Эпоха художественного директора 23 страница
Тогда это прозвучало неслыханной несправедливостью. Но прошли годы — десятки лет, и, независимо друг от друга, Станиславский и Немирович-Данченко остановились перед той же проблемой — как ставить Шекспира в Художественном театре. О том, каковы взаимоотношения чеховского направления с шекспировским, один будет говорить на занятиях в Оперно-драматической студии, другой — на репетициях «Гамлета» во МХАТ.
Дней через двадцать после премьеры Немирович-Данченко уже предвидел, что «придется ограничиться одним сезоном». Спектакль был слишком трудным для исполнения. В «тайниках истории» он объяснял скорый конец спектакля не только этим, но и актерской неудачей Станиславского и его ревностью к чужому режиссерскому успеху.
Постановка «Юлия Цезаря» была показана 84 раза и по окончании сезона 1903/04 года продана в Киев. Немирович-Данченко при этом лишился не только одной из своих режиссерских работ, которую ценил высоко и красотой которой {198} любовался, но по воле случая и части рукописи своего уникального режиссерского плана. Мизансцена пятого акта была в Киеве потеряна.
Глава пятая
Мучительные обстоятельства — Предвзятость — Три директора — Кто будет ставить «Вишневый сад»? — «Трения с автором» — Распределение ролей — Почему Станиславский не играл Лопахина — Чехов уходит с репетиции — Тоска Чехова — Поведение Немировича-Данченко — Что нужно для «Вишневого сада»? — Конец золотого века МХТ
|
|
|
17 января 1904 года в Художественном театре сыграли премьеру «Вишневого сада». В антракте между третьим и четвертым действиями чествовали автора — Антона Павловича Чехова. Немирович-Данченко, между прочим, сказал ему: «Наш театр в такой степени обязан твоему таланту, твоему нежному сердцу, твоей чистой душе, что ты по праву можешь сказать: это мой театр».
По прошествии пятнадцати лет в монографии, посвященной «Вишневому саду», Эфрос писал о спектакле: «… одним из самых удачных, художественно благополучных и полновесных почитается он во всем театре». В первой постановке «Вишневый сад» сохранялся в репертуаре Художественного театра по 5 апреля 1950 года, когда был сыгран в последний — тысячу двести девятый раз. Сколько общественных потрясений он выстоял, не будучи исключенным из репертуара… Сколько раз покидал родную сцену для триумфальных странствий по подмосткам европейских и американских театров… Сколько юбилейных представлений отпраздновал… Его авторитет достиг славы образцового прочтения и исполнения этой чеховской пьесы.
И вдруг со временем вышли на первый план слова Чехова об этом спектакле: «Одно могу сказать: сгубил мне пьесу Станиславский».
|
|
|
В театральных мемуарах стал больше замечаться факт, что Чехов не был согласен с постановкой Художественного театра, что-то не принимал, в особенности — искажение жанра своей пьесы. Вместо комедии — драма. Это, пожалуй, самое серьезное из расхождений. Остальное — все какие-то мелочи, вроде комаров, упрямо насаждавшихся Станиславским. Но, как бы там ни было, классический авторитет «Вишневого сада», поставленного Станиславским под наблюдением Немировича-Данченко, {199} зашатался. Сомнительно стало само предложение Немировича-Данченко Чехову говорить о Художественном театре: «Это мой театр». Вправду ли его?
Обратимся к шестисотому представлению «Вишневого сада» 25 января 1933 года, когда труппой МХАТ было получено письмо от Немировича-Данченко из Милана. Он писал в Италии свои мемуары «Из прошлого» и совсем недавно выпустил там премьеру «Вишневого сада» в труппе Татьяны Павловой. Следовательно, находился во власти воспоминаний. В большом поздравительном письме он писал: «“Вишневый сад” и Чехов. Это только потом, годы спустя могло казаться сплошным праздником Театра; на самом деле:
пока пьеса мучительно писалась автором, мучительно было ее ожидание в Театре;
|
|
|
когда она пришла, она не произвела такого эффекта, на какой рассчитывали;
репетиции были неспокойные; было много трений с автором. Чехов хотел бывать на всех репетициях, но скоро убедился, что, пока актеры только “ищут”, его присутствие больше мешает, чем помогает <…>» [1].
