Очерки, корреспонденции. 1932 – 1936 31 страница
Катька бесстрашно подходила к Кружану и хрипло говорила (она нарочно хрипела):
– Дай закурить!
А когда Юлька разговаривала с Кружаном, она давилась словами, краснела, «парилась», легкий пот выступал на ее веснушчатом лице.
Кружан разговаривал с ней пренебрежительно, все время усмехаясь.
– Ну еще что? – фыркал он. – Так в чем же дело? Что еще тебе? Все?
– Все – торопливо соглашалась она и убегала, не решив и половины дел.
Но однажды Кружан встретил ее на улице и остановил.
– «Ну, как жизнь? – спросил он насмешливо.
– Ничего... – растерялась она.
– Это плохо, если ничего. Надо, чтобы было хорошо. Ты что – от масс отрываешься?
– Я? – испугалась Юлька. – Я не отрываюсь...
– Ты что ж никогда в коммуну не придешь?
– Нет, я бываю...
– Знаю. У Рябинина. Рябинин не масса. Ты к нам заходи. Вот сегодня вечером и заходи. У нас компания соберется. Так ты заходи. – И он пожал ей руку.
– Зайду, – пролепетала она.
Она долго не могла опомниться: неужели это в самом деле ее пригласил Кружан прийти в коммуну? Она так и думала всегда, что активисты собираются по вечерам вместе. Пьют чай, спорят, шумят, поют. Она читала где‑то о студенческих сходках, – ей мерещилось: лохматые головы, наклонившиеся над столом, дым...
– Я приду, – шептала она, хотя Кружан был уже далеко, – я обязательно приду...
Вечером она трепетно постучала в дверь, на которой было написано:
«Здесь келия великомучеников Бориса и Глеба и иже с ними».
|
|
|
«Глеб – это Кружан, Борис – управдел», – подумала Юлька и затаила дыхание.
Но никто не вышел к ней. Из‑за двери доносился веселый хохот. Тогда Юлька сообразила, что она очень тихо постучала и ее не услышали.
«Надо громче, – подумала она. – А то так и буду стоять в темном коридоре. И ничего не услышу...»
Она набралась храбрости и постучала снова.
«Войду и забьюсь в угол. Только слушать», – успела еще подумать она.
Дверь отворялась, и Юлька очутилась в комнате, в которой было весело, дымно и шумно.
– А‑а‑а! – закричало ей навстречу много голосов. – Вали, вали, дочка!..
Свет ослепил ее, она зажмурила глаза и растерялась.
– Что же ты на пороге застыла? – по хриплому голосу Юлька узнала Катьку Верич.
Но девочка действительно застыла на пороге. Что происходило здесь! Наконец, она попятилась назад. Она уперлась спиной в дверь. Дверь заскрипела.
«Бежать! Бежать! – наконец, догадалась Юлька. – Что они делают!»
Она рванула дверь и выбежала в коридор. Дверь шумно грохнула за нею. Юлька промчалась, натыкаясь на стены, через весь длинный переход и выбежала на лестницу. Здесь она остановилась, чтоб перевести дыхание, но ей вдруг послышались торопливые шаги сзади, и она опять заметалась, покатилась вниз по лестнице, хватаясь руками за перила. Внизу жил Рябинин. Она помнила это. Задохнувшаяся, растрепанная, она ворвалась в его комнату.
|
|
|
– Рябинин! – закричала она и бросилась к Рябинину. – Рябинин! Они пьют!
– Что случилось? – всполошился тот. – Юлька, что случилось? – Он был один в комнате, сидел и брился. Бритва упала на стол и звякнула.
– Они пьют... – плакала Юлька на груди у Рябинина.
Мыльная пена стекала с его щеки. Он осторожно усадил девочку на стул, вытер полотенцем мыло и тихо спросил:
– Кто они?
Захлебываясь и плача, Юлька рассказала ему, как ее позвали в гости к Кружану, – она думала, что будут пить чай и говорить о жизни; она пришла, а они пьют водку!
Когда Юлька немного успокоилась, Рябинин сказал ей:
– Ты посиди. Я сейчас.
Через десять минут он вернулся, осунувшийся и посеревший.
– Они пьют? – спросила Юлька.
Рябинин не ответил. Он ходил крупными шагами по комнате, пыльный паркет потрескивал под его ногами.
– Я никогда – слышишь? – никогда не видел пьяного комсомольца, – произнес он, наконец, остановившись перед Юлькой. – Я видел голодных комсомольцев, я видел мертвых комсомольцев, но пьяного комсомольца я не видел ни разу.
|
|
|
– Ты нм сказал?
