Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 36 страница
Алекс не мог забыть Лотти. Тот ужасный, кошмарный день останется в нем навечно. Природа не была предназначена для войн. Ребенок Лотти не собирался задерживаться из‑за убийства и резни – они просто ускорили его появление на свет. Он должен был родиться, но сделал это преждевременно. Его рождение убило Лотти более мучительно, чем выстрел из карабина или удар сабли.
Если бы Алекса не было поблизости в тот день, если бы он ушел, как и намеревался, оставив Лотти на попечение женщин, у него были бы несколько другие чувства. Даже после возвращения к ее мертвому телу. Женщины умирали при родах. Даже слишком часто. Это было прискорбно, но тут ничего – или почти ничего – нельзя было поделать.
Но Алекс не ушел. Он остался с Лотти и не мог забыть муки, которые они испытывала перед смертью, и тот факт, что при нормальном медицинском обслуживании, присутствии докторов, акушерок, при наличии всех достижений современной медицины ее можно было бы спасти. Но разразилась война. Хуже того – гражданская война, мятеж, анархия. И для женщины не было безопасного места во всей стране до тех пор, пока не восстановится мир. Алекс не мог рисковать жизнью Винтер после смерти Лотти и впервые был благодарен своей болезни, которая оправдывала необходимость не отпускать ее далеко от себя.
Перестрелка продолжалась большую часть дня с интенсивностью, свидетельствующей о мощной атаке на резиденцию, а за час до полудня громкий взрыв мины потряс Гулаб‑Махал и потревожил птиц, прятавшихся от жары на деревьях в саду, они захлопали крыльями и испуганно галдели.
|
|
|
Алекс слышал грохот выстрелов и разрывы снарядов с потрясающей ясностью. Мерцающая жара над крышей, казалось, вибрировала при этих звуках и била его тело с той же регулярностью, с которой канонада ударяла по голове.
Это была еще одна атака на резиденцию… или наконец подошел Хэвлок? Но это не мог быть Хэвлок. Если прибыли войска освободителей, город встревожился бы, и бои уже шли бы на улицах. А выстрелы слышались только со стороны резиденции…
«Если бы я только мог уйти, – думал Алекс. – Если бы я только мог узнать новости. Сколько они могут продержаться?» Было невыносимо лежать, прислушиваясь к гулу канонады, зная, что все это означает, понимая, что сейчас происходит внутри обстреливаемой, осажденной резиденции, и ничего не предпринять – ничего.
Алекс в течение дня принимал отвратительное питье, принесенное Рахимом, молчаливым слугой, присматривавшим за ним. Бегам‑сахиба приготовила его, сказал он. Алекс пил, не возражая, и лекарство ослабило головную боль, принесло мгновенный сон. Так прошел для него день, отмеченный вторым серьезным штурмом резиденции. Но хрупкая оборона продолжала держаться.
|
|
|
Надежда на спасение в осажденном гарнизоне начинала ослабевать. Армия Хэвлока, перешедшая границу Оуда в последние дни июля, одержала последовательно две победы, однако понесла тяжелые потери, обнаружив свои позиции под угрозой со стороны сил Нана Саиба, и вернулась в Мангалвар ждать подкрепления. Дважды в начале августа Хэвлок начинал двигаться к Лакноу, но оба раза был задержан: сначала вспышкой холеры, а затем мятежом в Гвейлиоре. В результате пришлось оставить базу и вернуться в Каунпур.
Новость об отступлении оккупационных войск была встречена жителями Лакноу с великой радостью, и положение осажденного гарнизона – а также горстки беженцев в Гулаб‑Махале – стало более опасным. Большая часть повстанцев и населения, запуганная тем, что армия мстителей находилась совсем рядом с городом, воспрянула духом, когда выяснилось, что противник не только отступил, но и покинул границы Оуда.
