Власть (авторитаризм и тоталитаризм). 9 страница
рассчитывать на поддержку тех, кто боялся и ненавидел их гораздо больше, чем
своих соперников‑большевиков. С другой стороны, предательское поведение по
отношению к офицерскому корпусу деятелей Временного правительства (которые,
одной рукой побуждали офицерство агитировать в пользу верности союзникам и
продолжения войны, а другой – охотно указывали на «военщину» как на главного
виновника её затягивания) привело к тому, что и «демократии», когда пробил её
час, не на кого было рассчитывать (тем более, что суть большевистской доктрины
большевиков мало кому была известна и они большинством патриотических элементов
они воспринимались лишь как одна из соперничающих левых партий).
Слабость сопротивления новой власти сразу после переворота не должна вызывать
недоумения. То явление, которое получило наименование «триумфального шествия
советской власти» (взятие власти в первые месяцы в большинстве губерний без
сопротивления) – вполне нормально. Одно дело – защищать власть, которая
существует (и сопротивляется, если её хотят ликвидировать) и другое – защищать
власть, которой больше нет. Второе возможно тогда, когда существуют какие‑то
самостоятельные (особенно территориально укорененные) структуры, единомышленные
власти, но с ней непосредственно не связанные и от неё не зависящие. Такие ещё
могут служить точкой опоры для сторонников свергнутого режима. Да и то часто
|
|
|
бывают не в силах устоять перед «эффектом свершившегося факта». При отсутствии
же их он действует абсолютно, и поведение должностных лиц прежней власти
предсказуемо. Приходят к местному начальнику несколько человек, заявляют, что
они члены ВРК и требуют сдать дела. Можно, конечно, арестовать наглецов. Но
начальник ведь уже знает, что произошло в столице, что той власти, которая его
поставила, больше нет и что, поступи он так, через неделю все равно приедет
эшелон матросов.
Потому сопротивление тогда было оказано только в казачьих областях, где
существовали автономные структуры с выборными атаманами, да в некоторых пунктах,
где в силу случайных обстоятельств имелись либо какие‑то организующие центры
(как, пусть и слабый, «Комитет общественной безопасности» в Москве), либо особо
энергичные люди, сумевшие сплотить себе подобных. Да и то, не имея реальных
мобилизационных рычагов, они были обречены. Понятно, что немногие пойдут драться
непонятно за кого, и в положении «вне закона», если все равно «дело уже
сделано». Потребовалось время, чтобы заново сложились сопротивленческие
структуры, чтобы новая власть успела себя во всей красе проявить – тогда только
|
|
|
развернулось массовое сопротивление.
Сила «эффекта свершившегося факта» хорошо памятна и по недавнему прошлому. Когда
летом 1991 г. объявилось ГКЧП – первое время (до знаменитой пресс‑конференции с
трясущимися руками) все (и свободолюбивые прибалты, и воинственные чеченцы)
сидели тихо‑тихо, даже несмотря на то, что Ельцин уже митинговал у Белого Дома
(а будь он нейтрализован одновременно с объявлением ГКЧП – и вовсе ничего бы не
было). Зато когда через пару дней стало ясно, кто именно взял власть, что
«революция победила» – против неё тоже никто не дернулся. А ведь для
большинства, не говоря о тех, кто уже почти два десятилетия проклинает
«антинародный режим», это была именно революция, захват власти ненавистными им
людьми, «гибель страны», «попрание святынь» и т.д. Но никто, вообще никто не
оказал ни малейшего сопротивления, ни единого выстрела не прозвучало. Вот когда
новая власть через два года разделилась, и одна её часть пошла против другой,
создав «точку опоры», кое‑кто этим воспользовался да и то не очень активно.
В объяснении событий, как и в пропагандистской практике нет, наверное, более
распространенных спекуляций, чем уверения в «поддержке народа». Но народ никогда
|
|
|
никого не поддерживает. И не только «народ» вообще, но и в отношении достаточно
крупных социальных групп говорить об этом неуместно. Да и что значит:
поддерживает – не поддерживает? В большинстве случаев о «поддержке» говорят,
когда есть некоторые симпатии, проявляемые, допустим, в голосованиях (но,
скажем, тот факт, что на выборах в Учредительное Собрание в конце 1917 г. эсеры
одержали абсолютную победу, никак не помог им в дальнейшем). Когда же речь идет
о действительной борьбе, поддержка определяется тем, насколько эти люди готовы
убивать и умирать за дело данной политической силы. В лучшем случае можно
сказать, что та или иная социальная группа может служить преимущественным
мобилизационным ресурсом для этой силы (но и это не будет означать, что она её
«поддерживает», поскольку даже при даче значительного числа добровольцев из её
среды, большинство этой группы может оставаться пассивным). Дело всегда делается
очень незначительной частью населения, даже в самых массовых движениях принимает
участие лишь меньшинство, так и в нашей гражданской войне вольно или невольно
участвовало всего порядка 3–4%. При том, что и среди них активную роль играло
|
|
|
сравнительно небольшое ядро, а остальные образовывали как бы «шлейф».