– Они смутились и разошлись.
Юлька опять заплакала.
– Не надо. – Поморщился Рябинин. – Зачем?
– Я шла в комсомол, как в храм, – всхлипнула она.
– Храм! – расхохотался Рябинин. – Ты говоришь – храм, а Сережка Голуб требует, чтобы комсомол был военной казармой. Что вам комсомол – здание, что ли? Мы сами и есть комсомол.
Но Юлька еще сильнее заплакала. Рябинин придвинул стул к Юльке, сел, обнял ее и положил ее голову к себе на плечо.
– Ну, не надо! – сказал он ей, как маленькой, и начал гладить каштановые волосы.
В комнату вдруг вбежал Сережка Голуб. Он удивленно заметил обнявшуюся парочку и остановился: улыбка медленно поползла по его губам.
– Ну‑ну... Не буду мешать... – прошептал он и, подмигнув Рябинину, скрылся.
Рябинин пошел провожать Юльку домой. Он шел без костылей и палок, чуть‑чуть прихрамывая.
Рябинин часто говорил себе: «Через неделю уеду...» Но проходила неделя, а он даже и не собирался в дорогу. И опять говорил себе: «Ну, теперь через неделю». Он сам не мог понять, что держит его здесь. Неужели в самом деле держит дружба с этой маленькой веснушчатой девочкой, у которой длинные каштановые косы?
А Юлька шла и грустно думала, что вот, оказывается, нельзя никому верить. Она вспомнила Шульгу. Встречаясь с ней сейчас, он шарахается в сторону.
|
|
|
И вдруг ее поразила ужасная мысль: «Но почему, почему именно меня позвал Кружан? Почему именно меня поцеловал Шульга? Неужели я...»
– Рябинин, – дрожащим голосом спросила она. – Рябинин, скажи мне правду, неужели я похожа на пустую девчонку? Скажи мне правду, Рябинин.
– Ах ты, девочка!! – засмеялся Рябинин. – Когда ты вырастешь?
Он стал говорить с ней о жизни. У него была мать – тихая, забитая женщина. Когда он уходил из села на заработки с плотничьей артелью, она грустно и молча смотрела вслед. Когда возвращался – тихо улыбалась и плакала. Она ни слова не сказала ему, когда он уехал в уездный город. Он скоро вернулся, обвешанный бомбами и наганами, наводить советский порядок в деревне. Она вышла потом на порог и, взявшись рукой за косяк двери, молча смотрела, как вилась пыль под копытами его лошади. Скоро она умерла. Курица вывела утят. Они радостно бросились в реку. Плавают, отряхиваются. А курица мечется по берегу, кудахчет, хлопочет: «Утонут! Утонут!» Бедная мать!
У Рябинина был рыжий дядька‑плотник. Он взял Степку Рябинина с собой и повез на шахты. Всю зиму они плотничали там. На руднике работало много китайцев. Они были грязны, рваны и голодны. Они жили в землянках в поселке, который прозвали «Шанхаем». Их переводчик ходил в галстуке и манишке. Он получал для всех получку и сам раздавал ее землякам. Из каждого рубля он оставлял себе пятак. Однажды его нашли на рельсах с перерезанным колесами туловищем. Полиция арестовала трех китайцев. Через пятнадцать минут весь «Шанхай» привалил в полицию. Китайцы кричали: «Он жулика был, он деньги мотал, мы все ему машыныка ломал. Всех сажай». Арестованных выпустили, дело замяли. Дядька тихо говорил, что не худо бы русским плотникам у китайцев поучиться. Он намекал на подрядчика.
У Рябинина был друг. Они встретились впервые на уездной конференции комсомола. Отсюда они вместе отправились на фронт. Они делили между собой последнюю щепотку махорки. Они искали друг друга после боя и щупали: «Жив ли, друг?» Однажды ночью друг перешел к белым. Его скоро поймали и расстреляли. Оказалось – генералов сын.
Юлька слушала рассказы Рябинина и думала: «Вот две недели тому назад я шла здесь счастливая‑счастливая. По этой же улице шла. Вот на этом мостике я остановилась и сказала себе: «Я комсомолка? Это правда?»
– Я знаю, что я глупая, – пробормотала Юлька, – но я никогда, наверно, больше не буду счастливой.
– Ах ты, девочка!