Звуки перестрелки со стороны резиденции стали составной частью жизни в Гулаб‑Махале: такие же привычные, как мычание коров, воркование голубей или поскрипывание колеса колодца. Для беженцев это была успокаивающая канонада, поскольку она свидетельствовала о том, что гарнизон все еще держался и резиденция не пала…
|
|
|
Восемнадцатого августа произошел третий штурм (Алекс выцарапывал даты гвоздем на стене павильона), и беженцы с напряжением, затаив дыхание, ждали звуков мушкетного огня, который начался после тишины, воцарившейся по окончании штурма. Услышав их, они почувствовали, как нервы и мускулы расслабились от облегчения, и вздохнули свободно, словно после приступа удушья. Три дня спустя беженцы услышали грохот взрывающегося пороха, и Дасим Али сказал в тот вечер, что это работа гарнизона, который успешно подорвал Иоханнес‑Хаус, оплот мятежников за границами обороны, из которого велся перекрестный огонь по резиденции.
Но на следующий день прозвучали новые звуки. Звуки выстрелов с юго‑востока.
– Господи… они здесь! – закричал Алекс, подбежав к парапету под барабанящим ливнем, принесенным муссоном, и прислушиваясь, а дождь обтекал его теплым потоком.
Это могло означать только одно: Хэвлок снова шел на Лакноу. И вдруг ливень ослаб, начал дуть теплый ветер. Выстрелы отчетливо доносились сквозь сырой, чистый воздух.
Беженцы слышали канонаду с перерывами в течение всего дня и большую часть следующего, и Валаят Шаху впервые пришло в голову, что Бог, вероятно, был на его стороне, когда он согласился приютить измученных людей, и что когда‑нибудь он и его семья будут спасены от уничтожения. Эта мысль не принесла ему особого удовлетворения, поскольку, если бы не измена и резня в Каунпуре, он предпочел бы умереть в битве с оккупантами, чем принимать от них милость.
|
|
|
Но орудий Хэвлока больше не было слышно. И новостей о его армии тоже. Август медленно подошел к концу, наступил сентябрь. Истощенный, умирающий, измученный гарнизон в Лакноу держался, и потрепанные британские флаги гордо вились на флагштоке; его часто сбивали, но тут же восстанавливали ценой многих жизней на крыше обстреливаемой резиденции.
Глава 49
Беженцам в Гулаб‑Махале, теснившимся в скромных комнатках маленького, отделанного розовой штукатуркой дворца в Лакноу, казалось, будто они живут здесь всю жизнь.
Один день сменялся другим с изматывающей монотонностью. Нервы были напряжены, раздражение нарастало. Достаточно было любого пустяка, чтобы однажды вспыхнула серьезная ссора и даже небольшая драка между шестью мужчинами, проводившими большую часть времени, крича друг на друга в крошечной душной комнате. Почти всю площадь тут занимали дешевые пружинные койки, на которых беженцы сидели или лежали днем и спали ночью.
Отсутствие новостей из внешнего мира являлось наихудшей мукой, приносящей огромные страдания. Жара стала терпимее благодаря частым ливням, с ревом скатывавшимся с крыши и по водосточным желобам. Они освежали сад, охлаждали раскаленные камни и превращали пыль в жидкую грязь, где квакали лягушки, вылуплялись и уплывали прочь муравьи.
Пища была скудной, поскольку небольшую сумму денег берегли, чтобы откупиться от банды кровожадных язычников. Однако еды хватало, и санитарное состояние жилища, хоть и примитивное, было приличным. По сравнению с тысячами их соотечественников, беженцы жили в комфорте и безопасности. Но отсутствие информации о гарнизоне в резиденции, о силах Хэвлока, о войсках на Ридже у Дели, об остальной части Индии и империи «Компании Джона» делало дни еще длиннее, доводило натянутые нервы до предела.
Люди без конца обсуждали возможность побега из Лакноу и попытку установить связь с освободительной армией. Однажды ночью трое – капитан Гэрроуби, доктор О’Дуайер и мистер Климпсон выбрались за пределы сада. Они перелезли через стену, встав на плечи друг друга, и исчезли в лабиринте города.