Проблема в том, что этого активного меньшинства должно «хватать», должна
наличествовать его «критическая масса»: тогда, имея за собой достаточное число
действительно надежного контингента, возможно поставить под ружье потребное
количество прочего. Большевикам в свое время хватило несколько десятков тысяч
распропагандированых рабочих и матросов, латышско‑эстонской «преторианской
гвардии» и 200 тысяч «интернационалистов», чтобы спаять и заставить воевать
миллионы мобилизованных крестьян. Их противникам, имевшим по разным окраинам в
общей сложности до 40–50 тыс. вполне самоотверженных добровольцев, этой
«критической массы» хватило, чтобы начать и вести три года неравную борьбу, но,
конечно, не могло хватить, чтобы победить.
Большинство же даже тех, кто представлял собой при новой власти «группу риска»,
оставалось, особенно поначалу, весьма пассивным, причем одним из решающих
факторов становился психологический шок от крушения привычного порядка.
Впечатления очевидцев 1918‑го года: «Начинаются аресты и расстрелы... и повсюду
наблюдаются одни и те же стереотипные жуткие и безнадежные картины всеобщего
волевого столбняка, психогенного ступора, оцепенения. Обреченные, как
завороженные, как сомнамбулы покорно ждут своих палачей! Не делается и того, что
бы сделало всякое животное, почуявшее опасность: бежать, уйти, скрыться! Однако
скрывались немногие, большинство арестовывалось и гибло на глазах их семей...».
«Вблизи Театральной площади я видел идущих в строю группу в 500–600 офицеров,
причем первые две шеренги арестованных составляли георгиевские кавалеры (на
шинелях без погон резко выделялись белые крестики)... Было как‑то ужасно и дико
видеть, что боевых офицеров ведут на расстрел 15 мальчишек красноармейцев». Но
удивляться нечему. Подобно тому, как медуза или скат представляют в своей стихии
совершенный и эффективный организм, но, будучи выброшены на берег, превращаются
в кучку слизи, так и офицер, вырванный из своей среды и привычного порядка,
униженный, а то и избитый собственными солдатами, перестает быть тем, чем был. И
тут уже надо обладать нерядовыми личными качествами, чтобы не сломаться. Одно
дело – умирать со славой на поле боя, зная, что ты будешь достойно почтен, а
твои родные – обеспечены, и совсем другое – получить пулю в затылок в подвале,
стоя по щиколотку в крови и мозгах предшественников.
Вообще решится на борьбу, не имея за спиной какой‑либо «системы» и пребывая «вне
закона», психологически чрезвычайно трудно. Известно, что первые
антибольшевистские добровольцы были весьма немногочисленны. Да, тысячи на это,
тем не менее, решались, но десятки тысяч – нет. Ну да, известны случаи, когда
мать говорила последнему из оставшихся у неё сыновей: «Мне легче видеть тебя
убитым в рядах Добровольческой армии, чем живым под властью большевиков». Но
многие ли матери могли сказать такое? Всякое такое поведение в любом случае
представляет собой нестандартное явление, хотя бы оно и было по обстоятельствам
момента более рациональным, чем пассивность. Известный донской деятель полковник
В.М. Чернецов, пытаясь в свое время убедить надеющихся «переждать», сказал:
«Если случится так, что большевики меня повесят, то я буду знать – за что я
умираю. Но когда они будут вешать и убивать вас, то вы этого знать не будете». И
действительно, он сложил голову, нанеся большевикам изрядный урон, а не
послушавшие его офицеры, все равно выловленные и расстрелянные, не знали, за что
они погибли. Следует, правда, заметить, что в дальнейшем – к 1919, когда
ситуация в России вполне определилась, выбор большинства офицеров, даже и не
находившихся на белых территориях, был вполне определенным. Вот, например, как
«в условиях чистого эксперимента» поступили предоставленные самим себе офицеры
расформированной в конце 1918 на Салоникском фронте 2‑й Особой пехотной дивизии:
из 325 человек 48 осталось в эмиграции, 16 исчезли в неизвестном направлении,
242 вступили во ВСЮР и ещё 19 – в другие белые формирования.