– Нет, нет... Я уже не девочка... – торопливо прервала она. – О, я уже не девочка. – Но тут же вспомнила, что и две недели тому назад она говорила, что уже не девочка. Значит, она все‑таки осталась тогда девочкой? Или так и будет всегда, что она будет расти и расти, словно подыматься по ступенькам? И на каждой новой ступеньке, оглянувшись назад, будет думать: какая я была маленькая внизу!
Когда, проводив Юльку, Рябинин вернулся домой, мы встретили его многозначительным кашлем. Мы кашляли дружно, громко и деликатно, но все разом, так что Рябинин, наконец, не выдержал:
– Ну? Ну, в чем дело?
– В шляпе, – отозвался Сережка Голуб и захохотал. – В шляпке...
– Точнее: в юбке, – загрохотал Говоров.
Но тут Рябинин стукнул ладонью по столу и сказал:
– Точка. На эту тему разговоры отменяются.
Он произнес это с такой силой, что действительно все стихли.
А я поморщился и подумал: «К чему он так? Шутим ведь. В чем дело?»
Но уже на следующий день я увидел, что тут дело не шуткой пахнет.
Меня встретил в коридоре коммуны управдел горкома Борька, отвел в сторону к окну.
– Ты что про это дело знаешь? – спросил он шепотом.
– Про какое дело?
– С Юлькой Сиверцевой?
– Ничего не понимаю...
– Ты что, не в курсе или молчишь? – подозрительно посмотрел на меня.
– Не в курсе.
Он оглянулся.
– Грустная история, брат. Темная. Будем еще расследовать, Известно лишь, что Рябинин привел в коммуну эту девочку и...
– Это ерунда! – вскричал я.
– Будем расследовать, – торжествующе закончил Борька.
Я побежал искать ребят. На койке, как всегда, валялся Сережа Голуб. Он лежал молча, отвернувшись к стене. Я сел к нему на кровать.
– Сергей! – произнес я тихо. – Что все это значит?
По моему взволнованному голосу он понял, о чем речь. Сам он выглядел очень смущенно.
– Я не знаю... – пробормотал он.
– Врешь! Знаешь! Говори!
– Да чего говорить? – вспыхнул он. – У Рябинина какие‑то дела с девчонкой, а я при чем?
– Это ты первый слух пустил? Ты?
– Чего пристал? Ничего не знаю... – Он подобрал ноги и уставился в стенку.
– Врешь! Ты слух пустил. Ты и нам вчера первый рассказал, что Рябинин сидел с девочкой.
– Ну, рассказал. Ну, видел.
– Сплетник ты! Какая ерунда пошла‑а!
Эго вырвалось у меня, как стон, и Сережку это проняло. Он повернулся ко мне и растерянно развел руками.
– Слушай, тезка, я ни при чем, – пробурчал он виновато. – Так было дело: вчера я забежал сюда, а они сидят обнявшись. Ну, я вышел, чтобы им не мешать. Стою за дверью, чешу в затылке. Вдруг идет Катька Верич. «Что стоишь?» А я возьми и ответь: «Тсс! Тсс!» – и пальцем на дверь показываю. Ну, пошутить захотел, понимаешь? Ну, не со зла, а так. Ну, понимаешь? – Он умоляюще посмотрел на меня.
– Дальше...
– Ну, дальше что? Она спрашивает: «Кто там?» Я говорю: «Молодожены». Она стала рваться – посмотреть. Я не пускать. Тогда она спрашивает: «Кто?» Я сказал. Она ушла. Через минуту прилетает Борька: «Рябинин с Юлькой там?» Я отвечаю: «Там». А самому мне смешно. Они там сидят, а я сторожем стою. «Тсс! – говорю Борьке. – Тсс, не волнуйте наших влюбленных». Тут он ушел. Вот все...
– Все?
Он замялся.
– Все?
– Ну, еще двум ребятам сболтнул, – признался, наконец, он. – Очень уж, понимаешь, смешно вышло: они там сидят, а я сторожем...
Во мне кипело сильное желание вцепиться этому нелепому парню в глотку, тряхнуть его лохматой головой об пол, избить, но я видел, что он снес бы сейчас все побои, – так он был смущен и напуган тем, что произошло,
– Надо, чтоб эта глупая болтовня не пошла дальше коммуны, – сказал я тогда Голубу. – Идем!
– Куда?
– Идем!
Он неохотно слез с койки и обулся.
– Оно само затихнет, – пробурчал он, но все‑таки пошел.
Мы пришли к Кружану. Он лежал на койке.
