Очерки, корреспонденции. 1932 – 1936 35 страница
И когда они увидели, как из конторки вышли мастер и высокий худой инженер Кудрич, они сбились около мастерской, исподлобья глядя на приближающегося инженера, словно именно он нес им беду.
Но инженер вдруг свернул в сторону, исчез между станками. Мастер шел один. Ребята увидели, что лицо у него какое‑то растерянное и взволнованное.
«Закрывают? Нет?» – гадали ребята, стараясь прочитать ответ на лице мастера.
Старик подошел к своему столику, – ребята, затаив дыхание, следили за ним, – положил кепку, развел руками.
– Скажи на милость, а! – пробормотал он. – Скажи на милость! – Он пожал плечами и повернулся к детворе. Ребята возбужденно ждали. Он посмотрел на них поверх очков и рассердился. – Ну, чего? – закричал он. – Чего рты раскрыли? Чего? Работать надо!
– Работать? – радостно подхватили ребята. – Работать! – Они опрометью, толкая и опрокидывая друг друга, бросились по местам. – Работать! Работать! – Мастер даже удивился такой прыти.
И вот он услышал, как снова тронулась в путь мастерская. Вот взвизгнул напильник, застучали молоток, зубило, загудел моторчик, вот точило зашипело, вот резец рванул первую стружку, – мастер, склонив ухо, прислушивался к шуму своей мастерской, и когда шум вошел в полную рабочую силу, как мотор, набравший полную скорость, старик радостно усмехнулся, пряча улыбку в пушистых усах: «Ишь ты! Скажи на милость!»
После работы мастер и Павлик, как всегда, вместе вышли из цеха. Мастер впереди, Павлик чуть сзади. Они шли всегда одной и той же дорогой: южная заводская калитка. Почтовая улица, железнодорожный мост, базар, за базаром сейчас же поселок Кавказ у меловой горы. Всего ходьбы двадцать минут. В половине четвертого тетка Варвара ставит на стол кастрюлю с дымящимся борщом.
|
|
|
Но сегодня, выйдя из завода, мастер вдруг круто свернул в сторону. Удивленный Павлик увидел, что старик направляется прямо к зданию клуба. Павлик не знал, идти ему за дядькой или остаться ждать, но старик нетерпеливо махнул ему рукой: «Пошли!» Они вдвоем вошли в клуб; здесь мастер в нерешительности остановился.
– Да‑а! – произнес он, задумчиво покусывая усы. – Вот именно...
Затем он осторожно толкнул дверь, на которой написано: «Ячейка КСМУ», и вошел.
Павлик шагнул за ним, ничего не понимая и не пытаясь понять.
– Здравствуйте, – глухо сказал мастер и остановился на пороге.
Костя Греков приподнялся ему навстречу, трехногий стул пошатнулся и упал.
– Неприглядно у тебя, – сказал мастер. – Тебе большое помещение надо. Ну, ничего!
Старик чувствовал себя явно неловко. Он стал рассматривать стены. Костя молчал, ожидая, что еще скажет мастер, и нарочно не поддерживал разговора.
|
|
|
«Ты меня выгнал. Хорошо, – думал он, – я тебя не выгоню, но послушаю, что ты теперь скажешь».
– Я твоего отца знал, – произнес, наконец, мастер. – Хороший был мужик.
– Да! – ответил Костя.
– Я помню... Токарь он был. Хороший токарь. Да! Я политики не касаюсь, а токарь он был хороший. Это подтверждаю.
– Да! – опять сказал Костя.
Мастер потоптался у стола и глухо сказал:
– Ты вот что... Ты не обижайся. Я на тебя тогда того... покричал... Ну, я старик. Мне можно.
Костя улыбнулся.
– Я не обижаюсь. – Он подумал и сказал радостно, от всей души: – Я не обижаюсь, Абрам Павлович.
– Ну‑ну, – обрадовался и старик. – Ну, вот и главное... Вот и главное...
– Да!..
Теперь уже было неловко обоим. Наконец, мастер сказал:
– Ну, я пойду!
Он пошел к выходу, сопровождаемый Костей. У двери он остановился и взял Костю за плечо.
– Объясни мне. Костя, старику: чем же ты Митьку убедил? А? Я читал постановление. Любопытно мне это знать: чем ты Митьку убедил?
– Директора? – засмеялся Костя.
