Константинополь, 28 термидора II года Французской республики (15 августа 1794 года по старому стилю). 33 страница
Отступление короля Пруссии в ночь с 5 на 6 сентября я воспринял с удивлением. Однако я вовсе не был склонен разделять искреннее или фальшивое умиление тех, кто расценивал этот демарш Фридриха Вильгельма как шаг к разъединению Пруссии и России и усматривал в этом некие положительные последствия для Польши.
Полмесяца я провел в Варшаве в ожидании увидеть какие-либо результаты от снятия осады и затем обратился к генералиссимусу за разрешением посетить свою деревню Соколув, что по дороге на Гродно, в четырнадцати лье от столицы. Я легко получил этот документ, так как не состоял на военной службе в качестве добровольца и в связи с полным бездействием нашей армии на дистанции от Гродно до Белостока.
Недолго отдыхал я в деревне, где и узнал о поражениях наших войск под командованием генерала Сераковского в Крупчицах и под Брестом. Но я совершенно ничего не знал о том, что Костюшко лично взял на себя командование армией Сераковского, и даже не догадывался, что Суворов со своим многочисленным войском уже идет на Варшаву.
12 октября вся округа забила тревогу, и мне сообщили, что отряд из пятисот казаков приближается к моей деревне с целью захватить кассу и товарные склады, доставленные сюда из уездного города Дрогичина, а также арестовать меня со всеми членами комиссии по поддержанию порядка, собравшимися в моем доме. В планы казаков входил и арест молодого Исидора Красинского, лечившегося от ран в трех лье от нашей деревни.
|
|
|
Вначале я подумал, что это ложная тревога, но комиссия получила официальное донесение о том, что казаки были уже в двух лье от нас. Члены комиссии спешно покинули мой дом и, погрузив на складах все, что можно было увезти с собой, уехали в город Венгрув, расположенный всего в двух лье от деревни. Там я и догнал коллег через несколько часов. В ту ночь с 13 на 14 октября нам было не до сна от тревожных криков и паники беглецов, которые стремились встретиться с комиссией и уберечься от преследования казаков.
Впрочем, у самих членов комиссии уже почти не оставалось времени на спасение. Своим освобождением из этой ловушки я обязан только почтмейстеру Майснеру. Этот человек, рискуя всем, в том числе и собственной жизнью, нашел способ скрытно вывести меня из дома и дал мне ямщика. Окольными путями через дремучий лес он провел меня на варшавскую дорогу. Без такой предосторожности мне было не избежать опасности, так как все выезды из города уже были перекрыты казаками. К тому времени один казацкий разъезд успел добраться до Лив, в одном лье от Венгрува. Там казаки устроили засаду на мосту, миновать который никак невозможно, если ехать по главной дороге.
|
|
|
Ночная тьма и быстроногая лошадь помогли мне незаметно проехать пикеты в окрестностях города. Одним махом проскакав добрых пять лье, я решил передохнуть и тотчас же увидел несколько экипажей с женщинами и детьми. За ними следовал отряд казаков, посланных для моей поимки. Времени на раздумье не было. Я вскочил на лошадь, доехал до города Кобылка, где и смог пару часов отдохнуть. До Варшавы оставалось три лье.
15 октября на заставе под Прагой я узнал от бригадного генерала Лазнинского о поражении наших войск под Мацеёвицами. Эта новость удручила меня больше, чем все мои ночные злоключения.
Не стану здесь описывать печальную картину, представшую перед моими глазами на улицах Варшавы. Об этом шла речь в предыдущей главе, когда я рассказывал, с какой скорбью жители столицы восприняли весть о пленении Костюшко. Но не могу обойти молчанием волнения, смуту и порождаемые ими зловещие предзнаменования, царящие в различных слоях общества.
Разлад среди членов Высшего совета свел на нет все надежды найти пути к сплочению людей и выработать какой-то план решительных действий перед лицом неотвратимой опасности.
