Эпоха художественного директора 28 страница
Вскоре это прозвучит с полной откровенностью. Горький откажет Художественному театру в постановке своих новых {241} пьес, потому что театр возглавляет Немирович-Данченко. Андреева напишет Станиславскому, что больше не верит ему как человеку, так как он совершенно переменился. Между строк читается, что переменился под влиянием Немировича-Данченко. Морозов заявит, что театр состоит из двух взаимоисключающих групп: «лучшей части пайщиков» [1], примыкающих к Станиславскому, и тех, кто теперь у руководства. У руководства были Немирович-Данченко и Лужский.
Наличие такого ясного мотива борьбы и подобной расстановки действующих сил было серьезным испытанием прочности сотрудничества Станиславского и Немировича-Данченко. Ведь для Станиславского, если посмотреть на прошлые связи, новым человеком был именно Немирович-Данченко. Морозов был понятен, как человек своей среды. С Андреевой проведены десять лет работы в Обществе искусства и литературы. А с Немировичем-Данченко шел всего пятый сезон непростого сотрудничества. Но, несмотря на все человеческие несовпадения и эстетические кризисы, перенесенные с душевной тяжестью и оставившие след, Станиславский выбрал сторону Немировича-Данченко.
Нужно осознать, насколько критический наступил момент. Под угрозой была материальная основа театра. Пуст был его репертуарный портфель. Наконец, театр терял не самую талантливую, но очень видную актрису.
|
|
|
Прими Станиславский сторону оппонентов Немировича-Данченко, его жизнь пошла бы куда проще и беззаботнее. Театр не волновался бы, сможет ли он продолжать спектакли по-прежнему — в Камергерском переулке, в доме Лианозова, арендуемом для него Морозовым. Прими Станиславский сторону оппонентов — и Горький отдавал бы свои новые пьесы в Художественный театр, а за ним и С. А. Найденов — драматург меньшего таланта, но тоже современный.
Но Станиславский подошел к происходящему чрезвычайно ответственно. Книппер еще успела в последних своих письмах к Чехову сообщить одно из положений Станиславского, из которого ясно, почему он ставил свои личные разочарования и симпатии ниже интересов сохранения Художественного театра: «Конст. Серг. хорошо говорил, идеально, на тему, что театр наш не должен пройти как забава одной группы людей, а чтоб он остался для потомства, чтоб он развивался дальше и попал бы в историю театра».
Конечно, ни Андреева, ни Морозов, ни Горький не могли бы заменить Станиславскому Немировича-Данченко в продолжении {242} дела Художественного театра. Кроме того, для него нерасторжимыми были узы моральных обязательств и душевного долга.
|
|
|
Немирович-Данченко оценил позицию Станиславского не только в этот момент, но и в прошедшие годы. «Всю честь нашей стойкости отдаю Вам <…>», — писал он в межсезонье лета 1904 года, когда, по его предчувствиям, было «страшно» за будущее. Однако он добавлял: «… но уже и воспользуюсь тем, что пережито». Как понимать эту приписку? Очевидно, так, что пережитое должно стать гарантией их сотрудничества, какие бы опасные моменты ни возникали.
Весной 1904 года Немирович-Данченко передал Станиславскому письменное заявление. Оно не сохранилось. Содержание его известно лишь в изложении Станиславского, записанном его рукой, в протокол заседания пайщиков. Станиславский безотлагательно созвал находившихся в Петербурге во время гастролей МХТ пайщиков. Он огласил им заявление Немировича-Данченко, что с 1 мая 1904 года тот слагает с себя обязанности, которые не числятся за ним по пятому параграфу действующего договора и которые он исполнял добровольно.
