ДЕЛАЙ, ЧТО ДОЛЖНО, И ПУСТЬ БУДЕТ, ЧТО БУДЕТ

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 24Следующая ⇒

Помимо прочих характеристик, последние годы имеют и такую: это время крушения авторитетов. Подавляющее большинство из тех, чьи имена были у всех на устах, кому внимали с восторгом и уважением, нынче вызывают лишь скепсис. Наш сегодняшний собеседник — один из немногих, чей авторитет устоял при всех сменах политических ветров. 60-е годы Лев Аннинский, помнится, назвал временем Лакшина в литературной критике, а ведь по давней российской традиции, не знавшей, по существу, свободы слова, критика тогда была отнюдь не узкоэстетическим — важнейшим общественным делом. После крушения в 1970 году «Нового мира» Твардовского Лакшину закрывается выход на страницы прессы — он выбирает себе достойную позицию: выходят в свет превосходная биография Островского, глубокие работы о Толстом, Чехове, Достоевском. Позже так называемая широкая публика узнаёт Лакшина по блестящим, тонким и умным телепередачам о Блоке, Чехове, Островском, Толстом. С началом перестройки он опять в гуще литературной жизни: сначала как заместитель главного редактора «Знамени» и вот теперь — главный редактор «Иностранной литературы». Его слово по-прежнему весомо « значительно, и секрет тут, может быть, достаточно прост: абсолютная внеконъюнктурность на фоне всеобщей суеты и желания бежать впереди прогресса.

- Владимир Яковлевич, на вас влияют в какой-то мере охватившие общество настроения отчаяния, цинизма, пессимизма, разочарования во всём и вся? Изменили ли вас в чём-то бурные события последнего времени?

- Конечно. Такого не бывает, чтобы совершались огромные перемены в стране, в людях, в том числе и близких тебе,— а ты бы на это не реагировал. Но, наверное, я всё-таки принадлежу к числу людей более устойчивых, поскольку в коренных своих убеждениях, в понятиях о жизни, о человеке, пожалуй, переменился мало. Есть одна принципиальная вещь: исходить ли из того, что человек — существо по природе злое, хищное, коварное и опасное,— или из того, что нормой для человека является добро. Я и раньше, и теперь исходил из того, что люди в основе — существа добрые. Другое дело, что, наблюдая происходящий сейчас разгул злых страстей, ненависти, своекорыстия, можно, действительно, предаться отчаянию. Но лишь в том случае, если ты не видишь за собой большого прошлого, не рассматриваешь своё время в исторической панораме.

Мы сейчас живём так, точно у времени существует лишь секундная стрелка. Мы видим её бег, и лишь на него реагируем. Уже движение минутной с трудом поддаётся нашему созерцанию, а часовая, кажется, и вообще не движется, так что можно подумать, будто часы стоят. Но часы-то идут! То есть всё зависит от того, какими масштабами ты меряешь. Если мерить масштабами дня — то да, всё ужасно, если масштабами десятилетий — уже лучше, а если масштабами столетий — то даже появляется некоторая надежда: не всё же к худшему в этом лучшем из миров.

Кроме того, дело ещё в нраве, в складе характера: как человек настроен воспринимать жизнь. Несёт ли он в себе заряд непрерывного раздражения, ощущение, что жизнь, в принципе тягостна, бессмысленна, или, наоборот, что жизнь в сущности, прекрасна, в ней много отрадных, согретых надеждой минут, и надо просто как-то так в ней расположиться, чтобы она по возможности радовала и тебя, и других людей рядом с тобой.