Ему хотелось сейчас все рассказать старику. Как метался эти дни из парткома в контору, из конторы в завком, как убеждал всех, просил, уговаривал, как тыкал в нос закон правительства о броне подростков, как угрожал довести дело до центра, как телеграфировал в губком, в губпрофсовет, в редакцию и как добился, наконец, решения о сохранении фабзавуча. Но он ничего не сказал старику. Зачем? Тогда надо было бы много рассказывать, как Костя, выгнанный мастером, в ту же ночь решил для себя: или он добьется права на жизнь фабзавуча, или он действительно болтун, и тогда нечего ему сидеть секретарем комсомола. Как Загоруйко совал ему цифирки и технорук, щурясь сквозь пенсне, спрашивал: «Это вы в год хотите детей обучить квалификации?» – и сердился: «Выброшенные деньги!» А главный механик, румяный старичок, смеялся над Абрамом Павловичем и его методом обучения: «Да это, батенька мой, кустарщина, курам на смех!» И все сходились на том, что это выброшенные деньги – деньги, которых и без того нет. Тогда надо было рассказать, как он в запальчивости стукнул кулаком по столу и закричал: «Ну, так дайте ученикам пробу и решим: быть или не быть фабзавучу!» Он верил в мастера. Он страстно хотел, чтобы фабзавуч жил. И он потребовал пробы.
|
|
|
Но тогда надо было рассказать и о Никите Стародубцеве, потому что это и было самым главным.
Никита Стародубцев, секретарь заводской партийной ячейки, вернулся из поездки в город как раз в тот день, когда отчаявшийся Костя Греков уже изнемог в борьбе. Костя уже считал дело фабзавуча проигранным, но упрямо решил не сдаваться, ехать в губком комсомола, добиваться справедливости... В этот день как раз и вернулся на завод Стародубцев. Костя радостно бросился к нему; «Выручайте, Никита Петрович, да что ж это такое! Какое большое дело губят! Да это ж преступление! Форменное преступление!» И он рассказал все.
|
|
|
Вот когда он узнал, что такое могучая поддержка партийной организация! Все вдруг переменилось. Маленький вопрос об ученической мастерской механического цеха сразу стал большим вопросом о будущих рабочих кадрах для завода. У директора состоялось совещание, и Загоруйко сказал на нем, смущенно потирая лоб: «А действительно надо и о будущем подумать! Вот крутишься, крутишься в повседневной суете, как белка в колесе, вперед и заглянуть некогда». – «А надо, надо заглядывать!» – засмеялся Стародубцев. – «Я ж и говорю: надо!» – отозвался Загоруйко.
Тогда же был решен и вопрос о пробе. «Не боишься пробы. Костя?» – спросил при всех Стародубцев. «Не боюсь!» – пылко ответил тот. «Ну, смотри! Это ты сам пробу держишь!»
Вот как было дело, но это слишком долго рассказывать.
И Костя, смеясь, ответил мастеру:
– Это не я, это товарищ Стародубцев Загоруйко убедил. Да еще теперь надо пробу держать. Не верит он нам.
– Пробу мы выдержим, – сказал мастер. – Ты. Костя, не беспокойся. Я мыслю собрать завтра своих ребят, слово им сказать. Ты приходи, тоже скажешь.
– Приду.
– Домой ко мне заходи. Не прогоню. Я старый человек, я болтунов не люблю. А ты дельный парень. Я твоего отца знал. Ты заходи.
– Зайду!
Мастер пожал Костину руку и вышел. Павлик за ним. Они молча пошли по улице: мастер впереди, Павлик чуть сзади. Они прошли мост, базар и подходили уже к Кавказу, когда мастер вдруг остановился и сказал Павлику:
– С этим дружить позволяю.
Через неделю фабзавуч держал пробу. Перепуганные ученики с ужасом смотрели на членов комиссии, разговаривавших с мастером. Комиссию возглавлял румяный старичок – главный механик завода. Он ходил по мастерской и хихикал:
– Это станок? Хи‑хи‑хи! Это верстак? Хи‑хи‑хи!
Костя утешал ребят:
– Не дрейфьте, орлы! Наша возьмет, чего бы ни стоило.
Но он сам был бледен и взволнован. Он понимал – сейчас решится все.
В цехе смеялись:
– Абрам Павлович держит пробу!