Сам Немирович-Данченко из щепетильности, естественно, не участвовал в заседании. Но и без него состав пайщиков был неполный, поэтому Станиславский смог только запротоколировать их мнение: «Считая положение г. Вл. Ив. Немировича-Данченко в деле Художественного театра исключительным, как основателя и несменяемого члена Правления и как активного деятеля не только в области художественной деятельности, но и административной, собрание высказало желание урегулировать его обязанности и вознаграждение в такой степени, чтобы круг его обязанностей стал для него более определенным, а не случайным, как это было до сих пор. С этой целью собрание при дальнейших обсуждениях хотело бы выработать его обязанности и избавить его от той работы, которая тяготит и отвлекает его от главной и наиболее необходимой для дела деятельности художественной, по представительству и по сношению с литературным мирим. Такое положение создает ему более подходящую атмосферу для дальнейшей плодотворной деятельности» [2].
|
|
|
По сравнению с пятым параграфом действующего договора принципиальных нововведений этот текст не содержит. Он только в большей степени ориентирует Немировича-Данченко на творческую деятельность. Новое состоит в самих формулировках Станиславского. Он называет положение Немировича-Данченко {243} в МХТ «исключительным» и «главной» его деятельностью объявляет художественную. Это свидетельствует о несомненном укреплении позиции Немировича-Данченко и его прав в театре.
|
|
|
Материальное положение Немировича-Данченко было поправлено списанием его долга в три тысячи за сезон 1903/04 года и прибавкой ему вознаграждения до 12 000 годового жалованья (вместо 7 200 рублей). Вскоре ему был выдан и аванс в три тысячи в «счет жалованья будущего года» [3], как сказано в отчете Товарищества.
На этом этапе, как объясняла Книппер, более ничего для Немировича-Данченко сделать было нельзя, так как нельзя было «переменить что-либо в уставе Морозова». Окончательные перемены надо было закреплять в новом уставе. Уже в Москве 11 мая пайщики подписали протокол Станиславского всем составом. Есть здесь и подпись Чехова — последняя его подпись на документах Художественного театра. Морозов утвердил протокол отдельно, 19 мая.
С февраля по декабрь 1904 года продолжалась выработка нового условия для продления дела Художественного театра еще на три года. Она сопровождалась срывами, перебивками и другими драматическими событиями, осложнявшими Немировичу-Данченко формирование проекта. К 24 февраля относится первое свидетельство о том, что Немирович-Данченко сел за это трудоемкое дело. Затем в рабочей тетради Немировича-Данченко обнаруживаются конспекты двух заседаний пайщиков (6 и 7 апреля), которые он провел во время петербургских гастролей. Еще о двух заседаниях (10 и 12 апреля) писала Чехову Книппер.
Она жаловалась, что теплым апрельским днем совсем не хочется идти заседать «в темную квартиру» Немировича-Данченко, но ее примиряли с этой необходимостью искренность и прямота переговоров. «Константин Сергеевич все время мил, мягок» [4], — пишет она.
На этих собраниях Немирович-Данченко и Станиславский были заодно в том, что дублирование ролей на репетициях сказывается отрицательно на процессе создания спектакля, но что вообще необходима система широких артистических проб. Станиславский квалифицировал труппу, разделив ее на три группы. В первую группу он включал необходимых по дарованиям актеров, впитавших направление Художественного театра; во вторую — менее нужных, но испытанных приверженцев; в третью — временных, еще не определившихся лиц. Немирович-Данченко {244} записал, что эту систему надлежит отразить в будущем договоре, но в деликатной форме. Такая квалификация труппы, как самая полезная для оберегания духа Художественного театра, привилась и держалась потом десятилетиями. Впервые совместное режиссирование Станиславского и Немировича-Данченко было вынесено на обсуждение 7 апреля 1904 года. Настал момент, когда эта проблема перестала быть частной и затронула интересы всех участников театра. Появилась потребность говорить о ней открыто.
Немирович-Данченко законспектировал обсуждение: «Поставлен вопрос о порядке режиссирования пьес. Нем.‑Дан. и Алексеев сказали, что при беспрерывном стремлении обоих к упорядочению режиссирования они не могут создать таких приемов обоюдной работы, которая обеспечила бы нормальное, обычное в театрах течение режисс[ерской] работы. Заявлено, что необходимо, чтобы Н‑Д и Алекс, сговаривались предварительно (что, впрочем, и делалось) и непременно оба участвовали в постановке, что волнения, споры и муки не должны останавливать этого порядка, т. к. только через такие муки проявляется творчество, и что, наконец, двойное режиссирование не поддается укладу в какие-нибудь рамки и формы» [5].