Одни проповедовали идею сдержанности, монолитности и согласия всех классов общества как единственный способ спасения родины. Другие, более экзальтированные люди, критиковали эту идею, утверждая, что именно сдержанность обрекла на неудачу революцию, поддержать которую могло только кровопролитие. Они предлагали лишить короля короны, принести в жертву дворянство во имя интересов народа, идти на любые крайности, чтобы поднять боевой дух нации.
|
|
|
Король, разумеется, знал о проектах ультрареволюционеров и, сознавая опасность своего положения, старался делать все для укрепления своих позиций.
Разногласия в Высшем совете оказывали тлетворное воздействие на общественное сознание. Более того, трения стали проявляться и в руководстве армии. Словом, налицо были все предпосылки уже близкого кризиса с самыми непредсказуемыми последствиями.
Будучи свидетелем агонии революции, я не поддерживал ни одну из сторон: ни те, ни другие были не в состоянии добиться единства сил, движения и действий во имя победы над врагом. А это и была единственная цель, о которой всегда следовало помнить. Своего неодобрительного отношения к полемистам я не скрывал. Тем не менее как раз об этом меня расспрашивали каждый день.
Генерал Ясинский – славный патриот и храбрейший человек – несколько раз заходил ко мне отобедать и переговорить с глазу на глаз. Как-то он предложил мне вступить в клуб якобинцев, добавив, что, в случае отказа меня могут повесить, и это его безумно огорчило бы… Я ответил, что знаю лишь один клуб, который ратует за объединение всех граждан для защиты родины, и я горжусь, что состою в этом клубе и готов сражаться до последней капли крови за свою страну. А что касается угроз, то они меня никогда не волновали, и запугать меня ничем не удастся.
|
|
|
Немного погодя генерал вновь наведался ко мне и пытался доказать, что спасти Польшу можно лишь расправившись с дворянством. Улыбаясь, я заметил, что и он, и я – мы оба дворяне, и если дело дойдет до расправы, то не сносить нам головы обоим, что едва ли входило в планы Ясинского. Я также дал понять, что нелепо обвинять во всех грехах целое сословие, но если в этом сословии есть люди, совершившие преступления и заслужившие наказание, то их следует предать суду, независимо от социального положения и происхождения, с чем, собственно, и согласился мой собеседник.
Через несколько дней немного грустный, немного мечтательный Ясинский опять посетил меня и предложил прогуляться по Парижу, так как в Польше, мол, остались одни только предатели да слабаки, с которыми нечего делать. В ответ я сказал, что если дело обстоит именно так, то стоит ли совершать столь длительное и утомительное путешествие из-за каких-то недостойных соотечественников, и не лучше ли взять в руки оружие, чем оставлять родину, заботясь лишь о собственной безопасности.
«Вы правы, – холодно отпарировал генерал, – я последую вашему совету», – и молча ушел… Восемь дней спустя он погиб в лагере под Прагой, на батарее, которой сам и командовал.
Люди, приближенные к королю, тайно предупредили меня, что 28 октября партия якобинцев намерена организовать народный бунт, низвергнуть короля и уничтожить всех, кто подозревался в сотрудничестве с королевским двором. Для охраны короля и предотвращения кровопролития, последствия которого были бы самые гибельные для Варшавы и Польши, мне было предложено связаться с группой вооруженных людей, чья преданность не вызывала никаких сомнений.
Все эти факты заставили меня обратиться к генералиссимусу Вавжецкому за разрешением выехать в одно из формирований наших войск, воюющих с Пруссией. Я предвидел, что под напором войск неприятеля Варшава не сможет долго сопротивляться. У меня были серьезные опасения оказаться в плену у русских. После моего похода на Динабург мне доложили, что за мою голову назначено вознаграждение и меня сошлют в Сибирь.
Вавжецкий охотно отозвался на мою просьбу и распорядился направить меня в лагерь генерала Гедройца, который дислоцировался в Тарчине, в пяти лье от Варшавы. Мы сразу же уехали и уже на следующий день продвинулись вперед на три лье. В Старовесе мы присоединились к корпусу из шести тысяч человек под командованием генерала Домбровского, который согласно приказу возвращался из Великой Польши.