Какие события давали повод Немировичу-Данченко так писать о «Вишневом саде»?
Почему «пьеса мучительно писалась автором» — это понятно. Чехов писал через силу, словно отнимая пьесу у болезни. Это было главное препятствие, а не то, что он стал так строг к себе, как объяснял Немирович-Данченко в своей речи к 25‑летию со дня первой постановки «Вишневого сада» (31 января 1929 года в Чеховском обществе). Теперь, когда все письма Чехова опубликованы, его жизнь осенью и зимой 1903 года и в оставшиеся месяцы 1904 года раскрывается как нарастающее физическое страдание и кошмар сознания наступающего конца.
Это кровоточит сквозь его так называемый неиссякаемый юмор. Всякую кончину, о которой узнавал, Чехов непременно отмечает в письмах. На поверхности постоянный вопрос: «Зачем же он умер и отчего?» Это о докторе М. А. Штраухе. «Думаю о Штраухе, отчего бы это он мог умереть».
Перед художественниками Чехов постоянно извиняется в задержке пьесы. Немирович-Данченко вспоминает далее, что «мучительно было ее ожидание в Театре». Здесь мучения происходили от внутренних обстоятельств. В феврале 1903 года наконец сбросили с себя работу над нелюбимыми «Столпами общества». Пьесы Чехова все не было. Надо было что-то {200} делать, и появилась срочная идея — «Юлий Цезарь», а там еще и возобновление «Одиноких» с Качаловым — Иоганнесом вместо Мейерхольда. «Цезарь», как выяснилось, создал критическое напряжение в сотрудничестве Станиславского и Немировича-Данченко. Одна надежда на возвращение покоя и согласия была в работе над пьесой Чехова. Пусть даже в ней не будет ничего нового с художественной стороны. Лишь бы была.
|
|
|
«Какое это будет радостное событие — твоя пьеса, хотя бы это был простой перепев старых мотивов», — уговаривал Чехова Немирович-Данченко, чувствуя, что тот подумывает о своей ненужности. «Ужасно надо твою пьесу! — ныл он, — <…> чувствую тоскливое тяготение к близким моей душе мелодиям твоего пера».
Станиславского от ожидания пьесы охватывало какое-то лихорадочное состояние. Особенно после премьеры «Юлия Цезаря» и огорчения от Брута. «Очевидно, Вы не знаете, насколько я Вас чту. Если бы я услыхал, что Вы сделали преступление, я бы ни на секунду не усомнился в Вашей правоте, — довольно неуклюже объяснялся он. — <…> Я не могу умерить своего нетерпения прочесть пьесу и начать ее репетировать… Это правда».
Готовиться к пьесе он уже начал заранее: записал фонографом нравившуюся Чехову в Любимовке игру пастуха на рожке, припас одобренный Чеховым предполагавшийся раньше для пьесы Тургенева «Где тонко, там и рвется» макет декорации.
Вся эта подготовка была возможна, потому что Чехов нет‑нет и сообщал кому-нибудь об отдельных персонажах, о месте действия. Фантазия зажигалась от таких дразнящих намеков. Складывались представления, предубеждения, предвзятости, и когда явилась наконец сама пьеса, Станиславский и Немирович-Данченко восприняли ее неодинаково: каждый согласно тому, что ожидал.
«Вишневый сад» был получен в Художественном театре 18 октября 1903 года. По случаю отмененной репетиции «Одиноких» Немирович-Данченко тот же час стал читать пьесу избранным. Станиславский пришел, когда чтение было закончено. На следующее утро он прочел пьесу в одиночестве, а 20 октября была приглашена на читку вся труппа. Чтение происходило в чайном буфете. Л. М. Леонидов вспоминал: «Все заволновались: какая пьеса, содержание, название. Нас собрали. Приходит Вл. И. Немирович-Данченко, кладет авторский {201} экземпляр пьесы и торжественно произносит: “Вишневый сад”».