Отношение Станиславского к двойной режиссуре, которая его «смущала и смущает», представлено здесь расплывчато: признанием волнений, споров и мук. Подтверждена невозможность регламентировать совместное режиссерское творчество. Однако само по себе оно считается необходимым. Может быть, все осталось по-прежнему потому, что Станиславский, продолжая «поиски в этом направлении», еще до конца не разуверился в практике двойной режиссуры. Кроме того, он не мог изменить этого порядка в минуту, когда у Немировича-Данченко появились в театре противники.
21 апреля 1904 года была закончена и размножена для пайщиков на гектографе «Записка Вл. Ив. Немировича-Данченко», являвшаяся проектом нового Товарищества для продолжения дела Московского Художественного театра с 15 июня 1905 года. Там вопрос двойного режиссирования закреплялся в седьмом параграфе: «Затруднения, постоянно наблюдаемые при участии в постановке одновременно двух режиссеров, не должны пугать ни артистов, ни самих режиссеров, так как при всех тяжелых сторонах этого порядка он, однако, всегда приводит к наилучшим художественным результатам» [6].
За два месяца до появления этой «Записки» Горький под впечатлением рассказов Морозова, вероятно о конфликте Станиславского {245} и Немировича-Данченко на «Вишневом саде», уже составил себе печальное представление о происходящем. «Видел Савву — плохо он говорит о театральном деле, видимо, наша публика вообще не способна работать дружно и уважая друг друга. Умрет этот театр, кажется мне», — писал он. Содержание полученной «Записки» убедило Морозова, что так будет продолжаться и дальше, как он объяснял Горькому. Его личное намерение отойти от Художественного театра окрепло. В январе Морозов только на словах отказал Немировичу-Данченко участвовать в проектировании Товарищества на следующий срок. Теперь он сделал это письменно.
Он послал 30 апреля 1904 года Немировичу-Данченко сразу два письма. В первом он писал кратко: «Милостивый Государь Владимир Иванович. Вследствие письма Вашего от 21 сего апреля извещаю Вас, что во вновь формируемом Товариществе Московского Художественного театра я не имею намерения принять участия ни в качестве директора, ни в качестве пайщика его» [7].
Во втором письме он изъяснял более обстоятельно мотивы своего решения. Он возмущался тем, что Немирович-Данченко выразил сомнение, будет ли он, Морозов, дальше субсидировать театр, и говорил о двух его проектах сдачи в аренду Товариществу здания театра. Между тем Морозов считал, что еще не заявлял этого официально и делает это впервые в данном письме.
Морозов предложил Товариществу, чтобы оно арендовало у него здание и несло самостоятельную ответственность за доходы и расходы по его эксплуатации. Морозов подчеркнул, что, принимая во внимание стоимость произведенной им перестройки и погашения ее в течение девяти лет, он таким образом не прекращает субсидию, а только уменьшает ее. С чувством задетого самолюбия он пишет, что пайщики «могут считать себя совершенно свободными от всяких нравственных» [8] по отношению к нему обязательств арендовать именно его театральное здание. Немирович-Данченко считал это долгом пайщиков, а в параграфе девятнадцатом «Записки», несмотря на устные отказы Морозова, продолжал писать: «Алексеев К. С., Морозов С. Т. и Немирович-Данченко Вл. Ив. являются не сменяемыми членами Правления на весь срок товарищеского уговора» [9].
На решение Морозова несомненно повлияло не только содержание «Записки» Немировича-Данченко, но и событие, разыгравшееся за несколько дней до ее распространения. Оно было связано с Горьким.