Беглецы никому не рассказывали о своем плане, поскольку понимали, что у маленькой группы больше шансов выбраться. Они посчитали Лапота и Добби пожилыми и слабыми. Им было лучше оставаться на месте. Алекса все еще мучила лихорадка, да он и не согласился бы бежать без своей жены, оставить ее в городе, который скоро подвергнется штурму. Что касается Карлиона, беглецы не намеревались связываться с человеком, который не предпринял ничего, чтобы установить с ними нормальные отношения, и чье презрение к языку и стране в целом, вместе с его странным характером, подвергло бы всех серьезной опасности. Естественно, они держали лорда в неведении относительно своих планов и только поздно вечером сообщили обо всем мистеру Лапота, чтобы их исчезновение не вызвало панику среди остальных и чтобы те не подумали, будто побег был организован кем‑то из обитателей Гулаб‑Махала.
Проснувшись на следующее утро и обнаружив побег, Карлион бушевал, поняв, что его заключение может продлиться несколько недель, если не месяцев. Лорд понимал, что не может уйти далеко, так как он не мог выговорить ни одного слова на хинди, не знал города, его окрестностей и даже направления, в котором нужно было идти, чтобы добраться до британских сил.
Лу и миссис Хоссак побледнели от страха, Валаят Шах с облегчением вздохнул, а Алекс встревожился. Он стал молчалив и лаконичен почти до грубости.
Но капитан Гэрроуби, доктор О’Дуайер и мистер Климпсон далеко не ушли. Они держались вместе вместо того, чтобы поступить более мудро и идти по одному, и заблудились в лабиринте улиц. Рассвет застал их уже в городе. Их остановили, допросили и в тот же день расстреляли, повесив за ноги для устрашения толпы.
Дасим Али принес Алексу эти новости на следующий вечер. Мужчин, сказал он, пытали, стараясь выведать у них, где они прятались, поскольку состояние их одежды и обуви свидетельствовали о том, что беглецы нашли убежище в городе, а не пришли в него, как они утверждали, вечером. Более того, их поймали при попытке покинуть Лакноу, а не при входе в него.
Мужчины умерли, никого не выдав, но жена Дасима Али, Мумтаз, и другие обитатели Гулаб‑Махала испугались и разозлились. Были немедленно приняты меры против того, чтобы еще кто‑либо из беженцев мог предпринять попытку выбраться из города. Те трое не выдали их под пытками, но это не значило, что у других окажется столько же смелости, попади они в руки мучителей. К тому же обнаружение в городе еще одного беженца могло привести к повальным обыскам всех домов. Теперь двери запирались на ночь, а сад патрулировался. Беженцы лишились той маленькой доли свободы, которая была предоставлена им раньше.
Для Лу и миссис Хоссак, тревожившихся за жизнь двух детей, потеря доктора О’Дуайера явилась большим, чем просто фактом гибели троих мужчин. Лично они считали попытку доктора сбежать безответственной: прежде всего он должен был подумать о них. Женщины не доверяли питью из заваренных трав и лекарствам, которыми пользовались обитатели Гулаб‑Махала. Самое удивительное, большая часть медицинских предписаний была нелепой и абсолютно бесполезной – например, если вскипятить в воде строфы Корана, написанные на бумаге дешевыми чернилами, такая вода считалась исцеляющей от всех болезней. Доктор О’Дуайер прекрасно умел бороться с коликами, конвульсиями и другими детскими недугами, грозившими Джимми Хоссаку или Аманде Коттар Инглиш, но теперь он ушел, и тревоги матерей усилились.
Ни Лу, ни миссис Хоссак не убежали бы из Гулаб‑Махала, даже если бы могли, и смерть троих мужчин еще больше убедила их в том, что оставаться на месте безопаснее. Но они ненавидели крошечные душные комнатки, становившиеся печами, когда светило солнце. Во время дождей на их стенах проступали пятна сырости. Женщины ненавидели полчища ползучей, прыгающей или летающей живности, пробирающейся через плохо прилегающую к коробке дверь или подточенные камни, на которых держались оконные рамы. Они ненавидели местные одежды, которые приходилось носить, еду, которую приходилось есть, монотонность дней и отсутствие свободы. Они ссорились друг с другом с прискорбной частотой, доводили друг друга до отчаяния, а потом обе жаловались Винтер.
Сама Винтер в эти дни проводила большую часть каждого дня по‑прежнему в своей весело раскрашенной комнатке, а Алекс жил в павильоне на крыше. Они мало виделись друг с другом, даже меньше, чем тогда, когда Винтер оказалась в Гулаб‑Махале. Обращение Алекса с Винтер осталось прежним. Казалось, он не замечал того факта, что она стала его женой и что это как‑то должно изменить их жизнь.
