Власть (авторитаризм и тоталитаризм). 7 страница
не просто решить, как следует поступить в таком непредвиденном случае. Офицер
доверился мне, как бывшему своему начальнику и русскому генералу. Рассуждения
мои теперь кажутся смешными. Но мое поколение воспитывалось иначе, и
гимназическое «не фискаль», запрещавшее жаловаться классному начальнику на
обидевшего тебя товарища, жило в каждом из нас до глубокой старости».
Трудно также проследить в российской культурно‑государственной традиции «чувство
неполноценности» и связанное с ним стремление к поиску «правильного
происхождения». Если таковое и было в определенной мере свойственно ублюдочному
советскому режиму, пытавшемуся на определенном этапе «примазаться» к российской
традиции и компенсировать свою собственную «безродность» (а точнее – не совсем
приличное происхождение) кампанией против «безродных космополитов» (человеческой
натуре вообще свойственно обвинять других в собственных грехах), настаивать на
непременном приоритете во всех отраслях знания и т.д., то российская
государственная мысль ни в чем подобном не нуждалась. Там трудно было бы
представить государственную кампанию, скажем, против «норманистов». Крейсерам
давали названия «Аскольд», «Рюрик», «Варяг», и никому как‑то не было обидно, что
были в русской истории эти самые варяги (во всяком случае, иная точка зрения
была частным делом индивида, а не предметом государственной заботы). Российская
|
|
|
государственность и без свойственной «советским» «собственной гордости» и
мироустроительного мессианства, чувствовала себя вполне самодостаточной.
* * *
В критиках исчезнувшей империи никогда не было недостатка, причем одним из
основных аргументов для доказательства её несостоятельности неизменно выступает
сам факт её падения (обладала, значит, столь существенными недостатками, что они
не оставляли ей шанса на выживание). Однако логика этого аргумента теряет всякий
смысл при взгляде на общемировую историю, когда обнаруживается, что Российская
империя рухнула, как‑никак, последней. Этот бастион того, что именовалось в
Европе «старым порядком» пал на 130 лет позже французского, и невозможно найти
хоть один сопоставимый, который бы просуществовал дольше и мог бы служить
примером более «состоятельной» государственности соответствующего образца.
Российская империя представляла собой тип традиционной государственности в
традиционном обществе, и если традиционные общества во всей Европе сменились
«массовыми» к 20‑м годам XX в., то традиционная государственность в большинстве
из них пала ещё к середине XIX в. Поэтому вопрос надо ставить не о том, почему
|
|
|
Российская империя рухнула, а – почему так долго могла продержаться? (Выше
приведены были некоторые соображения на этот счет.)
Рассматривая государственность как образчик определенного внутреннего строя,
уместно задаться вопросом, мог ли он вообще не пасть в условиях, когда под
влиянием мутаций, распространившихся в конце XVIII столетия, началось крушение
традиционного порядка в мире, каковой процесс завершился в начале XX в. с Первой
мировой войной (речь идет о феномене смены существовавших тысячелетия
монархических режимов демократическими и тоталитарными)? Вопрос открытый. Даже
восточные традиционные режимы (в Турции и Китае), подверженные влиянию этих
мутаций в несравненно более слабой степени, не продержались дольше. Однако
очевидно, что, говоря о «несостоятельности» российской государственности, её как
бы сравнивают с неким несуществующим образцом, с тем, чего не бывало, а значит
(как позволительно в таком случае считать), и не могло быть. От неё как бы хотят
(речь, понятно, не о тех, кто никакой российской государственности не хочет),
чтобы она, оставаясь собой, была бы «лучше». Но она, как представляется, и так
сделала все, что могла делать, не утрачивая своей природы.
|
|
|
Исчезновение же с политической карты России как таковой, как нормального
государства вообще (независимо от его внутреннего строя) было делом совпадения
достаточно случайных обстоятельств с очень неслучайными устремлениями
определенных сил. Но это уже другой вопрос. Конечно, ни Англия, ни Франция, ни
Германия, ни Турция не перестали существовать как государства после падения в
них традиционных режимов, но и ни в одной из этих стран внутри почему‑то не
нашлось сил (вопрос опять же – насколько «внутренних») откровенно выступавших и
деятельно работавших на поражение своей страны во время войны. Так «повезло»
только России, и результат победы столь специфических сил не мог быть иным,
кроме возникновения на месте одной из нормальных европейских империй
квазигосударства в виде заготовки «земшарной республики».