{246} Свою новую пьесу «Дачники» Горький прочитал артистам Художественного театра 18 апреля, а 19 апреля Немирович-Данченко написал отзыв о ней в весьма критических тонах. Не было сказано, но было ясно, что пьесу Художественный театр не одобряет и в этом варианте ставить не может. Даже если Морозов своими глазами и не читал отзыва, то слышал о нем обязательно. Это дало ему основание писать во втором письме к Немировичу-Данченко: «… для меня совершенно не ясно, какое направление примет в будущем деятельность нового Товарищества» [10].
Отдаление Морозова было для театра крушением опор и надежд. Станиславский и Немирович-Данченко вместе предприняли дипломатический шаг. От лица пайщиков они пригласили к себе Морозова для беседы и уговорили его своим уходом не подрывать дела. Морозов уступил и еще на три года оставил в новом Товариществе свой прежний капитал в 14 800 рублей. Это был компромисс. Связующая нить с Морозовым сохранилась только материальная.
Компромисс с Горьким не удавался. Станиславский мог позавидовать самому себе, что на его долю не выпало объясняться с Горьким, как это пришлось делать Немировичу-Данченко. Станиславский стоял при этом объяснении в стороне, и Горький не утратил расположения к нему. Поэтому через год мосты между Художественным театром и Горьким будут наведены посредством Станиславского. Немировича-Данченко и Горького на долгие годы разделит лютая вражда. Она имеет свою предысторию.
Всего три года назад (28 сентября 1901) Горький отзывался о Немировиче-Данченко с уважением: «Он — прямой, искренний человек, не очень талантливый, но весьма и весьма умный и — со вкусом». Это было при начале знакомства. Потом Горький подарил Немировичу-Данченко экземпляр «На дне», по заказу оправленный в серебро, с дарственной надписью. Широкую известность в театральной литературе получила первая часть надписи: «Половиною успеха этой пьесы я обязан Вашему уму и сердцу, товарищ». Во второй части надписи, менее известной, Горький советует Немировичу-Данченко переделать оправу в кастет и воспользоваться им в воспитательных целях, нанося удары по инакомыслящим черепам.
Как художественный образ кастеты и прочие виды оружия идеологической борьбы владели Горьким уже несколько лет. Они являлись выражением его революционного романтизма. {247} Возмущаясь уходом писателей в литературные задачи, когда рядом совершаются социальные преступления против человека, Горький хотел вооружить и Бунина. Он писал о нем: «… не понимаю — как талант свой, красивый, как матовое серебро, он не отточит в нож и не ткнет им куда надо?»
Во время работы над «Дачниками» Горький чувствовал конфронтацию со стороны части писателей: «Против меня затеян поход с трех сторон <…>» Критика Немировича-Данченко открывала четвертый фронт — театральный. Как выясняется, в душе Горький был готов к этому: Немирович-Данченко уже раньше подавал ему повод разозлиться.
В начале 1903 года обсуждались условия петербургских гастролей Художественного театра. Немирович-Данченко, договариваясь с суворинским Театром Литературно-Художественного общества, хотел соблюсти выгоды как для МХТ, так и для Горького. За льготы театру он собирался отдать право постановки пьесы «На дне» на два года суворинцам.
«Вполне уверенный в Ваших выгодах, я обещал категорически разрешить заключить за Вас условие», — телеграфировал он Горькому. Немирович-Данченко хотел одновременно провести еще интригу в интересах Горького в Александринском театре. Там, по слухам, репетировали «На дне», не известив автора. Официально отдавая пьесу Суворину, Немирович-Данченко думал «проучить Дирекцию императорских театров за небрежное отношение к авторам».
Станиславский одобрял его хлопоты, тоже думая, что Горький этому обрадуется и что таким образом Художественный театр поступает великодушно: не держится за монопольное владение пьесой. Оба забывали при этом о политической репутации Горького; с ним — борцом и революционером — поступали по-опекунски. Возможно ли было за Горького заключать условия!