Что и говорить, окружающие нас политические и житейские впечатления тягостны. Общество то одним обольщается, то другим, потом следуют бурные разочарования, метания из крайности в крайность. Вот, скажем, с чем я сам столкнулся,— увлечение экономикой. Когда в середине 80-х я участвовал в редактировании обновлённого журнала «Знамя», одной из наиболее притягательных для нас тем была экономическая. За экономистами ухаживали почти как за эстрадными звёздами. Помню своё наивное ощущение, что вот есть же люди точной науки, у которых в руках едва ли не математически точные методы, и они-то должны нам показать, как выбраться из бедности, построить общество так, чтобы человек н нем был сыт, спокоен и тогда бы уже думал о высшем, о запросах духа... А сейчас, после всех неудачных экспериментов у меня крепнет впечатление, что экономика — одна из самых субъективных, неточных, произвольных наук, и даже моя филология порой кажется более строгой, основанной на объективных законах.

И вот так идёт развитие человечества: от понимания к заблуждению, от заблуждения — к новому пониманию...

— Интересно, а вам удавалось сохранить столь светлое мировосприятие даже в тяжёлые годы, когда ваше имя оказалось под запретом?

— Конечно, по временам я унывал, как любой человек в подобных обстоятельствах, и даже впадал в некоторую безнадёжность, но эти моменты были сравнительно кратки. Может быть, потому, что я по натуре... не то чтобы оптимист — быть оптимистом сейчас довольно глупо, скорее стоик с оптимистическим оттенком. Есть замечательное утверждение, которое любил Лев Толстой: «Делай, что должно, и пусть будет, что будет». То есть не надо загадывать далеко наперёд: обольщаться или пугать себя ужасными последствиями. А нужно делать то, что необходимо по твоей вере, по твоим убеждениям. Например, я твёрдо знаю, что в той области культуры, которой я занимаюсь, нужно не останавливать усилий для того, чтобы завтра вышла очередная книжка, печатались новые талантливые авторы, чтобы у читателя не угас интерес к искусству, литературе, чтобы не забылась наша великая классика. Это мои малые задачи, моя боль и тревога, и если я этим занимаюсь, то уже почти счастлив, потому что делаю то, что должно. А уж что получится в результате — ну, посмотрим.

Если бы здравая часть общества следовала хотя бы этому принципу Толстого, жизнь была бы, я думаю, лучше, светлее для всех.

— Это безусловно, но как поселить в умах эту разумную мысль?

— Только одним способом — словом, попыткой людям объяснить, сказать, убедить. Вы скажете: это очень слабая возможность. Но других-то не существует. Иное дело, что сейчас духовная сфера, все высшие человеческие интересы задавлены, отодвинуты в тень.

— Тут, по-моему, двоякий процесс: и сама интеллигенция себе изменила, и общество охладело к духовным ценностям, а следовательно, и к интеллигенции. Как вы думаете, это временный кризис или наступает переломный момент, когда роль интеллигенции в нашем обществе станет более скромной, чем это всегда было, когда в ней перестанут видеть совесть нации?

— Об этом можно было бы лишь сожалеть. В чём тут, по-моему, корень зла? Была обнажена ложность цели, которая несколько десятилетий вела общество. Но рухнув, старая идеология оставила весь народ без осмысленной общенациональной, общенародной цели.

Когда-то на меня произвела впечатление статья нашего замечательного физиолога Ивана Петровича Павлова «Рефлекс цели». Он писал, что если у животного пропадает цель, оно начинает метаться и совершенно теряется. По-видимому, рефлекс цели — это один из коренных рефлексов всякого живого существа, я уж не говорю такого высокоорганизованного, как человек. И из истории известно, что когда в той или иной стране решались гигантские задачи, то нация возрождалась. Ну, например, что такое «Великая американская мечта», которая подняла этот народ? Это уверенность, что каждый может преуспевать, стать из бедняка миллионером, каждый может служить огромной роли своей страны в мире и т. д. Что такое как будто и сомнительный националистический лозунг де Голля «величие Франции»? Но ведь на нем он построил возрождение страны. Или послевоенное «экономическое чудо» в Германии?

Всё это явления разной природы, но объединяющий общество стимул — несомненен.

