Черные дни гитлеровской армии 5 страница
Немецкие танки были в ста метрах. Самолеты отбомбились и улетели. Хвастанцеву трудно стрелять – мешает вражеский огонь. Позади, а затем и впереди орудия рвутся пристрелочные снаряды. «Вилка!» Он чувствует, что сейчас накроют его, и он спешит дать последние выстрелы. Запомнился лишь блеск из орудия вражеского танка. Гаубицу накрыло, а сержанта отбросило. «Вилка, вилка. Отстрелялся я».
– Товарищ комбат, орудий нет, – Хвастанцев выплевывал землю. – Товарищ комбат…
Танки беспрепятственно вползали в стволы умолкшей гаубичной батареи.
Артиллеристы окапывались за оврагом.
– Сержант Хвастанцев, – говорит комбат, – бери бронебойку. В помощь тебе – Романенко.
Хвастанцев с противотанковым ружьем расположился рядом с разбитой гаубицей. Он видел, как три танка шли на разбитую гаубицу.
Романенко подал Хвастанцеву бронебойный патрон:
– Бей по головному.
– Все они тут головные.
Пули высекали на броне танка искры, но машина шла. «Ведь попадаю же, попадаю», – злился Хвастанцев.
Со второго танка заметили окопавшихся артиллеристов, и пушка повернулась на них. Агренков передал Хвастанцеву:
– Ударить по второму танку.
Сержант ответил:
– Сейчас, закончу с этим.
Еще два выстрела. Пули наконец прожгли броню, машина загорелась и закрутилась, а потом ошалело понеслась в неопределенном направлении.
Танк, что наводил пушку в артиллеристов, отпрянул в сторону, но Хвастанцев успел ударить его по каткам. Лента гусеницы вырвалась из‑под машины и плашмя ударилась о землю. Танк остановился в полусотне метров от Хвастанцева. Хвастанцев еще раз выстрелил, стараясь попасть под башню. Перед ним уже горело четыре танка, но стрелять было нечем.
|
|
|
– Романенко, ступай на запасную.
– Пойдем вместе.
– Прикрывать буду.
Хвастанцев остался один около своей гаубицы.
У него последний патрон. Хвастанцев бережет его для последнего выстрела. А немецкий танк уже подполз к гаубице, наступил на ее стальное тело гусеницей, развернулся, размял колеса. Щелкнул боек бронебойки, но напрасно – патроны кончились. А танк был совсем рядом. Он утюжил огневую позицию разбитого орудия, заваливая землей ровики. Хвастанцев вскочил на колени, поднял гранаты и кинул их под танк.
Сержант, подорвав танк, убил и себя: гранаты разорвались рядом.
С запасных позиций батарейцы видели, как погиб Михаил Хвастанцев; через его рубеж враг не прошел.
Поднялся из окопчиков наводчик гаубицы комсомолец Бабичев. Он пошел навстречу танкам. Раненный, истекая кровью, Бабичев подполз к машине и подорвал ее гранатой.
Батарейцы продолжали сражаться. Они прочно удерживали свой рубеж, оросив его кровью павших смертью храбрых.
|
|
|
Враг был остановлен.
Танки на Сталинград не прошли…
В. Полторацкий
На Волге
Августа
Воздушная тревога была объявлена утром. Об этом оповестил дежурный местного штаба ПВО. Круто нажимая на «о», он несколько раз повторил:
– Городу объявлена воздушная тревога…
За последнее время ему довольно часто приходилось произносить эту фразу, и в городе уже все привыкли и к окающему голосу дежурного, и к далекому, глуховатому грохоту взрывов: немцы сбрасывали бомбы, не долетая до города.
Было 23 августа, воскресенье. Почти все жильцы большого четырехэтажного дома по улице Ломоносова находились в своих квартирах, и как только была объявлена тревога, все они поспешили в подвал, служивший бомбоубежищем.
На третьем этаже, в квартире № 6, жила Виктория Карпова, высокая, красивая женщина, работавшая бухгалтером в промкооперации. Сегодня, по случаю дня отдыха, она и ее маленький сын были дома. С утра они собрались съездить к бабушке на загородную Казанскую улицу, но теперь это пришлось отложить.