Читая пьесу самостоятельно, Станиславский был в восторге и одновременно смущен тем, что «сразу был захвачен и зажил пьесой». Этого с ним не случалось в «Чайке» и «Трех сестрах». Вероятно, так произошло оттого, что он за прошедшие годы очень сжился с Чеховым. Он видел, что недолгое пребывание Чехова в Любимовке летом 1902 года отразилось в пьесе: узнавались любимовские мотивы, угадывались прототипы. Станиславский боялся, что связь с пьесой пропадет при вторичном чтении, но вместо этого был потрясен еще больше и «плакал, как женщина». Книппер считала даже, что он «обезумел от пьесы».
Немирович-Данченко воспринял пьесу не столь непосредственно. Он подошел к ней как профессионал и драматург и дал оценку: «Вишневый сад» — «больше пьеса, чем все предыдущие». Это означало — сценичнее. Затем он выделил достоинства: гармоничность, прочность сюжета, «яркий, сочный и простой драматизм», смелость; удача образов Раневской, Лопахина, Шарлотты и вторых лиц. Затем он перешел к недостаткам: «тягучесть второго акта», «некоторые грубости деталей», «излишества в слезах».
Как и предчувствовал, он услышал в пьесе некоторые повторения прежнего в образах Ани и Вари, неуловимость образа Гаева, как раньше Шабельского в «Иванове». Он сделал вывод: «С общественной точки зрения основная тема не нова, но взята ново, поэтично и оригинально».
Немирович-Данченко был не одинок в своих претензиях к пьесе. Горький, например, отнесся гораздо резче. Прослушав чтение «Вишневого сада» вместе с труппой Художественного театра, он написал о пьесе: «… она не производит впечатление крупной вещи. Нового — ни слова. Все — настроения, идеи — если можно говорить о них — лица — все это уже было в его пьесах. Конечно — красиво, и — разумеется — со сцены повеет на публику зеленой тоской. А — о чем тоска — не знаю».
На Чехова посыпались телеграммы и письма от Книппер, Немировича-Данченко, Станиславского. Их отзывы не создали в душе ничего, кроме подозрения, что никто его пьесы не понял. Он пугался и отношения, Станиславского к его пьесе как к «гениальной», и критики Немировича-Данченко, приравнявшего новые образы к старым из «Трех сестер» и «Чайки»: Аню к Ирине, Варю к Маше.
{202} Предчувствие, что пьеса всеми искажается, подтвердилось и отныне осталось в Чехове непоколебимым. Масло в огонь подлила история с заметкой Эфроса в «Новостях дня» от 19 октября 1903 года. Посылая пьесу Книппер, Чехов просил ее предупредить Немировича-Данченко, чтобы «она не попала до постановки Эфросу и прочим». Немирович-Данченко пьесы не дал, но сюжет Эфросу рассказал. Эфрос же, обещавший Книппер «совсем коротко написать заметку о пьесе», написал ее так неудачно, перепутав детали сюжета, что Чехов почувствовал себя облитым помоями.
Провинциальные газеты тиражировали заметку из «Новостей дня», ежедневно доставляя Чехову новые нравственные мучения. Немирович-Данченко дал в один день две оправдательные телеграммы. Чехов предложил «эту историю забыть поскорее». Однако сам забыть не смог. Все вокруг «Вишневого сада» сделалось для него испорчено: «… я охладел и испытываю только одно — дурное настроение».
Чехов считал себя оторванным от жизни. Работая над «Вишневым садом», он писал: «Я так далек ото всего, что начинаю падать духом. Мне кажется, что я как литератор уже отжил, и каждая фраза, какую я пишу, представляется мне никуда не годной и ни для чего не нужной». Ему необходимо было знать всякую подробность о работе артистов, но в то же время он каждое известие воспринимал болезненно. То был готов на исправления — «ведь не поздно, можно еще целый акт переделать», то считал, что переделки нужны «очень небольшие». А то и вовсе выговаривал Книппер: «Получил письма и от Немировича и от Алексеева, оба, по-видимому, недоумевают; ты сказала им, что моя пьеса мне не нравится, что я боюсь за нее. Но неужели я пишу так непонятно? Я до сих пор боялся только одного, боюсь, чтобы Симов не стал писать гостиницы для III акта. Нужно исправить ошибку… Пишу я об этом уже целый месяц, а в ответ мне только пожимают плечами; очевидно, гостиница нравится».
