Очерки, корреспонденции. 1932 – 1936 32 страница
– Ну вот, – удовлетворенно сказал Семчик. – И дело сделано. Со мной не пропадешь.
– Но он ничего не сказал.
– Кто? Кружан? Ты знаешь, что за парень Кружан?
И Семчик, захлебываясь, рассказал, что за парень Кружан.
Глеба Кружана перебросили к нам из Энска. Он был там на большой комсомольской работе. Он рано вступил в комсомол – чуть ли не в восемнадцатом году. До этого он сжег хутор отца. Старый Кружан, сивоусый, кряжистый хуторянин, послал сыну вдогонку заряд из старой двустволки и отцово проклятие.
Глеб гнал серого жеребца что было духу; в трех километрах от города конь в судорогах повалился наземь. В город Глеб вошел пешком.
В городе он ходил на все собрания и всюду громче всех кричал: «Доло‑ой!» Он особенно регулярно посещал собрания в ученическом клубе. Сбив кубанку набекрень, он закладывал два пальца в рот и свистел. Он пришел однажды и на собрание рабочей молодежи. Он перебил оратора‑большевика, призывавшего молодежь на фронт, и уже заложил пальцы в рот, чтобы поднять свист. Но его быстро укротили фабричные ребята. Тогда он швырнул кубанку об пол и заявил, что он сам пойдет на фронт. Он требовал, чтоб его записали добровольцем. На фронт его не послали, а направили в комендатуру города. Он ходил в малиновых галифе, бряцая шпорами; огромный парабеллум болтался на боку. Потом он работал не то в Чека, не то в угрозыске. Ходил на самые рискованные облавы. Три раза в него стреляли, – один раз пуля попала в голову. Думали – не выживет. В начале двадцать первого года он был уже на большой комсомольской работе в Энске.
|
|
|
Однажды ночью он выехал в район и вместе с местной ячейкой выловил с десяток бывших офицеров, попов и спекулянтов. Он расстрелял их тут же без суда и следствия. За это его арестовали. Он просидел около года в тюрьме, его судили, приняли во внимание его молодость, храбрость, раскаяние и послали к нам.
– Это мировой парень! – восклицал Семчик. – Теперь таких нет. Теперь все шкурниками стали. Все в школы лезут.
– Учиться надо! – пробормотал Алеша, но Семчик его перебил:
– Если все пойдут учиться, кто тут работать будет? А вдруг банда налетит? Нам бойцы нужны.
Алеша не стал спорить, но про себя думал свое.
– Учиться... – ворчал Семчик. – « Я замечаю: обабились наши комсомольцы. Жениться стали. По частным квартирам расползаются. Дай сейчас тревогу – всю ночь придется собирать ребят. Да и не соберешь! Многие жен не бросят... Не нравится мне это!
Они распрощались, условившись завтра снова встретиться в укоме.
Уже в сумерках Алеша добрался домой на Заводскую и постучал в окно, как всегда – три раза. Вся семья выскочила на этот стук и, как почетного гостя, провела Алешу в дом. Пока он мылся и переодевался, его забрасывали вопросами.
|
|
|
– Много видел, – отвечал он, фыркая под умывальником. – Хорошая жизнь начинается, мать. Шахты пускают – видел. Заводы работают – видел. Поля...
– А пшеница?
– И пшеница, мать...
– Дай‑то бог...
Отца Алексей даже не узнал: совсем помолодел отец.
– Он опять в цехе работает, – радостно шепнула мать. – Завод‑то ведь пускают.
После трех месяцев скитаний Алексей снова лежал на своей кровати, под родительской крышей. Он долго не мог уснуть. Вся его короткая жизнь прошла здесь, между сундуком и кроватью. За три месяца он видел больше, чем за всю свою жизнь. Он жалел теперь, что так коряво разговаривал с Кружаном. Надо было прийти и сказать: «У меня желание работать, как добрый паровоз. Я что хочешь буду делать. Я умею кой‑чего». И Кружан сразу двинул бы его в дело.
Алеше представлялось, что Кружан сидит в горкоме, как в штабе или как в нарядной на шахте. К нему приходят люди, а он дает им наряды. Одному говорит: «Вали, создавай школы – готовь инженеров», другому: «Вали, пускай заводы!» Лихорадочная, бурная деятельность кипит в горкоме! Вот как себе представлял комсомол Алеша.
