Архимандриту Спиридону, миссионеру 9 страница
– Батюшка, есть на Псху пророчество от старых монахов, мол, когда на Псху построят новую церковь и женский скит образуется, значит, пришли последние времена. Что на это скажете?
– А что говорить? Не следует спешить церковь строить и скит создавать женский! Правильно или нет, отец Симон? – Василий Ананьевич остановился, подпер руки в бока и выжидательно прищурился, подтолкнув друга локтем.
– Нужно, непременно нужно церковь строить! Благодаря ей, возможно, и последние времена отодвинутся. А скит сам образовался, не отменишь. Осталось только молиться, а там – как Бог даст, – ответил я.
Мы пошли дальше по единственной деревенской улице, обходя грязные лужи.
– Верно, батюшка. Как Бог даст, так и будем жить, – подтвердили мои друзья. Издалека, с дальнего конца села, донесся крик петуха. Тихо, словно соглашаясь с нами, зашелестел весенний дождь, унося в говорливом деревенском ручье прошлогодние ореховые листья в шумящую на перекатах туманную Бзыбь.
Владыка истины, Всемилостивый Боже, молю, открой мне тайну Твоего пребывания в сердце моем! Когда я смотрю в глубины его, то не достигаю их, а вижу лишь мятущиеся толпы пришельцев и чужаков – дурные помыслы, словно мрачные тучи, заслоняющие от меня сияние солнца истины Твоей. Мир, преходящий, зыбкий и текучий, поселился в просторах моего сердца, дабы никогда не смог я прикоснуться губами жаждущей души моей к животворящим струям благодати Твоей, где обитаешь Ты, возлюбленный Христе мой! За все «услады» мира сего платил я сердцем моим, растрачивая безумно и бессмысленно силы его: за ненависть – сердце, за похоть – сердце, за деньги – опять все то же сердце. И теперь остыло оно, ибо не изведало возвышенной любви, к которой Ты зовешь меня, Господь мой, чтобы я научился отвечать на все происки тьмы мира сего любовью, живущей в глубинах сердца моего: на ненависть – любовью, на злобу – любовью, на зависть – любовью, на смерть и жизнь – безмерной и неистощимой любовью Твоей, Христе.
|
|
|
ПРИТЧИ
Триединый Боже, Пресвятая Троица, где нет никакой тьмы, лучезарная свобода святости, если я, тьма и рабство греха, не могу избавиться от порывов злотворного и ядовитого ветра мира сего, то пусть душа моя, укрепленная благодатью, научится не впускать его в недра свои, отражая его ухищрения – терпением, а наглые притязания – смирением. Если Иисус посреди нас, в сердце нашем, пусть оно всецело принадлежит лишь Ему, став образом и подобием Его златомудрого святого сердца. Не плотью и кровью хочу я жить, а Твоей любовью, нескончаемой во веки, и Твоей благодатью, неистощимой до конца безвременных времен, дабы не был я рабом суетного времени, но познал жизнь вечную в Господе Иисусе, став сыном Божиим по неизреченной Твоей милости.
|
|
|
Неделю мы прожили с Ванечкой в скиту. Он оказался смышленым, одаренным мальчиком: из старых металлических рессор, валявшихся в лесу, он сделал церковную звонницу и ловко вызванивал на них праздничные мелодии на службах. Голосок у него был очень музыкальный, поэтому он легко стал незаменимым певчим и пономарем на моих литургиях. В один из дней он начал уговаривать меня отправиться с ним на рыбную ловлю.
– Батюшка, вы мне обещали, что мы пойдем на рыбалку!
– Ваня, отец Кирилл не благословил мне ловить рыбу, когда я служу литургию.
– Вы не ловите, я буду ловить сам! На Псху я в ручьях форель руками хватал и на берег выбрасывал, даже удочки не нужно! Ну пойдемте же…
Мы разыскали в лесу подходящий ручей.
– Вон, вон, прячутся под камнями, видите?
В быстрой воде мелькнули серые тени рыбешек – ручьевой форели.
– Нет, здесь глубоко, удочка нужна! – заметил, подумав, Ванечка. Мы срезали подходящее удилище, и мальчик ловко вытащил небольшую форель, затрепыхавшую в его ручонке, и протянул мне.
– Держите крепче!