Девушка иногда задумывалась, не ошиблась ли она в отношении к ней Алекса. Может быть, он думал о ней так же, как о той рыжеволосой актрисе, которую привел домой однажды вечером после вечеринки в резиденции Лунджора? Женился бы он когда‑нибудь на ней, если бы она его не заставила? Алекс никогда не пытался дотронуться до нее или поцеловать, с того вечера как он поцеловал Винтер на берегу реки, когда они бежали прочь от выстрелов. Тогда она решила, что он любит ее. Но вдруг поцелуй Алекса означал только радость оттого, что они спаслись? Ту же самую радость, которая заставила их беспомощно рассмеяться несколько секунд спустя, несмотря на то, что они покинули убежище в Хайрен Минар и оказались в джунглях в пределах границ враждебного Оуда?
Алекс стал заметно поправляться. Бешеные приступы лихорадки наконец оставили его. Он еще оставался болезненно худым, но кожа уже не имела неприятно‑серого оттенка, а волосы опять начали виться, вместо того чтобы вяло лежать на голове, как раньше. Однако Винтер не могла забыть, что Алекса мучила лихорадка в тот вечер, когда она попросила его жениться на ней, и он был измучен жаром и опиумом, когда выполнил ее просьбу. Если бы он был здоров, решился бы он на такой шаг? Винтер гадала, почему Алекс согласился. Если он действительно плохо осознавал происходящее, значит впоследствии может отказаться от своего слова.
Девушке не приходило в голову, что Алекс понял, как напугал ее Карлион. Только какой‑то отвратительный поступок лорда мог заставить Винтер пойти на решительный шаг и попросить Алекса жениться на ней. Но не диких поцелуев Карлиона испугалась она – они были забыты раньше, чем исчезли следы от них – а того, что лорд понял, кто может произвести здесь венчание, – мистер Добби. Именно этот факт направил Винтер прямо к Алексу. Сомнительно, чтобы что‑нибудь другое явилось причиной испуга девушки. Попросить мужчину жениться на себе стыдно, неслыханно. Возможно, только королеве Англии дозволялось этикетом и обычаями делать предложение мужчине вместо того, чтобы находиться в почетном положении дающей согласие.
Винтер имела свои причины попросить Алекса жениться на ней вместо того, чтобы ждать, когда он сам сделает предложение, и она не скрывала их. Амира и Хамида знали, Лу догадывалась, но вопросов не задавала.
Винтер даже не затрудняла себя попытками избегать лорда Карлиона. Она видела его нечасто и только в присутствии других людей на крыше при свете звезд или луны, а также в саду перед восходом солнца. Все реже ее можно было увидеть в саду по утрам, но Алекс и не думал интересоваться, почему Винтер так редко пользуется возможностью насладиться прохладой под деревьями, и решил, что она не любит рано вставать. Недавно, когда девушка несколько раз присоединялась к остальным, он заметил, что у нее усталый, даже измученный вид и темные пятна под глазами. Но в сером свете утра трудно было определить это точно. После жарких беспокойных ночей все выглядели больными и изнуренными.
Сам Алекс в последние дни стал более молчалив и раздражителен. Он понимал, что достаточно окреп, чтобы покинуть Гулаб‑Махал без страха перед лихорадкой и слабостью. Он знал, что должен уйти, знал что нужно предпринять – он всегда знал это. Алекс был уверен, что Дасим Али поможет ему исчезнуть отсюда, но не мог позволить себе оставить Винтер, пока Карлион находился в таком безобразном, опасном и непредсказуемом состоянии духа. Он не доверял лорду или даже другим защитить его жену. Алекс постоянно повторял себе, что это абсурд, что Амира или Лу спокойно присмотрят за ней. Но смогут ли их усилия – или усилия всех остальных – удержать страсть Карлиона, как это делает простое присутствие Алекса, законного мужа? Противоречивые идеи раздирали голову Алекса, терзали его мозг. Он ненавидел себя за бездействие и в то же время не мог уйти из Гулаб‑Махала.