Вот сейчас я не вижу в нашем обществе осознанной цели, кроме каких-то совсем уж бедных иллюзий типа того, что с социализмом ошиблись — кинемся очертя голову в капитализм. Какой? Американский? Японский? Я уж не говорю о национальных традициях страны, в которой были Пушкин, Толстой, Мусоргский, Чайковский, Чехов... Уже по этой причине новые общенародные цели не могут быть простой копией того, что существует в западном мире.

В последнее время меня занимает ещё вот какая мысль. Ведь точно так же, как человеку свойствен принцип самоутверждения, эгоизма, конкуренции, стремления встать над другими с помощью власти, денег,— точно так же, по-видимому, в его природе заложен принцип альтруизма, т.е. стремления бескорыстно делать добро. (Об этом писал биолог В.П. Эфроимсон.)

Принцип альтруизма иногда бывает задавлен, оттеснён, но он неуничтожим. И поэтому, вероятно, некоторые аспекты социализма как идеи продолжают жить в мире, где недаром существует столько социалистических партий. И кто знает, может быть, в XXI веке Россия найдёт свой путь именно в сочетании этих двух принципов?

Кстати, именно по этой причине — двойственности человеческой природы — нынешнее увлечение материальными проблемами, жажда обогащения, культ «рынка» вовсе не означает, что погублено стремление человека к духовным целям. Оно с неизбежностью возродится и, может быть, даже с исключительной силой.

Листая ворохи газет, приникая к экрану ТВ, мы забываем, чти человек — существо, которое живёт не только политикой, и даже главным образом не политикой. В течение дня ему надо думать о том, что ему съесть, как одеться, какие у него отношения с детьми и родителями, какие служебные или деловые обязательства. В конце концов, есть ещё любовь! Есть желание прочесть книги, пережить те блаженнейшие моменты, которые даёт истинное искусство. Никуда не исчез и великий инстинкт познания. Есть колоссальный духовный заряд, который мы получаем от нашей великой классики. Вот мы все искали в школе положительных героев русской литературы. А по сути, главные её положительные герои — это сами писатели. Достоевский с его напряжённейшим исканием истины, Толстой — поразительно здоровый в своём мировосприятии, гениально чувствовавший норму. А Чехов? Какой поразительный пример человека! И очень жаль будет, если эта духовная энергия будет не востребована обществом.

Почему я об этом говорю? Потому что уже много было выступлений в печати против традиций классики, которая якобы несла тлетворную идею русской интеллигенции, идею критики и разрушения, и положила начало всем революциям. А я всегда говорил и повторю с охотой, что если бы Сталину в своё время пришла в голову простая мысль: запретить преподавание в школе русской литературы, и дети бы у нас не «проходили» — пусть примитивно, обуженно — Толстого, Пушкина, Чехова,— выросли бы поколения, совершенно не защищённые перед злом мира, тоталитарного мышления, идеологии лагерей. Благодаря литературе сохранялась нравственная идея, норма, понятие о здоровой душе.

А что теперь? Я каждую неделю читаю в «Книжном обозрении» списки выходящей литературы. Классика в них практически отсутствует.

Издательства, славившиеся выпуском серьёзной литературы, переключились на детективы, книги о домашних животных и т.п. Конечно, все хотят выжить в век коммерции, но общество-то в целом должно думать о том, какой духовный запас получат новые поколения.

— Но уже совершенно ясно, что государство — в лице правительства, парламента — не придаёт этому большого значения. На что же надеяться культуре?

— Всё это означает, что на интеллигенцию ложится ещё большая ответственность. Она должна стать могучей духовной силой, и тогда, возможно, на смену государственным опекунам появятся новые Сытины, Суворины, Щукины, Морозовы, т.е. люди, которые свои капиталы — не только из корысти, но по душевной потребности — захотят вкладывать в культуру. Ведь всё русское меценатство было основано не только на выгодности этого дела (о чём у нас сегодня пекутся), но и на тяготении души.