Утром отец осторожно спросил его:
|
|
|
– Ты что собираешься делать?
– Учиться собираюсь, – решительно ответил он.
– Учиться вечером можно, – пробурчал отец. – У нас ребята вечером учатся.
– Днем работать пойду. Ясно.
Отец, уже одетый в замасленную спецовку, топтался у двери.
– Кабы ты захотел, – робко пробормотал он, – я бы тебя к себе в цех взял. Я говорил с людьми... Да ты все в ученые лезешь...
– В цех? – взволнованно закричал Алеша. – Пойду в цех. С радостью!
– Ну? – удивился отец. – А я думал... – Он радостно улыбнулся. – Значит, завтра и на работу...
Мрачная тишина повисла теперь над нашей прежде веселой и дружной комнатой в коммуне. Все ходили какие‑то не то злые, не то сконфуженные, друг друга избегали. Разве это бывало когда‑нибудь среди комсомольцев?
– В чем дело, хлопцы? – сказал я однажды, не стерпев. – Ведь ясно же, что история с Юлькой – сплетня. Зачем же нам меж собой ссориться?
Но дело было уже не в Юльке.
Сережка Голуб вспомнил, что еще весною Костя Бережной обругал его «тунеядцем». Бережной вспылил и заявил, что ему действительно надоело кормить всю коммуну. Он служил в совнархозе и зарабатывал больше всех. Кроме того, ему присылали из деревни.
– Мне надоело это!
|
|
|
– Надоело? Ах, надоело? – взвизгнул Бенц. – Может, тебе и в коммуне жить надоело?
– Может быть, – « отрезал Бережной.
Через два дня Бережной нашел себе комнату и ушел от нас, унося на плече своем тяжелый, обитый железом сундук. Он шел, пыхтя, сгибаясь под своею ношей; в дверях он никак не мог пролезть, но никто не вызвался ему помочь.
Мы переглянулись.
– Ну! – произнес Бенц. – Кто следующий?
Следующим, к нашему огромному удивлению, оказался Сережка Голуб. Он пришел за вещами не один. Пухлая, краснощекая и голубоглазая девица вошла за ним, держа его за руку.
– Женюсь, ребята! – сказал Голуб смущенно. – Вот невеста. Будьте знакомы.
Невеста, жеманясь и хихикая, подала нам руку.
– Где ты подцепил такую? – спросил я Сережку шепотом.
– В Заречье, – пробормотал он.
Заречье было предместьем города. Мясники, шорники, конеторговцы жили там. Вот куда, значит, угодил Сережа.
Я свистнул.
Сережа взял свой узелок, шинель, перекинул через плечо пару хороших хромовых сапог и пошел к двери.
– Ну, прощайте, – сказал он, остановившись и грустно глядя на нас. – Эх, жили же мы, малина‑ягодка, ребята дорогие! Не жить так никогда! – Он словно прощался с жизнью. Потом совсем тихо добавил: – Бувайте. – И ушел.
Теперь в комнате осталось нас двое: я и Бенц. Рябинин еще раньше уехал в губернский город. Вещи свои он оставил здесь, да какие это вещи! Может, и не вернется совсем за этим барахлишком.
Мы с Бенцем были теперь одни в огромной пустой комнате. Как и раньше, лежали на койках, курили.
– Помнишь, Бенц, – начинал я, – помнишь, как в прошлом году мы тебя здорово разыграли в ЧОНе? Ты спал, а мы вбежали и закричали: «Банда! Банда!»
Бенц тихо смеялся.
– Помню, помню! – И вздыхал.
Иногда к нам заходил Семчик.
– Здравствуйте, старики! – приветствовал он нас.
– А помнишь, Семчик, как мы победили твою буржуйку? Это была жестокая драма!
И мы, смеясь, вспоминали эту историю.
Буржуйка, которую Семчик с отцом «уплотнили», объявила им форменную войну. Она не позволяла пользоваться телефоном, запирала на замок уборную, ворча открывала Семчику дверь, ворча проходила мимо их комнаты. Она упорно мечтала выжить большевиков из своей квартиры. Но однажды днем вдруг зазвенел телефон, и буржуйка, взявши трубку, услышала:
– Говорят из Москвы, по прямому проводу. У телефона Михаил Иванович Калинин. Позовите товарища Семчика.
Буржуйка затрепетала. Она на цыпочках побежала к Семчику и зашипела:
– Вас... к телефону... сам... просит...