Принимая во внимание эти обстоятельства, практически все события, последовавшие
за крушением российской государственности, были вполне естественными и не
представляют собой загадки. Учитывая же, что за люди и с какой именно
политико‑идеологической программой установили свою власть на территории
исторической России, не менее естественными были и последствия. Наследие
Российской империи было уничтожено дотла во всех своих проявлениях, будь то
территориальное устройство, характер политической власти, идеология, элита. На
месте традиционной империи, равноправного члена клуба великих европейских держав
возникло тоталитарное квазигосударство поистине невиданного «нового типа»,
созданное для воплощения в жизнь в мировом масштабе чудовищной идеологической
утопии и противопоставившее себя всему остальному миру.
Феномен столь полного разрыва геополитического образования с существовавшим на
той же территории предшественником следует признать столь же уникальным, что
представляется вполне закономерным, ибо столь уникальными были устремления
творцов этого образования. История знает случаи, когда в результате завоевания
одна империя сменяет другую на той же самой территории и владеет тем же
населением. Например, Османская империя, располагалась на той же территории, что
уничтоженная ею Византийская и имела в основном то же самое население,
продолжавшее жить на захваченных турками‑османами землях. Никому бы, однако, не
пришло в голову даже ставить вопрос о какой‑то преемственности этих государств,
ибо понятно, что между православной и исламской государственностью таковой быть
не может. Но между Византийской и Османской империями что‑то общее все‑таки
было: обе они были традиционными монархиями, основанными на религиозной вере
(хотя и разной). Между Российской империей и Советским государством общего не
было ничего. Потому и практическая реализация разрыва происходила во всех
областях столь радикальным образом.
«Земшарная республика» вместо «Единой и Неделимой».
Мировая революция, как известно, была главной идеей того времени. Большевистская
революция рассматривалась её творцами лишь как пролог к революции мировой, прямо
вытекавшей из сущности коммунистической доктрины. Причем, по представлениям
захвативших власть в России большевистских вождей, таковая должна была начаться
непосредственно вслед за российской. Поэтому с самого начала никаких
национально‑государственных целей они не преследовали и вопросы государственных
интересов их волновали лишь постольку, поскольку были связаны с удержанием ими
власти над определенной территорией – и только до тех пор, пока не разгорится
«мировой пожар» и государственные границы вообще утратят какое бы то ни было
значение. Поэтому их позиция, которая наивным и не знакомым с большевистским
учением людям тогда казалась самоубийственной, была единственно возможной и,
исходя из смысла их учения абсолютно оправданной.
Ленин призывал не только к поражению России в войне с внешним врагом, но и к
началу во время этой войны войны внутренней – гражданской. Более полного
воплощения государственной измены трудно себе представить, даже если бы Ленин
никогда не получал немецких денег (теперь, впрочем, уже достаточно широко
известно, что получал – как именно и сколько). При этом призывы Ленина к
поражению России не оставались только призывами. Большевики вели и практическую
работу по разложению русской армии, а как только представилась первая
возможность (после февраля), их агентура в стране приступила и к практической
реализации «войны гражданской» – натравливанию солдат на офицеров и убийствам
последних. Уже к середине марта только в Гельсингфорсе, Кронштадте, Ревеле и
Петрограде было убито более 100 офицеров. В соответствии с ленинскими указаниями
первостепенное внимание закономерно уделялось физическому и моральному
уничтожению офицерства: «Не пассивность должны проповедовать мы – нет, мы должны
звонить во все колокола о необходимости смелого наступления и нападения с
оружием в руках, о необходимости истребления при этом начальствующих лиц».
Поскольку душой всякой армии является её офицерский корпус, а основой её
существования – воинская дисциплина, лучшего средства обеспечить поражения
России, естественно, и не было.