Рано или поздно наступит момент, когда наиболее зрелые, умные, тонкие из наших новоявленных коммерсантов — а такие есть, я уверен,— поймут, что ни «Вольво», ни кутежи, называемые ныне «презентациями», ни поездки на Гавайские острова — это не предел мечтаний, что есть ещё какие-то запросы духа.

— К сожалению, не такой уж скорый процесс это духовное созревание. Смогут ли тем временем те, кто призван создавать и сохранять культурные ценности, заниматься своим прямым делом? Ведь сегодня они оказываются одной из наименее обеспеченных категорий в обществе.

— Да, разорение духовных сил ужасное. Но опять-таки были в истории не менее тяжёлые периоды. Какое уничтожение интеллигенции произошло после 17-го года! Но во все времена, лишь только солнышко пригревало — и начиналось возрождение. Это удивительный закон народной жизни: она беспрерывно рождает новые и новые духовные силы. И сегодня ситуация не безнадёжна. Кстати, это виднее в провинции, чем в столице, провинция живёт более наполненной жизнью. Я недавно был на фестивале колокольных звонов в Ярославле. Собрались в основном молодые люди из многих русских городов — Архангельска, Саратова, Суздаля. Как они овладели искусством колокольного звона! И сколько вокруг этого доброго дела собралось музейных людей, энтузиастов культуры! Какие выставки, чудесные хоровые концерты... Отрадно было это наблюдать и думать: культура не умирает даже в такое тяжёлое время.

Или, например, интересная инициатива родилась в украинском городе Сумы — создать международную ассоциацию чеховских музеев. Ведь в результате распада Союза чеховские музеи — в Москве, в Ялте, Таганроге, на Сахалине, в Мелихове, в Сумах — оказались тоже разъединёнными. Мы хотим привлечь и наших коллег из Ниццы, из Баденвейлера. И какой энтузиазм возбудил этот проект у местной интеллигенции.

Это же народная интеллигенция. Это то, что возникает не на асфальте, а что земля наша, почва родит. Россия велика, в ней много всего, и невозможно судить о её будущем лишь по каким-то локальным битвам, будь то баталии в Союзе писателей или Белом доме.

А будущее наше не безнадёжно. В связи с этим вспоминается один эпизод, когда Льва Толстого спросил западный интервьюер: «На чём основывается ваш оптимизм?» А было это году в 1902-м, и положение в России казалось современникам мрачным и безысходным (оно всегда таким кажется современникам). Толстой говорит: «Представьте, что вы пошли в лес в феврале месяце и вдруг на какой-то полянке, в пригретом солнцем месте заметили один или два подснежника и подумали бы: вот всего лишь два подснежника, а зима вечна. Но придите на это же самое место спустя три недели — и вы увидите, что вся поляна покрыта цветами, хотя в прошлый раз это невозможно было представить». И вот я верую и исповедую, что в тот момент, когда нам кажется, что в жизни, особенно в интеллектуальной, духовной жизни, всё погибло, всё безнадёжно — именно в этот миг и начнётся вдруг возрождение и искусства, и литературы. Начнётся выздоровление — ведь сейчас мы больны, и болезнь эта, ужасная, глубокая, имеет не экономические, а духовные корни. Экономика, вопреки тому, чему нас учили марксисты,— это уже производное.

— Но, Владимир Яковлевич, поскольку духовное как раз и есть сфера интеллигенции, не означает ли сказанное вами признание её вины? Все бесчисленные разоблачительные публикации последнего времени больно ранили многих, когда оказалось, что даже ключевые фигуры нашей культуры так или иначе оказались причастными к правящему режиму. Не поэтому ли отчасти и рушится гигантский прежде авторитет интеллигенции?