И Семчик, взяв трубку, сказал басом:
– Так. Я вас слушаю, Михаил Иванович. Что новенького в Кремле? Как делишки?
А буржуйка дрожала в соседней комнате и все ожидала, что Семчик пожалуется на нее Калинину.
Через полчаса снова раздался звонок. На этот раз «звонил» Феликс Эдмундович Дзержинский.
– Из Чека, – сказал он кратко, и с буржуйкой сделался удар.
Звонили еще Анатолий Васильевич Луначарский, Семен Михайлович Буденный и, наконец, Коллонтай. Коллонтай говорила захлебывающимся, звонким голосом. Коллонтай доконала буржуйку.
Мы вспоминали все подробности, начинали снова и снова, но вместо веселья и смеха к нам приходила грусть. Плохая гостья!
И вот однажды вечером, когда мы с Бенцем, устав ворошить воспоминания и рассорившись из‑за них, молча лежали на койках, в дверь вдруг шумно забарабанили.
– Можно, – тихо произнес я и повернулся на другой бок.
Но в дверь продолжали барабанить.
– Чудак, – сказал Бенц, – он же не слышит твоего «можно».
– Ну, крикни громче, если ты такой тенор.
А в дверь между тем стучали все сильнее. Дверь стонала под ударами хороших кулаков; по‑моему, на них уже должна была выступить кровь.
– Бенц, надо открыть. Слышишь, стучат, – сказал я очень мирно.
– Слышу, – мирно же ответил он. – По‑моему, тоже надо открыть.
– Ну?
– Ну?
– Все‑таки это безобразие. Я сегодня уже ходил за кипятком.
– Мальчишка! Ты считаешься такими пустяками! Хорошо! Я, я сам открою, – драматически произнес он и перевернулся на другой бок.
Дверь открыл, конечно, я и попал в объятия Алеши и Семчика.
– Алеша! Алеша! – завопил я. – Где же ты пропадал?
Я засыпал его вопросами, но он, не отвечая на них, заявил мне, что пришел поговорить о комсомоле.
– Прекрасно! – закричал я. – Прекрасно!
Но меня перебил Бенц. Он даже встал для этого с койки и, подтягивая штаны, подошел к Алеше и уставился на него.
– Вы, молодой человек, – произнес он важно, – сами над этим думали или кто‑нибудь вам помогал?
– А что? – сумрачно спросил Алеша, и я заметил, как сжались его кулаки.
Характер моего друга детства мне был известен, и я решил вмешаться, но Бенц отстранил меня рукой и продолжал в том же тоне:
– Может быть, вы ошиблись, молодой человек? Может быть, вы хотели вступить не в комсомол, а в спортклуб или драматическое общество? Вам скучно?
– Мне нечего ошибаться, – отрезал Алеша.
– А где же тогда ты раньше был? – взвизгнул Бенц, потеряв всю свою важность. – Где же ты раньше был? Почему ж ты раньше не вступал в комсомол?
Я знал эту черту «стариков»: во всех новичках видеть шкурников, пришедших на готовое, на завоеванное. Я и сам хоть и не фронтовик, но кричал новичкам: «Где вы раньше были?» Но ведь это Алеша, это свой парень. Как он мог раньше вступить? Ему всего пятнадцать лет. Он в детгруппе был.
Но Бенц, не слушая меня, кричал:
– Где ты был, когда черти дохли? Где ты с контрами боролся?
– Я боролся с контрами в школе, – смущенно пробормотал Алеша.
Но Бенц вдруг погас. Выкричался. Он отхаркнулся и хрипло сказал:
– Дай папиросу!
Мы сели. Семчик сказал, что с Кружаном об Алеше разговор был.
– За это дело я взялся, – добавил он. – Будьте уверены.
Но Алеша, очевидно, в этом уверен не был. Он спросил меня тихо:
– Как думаешь, примут?
Бенц вдруг опять подскочил.
– Молодой человек! А у вас папа есть?
– Есть, – ответил, ничего не понимая. Алеша.
– И мама есть?
– Есть и мать.
Бенц подумал‑подумал и покачал головой:
– Не примут.
Тут мы все ничего не поняли. Но Бенц уже принял позу оратора, поддернул брюки и закричал:
– Есть ли у комсомольца семья? Нет, нету! Есть ли у него дом? Нет, нету! Его семья – комсомол, товарищи. И его дом – комсомол.