– Садитесь, ребята, – прохрипел он.
– Ничего...
Сережка чувствовал себя скверно. Да и я не лучше.
– Вышла чепуха, Кружан, – решительно произнес я, – по глупости Голуба вышла...
– Горком разберет, – ответил Кружан.
– Но зачем разбирать? Здесь разбирать нечего. Надо прекратить разговоры.
Кружан вдруг вскочил на ноги.
– Нечего? – закричал он. – Замять? Замять хотите? Да? Замять? – Он наступал на меня, и я вдруг подумал, что с ним начинается припадок.
– Но ведь ничего не было, – торопливо произнес я. – Ты успокойся... Не было ничего... Все это дым, сплетня...
– Дым? – угрожающе закричал он. – Дым? А вот комиссия разберет. Разберет комиссия, какой это дым...
Мы поспешно выкатились за дверь.
2
В жизни пропасть нельзя. Даже если бы Алеша спрыгнул сейчас с поезда в глухую степь – все равно не пропал бы. Он поднялся бы на ноги, отряхнулся я пошел, ломая сухой ковыль, сквозь степь искать дорогу. Скоро он заметил бы дымок на горизонте. Где дымок – там люди. Где люди – там работа. Где работа – там хлеб. В жизни пропасть нельзя!
С площадки товарного поезда Алеше широко видна степь. Желтый колючий ветер качает ее. Она колеблется и вздрагивает, – или это поезд трясет? Она то круто подымается вверх, выше трубы паровоза, то стремительно падает вниз, бежит, припадая к колесам, стелется около рельсов, то вдруг торопливо отползает назад, сливается с ломкой линией горизонта, затуманенного сухой, колкой пылью, подымающейся от горячей земли, и теряется там...
Но Алеша знает теперь, что скрывается за мутной дымкой горизонта. Три месяца болтался он по чужому району, по району чужих людей и чужих крыш, – что же, пропал он? Помер с голода? Ничего подобного! Загорел и окреп... Всюду – на все четыре стороны, за всеми горизонтами, на запад, на север, на юг, на восток, – всюду: люди, поселки, жизнь. Он узнал эту жизнь крепко, всеми пятью органами чувств: на ощупь, на запах, на слух, на вкус, на глаз.
Он знает ее на глаз: неоглядная, бескрайная степь, овраги, ковыль, глина. Рудники в степи. Синие горы террикоников, черные вышки копров, землянки, распластавшиеся на земле, дорожки сквозь грязь, из хрусткой жужелицы, худые собаки на окраине, тополь перед конторским домом... И на заре над степью, над голодом и отчаянней черного, мертвого поселка, над затопленной еще шахтой – вдруг первый производственный, бледный еще дымок из трубы кочегарки.
Он знает ее на слух: хриплые гудки на заре, крикливые «кукушки», дробный грохот падающего угля, озорные песни дивчат на сортировке.
Он знает ее на запах: едкий желтоватый газ, сладковатый запах жужелицы, автомобильный бензин, похожий по запаху на огуречный рассол, горечь махорки, человечьего пота, кислый запах овчин, портянок в шахтерских казармах, терпкий запах угля.
Он знает ее на ощупь: шершавый колючий уголь, глянцевая поверхность пустой породы, прохладная свежесть железа, бугорки на ладонях.
Он знает ее даже на вкус: до сих пор поскрипывает на его зубах мелкая угольная пыль.
Мир населен. Мир очень густо населен. В этом Алеша теперь лично убедился.
Ему видно с площадки товарного поезда: по дорогам цугом идут подводы, нагруженные мешками с зерном, крутолобые волы ревут, задрав голову; «цобе! цобе!» – кричат на них усатые мужики и хлопают батогами. Около станции толпятся люди, ржут кони, у коновязи вороха прелой соломы, дикий виноград ползет по растрескавшейся стене вокзального здания; проходит весело, стуча колесами, состав, груженный углем и лесом; на крыше голубого флигеля лежат ребятишки и болтают босыми пятками. Крыша залита солнцем, засыпана багряными листьями тополя.