Но скользкая рыбешка в одно мгновение выскользнула у меня из рук и, упав на траву и извиваясь всем тельцем, доползла до ручья и свалилась в воду. Ванечка прыгнул в поток, не обращая внимания на бурные струи, и стал быстро шарить под камнями.
|
|
|
– Ушла… – поднял он разочарованное лицо. – Батюшка, я вам рыбу ловлю, стараюсь, а вы упускаете… Нарочно что ли? – чуть не плача, сказал он.
– Прости, Ваня, теперь буду внимательнее.
Но мой рыбак еще полчаса не разговаривал со мной. Повеселел он лишь тогда, когда поймал еще три‑четыре форели.
– Я сам рыбу пожарю, отец Симон! А то вы ее со сковородки упустите…
В другой раз мальчик попросил меня взять его на прополку грядок моркови, которые заросли сорняками. До полудня мы работали вместе, продергивая и прореживая морковь. Когда пришло время готовить обед, я ушел в кухню. Но вскоре помощник прибежал ко мне.
– Ваня, ты почему грядку бросил? Мне нужно обед варить, видишь, я занят?
– Батюшка, когда мы вдвоем, почему‑то весело работать, а когда я остаюсь один, то почему‑то очень скучно… – Он осмотрелся вокруг. – Отец Симон, а в скиту можно играть?
– Мальчикам можно, – улыбнулся я.
– Вот здорово! Тогда я в вашем ручье кораблики попускаю…
Иногда ребенок утомлял меня тем, что я не мог уединиться до вечера, пока он не засыпал. Хотя я не подавал виду, что раздражен, тем не менее со стыдом осознавал свою неправоту: сколько же во мне сидит дряни, если я раздражаюсь на обычного мальчишку‑непоседу? «Один на один с ребенком непросто, – сделал я вывод. – Это уже не забавы, как с таджикскими ребятишками, а серьезная духовная школа!» Неделю мы прожили душа в душу. В последний день недели на лошади приехал Василий Николаевич и увез мальчика в село. Ванечка часто оборачивался и махал мне рукой, крича звонким голосом:
|
|
|
– Батюшка, мы еще с вами на Грибзу сходим, обещаете?
– Обещаю, обещаю, дорогой…
Попросив отца Ксенофонта присматривать за домом и церковью, я поднялся в верхнюю келью, где в уединении встретил позднюю Пасху. В это лето чувство совершенного одиночества во всем мире продолжало шириться в душе, не угнетая ее, а наполняя новой неизведанной жизнью. После совместной исповеди у иеромонаха во мне вновь окрепла непрестанная Иисусова молитва, ослабевшая было от сильного расстройства на братий и на самого себя. Лесные дебри уже не пугали своей дикостью, а с готовностью расступались при моем продвижении по горным кручам, впуская меня в свои заповедные уголки.
Мне захотелось проложить скрытую тропу из верхней кельи в альпийские луга вдоль непроходимого каньона Грибзы. Для этого пришлось в некоторых обрывистых местах протянуть проволоку, где я проходил по скользким скалам, осыпаемым водяной пылью бесчисленных клокочущих водопадов. В каждом каскаде этой прекрасной реки, в огромных водяных чашах, дно сверкало, словно перламутр, от множества форелей, укрывавшихся в них… Даже оглушительный грохот падающей воды уже не отвлекал от молитвы и не рассеивал внимание. Грандиозность кавказской природы словно вдохновляла душу, вливая в нее новые силы и чувство острой благодарности Богу за эту невероятную красоту и Его необыкновенные милости.
Предполагая, что инок Харалампий уже вернулся, я спустился в скит. Дом оказался закрыт, как и церковь. Я поднялся на ореховую поляну к отцу Ксенофонту и увидел его укладывающим вещи в рюкзак.
– Батюшка, простите, мне на Серебряном хуторе жители начали келью строить на том самом месте, где мне очень понравилось, помните? Пока потихоньку переношу туда вещи. Благословите в зиму туда насовсем переехать?
– А кто же будет служить на Решевей? – спросил я.
Иеромонах смущенно молчал.
– Постараюсь эту зиму еще послужить в скиту…
– Ладно, отец Ксенофонт, пока устраивайся на новом месте. А Харалампий еще не приехал?
Иеромонах пожал плечами. Затем ответил:
– Не видел его уже месяц…
– А где послушник Евгений?