Смесь знаний, вынесенных из советской школы, с «демократическими»
представлениями с одной стороны и наивным мифологизаторством славянофилов XIX в.
с другой, привели к тому, что в качестве недостатков исторической России иной
раз курьезным образом называются как раз те факторы, которые как раз и
обеспечили её величие и значимость в мировой культуре. Стали говорить о том, что
|
|
|
Россия пала едва ли не потому, что стала империей, «слишком расширилась»,
европеизировалась, полезла в европейские дела вместо того, чтобы,
«сосредоточившись» в себе, пестовать некоторую «русскость». Характерно, что эти
представления особенно развились после 1991 г., когда «российская»
государственность оказалась отброшена в границы Московской Руси и представляют
(часто неосознанные) попытки задним числом оправдать эту ситуацию и
«обосновать», что это не так уж и плохо, что так оно и надо: Россия‑де,
«избавившись от имперского бремени», снова имеет шанс стать собственно Россией и
т.п. Соответственно, допетровская Россия, находившаяся на обочине европейской
политики и сосредоточенная «на себе», представляется тем идеалом, к которому
стоит вернуться.
Такой подход, если и может рассматриваться как проект, обращенный в будущее
(идея создания чего‑то типа индейской резервации в качестве заповедника «русской
духовности» может восприниматься положительно по самым различным соображениям,
как и неприязнь к реально‑исторической России можно испытывать по разным
причинам), то в отношении прошлого вполне иррационален, т.к.
реально‑историческая Россия могла быть только тем, чем она и была – Российской
империей, в ином случае она бы не существовала вовсе в виде сколько‑то
влиятельного государства. С какой‑то точки зрения в этом ничего плохого и не
было бы. В ином же случае концы с концами не сойдутся, потому как в свете
реального хода событий одно без другого возможным не было.
Собственно, уже Московская Русь не была чисто русским государством, более того –
если куда и расширялась – так именно на Юг и Восток (на Запад, куда больше всего
хотелось – не получалось), населенные культурно и этнически чуждым населением, в
присоединении которого обычно обвиняется империя Петербургского периода. Тогда
как приобретенные последней в XVIII в. территории – это как раз исконные русские
земли Киевской Руси. Присоединить их, т.е. выполнить задачу «собрать русских»
было немыслимо без участия в европейской политике, поскольку эти земли
предстояло отобрать у европейских стран. Наконец, крайне наивно полагать, что
какое бы то ни было государство вообще, тем более являющееся частью Европы (а
Киевская Русь тем более была целиком и полностью европейским и никаким иным
государством – тогда и азиатской примеси практически не было) и в течение
столетий сталкивавшаяся в конфликтах с европейскими державами, могло отсидеться
в стороне от европейской политики. За редким исключением островных государств
(Япония) мировая история вообще не знает примеров успешной самоизоляции. Этого
вообще невозможно избежать, не говоря уже о том, что тот, кто не желает
становиться субъектом международной политики, неминуемо обречен стать её
объектом. Тем более это было невыгодно России, которая в XVII в. находилась в
обделенном состоянии и перед ней стояла задача не удержать захваченное, а
вернуть утраченное, что предполагало активную позицию и требовало самого
активного участия в политике. Да она и пыталась это делать, только сил не
хватало. Так что принципиальной разницы тут нет, дело только в результатах: в
Московский период такое участие было безуспешным, а в Петербургский – принесло
России огромные территории.
Так называемое «европеизирование» являлось по большому счету только возвращением
в Европу, откуда Русь была исторгнута татарским нашествием. Киевская Русь – одна
из великих европейских держав средневековья, временно превратилась в Московский
период в полуазиатскую окраину Европы, и это‑то противоестественное положение и
было исправлено в Петербургский период. Что же касается появившихся
военно‑экономических возможностей, то тут едва ли нужны «оправдания». Можно
по‑разному понимать «прогресс» (можно и вообще отрицать его общеисторическое
содержание), но технологическая его составляющая очевидна и не нуждается в
комментариях. Заимствование европейского платья на этом фоне – не бездумное и
самоцельное «обезьянничанье», а лишь технически‑необходимый элемент
использования адекватных принципов военного дела и экономико‑технологического
развития. В условиях, когда враждебный мир обретает более эффективные средства
борьбы, грозящие данной цивилизации гибелью или подчинением, для неё, не
желающей поступиться основными принципами своего внутреннего строя, может
существовать лишь одно решение: измениться внешне, чтобы не измениться
внутренне. Так поступила Россия в начале XVIII в., так поступила Япония в
середине XIX в. Именно этот эффект – сочетания европейской «внешности», т.е.