Я вспомнил, что действительно недавно мы обсуждали комсомольские заповеди, выработанные Бенцем, в которых третьим пунктом объявлялось: «У комсомольца нет семьи, его семья – комсомол». Бенц был докладчиком по этому вопросу. Мы много спорили и ни к чему не пришли.
Сейчас это кажется только смешным. Многое из того, что так тревожило и мучило нас когда‑то, кажется сейчас только смешным. Помню, как убежденно и страстно спорили мы, например, о том, можно ли комсомольцу носить галстук. Нам представлялось, что мы решаем кардинальнейший вопрос быта.
Мы хотели построить мир по‑новому, по‑хорошему, на новых и справедливых началах, и мы сами хотели стать совершенно новыми людьми, свободными от всего старого, заскорузлого, мещанского. Вот почему мы так много спорили об этике и морали, о том, что можно и чего нельзя. Пусть мы во многом ошибались, «перегибали» – партия терпеливо поправляла и учила нас, – но хотели‑то мы хорошего?.. Верно сказал Безыменский: «Хочешь быть комсомольцем что надо, – да не знаешь, сумеешь ли быть».
В это лето 1922 года комсомольская организация нашего городка переживала свой очередной «кризис» роста. Гражданская война кончилась. Жизнь устанавливалась, входила в новые берега. На повестку дня встал главный вопрос – « борьба с разрухой, восстановление хозяйства. Партия устами Ленина уже указала комсомольцам, что «союз коммунистической молодежи должен быть ударной группой, которая во всякой работе оказывает свою помощь, проявляет свою инициативу, свой почин».
Но у нас, в горкоме, все еще сидел Глеб Кружан, заржавелый «обломок» эпохи военного коммунизма. Он тянул нас назад. Он не хотел, да и не умел работать по‑новому, в новых условиях. Ему было скучно заниматься кропотливой, будничной работой. Он действительно торчал заржавелым осколком в здоровом теле нашей организации, и мы начинали это смутно чувствовать. Смутно – потому что для многих из нас Глеб Кружан еще был окружен ореолом боевой славы, его еще считали лихим, свойским парнем, у него были друзья и сторонники... Борьба с Кружаном лежала впереди.
– Я работать хочу, понимаешь? – сказал Алексей негромко. – Понимаешь, работать! Завтра я иду с отцом на завод. Там, говорят, есть слабенькая ячейка. Я буду работать в ней. Понимаешь? Хочу дела.
Я ничего не успел ответить Алеше: дверь широко распахнулась, и на пороге вырос Рябинин.
Ослепительная догадка вспыхнула во мне.
– Рябинин! – закричал я. – Ты ездил в губком насчет Кружана?
– Нет, – ответил Рябинин, – я ездил узнавать, нужны ли десятичные дроби или достаточно простых.
Шутка мне показалась неуместной. Не такое время!
– Я серьезно спрашиваю, – подчеркивая слово «серьезно», сказал я.
Но Рябинин только плечами пожал.
– Я серьезно. Я ездил насчет дробей. Я хочу поступить на рабфак. Ездил справиться: нужны ли десятичные дроби.
– Но ты заходил по крайней мере в губком по поводу наших дел?
– Нет. Зачем же?
– То есть как зачем?
– Меня в губкоме не знают. Меня туда не звали. Чего же я пойду?
– Но как же нам с Кружаном быть?
Сознаюсь: это прозвучало очень беспомощно. И я сам понял, что этим криком расписался в том, что я щенок, мальчишка.
Рябинин заложил руки в карманы и стал против меня. И я сразу почувствовал, что он и старше, и выше, и крепче меня. Хорошее спокойствие струилось от его широкой, ладной фигуры.
– Как же с Кружаном быть? – насмешливо повторил он мои слова. – Нам что – губком это скажет? Сами мы детишки? Да?
– А что Кружан? – вмешался Алеша. – Кружан чудный парень. – И он посмотрел на Семчика. Тот покраснел.
Рябинин взял табурет, сел на него верхом и сказал нам:
– Ребята! Есть новости.
Мы сбились в кучу возле него и приготовились слушать.
– Я был в Энске в комсомольском клубе, ребята, – сказал Рябинин. – Пришел, пру вверх по лестнице. Но меня останавливают: «Товарищ, снимите шапку. Вон раздевалка». И в самом деле, ребята, – раздевалка! Я вытер ноги и пошел по лестнице. Очень хороший клуб. Вот какие новости, ребята.