Но старик был очень бодр и уверен в успехе.
– Мои ребята не подгадят, – громко говорил он. – Я мастер. Я отвечаю.
Больше всех, пожалуй, дрейфил Павлик. Он завидовал самоуверенному Мише Рубцову. Тот говорил:
– Проба? Плевать я хотел. Я этому румяному старичку сто очков вперед дам.
А Павлик дрейфил. Он дрейфил, сам не зная почему. Учился он лучше всех, его чаще всех хвалил мастер; вещи, сделанные Павликом, уже давно шли на заводские нужды, – все‑таки Павлик дрейфил.
– Засыплюсь! – бормотал он про себя. – Засыплюсь.
Раньше его работы оценивались здесь своими людьми – это была ненастоящая оценка, и Павлик знал, что мог бы лучше сделать вещь, видел все ее недостатки, неточности и шероховатости. Но сейчас ничто не скроется от острого взгляда румяного старичка.
«Главный механик, – думал Павлик. – Он по механике самый главный на заводе. Засыплюсь, засыплюсь я...»
Комиссия кончила совещаться и стала вызывать учеников. Каждому из них румяный старичок давал задание: одному сделать кронциркуль, другому обстрогать многогранную гайку, третьему обточить валок.
Когда очередь дошла до Павлика, румяный старичок спросил:
– Гамаюн? Что, сын Абрама Павловича?
– Нет, племянник, – пролепетал Павлик.
– Племянник мой, – гордо подтвердил мастер.
– Ага! – обрадовался неизвестно чему румяный старичок. – Ага! Так мы вот что дадим племяннику.
Он взял кусок железа с просверленной внутри круглой дыркой.
– Вот вам прямоугольник, молодой человек. Дырку видите? Вот эту дырочку‑с распилите так, чтобы она стала четырехугольной. Размер, скажем, двадцать миллиметров на двадцать. Затем‑с найдите кусок железа‑с, сделайте из него четырехугольник тоже двадцать на двадцать. Ну‑с и все. Но ваш четырехугольник, племянничек, должен так входить в отверстие, чтобы ни‑ка‑ко‑го зазора я не увидел. Ни‑ка‑ко‑го зазора! Идите! Желаю успеха.
Из того, что говорил главный механик, Павлик понял только, что погиб, и погиб безвозвратно. Разве он сможет сделать такую точную работу? Он горько задумался над куском железа.
Но надо было работать. Он осторожно взял напильник, повертел железо в руках. Потом взял угольник, кронциркуль. Начал даже насвистывать. Он скоро увлекся работой и забыл и о пробе, и о главном механике, и о всем на свете, – он помнил только о куске железа, который визжал под его напильником. Дыра меняла форму, принимала вид четырехугольника, железо подчинялось Павлику. Он тщательно обмерял дыру: посредине, сверху, снизу. Два миллиметра он ставил на пришабровку. Потом он стал делать четырехугольник, тихонько напевая про себя песенку, которой его научила Галя.
К концу следующего дня комиссия снова пришла в мастерскую и стала принимать пробу. На этот раз вместе с комиссией пришел и Никита Стародубцев.
Вспотевший, красный Костя спрашивал у мастера:
– Ну как?
– Будь уверенный, – отвечал громко мастер и раздувал усы, – будь уверенный, секретарь.
Но его ожидал тяжелый удар. Первая же вещь, сданная в комиссию, – кронциркуль, – вызвала насмешливую улыбку на губах главного механика.
– Что это? Кронциркуль? – кривлялся он. – Да нет, вы ошиблись. Это ножницы. Это сахарные щипцы. Это загогулинка какая‑то, не имеющая названия. – Он радостно показывал вещь остальным членам комиссии: – Глядите, глядите, нет, это великолепно!
– Покажите! – мрачно попросил мастер.
Ему подали, он повертел в руках, крякнул: «Мда!..» – и швырнул кронциркуль на пол.
Следующий сдал комиссии многогранную гайку. Главный механик подбросил ее на ладони.
– Что же она, молодой человек, скособочилась у вас? Нездоровится ей, что ли? Экая она растрепа!
– Покажите! – опять попросил мастер.
Он был мрачен. Он старался не смотреть на Костю. А тот вытер рукавом пот со лба, подумал: «Вот и зашились!» – и виновато посмотрел на Стародубцева. Но тот только улыбнулся ему ласково и ободряюще.