Ошибка происходила из злополучной заметки Эфроса, где гостиная третьего акта была назвала гостиницей. Чехов волновался, пока не получил телеграмму Станиславского, что в театральном экземпляре пьесы описки нет.
Неувязки пугали Чехова и усугубляли без того тяжелое его настроение. Когда он узнал, что назначенное на 23 ноября чтение Немировичем-Данченко первого действия «Вишневого сада» в Обществе любителей российской словесности не состоялось из-за того, что не доставшие билетов студенты взломали {203} двери и заняли места в актовом зале университета, он писал, как фаталист: «Началось с недоразумений, недоразумениями и кончится — такова уж судьба моей пьесы».
Душевные предчувствия, с какими Чехов приехал в Москву 4 декабря 1903 года, когда в Художественном театре уже месяц проработали над его пьесой, не предвещали покоя и взаимопонимания. Но прежде чем эта драма — драма Чехова — завершилась его финальной фразой «сгубил мне пьесу Станиславский», в Художественном театре разыгралась еще одна драма: между Станиславским и Немировичем-Данченко. Она разъединила их в работе над «Вишневым садом».
К тому времени кроме творческого расхождения при постановке «Юлия Цезаря» между ними вообще стали портиться отношения. Начало этому положено в их переписке 28 – 29 октября 1903 года по поводу «Юлия Цезаря», а продолжение — в не менее острой последующей переписке 10 и 14 января 1904 года по поводу «Вишневого сада». Вся постановка «Вишневого сада» прошла между этими двумя переписками.
От этого пострадал и Чехов, поскольку на постановке его «Вишневого сада» состоялось выяснение отношений между Немировичем-Данченко и Станиславским. Но уже не как между художниками — дело шло об авторитетах. Недоразумения Чехова с театром, которым теперь придают такое принципиальное значение для искусства, во многом происходили не из эстетики, а из предвзятых мнений и нарушенной связи между участниками работы.
Атмосфера начала затуманиваться днем 15 октября 1903 года, когда невзначай произошел разговор в кабинете Немировича-Данченко. В передаче Книппер, разговор был неприятен тем, что Станиславский хотел доказать, что постановка «Юлия Цезаря» — «никакой плюс» Художественному театру. При разговоре присутствовал Морозов. Своим молчанием он держал его сторону. Последнее было особенно непереносимо для Немировича-Данченко. Когда через несколько дней ситуация повторилась, Немирович-Данченко вспылил, а потом оправдывался: «Ничего бы этого не было, если бы речь шла не при Морозове…» Почему?
К тому времени Морозов, чьей заслуги в создании Художественного театра никто не забывал, постепенно становился третьим лишним между основателями театра. Немирович-Данченко подозревал его в «некрасивых замыслах». Станиславскому были известны «кое-какие из его планов». Книппер считала, что Морозов дожидается ссоры Станиславского и Немировича-Данченко, {204} но не писала, зачем она ему нужна. По этим намекам легко предположить, что желания Морозова не отвечали намерениям Станиславского и Немировича-Данченко. Более детальной разгадки коварства Морозова в документах не нашлось.
Отношения Станиславского с Морозовым, несмотря на его «планы», были спокойными, Немировича-Данченко — с каждым днем ухудшались. Немирович-Данченко, конечно, не мог забыть, как весной 1903 года Морозов на собрании пайщиков позволил себе оборвать его заявлением, что его слова к делу не относятся. Он тогда снова, как и летом 1902 года, заговорил об опасности для Художественного театра «горькиады». Немирович-Данченко и теперь писал Чехову: «Горький — Горьким, но слишком много Горькиады вредно. Может быть, я не в силах угнаться за этим движением, стар уже, хотя очень оберегаю себя от консерватизма <…>» В репертуаре ему хотелось «больше равновесия», что давало театру независимое положение от всякой партийности. Его даже «тянуло» совсем в противоположную сторону — к Тургеневу.