Когда по радио объявили тревогу, Виктория быстро одела мальчика и они побежали вниз. Десятка полтора женщин с детьми собрались в темном, душном помещении, где пахло застарелой плесенью и мышами.
|
|
|
Соседи уже привыкли встречаться в этом неуютном подвале. Обычно, просидев часа полтора, они дожидались отбоя и расходились по квартирам, чтобы снова приняться за свои домашние хлопоты.
Сегодня тревога долго не прекращалась. Сидящие в подвале люди вполголоса переговаривались между собой, а какой‑то подросток все выбегал на лестницу и, вернувшись, сообщал:
– Зенитки бьют над Бекетовкой.
Или:
– Пока ничего не видать…
Но вот уже перед вечером он вбежал в подвал с криком:
– Летят! Девять штук! Из‑за Волги…
Все в подвале притихли. Выстрелы зениток стали слышнее. Потом послышался нарастающий гул моторов, и вдруг, покрывая все звуки, раздался резкий свист, а вслед за ним – страшный грохот, от которого задрожали кирпичные стены подвала.
Первые бомбы, очевидно очень тяжелые, упали в центре города. Люди в подвале теснее прижались к углам. Заплакал чей‑то грудной ребенок. Старуха из одиннадцатой квартиры громко читала молитвы. Взяв сына на руки, Виктория присела на ящик. Вздрагивая при каждом новом взрыве, она крепче прижимала к себе ребенка и нашептывала ему успокаивающие слова.
А свист падающих бомб и грохот взрывов не прекращались. Эшелон за эшелоном пролетали над городом бомбардировщики, и гром взрывов, и шум рушившихся зданий то удалялись, то были отчетливо слышны – совсем рядом.
|
|
|
Всю ночь просидели люди в подвале, в постоянном нервном напряжении. Теперь дети просили пить, а пить было нечего: вчера утром в суматохе никто не захватил с собой воды. Виктория решила сходить за водой. Передав задремавшего мальчика на руки соседке, она вышла из подвала и быстро поднялась к себе на третий этаж.
Квартира оказалась незапертой, и окна не замаскированы. Ведь сюда никто не заходил со вчерашнего утра. Комната была освещена красноватым дрожащим светом, Виктория догадалась, что это зарево большого пожара. Горели дома соседнего квартала.
Стены комнаты были увешаны картинами в рамках и просто натянутыми на подрамники. Тихие дворики, розовые заводи, обрызганная росой сирень заполняли квартиру. Муж Виктории был художником.
В этой квартире она прожила шесть лет, и все, что тут находилось, было ей бесконечно близким. Вот эту скатерть на круглом маленьком столике она сама вышивала прошлой зимой. Вазу, голубую, с золотыми каемками, ей подарил муж в день рождения… Каждая вещь глядела на нее, как страница прожитой жизни. И эта прожитая жизнь казалась ей очень счастливой, хотя, может быть, в ней были свои неприятности и обиды.
Виктория прошла в кухню. Там на полу валялись осколки стекла, опрокинутое эмалированное ведро, черепки разбитой посуды. Виктория подняла (ведро и подошла к раковине, чтобы набрать воды. Но воды не было. Очевидно, во время бомбежки где‑то повредило водопроводную магистраль. Виктория спустилась вниз и сказала:
– У нас воды нет…
Но дети не понимали этого и просили пить. Проснулся мальчик Виктории и тоже заплакал:
– Мама, я пить хочу!
Кто‑то вспомнил, что вода, наверное, должна быть в колонке, на углу центрального скверика. Ведь это очень близко, через улицу. И все стали просить Викторию, чтобы она сходила туда. Гул бомбардировки как раз затих. Наступила короткая пауза.
Выйдя из дому, Виктория вдруг почувствовала, что и улицы города бесконечно близки ей, как собственный дом. Она никогда не думала об этом раньше, а вот теперь губы ее почти бессознательно шептали: «Наш город, наш город…»
Это был ее город, где она выросла, любила, была счастлива. Но все, к чему она привыкла и что любила, может быть, неосознанной, но нежной любовью, все, чем гордились и что создавали люди для радости и красоты жизни, теперь рушилось, горело, падало. Напротив скверика пылал детский сад, куда она обычно водила сына. Рядом дымилась аптека, и в чудом сохранившихся окнах ее багровым светом поблескивали стеклянные шары, наполненные раствором марганца. Дальше виднелась горящая крыша высокого дома, в котором помещалось то учреждение, где Виктория работала бухгалтером.