Бенц засмеялся.
– Еще что? – спросил он зло. – Потом тебя взяли за ручку и провели в зал? А там был роскошный бал и танцы до утра? Да?
– Ты угадал. Бенц. Были танцы.
– Танцы?
– Да.
– В комсомольском клубе?
– Ты опять угадал, Бенц. Да, в комсомольском клубе.
Повисло молчание.
– Нет ли еще новостей. Рябинин? – наконец, сухо спросил я.
– Есть. Я встретил Колю Савченко.
– Савченко? – закричали мы.
– Ну да. Нашего доблестного Колю Савченко. Он шел из учраспреда, получив новое назначение. Угадайте какое…
– Начальником уголовного розыска? – сказал Бенц,
– На работу за границу? – сказал я.
– Нет, – ответил Рябинин, – коммерческим агентом в Солетрест.
– Что‑о?!
Я никогда так здорово не смеялся.
– Коля, Коля! Коммерческим агентом! – задыхался я от смеха.
Мне вторил Семчик.
– Коммерсант... Коля коммерсант... Дожил Савченко!
Но Бенц отнесся к этому серьезно.
– Ну, хорошую новость привез Рябинин, – сказал он резко. – А в швейцары наших комсомольцев еще не назначают?
– В швейцары? Не знаю, – спокойно ответил Рябинин. – Но вы Мишу Еленского помните? Так вот, Миша Еленский назначен заместителем директора ресторана.
– Что‑о? – закричал Бенц. – Смеешься, Степан?!
Но тут было не до смеха. И я, хлопнув кулаком по столу, прохрипел:
– Издеваться не дам! Вот новости!
Рябинин только пожал плечами и закурил.
Бенц подошел к нему, взял за пуговицу и проникновенно сказал:
– Послушай, Степан! Я задам тебе только три вопроса, Степан. И тогда мы увидим, нужно ли еще нам с тобой разговоры разговаривать, или отныне уже не стоит говорить.
– Хорошо, – сказал, подумав, Рябинин. – Хорошо, давай!
– Скажи, Степан, – взволнованно начал Бенц, – скажи, ты считаешь правильным, что комсомолец – слышишь, ком‑со‑мо‑лец! – работает в ресторане, казино, концессии, что он обслуживает нэпманов? Ты считаешь это нормальным, да? Да или нет? Только одно: да или нет?
– Да.
– Да? – захлебнулся Бенц. – Ну, хорошо, пускай «да». И ты считаешь также нормальным и правильным, что комсомолец – слышишь, ком‑со‑мо‑лец! – назначается хозяйственником, коммерсантом, директором и как таковой имеет наемных рабочих, может быть, таких же, как и он, комсомольцев, и он подписывает договора с частниками, и пьет с ними чай в своем служебном кабинете, и увольняет за невыход на работу или за опоздание комсомольца‑рабочего, ему подчиненного? Ха! Подчиненного? Ты это тоже считаешь правильным? Да или нет?
– д...
– Опять «да»? Ну, хорошо, Степан. Есть еще третий вопрос, и это последний вопрос. Ты считаешь правильным, что комсомолец – комсомолец! – думает о себе, о своей личной судьбе, о своем личном счастье, хочет устроить свою карьеру, как рыба ищет места, где глубже... Это правильно? Да или нет?
Мы затаили дыхание, ожидая ответа Рябинина, а он опять пожал плечами и ответил:
– Ну да!
– Ты три раза сказал «да», гражданин Рябинин! – исступленно закричал Бенц. – Ты предатель и изменник революции!
Я побледнел, услышав эти слова, и быстро взглянул на Рябинина, – тот был по‑прежнему спокоен.
– Я задам тебе также три вопроса, Бенц, – очень мирно сказал он. – Три простых, житейских вопроса. Ты ответишь мне?
– Я на все отвечу, – вызывающе сказал Бенц, – мне нечего скрывать.
– Хорошо! Первый вопрос такой: как растет хлеб?
– То есть как? – растерялся Бенц. – Я не понимаю.
– Как хлеб растет? Ну, скажем, какая нужна вспашка, какое удобрение, какой хлеб где и когда лучше сеять? Очень просто. Знаешь ты это или нет?
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 62; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!