Горький, как впоследствии объяснял Немирович-Данченко, был «самым громадным, всепоглощающим увлечением» Морозова. Естественно, что он не мог соглашаться с каким-либо дозированием его в репертуаре. Если попытаться продолжить предположение Книппер, что Морозову нужна была ссора между директорами, то, вероятно, для того, чтобы, повлияв на Станиславского, противостоять антигорьковскому направлению Немировича-Данченко. Впрочем, Книппер смотрела тогда на все эти интриги глазами Немировича-Данченко.
На том собрании, весной 1903 года, Немирович-Данченко оказался в положении гимназиста, поставленного Морозовым на место.
Оскорбленный, он покинул собрание, которое без него не имело полномочий продолжаться. Станиславскому удалось сгладить происшествие хотя бы поверхностно, добившись объяснения между враждующими. Но эти конфликты, и человеческие и идейно-творческие, названные Немировичем-Данченко «трещиной», полному цементированию не поддавались.
Станиславский, Немирович-Данченко и Морозов встретились после премьеры «Юлия Цезаря» 28 октября 1903 года в «Эрмитаже». Они могли неофициально поговорить об официальных делах, подвести итоги. К тому же и «Вишневый сад» уже десять дней был в руках театра, а следовательно, в руках было и ближайшее будущее. Немирович-Данченко относился {205} к этой встрече, как к заседанию троих членов Правления МХТ (не было только четвертого члена — Лужского). Он рассчитывал наконец-то на признание ближайшими коллегами своей работы над «Юлием Цезарем», но попал «в перекрестный огонь» — «мне подчеркивают, что я не художник».
Станиславский опять критиковал постановку, и Морозов уже не молчал, как при первом разговоре, а поддерживал его. На этот раз в Немировиче-Данченко дальновидность политика взяла верх над чувствами художника. Он стерпел ради того, чтобы не вышло ссоры и усиления влияния Морозова на театр. Всю полноту своего возмущения он перенес в письмо к Станиславскому, которое написал тотчас же по возвращении из «Эрмитажа».
Цель его письма от 28 октября — расставить всех действующих лиц по местам, заявить о твердости своих художественных убеждений и, главное, убедить Станиславского «не отдавать Театра на съедение псам!» Немирович-Данченко не побоялся резкости выражений. Он не хотел делать из своего письма тайны, наоборот, предал его гласности. Прежде чем отослать его Станиславскому, он ознакомил с ним Лужского, Вишневского и Книппер, наиболее причастных к внутренним делам театра лиц. Письмо приобрело характер официального документа.
Станиславский, не заметивший в «Эрмитаже» особого волнения Немировича-Данченко, за что получил от него упрек в нечуткости, воспринял письмо «как снег на голову». Он чистосердечно думал, что, извлекая творческие уроки из постановки «Юлия Цезаря», больше всех обвиняет самого себя и ничего предательского по отношению к Немировичу-Данченко не совершает. Станиславский обиделся, что Немирович-Данченко упрекает его «в подлости, в интриге или просто в глупости», и в ответ также открыто выложил свои претензии.
В его понимании причина возникающих конфликтов — не интриги, а «эта двойственность в постановках». Станиславский подтверждал свою мысль примерами несогласованных между ними режиссерских указаний на репетициях «Юлия Цезаря» и «На дне». Это препятствовало творческой самостоятельности. Станиславский написал Немировичу-Данченко без обиняков: «Я не считаю, что мы нашли верный путь в деле режиссерской совместной работы <…>».
В переписке 28 – 29 октября 1903 года был впервые поднят самый острый вопрос сотрудничества — режиссура на равных правах. Немирович-Данченко брался за каждую постановку, {206} стремясь это равенство доказать. Теперь он спрашивал Станиславского открыто, доказал ли он «Юлием Цезарем» и всей предыдущей работой «свою правоспособность считаться режиссером, достойным крупного художественного театра».
Станиславский ответил уклончиво. Вместо того чтобы сказать свое мнение прямо, он стал доказывать, что Немирович-Данченко давно превзошел его в режиссерских правах. Он писал: «… Ваша роль режиссера в театре настолько выяснена и установлена, настолько она выдвинута и признана всеми, что не Вы, а я остаюсь на втором плане, что не я, а Вы являетесь по праву главным режиссером (я об этом не тоскую нисколько)».
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 63; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!