Возле водоразборной колонки валялась разбитая, забрызганная кровью пролетка, узлы, чемоданы и мертвая лошадь с вытекшим глазом.
Виктория набрала воды и, торопясь, побежала обратно. Но как раз в это время над площадью снова появились бомбардировщики, раздался свист, от которого тоскливо замерло сердце, и где‑то совсем рядом ударила и разлетелась на тысячи грохотов бомба. Воздушной волной Викторию отбросило в сторону и осыпало удушливой пылью. А когда она поднялась, то увидела, как рушится высокая стена ее дома.
Не обращая внимания на грозящую ей опасность, она бросилась к развалинам, которые уже пылали, и по обвалившейся лестнице спустилась в подвал. Навстречу ей из темноты ползли люди, слышался плач детей и стоны раненых. Она зажгла спичку и сразу же увидела сына. Нет, она увидела лишь его ноги, в серых коротких штанишках. Голова и грудь мальчика были придавлены тяжелым опрокинувшимся ящиком, на котором еще недавно сидела женщина, на руки которой Виктория передала сына. Эта женщина лежала рядом, и кровь тоненькой струйкой ползла у нее по щеке. Виктория с трудом оттащила ящик, подняла сына и выбежала на улицу. Она побежала к реке, мимо горящих домов, опаленных бульваров, по разбитой, растерзанной улице. Туда же, обгоняя ее, бежали люди с узлами, корзинками, чемоданами. Некоторые были одеты по‑зимнему, другие, наоборот, слишком легко. Из разбитого госпиталя ползли раненые в одном белье. За ними волочились ленты окровавленных бинтов. Виктория и сама не знала, куда бежала она, только бы убежать от этого ужаса разрушения и смерти. А бомбы все рвались, и земля под ногами дрожала. Над городом клубились пепельно‑багровые тучи дыма. Сквозь этот дым на землю глядело тусклое солнце.
Виктория споткнулась и упала, не выпуская сына из рук. Она хотела подняться и не могла. Из подъезда ближнего дома выбежал коренастый моряк в полосатой тельняшке и брезентовых рабочих брюках. Он поднял Викторию и хотел помочь ей пройти в укрытие, но она отказалась:
– Нет, я туда не пойду, – и какими‑то двориками опять побежала к реке.
На набережной, возле кафе, похожего на китайскую пагоду, и на площади, против пылающих пристаней, где высоко над рекой стоял памятник известному летчику, собирались бойцы с пулеметами, автоматами. Лица у бойцов были серые, хмурые, как дымное небо. Виктория подбежала к ним и, не будучи в силах крепиться дальше, громко и горько заплакала. Неутешное горе через край переполнило ей сердце.
Солдаты глядели на нее с сочувствием и как‑то даже виновато, и один из них, высокий худощавый, с русоватой бородкой и, очевидно, близорукими голубыми глазами, мягко сказал ей:
– Успокойтесь, товарищ.
– Да разве можно успокоиться?! – удивленно и гневно выкрикнула Виктория и протянула к ним похолодевшее тельце мальчика.
Последний рубеж
Третью неделю в городе шли бои. Многие дома и даже целые улицы были вовсе разрушены. Но защитники города держались упорно. Это был их последний рубеж…
Отделению старшего сержанта Цибенко было приказано закрепиться в четырехэтажном здании, стоявшем несколько особняком от других соседних домов и выходившем на небольшую площадь. Посередине ее когда‑то был цветник и фонтан со скульптурой, изображавшей обнаженного мальчика, обнимавшего гуся. Теперь на месте этого цветника и фонтанчика земля была разворочена и обезображена, валялись битые кирпичи, скрученная железная арматура, куски алебастра.
На противоположной стороне площади, в развалинах домов, полукругом охватывавших площадь, были немцы. Они упорно стремились вырваться на широкую улицу, ведущую к Волге, но солдаты Цибенко, засевшие в угловом доме и державшие под обстрелом всю площадь, не давали им хода. Тогда немцы сосредоточили усилия на том, чтобы выбить этих солдат из дома или уничтожить их в нем.