культурно‑военно‑технических атрибутов с собственной более эффективной
внутренней организацией и позволил им примерно через сто лет: России к началу
XIX, а Японии к середине XX в. стать ведущими державами в своих регионах.
Страны, не сделавшие это, будь это самые великие империи Востока – превратились
в XIX в. в полуколонии европейских держав (а более мелкие государства – в
колонии). Россия и Япония не только избегли этой участи, но в начале XX в. были
среди тех, кто вершил судьбы мира.
За все время существования российской государственности только в имперский
(«Петербургский») период – Россия была чем‑то значимым в общечеловеческой
истории и имела возможность вершить судьбы мира. Если Греция прославила себя
своей античной цивилизацией, Италия – Римской империей, если временем
наибольшего общемирового значения Испании был XVI век, Швеции – XVII, Франции –
XVII–XVIII, Англии – XVIII–XIX, то венцом развития отечественной культуры и
государственности стала Российская Империя XVIII – начала XX вв. Именно эта
Россия была таким же значимым явлением мировой истории, как эллинизм, Рим,
Византия, империи Карла Великого и Габсбургов в средние века, Британская империя
в новое время.
Вообще заметно, что власть и администрация Российской империи служат для
известного числа современных авторов чем‑то типа резиновых фигур для битья, на
которых, говорят, снимают стресс работники японских фирм, или чучел для обучения
штыковому бою. Между тем, ставить в вину российским императорам какие‑то
«ошибки», не понимая ни существа стоящих перед ними задач, ни идеалов, которыми
каждый из них руководствовался, не чувствуя духа времени, не зная ни их реальных
возможностей, ни всей совокупности конкретных (очень и очень конкретных!)
обстоятельств, при которых им приходилось принимать решения, ни особенностей
мышления каждого из них и тех влияний, которые они считали существенными или не
очень существенными, короче говоря, оценивать политику российских самодержцев с
точки зрения современных представлений о прошлом и исходя из багажа советского
человека, попросту смехотворно. Поистине, «как будто в истории орудовала
компания двоечников». Разумеется, и с точки зрения современных им политических
условий направители российской политики не всегда поступали наилучшим образом.
Но ведь они были – только люди. Дело ведь не в том, чтобы не делать ошибок, а в
том, чтобы делать их меньше, чем другие. Рассматривая российскую политику в
отрыве от политики других стран, можно усмотреть и весьма серьезные просчеты
русских императоров. Но на общеисторическом фоне картина будет совершенно иной,
ибо сами результаты (неудачи и поражения терпели все, но никто так мало, как
Россия) свидетельствуют, что в это время ошибок делалось меньше, чем когда бы то
ни было.
Успешность или ущербность государственной политики логично рассматривать с точки
зрения не абстрактных идей, о которых современники понятия не имели, или целей,
которых они себе и представлять не могли, а тех задач, которые им реально в
данное время приходилось решать. Время существования Российской империи было
временем, когда в основе соперничества великих держав лежала борьба за
территории. В этой борьбе им доводилось как одерживать успехи, так и терпеть
поражения, что‑то приобретать, а что‑то в результате тяжелых поражений терять.
