» Немировича-Данченко, чтобы не вредить его авторитету. Удивительным образом Станиславский заступился за Грибунина, явившегося в театр пьяным. Его Немирович-Данченко чуть ли не собрался выгнать. Станиславский напомнил ему о таланте Грибунина.
Такой либерализм Станиславского, как покажет будущее, был временным. Скоро он станет упрекать Немировича-Данченко во всепрощении и видеть в этом признак распада театра. Сейчас же его целью является сохранение ауры Художественного театра, излучаемой не только талантами, но даже и простой преданностью души.
Глава вторая
Станиславский сбрасывает «оковы» — Недоумения Немировича-Данченко — Подозреваемые лица — Снова Мейерхольд — Перемена сценических задач — Разные взгляды на профессию режиссера
Надо было учиться жить по-новому, и Станиславский легко рванулся в эту новую жизнь, хватая ее, как воздух. Немирович-Данченко примечал: «… в последние два месяца[25] я нахожу Вас как будто сбросившим с себя все оковы». Немирович-Данченко с трудом верил в признаки неотвратимого наступления перемен со стороны Станиславского, пытаясь сохранить и еще крепче обосновать прежний статус их сотрудничества. Именно поэтому в первых числах июня 1905 года, приехав в Нескучное, он тотчас же начинает писать Станиславскому.
Два варианта (отправленный и неотправленный) письма Немировича-Данченко от 8 – 10 июня 1905 года представляют собой ретроспективу нервного сезона, вызвавшего у него ряд недоумений. Их можно свести к нескольким главным недоумениям, о которых он просит разъяснений у Станиславского.
{258} «Почему? И зачем?» — как бы вопрошает Немирович-Данченко. Посреди слишком откровенного письма он сам себя одергивает: «А вдруг мое письмо сыграет роль моей рецензии о “Дачниках”?!» Но в угрозу разрыва Станиславского с ним он все-таки не верит и продолжает свою исповедь. На этот раз его письмо заняло двадцать восемь густо исписанных страниц. Высказавшись исчерпывающе, он с гордостью сообщил Лужскому о небывалых размерах своего послания и заодно об его цели: «Выясняю причины натянутости наших отношений и необходимость сохранить их хорошими. Все написал. Все очень искренно. Пусть делает, что хочет, но надо установить отношения без тайных дум».
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 98; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!