Пули беспрерывно грызли кирпичную стену, залетали в проемы разбитых окон. По дому били из минометов. Половина крыши была уже сорвана, верхний, четвертый, этаж разбит, но обороняющиеся крепко засели на третьем этаже, не уходили, отстреливались.
Утром третьего дня в дом приполз старшина Бобыльков, принес патроны и хлеб. На разбитом полу, в простенке между проемами окон, лежали двое убитых. Третий, раненый, тихо стонал возле двери.
– Да‑а! – протянул старшина, оглядев их. – Ну все равно. Приказано продержаться до завтрашнего утра, а там пришлют подкрепление.
– Понятно, – ответил Цибенко, маленький рябой украинец.
Старшина снова ушел.
Днем солдаты отбили пять жестоких атак, и к вечеру, после шестого отчаянного натиска, в доме остались лишь двое: боец Горюхин и старший сержант Цибенко. Остальные были убиты. Раненый умер.
Цибенко, раненный в голову, сначала храбрился и еще сам замотал голову бинтом из индивидуального пакета, но потом ему стало хуже, он начал бредить: то шептал нежные, ласковые слова, то выкрикивал злые ругательства. Горюхин уложил его в уголок, подостлав свою шинель, и сказал:
– Вот так будет ладно. Лежи!
С наружной стороны о стену защелкали пули, близко разорвались две мины, и Горюхин понял, что немцы сейчас снова пойдут. Он метнулся к окну и дал короткую очередь из ручного пулемета, потом перебежал к другому окну и, схватив лежавший здесь автомат, снова выстрелил. Перебегая от окна к окну, он стрелял даже не целясь. Ему казалось, что, стреляя из разных отдушин, он обманет противника, и немцы не догадаются, что в доме остался всего один человек.
Может быть, и в самом деле немцы подумали, что в доме еще много русских: они не выходили из своих укрытий.
Горюхин успокоился и стал свертывать папироску. Но, свернув, не закурил ее: не было спичек.
– Война, – укоризненно проговорил он и покачал головой.
До войны Родион Горюхин был суздальским штукатуром, да не каким‑нибудь простым, что умеют лепить стены, подравнивать уголок или навести наличники. Он обладал талантом мастера и вместе с артелью лучших штукатуров работал по лепным потолкам, фасонным карнизам. Этот труд был творчеством и, как всякое творчество, приятен и мил человеку.
На войне, где каждый шаг – разрушение, Горюхин страдал безмерно. По разбитым, обвалившимся потолкам, по сожженным карнизам домов он угадывал их первоначальный облик, видел их такими, какими они стояли на мирных улицах, и ему было горько смотреть на то, как разрушается благородное дело человеческих рук. И чем дольше он воевал, тем большим возмущением и яростью полнилась его душа. Он видел разрушение всюду, куда вступал враг, и привык ненавидеть врага всей страстью сердца.
Вот и в этом городе на Волге, до которого теперь докатилась война, он глазом мастера угадывал чудесные улицы и дома с затейливыми лепными украшениями, над которыми трудились, может быть, его земляки, суздальские штукатуры и каменщики. Но все это было уже разорено, и причиной разорения были те же захватчики.
Стреляя в перебегающие согнутые фигуры чужих солдат или в показавшуюся над грудой камней темно‑серую каску, Родион шептал:
– Ах, звериные души, ах, демоны!
Дома, в Суздале, он был тихим человеком, и когда по осени случалось в хозяйстве заколоть поросенка или даже зарезать курицу, Родион не мог этого сделать, приходилось просить соседа. И над ним даже посмеивались, что он такой робкий, а тут вот, на войне, он привык убивать врага и даже радовался, когда видел, что тот падал от его пули.
– Ага, – покрикивал он, – доворовался, волчья душа.
Сумерки наступали быстро. В углах разбитого дома сгущались и, казалось, шевелились смутные тени. Горюхину стало страшновато. Ведь он был один во всем доме, но и уйти отсюда Родион не мог.
Ближе всех к нему лежал труп красноармейца Сычева. И Горюхин вдруг стал с ним разговаривать:
– Вот так‑то, товарищ Сычев, – сказал он. – Раз до утра приказано держаться на рубеже, значит, надо держаться.