– Евгений сейчас строит келью высоко в хвойном лесу, над Решевей. Вам мешать не будет. Он у меня благословение взял. Благословите, я пойду. До вечера нужно успеть к келье подняться. Это моя «Грибза»…
Меня тоже поджимали сроки. Не хотелось поздней осенью оказаться в дождливой, сырой Москве, и тревожили два вопроса: успею ли до начала зимы подняться в горы и кто останется в скиту, если инок Харалампий не приедет? С этими тревожными проблемами я отправился на Псху. Капитан у церковного дома рубил дрова, заготавливая их впрок для зимовки.
– Отец Симон, у меня здесь сильное искушение… Даже на службу не могу ходить, сижу в комнате, слушаю молитвы и пение через стенку. И причаститься не могу, и рассказать об этом некому… Присядем?
Мы вошли в дом.
– Такое искушение началось, никак не ожидал, явно враг крутит… – Послушник перекрестился. – Стала на меня заглядываться молодая женщина, видная такая, причем замужняя. Встанет в храме рядом и смотрит, смотрит… А мужик у нее хороший. Очень его жалко. Грубить не хочется, а как отвязаться? Вот и прячусь в своей комнате, как медведь в берлоге… Сколько такая тюрьма продлится?
– Георгий, ты же инока Харалампия знаешь?
Я решил еще раз выяснить отношение Георгия к нашему иноку.
– Это который Аркадий? Смиренный такой? Конечно знаю. Мы с вами о нем прошлый раз говорили.
– Вот с ним тебе придется жить. Сможешь?
В моем голосе прозвучало опасение.
– С ним смогу, – уверенно сказал капитан. – Только вы никого больше не берите в скит. С другими жизни у меня не получится. Это совершенно определенно. Я на этих послушников и трудников, которые на Псху приезжают, насмотрелся уже…
– Отца Харалампия все еще нет в скиту. Наверное, задерживается. А когда приедет, неизвестно. Обещал к Пасхе вернуться, а уже конец июня. Можешь пока переезжать. Через час выйдем. Успеешь? – Я поднялся, собираясь уйти. – Мне еще нужно к пчеловоду зайти…
– Попросите у него лошадь, а то у меня кое‑какой груз насобирался. Да, кстати, кота еще нужно поймать. Не бросать же его здесь одного?
Василий Николаевич, узнав, что послушник Георгий переезжает в скит, с готовностью вывел из конюшни рыжую кобылу, надел уздечку, ловко подтянул подпруги на седле.
– А ездить он умеет? – засомневался владелец лошади.
К церковному дому мы пришли, ведя на поводу смирное животное.
– С лошадьми‑то знаком, Георгий? – обеспокоенно спросил Василий Николаевич.
– Не впервой, Василий! Мы не из пужливых. Ездили и на лошадях, – ответил капитан, ласково похлопывая ладонью по крупу кобылы, поводившей ушами.
– Ну, ну, не задавайся… – добродушно проворчал пчеловод. – А что это у тебя в мешке ворочается?
– Кот прибился. Жалко его бросать, пусть в скиту живет, – отозвался послушник, внимательно оглядывая подпруги и пробуя крепость ремней.
– Георгий, слышь, когда приедешь, седло и уздечку сними. Пусть животина в саду пасется. Я потом ее заберу… – Василий Николаевич провожал лошадь ревнивым взглядом.
– Знаю, чего там, – бросил назад капитан, выводя лошадь со двора, груженную двумя мешками со скарбом, перекинутыми через луку седла.
Мы распрощались и двинулись вниз по улице, мимо лежащих в грязи домашних ленивых кабанов, не открывающих даже глаз, несмотря на то, что кобыла гремела копытами по камням.
– Батюшка, поезжайте верхом, что пешком‑то идти? – услужливо предложил Георгий, оглянувшись на меня.
– Поезжай лучше ты, а я пешком пройдусь, ноги разомну, – ответил я, обходя грязные лужи. Он молодцевато вскочил в седло. Кобыла присела на задние ноги, почуяв плотное крепкое тело.
Тропа закончилась незаметно. Возле калитки скита капитан приподнял рукой пустой мешок.