Генерал Гедройц поручил мне возглавить отряд примерно из трехсот пятидесяти офицеров из народного ополчения, преимущественно дворян. Среди них было немало полковников, майоров и т. п. Теперь эти офицеры ожидали нового назначения, так как ранее вверенные им воинские подразделения были распущены либо включены в полки регулярных войск.
Ранним утром 4 ноября я собирался провести инспекцию своего отряда. В это время послышались мощные артиллерийские залпы. Канонада продолжалась около трех часов, и я подумал, что идет бой между польскими и прусскими войсками в нескольких лье от нас. Однако в два часа пополудни из Варшавы прибыл вестовой с сообщением, из которого следовало, что русские атаковали наши оборонительные сооружения под Прагой и взяли их штурмом. Поляки были вынуждены отходить. Чтобы помешать их отступлению, русские подожгли мост. Пожаром охвачена вся Прага. Вестовой также доставил приказ: генералу Гедройцу следовало возвращаться в Тарчин и двигаться к Варшаве, а генералу Домбровскому предписывалось оставаться для передышки в Старовесе и ждать новых указаний.
Вечером мы двинулись в путь. В глубокой печали я шел во главе колонны вместе с генералом Франковским. Генералы Гедройц, Неселовский и Гелгуд покинули лагерь немного раньше.
На нашем пути встречалось несметное количество семей, оставивших в Варшаве свои дома и все имущество. Люди шли пешком, ехали верхом, в роскошных и убогих экипажах. В этом скорбном людском потоке царило гробовое молчание, и только изредка оно нарушалось рыданием женщин и детей.
С наступлением ночи я все чаще и чаще стал слышать, как люди повторяли мое имя и интересовались не нахожусь ли я в колонне Гедройца. Приблизившись к ним, я узнал многих членов Высшего совета. В основном это были литвины. Они вкратце поведали мне, что произошло в Праге. Никто из них уже не сомневался, что все пропало и Варшава не сегодня-завтра капитулирует. Мои собеседники очень настоятельно рекомендовали мне по дороге в Варшаву не выставляться и быть вместе с ними, хотя и сами не знали, куда идут и какая судьба их ожидает.
Я, конечно же, не мог уехать из армии, не предупредив Гедройца. С ним я встретился в Тарчине и попросил выдать мне пропуск. Через несколько минут я держал в руках этот документ с указанием всем военным властям оказывать мне содействие в следовании в Сандомирское воеводство, куда, как предполагал генерал, я направлялся с секретной миссией.
Глава VI
Вместе с бригадным генералом Лазнинским, без прислуги, в ту же ночь мы выехали из Тарчина и через сутки уже были в расположении корпуса генерала Домбровского в Томчице. Сообщения о событиях под Варшавой до глубины души потрясли Домбровского, но он не терял надежды на спасение родины и посвятил нас в свой план, который уже находился на рассмотрении генералиссимуса. Теперь оставалось только ждать положительного ответа главнокомандующего да уверенности, что у поляков хватит мужества и сил для осуществления этого плана.
По расчетам Домбровского во всех наших войсках теперь под ружьем было около сорока тысяч человек, плюс две сотни орудий и десять миллионов польских флоринов в кассе государственного казначейства. Генерал давал понять главнокомандующему, что в таком состоянии армия вполне могла оказать определенное сопротивление неприятелю, выйти из Варшавы не с пустыми руками и сформировать центральное правительство на территории, подконтрольной польским войскам.
Домбровский был убежден, что король должен быть вместе с армией и не следует связывать судьбу всей страны и народа исключительно с защитой города Варшавы.