Горюхин вздохнул и, осторожно выглянув в бойницу, увидел, как на противоположной стороне площади мелькнула какая‑то серая фигура.
«Ползешь?» – подумал он и, вскинув автомат, выпустил очередь. Гитлеровец дернулся и затих на камнях, а Горюхин, обращаясь снова к трупу Сычева, сказал:
– Главное – им жизни не надо давать, товарищ Сычев.
Снаружи рассыпалась торопливая дробь пулемета. Позади Горюхина, в коридоре, загремели, обрушившись, камни. Он оглянулся и увидел женщину.
– Пригнись, – крикнул Горюхин, – пригнись, глупая, убить могут!
Боец принял ее за санитарку из первой роты и сказал:
– Там вон, в углу, Цибенко, раненный в голову, погляди.
Женщина подползла в угол и торопливо стала перевязывать раненого. Тут, присмотревшись к ней, Горюхин вдруг увидел, что это вовсе не санитарка, а совсем незнакомая женщина, и одета она была в серое драповое пальто, модно сшитое, но разорванное и запачканное.
– Ты откуда? – спросил он.
– Я здешняя, – ответила женщина и рассказала, что зовут ее Викторией, что муж ее художник, на фронте, и от него вот уже четыре месяца нет писем, что во время бомбардировки у нее убило единственного сына.
– Пятилетнего, – горько вздохнув, сказала она.
– Ай, звериные души! – возмутился Горюхин и спросил: – А ты что же не ушла? Ведь гражданских за Волгу перевозили.
– Куда я пойду? – ответила женщина. – У меня все здесь.
Она указала на противоположную сторону площади, где теперь в развалинах большого сгоревшего здания засели солдаты противника, и сказала, что там был ее дом.
– Так. Над подъездом‑то вензеля, что ли, были? – деловито спросил Горюхин.
– Какие вензеля? – не поняла она.
– Ну да, как бы сказать, – украшения алебастровые. Проще говоря, барельеф.
– Ax, вы вон про что… Были.
– Я сразу понял. Хотя подъезд там вовсе разрушенный, но уголок сохранился. Я все гляжу и думаю: а ведь тут вензеля были.
– Нет теперь дома…
– Ничего, гражданка, отстроимся, – сказал Горюхин. – С войной кончим и отстроимся. Красивей прежнего. Народ сейчас по работе истосковался.
Женщина ему ничего не ответила.
С живым человеком Горюхину стало веселее и даже как‑то смелее. Он сказал об этом Виктории.
– Давеча‑то малость струхнул я, а уйти совестно. Вот перед ними, – указал он на мертвых.
Так просидели они до рассвета всю тревожную ночь. Горюхин изредка постреливал, но немцы ночью вели себя тихо. Только утром с их стороны снова раздалась частая дробь пулемета, и боец понял: сейчас пойдут.
Он повернул ручной пулемет, поближе придвинул запасные диски и потом протянул Виктории автомат:
– Стрелять‑то умеешь?
– Нет, – созналась она.
– Как же это ты! – укоризненно сказал он. – Ну, ладно, тут дело нехитрое. Постигнешь.
Он показал, как нужно стрелять, и велел ей подползти к соседнему окну.
– Стреляй уж куда попало. Все равно, лишь бы шум был.
– Хорошо, – сказала Виктория.
Началась атака. Немцы били по дому из пулеметов, и под прикрытием огня поодиночке и кучками серые фигуры солдат стали перебегать площадь.
– Огонь! – сам себе закричал Горюхин и выпустил длинную очередь. Рядом с собой услышал он треск автомата и с каким‑то исступлением еще раз крикнул:
– Огонь!
Он увидел, как падали солдаты в шинелях мышиного цвета и как, огибая упавших, бежали другие и тоже падали, сраженные пулями. Ему вдруг стало очень жарко, со лба из‑под пилотки струились крупные соленые капли пота, а во рту пересохло.
– Давай! Давай! – не унимался он.
Пули грызли камень, взвизгивали над ухом, а он стрелял. Только раз он оглянулся, когда замолчал автомат и Виктория беспомощно сказала:
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 58; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!