Пользуясь нерешительностью и непоследовательностью Временного правительства,
ленинцы весной, летом и осенью 1917 года вели работу по разложению армии
совершенно открыто, вследствие чего на фронте не прекращались аресты, избиения и
убийства офицеров. Атмосферу в частях хорошо характеризует такая, например,
телеграмма, полученная 11 июня в штабе дивизии из 61‑го Сибирского стрелкового
полка: «Мне и офицерам остается только спасаться, так как приехал из Петрограда
солдат 5‑й роты, ленинец. В 16 часов будет митинг. Уже решено меня, Морозко и
Егорова повесить. Офицеров разделить и разделаться. Много лучших солдат и
офицеров уже бежало. Полковник Травников.» В результате деятельности большевиков
на фронте к ноябрю несколько сот офицеров было убито, не меньше покончило жизнь
самоубийством (только зарегистрированных случаев более 800), многие тысячи
лучших офицеров смещены и изгнаны из частей.
Даже после переворота, полностью овладев армией, Ленин продолжал политику её
развала, поскольку там сохранялись ещё отдельные боеспособные части и
соединения. Как отмечал В. Шкловский (известный впоследствии литкритик): «У нас
были целые здоровые пехотные дивизии. Поэтому большевикам пришлось резать и
крошить армию, что и удалось сделать Крыленко, уничтожившему аппарат
командования». Пошедшие на сотрудничество с большевиками бывшие генералы
искренне не понимали, почему, уже захватив власть, они продолжают разрушать
армию. Человек, воспитанный в государственно‑патриотических принципах знал,
конечно, что существуют революционеры, которые хотят свергнуть власть и
переделать страну на свой лад. Но представить себе, что есть люди, которым
Россия как таковая может быть вообще не нужна им было невозможно. Один из таких
потом вспоминал: «Хорошо, – по детски рассуждал я, – пока большевистская партия
не была у власти, ей был прямой смысл всячески ослаблять значение враждебного
большевизму командования и высвобождать из‑под его влияния солдатские массы. Но
положение изменилось, большевики уже не в оппозиции, а в правительстве.
Следовательно, заключал я, – они не меньше меня заинтересованы в сохранении
армии, в том, наконец, чтобы сдержать германские полчища и сохранить территории
страны. Партия и Ленин, однако, действовали совсем не так, как мне этого
хотелось». Естественно: русская армия в любом случае представляла бы для них
опасность и была помехой на пути мировой революции. Для последней же требовалась
совершенно новая армия – армия Третьего Интернационала (каковая и была затем
создана).
К середине декабря фронта как такового уже не существовало, по донесению
начальника штаба Ставки: «При таких условиях фронт следует считать только
обозначенным. Укрепленные позиции разрушаются, занесены снегом. Оперативная
способность армии сведена к нулю... Позиция потеряла всякое боевое значение, её
не существует. Оставшиеся части пришли в такое состояние, что боевого значения
уже иметь не могут и постепенно расползаются в тыл в разных направлениях». Между
тем большевики (в ещё воюющей стране!) в декабре 1918 – феврале 1918 перешли к
массовому истреблению офицеров, которых погибло тогда несколько тысяч.
Учитывая эти обстоятельства, говорить о «вынужденности» унизительного Брестского
мира не вполне уместно, коль скоро заключавшие его сознательно довели армию до
такого состояния, при котором других договоров и не заключают. Заключение его
выглядит, скорее, закономерной платой германскому руководству за помощь,
оказанную большевикам во взятии власти. Другое дело, что когда «мавр сделал свое
дело» и российской армии больше не было, немцы не склонны были дорожить Лениным,
и он был готов на все ради сохранения власти.
По условиям мира от России отторгались Финляндия, Прибалтика (Литва, Курляндия,
Лифляндия, Эстляндия, Моонзундские о‑ва), Украина, часть Белоруссии и Закавказья
(Батумская и Карсская области с городами Батум, Карс и Ардаган). Страна теряла
26% населения, 27% пахотной площади, 32% среднего урожая, 26% железнодорожной
сети, 33% промышленности, 73% добычи железных руд и 75% – каменного угля. Флот
передавался Германии (адмирал А.М. Щастный, выведший Балтийский флот из
Гельсингфорса в Кронштадт, был цинично принесен в жертву, чтобы оправдаться
перед немцами – его расстреляли). Кроме того, устанавливались крайне невыгодные
для России таможенные тарифы, а по заключенному позже финансовому соглашению
Германии ещё выплачивалась контрибуция в 6 млрд. марок. Этот договор вычеркивал
Россию из числа творцов послевоенного устройства мира, а для жителей союзных с
ней стран однозначно означал предательство, что пришлось почувствовать на себе
множеству российских граждан, оказавшихся в Европе в то время и попавших туда
после Гражданской войны, нимало не повинным в ленинской политике.
Сейчас, когда плоды большевистского расчленения страны сказались в полной мере и
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 43; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!