Генералу хотелось, чтобы наши объединенные вооруженные силы через Пруссию пошли на сближение с французской армией. С этой целью он составил карту, маршрут и план возможных военных операций польской армии. По мнению военачальника, на преследование наших войск русские не могли бросить все свои силы, часть которых непременно должна оставаться для поддержания порядка в захваченных провинциях, и в особенности в столице, где обстановка была накалена до предела. Домбровский нисколько не сомневался, что русская армия в двадцать – тридцать тысяч штыков не сможет препятствовать нашему отступлению. Он также считал, что и прусские войска не будут создавать помехи для продвижения поляков к французской армии, которая, получив известие о таком смелом решении руководства нашего правительства, конечно же, окажет нам всевозможную помощь: дело у нас теперь общее, и сотрудничество с Польшей пойдет только на пользу Франции. Впрочем, Домбровский допускал и такой поворот событий: в случае, если польским и французским войскам не удастся соединиться из-за огромного расстояния, которое их разделяло, Россия и Пруссия, стремясь восстановить общественный порядок и спокойствие в Польше, пожелают вступить с нами в переговоры. Генерал был уверен, что сорокатысячная польская армия, король и руководители правительства являли собой подлинное народное представительство, заслуживающее достойного уважения и положения. В результате переговоров мы могли получить выгодный мир для всей страны, а не с позором сдаваться врагу и идти на постыдную капитуляцию, единственной целью которой стала бы кратковременная свобода одного города Варшавы.
Мы до утра читали и обсуждали этот план и были в таком восторге, что я перестал думать о выезде за границу при условии, конечно, что предложения Домбровского получат поддержку в Варшаве. 7 ноября утром посыльный Вавжецкого доставил долгожданный ответ: представленный на рассмотрение Военного совета план Домбровского был одобрен и поддержан, но тем не менее признан неосуществимым ввиду того, что король по своей воле не мог выехать из Варшавы. Оказывается, люди захватили все выходы из королевского замка и угрожали всеобщим восстанием, в случае, если будет совершена попытка силой вывезти монарха из столицы. Кроме этого в ответе высказывались большие сомнения в боеспособности польской армии, солдаты и офицеры которой деморализованы от неудач и потеряли доверие к своим командирам. В конце ответа Вавжецкий сообщал, что он вместе со всеми военными, которые пожелают следовать за ним, покидает Варшаву и приказывал Домбровскому прибыть вместе со своим корпусом в установленное им место.
В предыдущей главе было показано, как отступление из Варшавы и объединение войск, следовавших за Вавжецким, завершились полным распадом польской армии в Радошице.
Ответ генералиссимуса ошеломил Домбровского. Он посоветовал мне, не теряя ни минуты, попытаться пересечь границу и выдал паспорт, с которым я под фамилией Михаловский, проживающий в Галиции, мог появиться на австрийских землях. Распрощались мы очень трогательно, прекрасно понимая, что расстаемся, быть может, навсегда. Домбровский и тогда не терял надежды на спасение родины и говорил, что свой долг перед ней исполнит до конца. Он намеревался поехать во Францию, чтобы там искать способы помочь Польше, которая рано или поздно должна обязательно возродиться.
С Лазнинским мы продолжили свой путь и направились в сторону Радома. За три лье до границы мы оставили наших верховых лошадей, сменили униформу на поношенные сюртуки и в таком наряде явились на австрийский погранпост. Оттуда нас доставили в Люблин, где я сразу же отправился к коменданту. Тот, посмотрев мой паспорт, заявил, что никакого Михаловского в Галиции не знает, и, вообще, разрешения на проезд на австрийскую территорию выдаются только лицам, имеющим российские паспорта. Он приказал мне немедленно покинуть Люблин и выехать в Тарногуру, что на польско-русской границе.
С такой новостью я и вернулся на постоялый двор, где поджидал меня мой попутчик в окружении многих наших соотечественников, оказавшихся в таком же положении, как и мы. Волнения и тревоги нарастали: не хватало только, чтобы нас арестовали и с эскортом выдворили на границу…
Одна дама – из благадарности не могу не назвать ее имя – госпожа Солтан – взялась помочь троим из нас. Она ехала в Галицию в богатом экипаже, и паспорт у нее был подлинный. Госпожа Солтан отпустила своих слуг, а мы: Кароль Прозор, Лазнинский и я, должны были их заменить. Так нам удалось уйти от неминуемой опасности.