Если объединить содержание двух архивных документов, а именно письма Немировича-Данченко к Станиславскому от 15 марта 1904 года, где он описывает свой визит к Горькому в Сестрорецк, и его записного листка с воспоминанием об этом визите в январе 1932 года, то получается, что Горький так разозлился на это покровительство, что даже «хотел порвать с Художественным театром совершенно, но Мария Федоровна убедила его, чтоб он не портил своих отношений к театру ради нее».
Горький резко телеграфировал Немировичу-Данченко о невозможности соглашений между собой и Сувориным. Только {248} тогда Немировича-Данченко осенило: «Воздух около Суворина действительно пакостный».
Это не означало, что Немирович-Данченко понял политические мотивы Горького и перешел на его общественные позиции. Наоборот, именно тогда, в 1903 году, он искал поддержки своим либеральным убеждениям общечеловеческого толка, а не классового. Он искал ее у Чехова и получил. Чехов тоже не одобрил увлечения Горького созданием нижегородского народного театра, сказав, что «все это глупость, все это народная карамель».
Появившиеся в 1904 году горьковские «Дачники» никак не могли иметь успеха в самой среде Художественного театра. Там только что полюбили «Вишневый сад», а Горький не понимал, о чем в нем тоскуют. Немирович-Данченко в свою очередь не понимал, о чем тоскует Горький в «Дачниках». Если Станиславский объяснял причину неудачи пьесы прежде всего ее художественной слабостью: «детское писательство» [11], то Немирович-Данченко бесстрашно указывал на причину идейную: «неясность веры самого автора». Он не соглашался смотреть на людей так, как смотрел на них Горький — без сострадания.
Недоумение перед замыслами Горького зародилось среди художественников уже от первых разговоров о пьесе. «Максимыч смешной, начал рассказывать о своей пьесе, которую надумывает, — писала Книппер. — Будут фигурировать дачники, и всех ему почему-то хочется сделать кривыми, горбатыми и хромыми, т. е. мужчин; я его уверяю, что этого не надо. Достанется, говорит, в моей пьесе всем мужьям здорово, а женщины будут ходить суровые, как смотрители тюрьмы. Воображаю, как это будет хорошо».
Читка пьесы разочаровала всех. «Конст. Серг. в унынии жестоком, — опять писала Книппер. — Говорит, что если пьеса такова, как он ее понял, то Горький не стал бы читать. Очевидно, тут что-то непонятное есть».
Станиславский размышлял о том, что же случилось с Горьким. Он пытался вчитаться в его последнюю вещь — «Человек», но и в ней, скорее, разочаровался. Все более его пугала мысль об угасании горьковского таланта и вместе с ней мысль о потере его для Художественного театра. Спустя время он писал, что не верит в Горького и его пьесу «Дачники», «как бы он ее ни переписывал».
Принимаясь за «Дачников», Горький хотел показать «32 человека, целый губернский город в лице его интеллигенции». Он ни в коем случае не собирался ей хоть в чем-то сочувствовать, {249} как это сделал недавно Чехов тоже, можно сказать, в целом губернском городе «Трех сестер». Горький был против интеллигентских настроений даже у Чехова. Наставляя начинающую писательницу М. Г. Ярцеву, он советовал ей: «Опасайтесь интеллигентности. Читая Антона Павловича, наслаждайтесь языком, вникайте в его магическое уменье говорить кратко и сильно — но настроению его не поддавайтесь — боже Вас упаси!»
В другой раз, наставляя писателя Д. Я. Айзмана, он писал: «Я не учу, не думайте. Но я люблю литературу, ценю Вас, ненавижу животных и хочу видеть Вас сильным, крепким, наносящим хорошие удары». Так он сам и написал «Дачников», нанося удары «животным» в людях, «животным» в интеллигентах. Вразрез с этим направлением Горького Немирович-Данченко хотел, чтобы автор «Дачников» «был безупречно объективен, беспристрастен» и чтобы «выводы звенели бы в пьесе помимо его воли». Ему хотелось узнать, на кого так «обозлился» Горький, «что не может уже быть и речи об “уважай человека”, как это было у него в “На дне”».
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 70; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!