Если посмотреть на приобретения и потери европейских имперских государств,
бывших таковыми во все то самое время, когда таким была и Россия, (Испании,
Франции, Англии и Австрии), то окажется, что Франция, потерпев тяжелое поражение
от Англии в середине XVIII в., потеряла богатейшие владения в Индии и огромные
территории Канады, а в начале XIX в. лишилась недавно обретенных территорий в
Европе, Англия, потерпев в конце XVIII в. поражение от Франции и Испании,
потеряла самые перспективные из всех возможных – американские колонии, Испания,
захваченная французами при Наполеоне, лишилась почти всех владений в Южной и
Центральной Америке (а в 1898 г. и Кубы с Филиппинами), Австрия, разбитая
французами, в 1809 г. превратилась на время в сателлита Франции, а в середине
XIX в., побитая Францией и Пруссией, лишилась ценных территорий в Европе. Всем
им за эти двести с лишним лет доводилось терпеть тяжелые поражения и такие,
какие приводили к утрате обширных и богатых территорий. Российская империя таких
поражений не терпела ни разу, всех потерь – половина практически не заселенного
Сахалина в 1905 г.; за все время – три неудачных войны (считая и Прутский поход
1711 г.), а чтобы полтора столетия непрерывно идти от победы к победе – такого
вообще ни одна европейская империя того времени не знала. В свете этих очевидных
обстоятельств проект «Российская империя» едва ли можно признать неудачным.
Глава II
Прерванная традиция.
Мировая революция против российской государственности
В драматических событиях и потрясениях, меняющих облик государств, конечно, есть
некоторые закономерности, но ни одна из них не несет в себе неизбежности. Всякое
событие может произойти, а может не произойти. Поэтому причины – это то, что
дает событию возможность реально случиться, а не «объективные предпосылки» в
виде «недовольства масс» и т.п., которые имеются практически всегда. В любом
обществе всегда наличествуют группы населения, недовольные существующим порядком
вещей, и когда нечто свершается, обычно на нечто подобное и списывают, не
смущаясь тем, что в подавляющем большинстве случаев при наличии тех же самых
обстоятельств ничего не происходит (после того, как событие произошло, нет
ничего проще, чем задним числом найти для него «глубинные причины»). Да и в тех
случаях, когда пресловутое недовольство и играет какую‑то роль, оно работает
обычно не тогда, когда очень плохо, а когда достаточно хорошо, но хочется лучше,
или на фоне сравнительного благополучия вдруг случается ухудшение, или не
оправдываются какие‑то ожидания и т.д.
Политическая борьба (хоть через выборы, хоть через бунт) состоит, грубо говоря,
в том, что некоторое активное и дееспособное меньшинство лишает власти другое
меньшинство с помощью большинства, причем не всего, а всегда лишь некоторой его
части (по отношению к целому ничтожно малой), лишь бы она была достаточно велика
в нужное время и в нужном месте. Сценарий же насильственной «революционной»
смены власти везде примерно одинаков: собирается агрессивная толпа и идет «на
власть», и если с ней не могут справиться, она делает свое дело, захватывая
государственные учреждения и давая возможность своим руководителям провозгласить
новую власть, или же до этого не доходит (если власть заранее капитулирует). По
большому‑то счету совершенно достаточной причиной всех и всяческих революций
является наличие людей, желающих их совершить. А удается им это в зависимости от
ситуации: наличия подходящего момента, степени решимости власти к сопротивлению
и её к тому возможностей. Вот причины создания такого положения, при котором,
условно говоря, «толпу не разгоняют» и есть причины революции.
Революции (когда имеет место принципиальная смена власти или государственности,
что у нас и произошло) не бывают результатом верхушечного заговора или
переворота (это совсем другой «жанр»: люди, имеющие возможность совершить
дворцовый переворот, не имеют нужды выводить на улицу сотню тысяч человек и
разнуздывать стихию с риском в ней же утонуть). «Российская революция» (этапами
которой были 1905 год, февраль и октябрь 1917‑го) была закономерным итогом
многолетней борьбы революционного движения (создания разветвленной сети ячеек,
пропаганды в той среде, которая должна была играть роль ударной силы и т.д. и
т.п.) на пути к своей цели. То есть с этой‑то стороной все ясно. Вопрос, почему
получилось и получилось в 1917‑м, а не в 1905‑м.
Были ли в империи серьезные проблемы внутреннего характера? Разумеется, были: и
не доведенная до конца столыпинская аграрная реформа, и низкая степень
самосознания и крайне слабая консолидированность предпринимательской среды, и
отсутствие государственнического «политического класса», и непомерные претензии
«общественности» к власти. Но наличие проблем такого рода может в дальнейшем
влиять на развитие событий, но сам политический акт «свержения власти» никогда
не обусловливает. Значение аграрного вопроса, кстати, неимоверно преувеличено
(вопреки распространенному заблуждению, он и в Гражданской войне не имел
приписываемого ему значения), да и вообще в деревне революции не делаются.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 42; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!