Карлион, со своей стороны, больше не относился к Алексу с неприязнью. Она сменилась ненавистью и едким негодованием, объяснявшимися не только историей с Винтер, но и большей свободой, которой обладал Алекс.
Для лорда вынужденное постоянное общение с такими двумя мужчинами, как Лапота и Добби, было почти так же невыносимо, как бездеятельность. Он не имел с ними ничего общего и считал обоих, с социальной точки зрения, представителями корпуса слуг. Их взгляды, голоса, беседы, манеры – особенно утешительное и какое‑то нервное отношение к самому Карлиону, словно он был вздорным больным – изматывало его нервы, и иногда он начинал громко кричать. Быть вынужденным жить с этими двумя, находиться с ними в одной тесной комнатке день за днем и ночь за ночью, по его мнению, являлось гораздо худшим, чем одиночное заключение.
Лорд не знал, что Алекс так же редко видел Винтер, и представлял его наслаждающимся медовым месяцем, в то время как он, Карлион, изнемогал, злился, мучился в течение бесконечных часов в компании маленького нудного евроазиата и скучного священника, страдавшего расстройством пищеварения и реагировавшего на малейшую пошлость сухим покашливанием.
И все‑таки Карлион кое‑что не понимал в отношениях Винтер и Рэнделла. Не все укладывалось в мучительную для него картину счастливого медового месяца. Девушка выглядела неважно, не имела вида счастливого человека. Как, впрочем, и Рэнделл. Но он умел скрывать свои чувства, и по его лицу было трудно понять, о чем он думал. Казалось, Алекс и Винтер мало разговаривали друг с другом, почти избегали друг друга, хотя далеко и не отходили вечерами в саду или на крыше.
Карлион знал, что у него всего один шанс из ста, чтобы выбраться из Лакноу, даже если удастся сбежать из Гулаб‑Махала, однако по‑прежнему проводил большую часть дня, обдумывая план побега. Но потом приходила мысль о том, что вечером можно будет увидеть Винтер… Лорд понимал, что не сможет оставить ее здесь.
Девушка, казалось, не испытывала смущения в присутствии Карлиона и разговаривала с ним так же любезно, как и с остальными. Только Рэнделла она избегала. Но тот всегда находился рядом, всегда перед ее глазами на расстоянии, с которого можно было услышать ее голос, и это напоминало лорду, что девушка принадлежит другому.
Иногда он разрабатывал дикие, безумные, нелепые идеи убийства Рэнделла, чтобы привлечь к себе Винтер. Ведь тогда у нее не окажется выбора. Лапота и Добби бесполезны в любой сложной обстановке. Он оказался дураком. Он всегда был им. И урок ничему не научил его. Он напугал девушку, и она защитилась единственным возможным способом – вышла замуж за Рэнделла. Но убрав того с дороги, можно доказать Винтер, что бояться ей нечего, и тогда, может быть, она повернется к нему? Только потому, что больше не будет никого рядом.
Успокаиваясь, Карлион понимал, что его идеи безумны, но жара, неудобства и монотонные дни начинали сводить с ума, а характер лорда вообще не был создан для терпения. Однажды вечером он увидел Алекса сидящим на краю колодца, и вдруг ему пришло в голову, как просто можно избавиться от соперника, сбросив его вниз. В сумерках это совсем легко сделать. Одно быстрое движение руки, и человек упадет в глубокую, сырую, скользкую шахту и утонет в черной воде.
Наблюдавшая за лордом Лу прочитала его мысли ясно, словно они были написаны у него на лице заглавными буквами. Но Карлион тут же вспомнил о веревке, к которой было привязано ведро, и о пятерых остальных, которые услышат всплеск и не станут ждать, когда несчастный утонет. Лорд резко повернулся и зашагал взад‑вперед по узкой дорожке, но Лу не забыла его взгляда. В тот же вечер она предупредила Алекса, но тот только рассмеялся.
– Моя милая Лу. Ты позволила своему воображению разыграться. Я согласен, он был бы рад увидеть меня мертвым. Не уверен, что я не испытывал бы то же самое на его месте. Но желание убить человека – это совсем другое. Меня бы повесили уже раз десять, если бы я применял насилие против тех, кто мне не нравится.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 44; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!