— Вы знаете, для меня неприемлемы рассуждения типа: а Марина Цветаева знала, что её муж работал на НКВД,— какая же она плохая! Или: юный Твардовский отказался от своего раскулаченного отца и поэтому не заслуживает уважения ни как поэт, ни как человек. И об Ахматовой, Мандельштаме, Булгакове говорятся подобные вещи. Подтекст такой: какие же это жалкие, слабые люди при всех их талантах. А для меня тут совсем другой вывод: какая же страшная сила тоталитаризм, если он самых лучших, самых чистых, самых талантливых людей приводил к неизбежности совершать поступки, мучившие их совесть. Грозное осуждение ставит критикующего в положение абсолютно безгрешного, благородного борца, будто бы имеющего право судить великих гениев России. Всё это мне глубоко чуждо.

Хотя, конечно, и интеллигенция виновна в том, что с нами случилось. Не снимаю я доли вины ни с себя, ни со своих друзей по 60-м и позднейшим годам. Но думаю, что отнюдь не менее грешна и нынешняя молодая интеллигенция, в особенности журналистская. И грешна она своим паникёрством, цинизмом, лёгким принесением в жертву сенсации серьёзных человеческих ценностей, порою же простых приличий. Меня тошнит от безапелляционности, развязности, которая стала нормой в журналистике. Есть что-то недостойное, лакейское в том, с какой лёгкостью и правые и левые стремятся унизить, замарать репутацию человека «не своего» лагеря, группы, кружка.

— Но разве это не обычная пена всякого культурного или политического процесса?

— В такой степени, как теперь,— пожалуй, это уникальное явление. Мы оказались в ситуации свободы, которой не знаем, как распорядиться, и уподобляемся гоголевскому Ноздрёву: «А что мне слово? Тьфу — слово!»

Дон Кихот говорил: «Свобода, друг Санчо,— величайшее в мире благо!» Но одно дело, когда этой свободой распоряжается человек цивилизованный, и другое — вчерашний раб или дикарь.

— Может быть, мы ещё не доросли до неё? Ведь нередко слышишь: а что нам дала эта перестройка, кроме свободы слова? При Брежневе мы, по крайней мере, были сыты! Неужели свобода, в том числе и слова,— это жизненная необходимость только для небольшой части общества, а народу дела нет до неё?

— Не думаю, что так. Правда, ещё классики революционной демократии говорили: не всё в народе народно. Народ — в нём ведь есть всё: и благое, и тёмное, всё лучшее, благородное, внушающее надежду — и ужасное, косное. Но как бы то ни было, а поворот, который произошёл после 85-го года,— это величайший поворот в нашей истории, который можно сопоставить разве что с освобождением крестьян в 1861 году.

Да, сейчас мы маемся, выброшенные из той среды, в которой выросли целые поколения, не умея найти новых ориентиров. И, повторю, чем больше людей будут делать, что должно для того, чтобы жизнь была другая и сознание народа другим,— тем больше будет блага. Это, по-моему, призвание всякого человека, который уже научился думать.

— С чем вы сегодня связываете ваши надежды — не в глобальном масштабе, а для себя лично, для своего журнала?

— Журнал, как и всякое дело сейчас, стоит, конечно, перед множеством трудностей. Но я убеждён в том, что он будет жить, ведь у нас 150 тысяч подписчиков, то есть около полумиллиона активных читателей. И я смотрю так: выпустить интересный, широко читаемый следующий номер, а там видно будет. Бумаги нет, денег нет... Но «курочка по зёрнышку клюёт»,— выпускаешь один номер, а там, оказывается, можно выпустить ещё один, и ещё... И так мы плывём достаточно спокойно и уверенно. Тем, кто захочет быть нашими читателями в будущем году, я могу сказать: мы не собираемся сворачивать паруса. Нет, мы будем плыть!

— Дай вам Бог!

Беседу вела Галина ЧЕРМЕНСКЛЯ Неделя. 1992. № 301

Дата добавления: 2020-04-08; просмотров: 122; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!