– Вот те на… А где же кот? Сбежал, бродяга… – Он быстро снял с лошади свой груз. – Я мигом, батюшка, а то мой кот, боюсь, в лесу заблудится…
Он ходко ускакал по тропе, из‑под копыт полетели комья глины. Я занес его вещи в дом и устало прилег на деревянный топчан. Утомление давало себя знать.
К вечеру послышался стук подков по камням у дома. Послушник приехал со здоровенным рыжим котом, который, как только его вынули из мешка, стремглав кинулся в кусты.
– Ах ты мерзавец! – в сердцах воскликнул капитан. – Ну ничего… Теперь он знает дорогу. Представьте, отец Симон, приезжаю на Псху, а кот уже на крыльце сидит и в ус себе не дует…
Через несколько дней пришел Василий Николаевич.
– Как доехали, отцы? Нормально? – Увидев лошадь, мирно пасущуюся на лугу, успокоился. – Батюшка, вы в горы не собираетесь?
– Собираюсь.
– Я вам хочу передать флягу меда с дальней пасеки. Только он «дурной». Но вы не сомневайтесь – отстоится и есть будет можно. Лучшее лекарство! – Пчеловод поднял большой палец. – Будете мимо проходить, заберите. Я для вас флягу под камнем оставлю…
– А когда вас ждать обратно? – спросил меня капитан.
– К началу августа мне нужно вернуться. Пока поживешь один. Сможешь потерпеть?
– А чего терпеть? – рассмеялся Георгий. – Здесь жить – душа радуется… А вашу келью на Грибзе можно посмотреть? Очень любопытно…
– Тогда помоги мне в нее продукты на зиму забросить…
На следующее утро мы вышли в горы. У камня нас ожидал пчеловод. Укладывая мне в рюкзак тяжелую десятилитровую флягу, он давал советы:
– Батюшка, еще раз предупреждаю, это мед «дурной», сразу его не ешьте. Пусть он до зимы отстоится. А потом будет нормальный, я вам обещаю…
Он положил нам в рюкзаки несколько кружков сыра, приговаривая:
– Эти сыры свежие. Один кружок сразу съешьте, а другие на чердаке возле трубы повесьте. Они подкоптятся и не пропадут…
Я запротестовал:
– Василий Николаевич, прошу вас, хватит накладывать, а то я не дойду, тяжело будет…
– Ничего, ничего, своя ноша, как говорится, не тянет…
Он заботливо помог мне надеть огромный и тяжелый рюкзак.
По сырому осеннему лесу мы шли медленно и часто отдыхали.
– Таскать грузы, видно, не по мне, – признался капитан. – Не горный я человек…
Келья и поляна понравились послушнику, но безлюдье не пришлось ему по душе, и он заторопился вниз. Несколько недель я провел в палатке на обрывах Грибзского каньона, прорубая тропу. Чащи стояли стеной, и работа шла медленно. Все усилия я направил на то, чтобы не рассеиваться в молитве во время трудов и не терять внимание. Все это продолжалось несколько недель, пока не возникло странное ощущение забвения самого себя и всего мира: только падающая с высоты река, словно в замедленном кино, темно‑зеленые заросли лавровишни, высокие с медвяной корой сосны и над ними – бездонный, словно застывший окоем неба с летящими по нему облаками. Молитва стала такой ясной и четкой, что каждое слово сливалось с ударом наполненного молодой энергией сердца. Каждое явление вокруг меня словно стало частью этой непрекращающейся молитвы: как будто вместе со мной молились и река, и качающиеся сосны, и зеленые дебри. Даже проплывающие над головой облака тоже были неразделимо связаны с этим удивительным состоянием души.
Но постепенно, словно капля за каплей, падающими в тихое озеро, в сердце проникли воспоминания об оставленном отце и о больном Старце. Со скорбью вспомнил я о предстоящей разлуке с горами. Утешала лишь радость встречи с отцом Кириллом и свидание с дряхлеющим отцом, каждый раз с нетерпением ожидающим нашей встречи.
То, что я увидел в скиту, напоминало корабельный порядок. В доме приятно поразила чистота, в огороде – ухоженность.
– Отец Георгий, как все у тебя опрятно и чисто! – не удержался я от похвалы.
– Морской закон! На теплоходе каждый день драил палубу – привычка! – шутил капитан. В углу его комнаты я увидел мольберт, кисти и краски. Он перехватил мой удивленный взгляд. – Икону пишу святого великомученика Пантелеймона. В Херсоне учился когда‑то у одного народного художника…
Я внимательно рассмотрел незаконченную икону: прорисованные линии были идеальны, краски лежали ровно, а цвета говорили о хорошем чутье художника.