Мы благополучно пересекли хорошо охраняемую границу, въехали в Галицию и прибыли в Ярослав. Мне пришлось играть роль секретаря госпожи Солтан. Эта замечательная соотечественница и подруга позаботилась о том, чтобы я и мои попутчики получили паспорта. Через доверенное лицо нам оформили их в Лемберге. Мы прожили в Ярославе три недели, а затем Прозор уехал в Париж, Лазнинский отправился в Венецию, а я поспешил в Вену, чтобы забрать жену и выехать в Италию.
Под фамилией Михаловский в Вене я находился дней десять. Для жены не составило никакого труда оформить бумаги на поездку в Венецию, куда мы и прибыли в середине декабря. В нашем распоряжении оставалось всего лишь несколько сотен золотых дукатов. Строить большие планы на будущее не доводилось, зато мы были в безопасности.
20 декабря посыльный из Варшавы привез письма от моих столичных друзей. Все они настойчиво убеждали меня возвращаться на родину, где уже ничто мне не угрожало. Друзья прислали мне паспорт и письмо от генерал-аншефа Суворова. Я был очень растроган вниманием и заботой двух дам, которым пришлось лично обращаться в штаб-квартиру Суворова за получением официального уведомления о том, что я не буду подвергаться преследованиям. Однако во все это верилось мне с трудом. Мне ведь в Вене сообщили, что после капитуляции Варшавы Вавжецкий, Игнаций Потоцкий, Немцевич, Мостовский и многие-многие другие оказались в тюрьмах Петербурга и тысячи поляков были сосланы в Сибирь.
И все же мысль о возвращении на родину, где тебя не подстерегают никакие опасности, согревала меня. Радовала и надежда на то, что удастся вернуть свои имения. Среди писем я нашел и послание воеводы Хоминского. Он пользовался доверием князя Репнина, главнокомандующего русскими войсками в Литве, где тот имел неограниченные полномочия. Хоминский настоятельно советовал мне воспользоваться хорошей возможностью, чтобы получить знак великодушия и милости от Ее Величества императрицы России и вернуть все мои владения, которые я недавно потерял. Воевода буквально заклинал меня, чтобы я переписал присланный им текст письма к императрице, записанный, как он утверждал, под диктовку самого князя Репнина.
Что и говорить, я был очень признателен воеводе, но строки письма, которые мне предлагалось переписать, немало удивили и даже оскорбили меня. Ни много ни мало от меня требовалось, чтобы я признал свою вину перед императрицей как повстанец и в том, будто настолько запутался в революционных идеях, что ради них пожертвовал интересами своей страны. Далее, мне надлежало признать всю свою неправоту, отречься от содеянного и обещать, что в будущем своим примерным поведением я постараюсь снять с себя предъявленные серьезные обвинения. И, наконец, мне следовало заявить, что хотя я не считаю себя достойным прощения, все же доверяюсь великодушию и милосердию императрицы и прошу высочайшего разрешения вернуться в страну, где буду смиренно ожидать своей участи, которую соблаговолит определить государыня.
Я не сомневался, что воевода Хоминский перестарался, избрав такой способ вернуть меня в Польшу. Но я допустить не мог, что князь Репнин, а тем более императрица ставили столь унизительные условия благородному человеку. Я написал Хоминскому, что нисколько не тронут, а неприятно поражен его дружеским предложением совершить поступок, который мог только скомпрометировать меня, не дав никаких положительных результатов. И если поверить в то, что князю Репнину действительно не хватило деликатности, и он поставил такие унизительные условия, то можно усомниться, что ему хватит порядочности, чтобы сдержать слово и выполнить свои обещания. В заключение я дал понять воеводе, что верю в благородство российской государыни и в ее способность простить человека, который, возможно, не оказал ей должного почтения, но человек этот своим безупречным поведением заслужил право на уважение к себе и покровительство. А тот, кто опустился, жертвуя ей свою честь и достоинство, заслуживает лишь царского презрения.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 54; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!