Алеша проносится мимо, мимо, – станцийка кивнула вслед водокачкой и осталась сзади. Ей за Алешей не угнаться! Снова степь, перепутья дорог, шахты, балки – скорей! скорей! – алебастровые карьеры, солерудники, кирпичные заводы – скорей, скорей! Снова голубыми волнами ходят дали, бегут километры – их можно схватить рукой, как столбы, их можно сжать, выдавить из них зеленый травяной сок. Скорей, скорей! Пляшет тонкая линия горизонта, раздвигается. Шире! Шире! «Ходу! – зычно кричит паровозный гудок. – Ходу!» Ветер швыряет в лицо Алеше пригоршню колючей пыли, ветер нетерпеливо хлопает о стенки вагонов, ветер рвет в клочья пар. «Ходу! Ходу!» – трясет вагоны, трясется фонарь в руках стрелочника, дрожат рельсы под колесами. Алеша наклоняется, смотрит вниз. Его тоже трясет. «Ходу! Ходу!» Сначала он различает еще песок, траву, одуванчики... Потом все это сливается вместе, в одну бешено бегущую рядом с рельсами узорную ленту. «Еще! Еще!» Захватывает дыхание у Алеши. Крепче хватается за поручни. Теперь не спрыгнешь в степь. Теперь держись! Еще! Еще! Вот так бы мчаться сквозь всю жизнь, как сквозь степь. «Ходу! – кричат. Ходу! Дай ходу!» Павлик идет с работы. Ковбыш бредет к морю. Павлику – мастером. Ковбышу – капитаном. Юльке – инженером. Алеше... Кем Алеше? Ладно! «Ходу! Ходу! Сам знаю – кем. Сам с усам! Учиться! Учиться! Учиться! – стучат колеса. – Ходу!»
Поезд мчится сквозь степь, отбрасывает в сторону буераки, огибает курганы, пролетает над балками. Еще вчера в чащобе балок гнездились бандиты. Сейчас стадо разбежалось по зеленому раздолью, пастух машет кнутом. Маши! Маши! Как время бежит! Оно как поезд. Как километры! Как голубая влага пространства. Вчера еще голод, вода в шахтах, грачи в трубах, биржа, – сегодня хлеб, дым, работа. «Ходу! Ходу! Скорей! Скорей!» – нетерпеливо кричит Алеша. Ему теперь хочется скорее приехать в город, броситься в школу, ввалиться в комсомол, просить, чтобы приняли, двинули в дело. Скорей! Скорей! Ему кажется, что они медленно едут. Ему хочется подтолкнуть паровоз. Скорей! Скорей!
А вдруг его не примут в комсомол? А что он сделал такого, чтоб его приняли? Ничего не сделал. «Но я сделаю, сделаю! – убеждает он кого‑то. – Я много могу сделать! Ого!» Ярость вспыхивает в нем, большая злость и охота к делу. Огромная энергия клокочет в парне, его можно поставить сейчас вместо паровоза – и он потянет за собой весь состав, груженный криворожском рудой! Скорей! Скорей!
Но поезд вдруг круто берет в сторону, разом сбавляет ход, и перед Алешей далеко внизу открывается его родной город.
Прямо с вокзала Алексей пошел к Семчику. Так, с мешком за плечами, он ввалился в здание укома. Большое нетерпение будоражило его.
– Семчик! – сказал он после удивленных возгласов, приветствий и расспросов. – Семчик! Я решил поступить в комсомол.
– Ну?! – радостно завопил Семчик. – Уважаю умных людей! Идем! Идем, я тебе говорю.
Они скатились с лестницы вниз, в полуподвальные комнаты горкома. Здесь было шумно, тесно и накурено. Комсомольцы толпились около всех столов, но Семчик энергично протолкался и протащил за собой Алешу. Они очутились перед столом секретаря горкома.
– Товарищ Кружан! – торжественно и звонко начал Семчик. – Вот мой друг Алексей Гайдаш. Наш парень. Я за него ручаюсь.
Кружан улыбнулся. Улыбка эта показалась Алеше теплой и печальной. Секретарь ему давно нравился. Он слышал его не раз в комсомольском клубе.
– Я буду исполнять все, что надо... – пробормотал Алеша.
Кружан опять улыбнулся.
– А ты откуда такой взялся, с мешком? – спросил он.
– Я? Я с поезда.
– Он с поезда, – вмешался Семчик. – Он от голода ездил. Он рабочего сын. Токаря?
– Да, токаря. – Подтвердил Алеша.
– Я тебе говорю, Кружан, это мировой парень. Я ручаюсь. Как старый комсомолец.
– Пиши заявление, – сказал Кружан. – Там посмотрим.
Алеша дрожащими пальцами написал заявление.
– Почерк у меня плохой, – сказал он, отдавая заявление.
– Мы тоже университетов не кончали, – ответил Кружан. – Все? Можете быть свободны.
Алеша и Семчик вывалились на улицу.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 58; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!