– Следующий! – торжественно вызвал председатель комиссии.
Следующим был Павлик.
– Ага, племянничек! – приветствовал его румяный механик. – А ну, покажите‑ка пробу, племянничек!
Он взял четырехугольник и измерил. Было 20 x20. Он обмерил его со всех сторон: 20x 20. Он пожал плечами и вставил четырехугольник в дыру: железо плотно вошло в отверстие. Механик поднес вещь к свету: зазора не было. Он всматривался, протирал пенсне, снова смотрел на свет, – нет, не было зазора. Он положил вещь на стол и погладил ее рукой, – хорошо отшлифованное, холодное железо приятно щекотало пальцы. Мастер и Костя, затаив дыхание, следили за председателем.
– А вы молодец, племянничек! – вдруг воскликнул механик. – Честное слово, молодец! Нет, вы посмотрите, какой молодец! – он протянул пробу члену комиссии.
Костя радостно вздохнул. Стародубцев засмеялся. Мастер расправил усы. А Павлик смутился и не знал, куда деваться. Но бурная радость клокотала в нем: сам главный механик сказал ему «молодец»! Он будет, будет слесарем, слесарем первой руки!
– Следующий! – вызвал председатель.
Следующим подошел Мишка Рубцов и уверенно проткнул свою работу.
А дальше все пошло уже совсем хорошо. Все члены комиссии единодушно признали это. А Никита Стародубцев, собрав всех учеников, сказал им коротко:
– Вы доказали, что хотите учиться. Хотите стать хорошими мастерами. Нам, старикам, это радостно. От имени всего заводского коллектива приветствую в вас будущих хозяев и тружеников нашего родного завода!
Когда комиссия ушла, взволнованные и радостные ученики сбились вокруг мастера и Кости.
– Теперь нас не закроют! – сказал мастер. – Теперь у нас расширение пойдет! Верно я говорю, секретарь?
– Все верно, Абрам Павлыч! – радостно отвечал Костя.
Через полчаса группа учеников вручила Косте заявление с просьбой принять их в комсомол. Среди подписавших заявление был и Павлик.
2
Игру в «лопаточки» привез к нам с севера какой‑то комсомолец, и она, как эпидемия, охватила актив. Особенно увлекся ею Глеб Кружан. Он мог целыми вечерами сидеть в клубе и играть в эту нехитрую игру.
Инструктор укомола как‑то сказал ему укоризненно:
– Проиграешь, Глеб, всю организацию. Ничего ведь не делаешь!
– Ну и снимайте меня, раз ничего не делаю, – огрызнулся Кружан. – А учить меня нечего. Я, брат, на губернской работе в хорошие годы был...
– А теперь плохие?
– Да уж неважные, – усмехнулся Кружан. – Нет, давай уж лучше сыграем в «лопаточки».
Он видел, конечно, что дела в организации идут плохо. Но в этом не было его вины, – виновато время, плохие годы. Что он может сделать!
В двадцатом, «хорошем», году он любил устраивать парады комсомольских частей ЧОНа. Он выезжал на сером жеребце, беспокойно прядавшем ушами. Здоровался с частями. Кричал приветственную речь. Его голос звонко раздавался в морозной утренней тишине. «Ур‑ра!» – хрипло отвечали ребята, и Кружану казалось, что он на фронте. Тускло поблескивали покрытые изморозью штыки. Ломаные, неровные линии шеренг... Снег на папахах и шапках... Разве не похоже на фронт? Разве не рыскают банды по уезду? Разве не привозят из районов зарубленных и замученных комсомольцев?
На фронте Кружан никогда не был.
Иногда он затевал ночные тревоги. Хмурый, насупившийся, он обходил взволнованные, притихшие ряды комсомольцев и хриплым, усталым шепотом отдавал распоряжения.
Он завел себе привычку: каждую ночь, перед тем как ложиться спать, обходить чоновские караулы. Он шел от поста к посту, придирчиво спрашивал пароли, заходил в душные, дремотные караулки и пил чай с ребятами.
Он любил один или с небольшой теплой гурьбой ребят вдруг нагрянуть в какое‑нибудь опасное бандитское село. Он лазал по закромам и ямам, искал кулацкий хлеб, ломал самогонные аппараты, арестовывал кулаков и спекулянтов и сам же судил их.