– Слушай, Георгий, да у тебя хороший глаз!
Он засмеялся, блеснув роскошными белыми зубами:
– Нет, это краски у меня хорошие и дают нужную насыщенность и глубину… Замечаю, что вы на зубы мои смотрите. А они у меня искусственные! – Собеседник вынул зубные протезы и помахал ими в воздухе. – В плавании, бывает, застудишь зубы, болят – мочи нет! Был у меня хороший друг – дантист. Он и посоветовал мне: вырви, мол, все зубы, а я тебе протезы хорошие поставлю.
С тридцати лет со вставными челюстями хожу и – никаких проблем! И вам так советую сделать…
Я лишь подивился такому оригинальному решению. За чаем мы обговорили мой отъезд.
– Оттягивать поездку больше не могу, впереди осень, – объяснял я капитану. – Нужно к старцу съездить и отца проведать. Потерпишь несколько недель, пока меня не будет?
Послушник воспринял мою новость спокойно:
– Как благословите, отец Симон, мне не привыкать… Займусь еще каким‑нибудь рукоделием. Хочу из кровельного железа хорошую печь сделать для выпечки просфор и хлеба. Можно еще из нашего воска свечей отлить побольше… Благословите?
– Конечно. Бог благословит! – Мне стало радостно, что этот смышленый и расторопный человек нашел себя на новом месте.
В Сухуми меня обняла стареющая чета: оба вышли ко мне в монашеских подрясниках. Дьякон и матушка приняли монашеский постриг и с умилением рассказывали об этом.
– Ждали мы тебя, ждали, думали, ты нас пострижешь. Тут как‑то приехал отец Паисий с гор и постриг нас. На монашество отец Виталий давно дал нам свое благословение, да мы не решались…
Я поздравил новопостриженных монахов и попросил их молитв.
– Уж мы молимся, отец Симон, не забываем… А ты куда собрался?
– К старцу нужно съездить и своего отца проведать.
– А что в рюкзаке везешь?
– Сыры и мед для подарков.
– Ты знаешь, что закон вышел: нельзя через границу продукты вывозить? Москвича Михаила, который церковь на Псху строит, летом задержали. Теперь он враг абхазского народа – за то, что вывозил в Россию ценные продукты…
– Что же делать? – растерялся я.
Монахиня Ольга взялась наставлять меня:
– А ты все время читай «Живый в помощи Вышняго», когда границу будешь переходить.
– Я Иисусову молитву всегда читаю.
– А отец Виталий благословил для таких случаев повторять девяностый псалом! – настаивала матушка.
– Ну, раз отец Виталий так говорил, хорошо, – согласился я.
Они перекрестили меня в дорогу, пообещав, что свеча в поддержку мне будет гореть у них перед иконой Матери Божией весь день.
Я поехал на границу с Россией. Огромная очередь плотно перекрыла подход к пропускному пункту. Таможенники проверяли все сумки. Некоторых, выезжающих из Абхазии с большим багажом, отводили в служебный вагончик, оттуда доносились возмущенные крики задержанных. Я принялся читать псалом «Живый в помощи Вышняго», но от волнения забывал слова и начинал молитву сначала. Приготовившись опустошить рюкзак, я начал снимать его с плеча.
– Монах? – спросил абхаз с автоматом за спиной.
– Монах, – ответил я, с тревогой ожидая следующих вопросов.
– Проходи, – устало махнул он рукой.
«Хорошая молитва! Не забыть, как она помогает, спасибо отцу Виталию и моим монахам за помощь и поддержку…» – с этим утешительным чувством я отправился на железнодорожный вокзал.
Дома радостный отец, попробовав мед, сказал:
– Медок сладкий, но еще слаще, сын, когда ты приезжаешь!
Мы сели обедать; поджаренная на сковороде картошка, батон и чай. Привезенный сыр украсил наш стол. На кухне я заметил бегающих тараканов.
– Папа, смотри, тараканы появились!
– Вывожу их, но ничего не помогает. Не обращай внимания, пусть крошками питаются…
– Как твоя жизнь, папа? Здоров? Не болеешь?
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 33; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!