Один раз подожгли хату, в которой он ночевал; он еле выскочил из огня. Другой раз ему с трудом удалось спастись от бандитской погони.
Он считал работу в уезде опаснее фронта. К комсомольцам‑фронтовикам он относился настороженно. Ему казалось, что они все время подчеркивают: «А ты на фронте не был, не был!» Когда Рябинин на костылях пришел в горком, Кружан встретил его недружелюбно. Кружану казалось, что и костыли эти нарочно, для форса.
«А меня бандиты всего шомполами исполосовали! – хотел он крикнуть Рябинину. – Чего зазнаешься?»
Но теперь не пойдешь с облавой, не нагрянешь на село, не устроишь парада. И Кружан просто не знал, за что ему теперь взяться. Организовывать ячейки? Вести статистику? Культработу? Это представлялось ему скучным и ненужным делом.
Однажды Бенц предложил обследовать положение ученичества в частных предприятиях. Кружан оживился.
– А ведь верно! – вскрикнул он. – Сделаем налет на частников, одного‑двух арестуем, устроим показательный суд. – Потом вспомнил, что арестовывать нет у него прав, и погас: – Ладно, проводи сам...
И он возвращался к «лопаточкам» или собирал в своей комнате ребят, пел печальные блатные песни, которым научился в тюрьме, а иногда, когда были деньги, пил. Деньги же были редко, жил Кружан мрачно и голодно, обедал где придется, донашивал старую гимнастерку.
По ячейкам он не ходил, хотя их было немного в городе. Сам он состоял в центральной городской ячейке, помещавшейся тут же, при клубе. В эту всеобъемлющую ячейку входили все, кто только мог: служащие учреждений, укомовские работники, пекаря, мукомолы, кожевники, швейники, парни с электрической станции, учащиеся, работники милиции, ребята из дома подростков. Сюда прикрепляли людей, приехавших в город на неделю, на месяц. Сюда приходили комсомольцы, потерявшие всякие документы; они тоже оставались в ячейке, состояли на временном учете, добывали деньги на железнодорожный билет, искали работу. Половина всей организации входила в эту разбухшую ячейку. Сам Кружан любил выступать здесь с речами.
Но и здесь началось брожение. Кожевники, пищевики, швейники, ребята с электростанции захотели создать свои ячейки. Раньше они работали в частных сапожных, или военных пошивочных мастерских, или пекарнях, или на законсервированных мельницах. Они были разбросаны по городу и привыкли вечерами тянуться в общий клуб к ребятам.
Но сейчас открылись обувная и швейная фабрики, пускались мельницы, расширялась электростанция, комсомольцы сбивались на предприятиях вместе, чтоб дружно драться за восстановление фабрик, за пуск, за качество, отстаивать свои интересы, учиться.
И кожевники потребовали себе ячейку. Пекаря объединились с мукомолами и тоже потребовали ячейку. Они пришли к Кружану и сказали, что им надоело болтаться без дела в клубе, что на фабриках и на мельницах на них свалили всю культработу, что беспартийная молодежь обступает их и спрашивает о комсомоле, что и самих их тянет больше к себе на мельницу, чем в общий клуб.
– Врозь? Врозь хотите?! – закричал на них Кружан. – По уголочкам, да?
В конце концов он махнул рукой:
– Ладно! Валите как хотите...
Ему сказали тогда, что раз так, то надо провести реорганизацию всей центральной ячейки. Но он заупрямился.
– Кожевникам – ячейку и пищевикам – ячейку, а все остальное пусть идет по‑старому.
И когда ему перечили, он начинал кричать:
– Что‑о?! Клади билет на стол! Всех из комсомола выгоню!
Иногда на него находил приступ деятельности. Он созывал бюро, запирал двери, искуривал гору махорки и замучивал управдела.
– Пиши, – кричал он, – пиши: Иванова исключить из комсомола! Ярхо объявить строгий выговор, Матвейчика снять с работы! Кто против? Идем дальше... Дело Сергеева. Предлагаю исключить – Кто против?
Он знал, что его называют в организации «грозой», ему доставляло огромное удовольствие видеть, как бледнеют под его взглядом молоденькие комсомолки. С ними он разговаривал только криком.
Потом приступ деятельности проходил, и Кружан опять впадал в апатию.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 51; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!