ПУШКИН И ПРОБЛЕМА ЧИСТОЙ ПОЭЗИИ 3 страница
В 1945 году выходит «Пушкин и проблема чистой поэзии». Центральная тема небольшого этюда 26-го года «Поэзия Пушкина» («Этюды о русской поэзии») — главенствующая роль ритма — в итоге привела к подробному изучению пушкинского стиха в работе 45-го года. В то же время книгу Бицилли необходимо рассматривать в контексте нового опыта пушкиноведения «первой волны» русской эмиграции, для которой Пушкин был знаковой фигурой. Еще в 21-м году Ходасевич пытается разгадать именем Пушкина «надвигающийся мрак» столетия. Творчество Пушкина — первые шаги «золотого века» русской литературы — для русской эмиграции становится мерой утерянной гармонии, ясности, «соразмерности и сообразности», именем Пушкина проверяются все «сдвиги», «сломы» пришедшей на смену эпохи, ее «кризис» — от истории до литературы.
В этом контексте исследование Бицилли о Пушкине выглядит достаточно полемично. Автор не только не отдаляет поэта от новейшей эпохи «кризиса стиха», но постоянно проводит мысль, что «ясный» Пушкин, открывший бесконечные возможности русского стиха, предугадал в то же время и «угасание формы», развоплощение автора в слове, которые так явно проявились в поэзии первой половины XX века (этой темы Бицилли коснется и в рецензии на «Якорь» — первую антологию русского зарубежья). В литературоведении русской эмиграции «первой волны» тема «кризиса стиха» как бы «витала в воздухе» — названия работ самых разных авторов, вторя знаменитой статье Стефана Малларме «Кризис стиха» («Crise de vers», 1895), подчеркнуто перекликались друг с другом: «Чистая поэзия» (1933) и «Сумерки стиха» (1934) В. Вейдле, «Кризис поэзии» (1934) В. Ходасевича, «О кризисе поэзии» (1934) В. Смоленского. О новой эпохе русской поэзии Г. Иванов скажет: «Если из поэтического опыта последней четверти века можно сделать полезный вывод, то вывод этот, конечно, тот, что все внешние "достижения" и "завоевания" есть нелепость и вздор, особенно в наши дни, когда поэзия... стремится — почти до самоуничтожения — сделать свою метафизическую суть как бы обратно пропорциональной ее воплощению в размерах и образах»[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Во многом это определение Г. Иванова звучит в унисон трактовке эволюции пушкинского стиха у П. Бицилли. Исследуя ритм пушкинской поэзии, Бицилли наглядно показывал, как поэт освобождался от внешних «достижений и завоеваний». Последний период его творчества, который многие из современников поэта расценивали как «кризис», был периодом, когда «метафизическая суть» пушкинской поэзии, достигнув наибольшей глубины, стала «обратно пропорциональной ее воплощению в размерах и образах».
|
|
|
В книге «Пушкин и проблема чистой поэзии» Бицилли как всегда оказывается верен своему методу — «интуитивному охвату всеединства» — он прослеживает пересечения прошлого и настоящего европейской и русской культуры — имена Кроче, Пруста, Андрея Белого, Ницше, Николая Ку-занского, Зиммеля, Бергсона, Брюсова, Ходасевича становятся органичной частью пушкиноведения, пушкинское творчество помещается в «чистую длительность», в непрерывность исторического бытия.
|
|
|
В 1946 Бицилли публикует работу «К вопросу о внутренней форме романа Достоевского». Труды Бицилли о Достоевском сопоставимы с исследованиями Вяч. Иванова («Роман-трагедия», 1911) и М. Бахтина о полифоническом романе («Проблемы творчества Достоевского», 1929). Предметом исследования работы 46-го года становится «двой-ничество» в прозе писателя, на котором «держится все построение его романов и рассказов»[§§§§§§§§§§§]. Тема «двойничества» у Достоевского разрабатывалась в эмиграции многими литературоведами, например, Д. Чижевский еще в 1929 году опубликовал работу «К проблеме двойника»[************], получившую самые положительные отклики в эмигрантской прессе. По Чижевскому, двойник — это следствие нравственного упадка человека, потеря своей незаменимости, единственности. Выбрав распространенную в те годы тему, Бицилли подчеркнуто создает независимое исследование. Все тот же тезис тождества формы и содержания приводил к самостоятельным открытиям: именно потому, что многие герои Достоевского — разновидности одного типа, двойники, проза писателя насквозь диалогична, отсюда и новый стиль — «роман-драма».
|
|
|
В 1948 выходит в свет работа «Проблема человека у Гоголя», подытожившая ряд ранних публикаций («Гоголь и Чехов», «Гоголь и классическая комедия», 1934). Преобладание у гоголевских героев «вещного» начала над духовным ученый доказывал путем подробного стилистического анализа. «Человек Гоголя — чистая идея актера. Такому актеру не надобно перевоплощаться в персонажа, потому что сам по себе он — ничто. И только получив маску, харю, он приобретает характер»[††††††††††††]. Эта «чистая идея» гоголевского героя «мелькала» в гого-леведении XX века у Ремизова («Огонь вещей»), Андрея Белого («Мастерство Гоголя»), Чижевского («О "Шинели" Гоголя», «Неизвестный Гоголь»), одну из наиболее интересных интерпретаций она получила также у Бицилли.
Сороковые годы, самые плодотворные в творчестве профессора, были полны и трагических событий. После сентября 1944, когда всем гражданам русского происхождения, проживавшим в Болгарии с «нансеновскими» паспортами, было предложено принять гражданство — советское или болгарское, Бицилли принимает советское подданство, однако не избегает гонений. По свидетельству А.П. Мещерского, в конце 1948 года по истечении очередного контракта Бицилли был уволен из университета без пенсионного пособия. Новая власть в Болгарии расценила Бицилли как педагога «буржуазного» направления. Уже в 1946 году в печати появляются враждебные статьи, в которых критикуется научный метод и изыскания профессора в области новой и новейшей истории[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. После 48-го года его практически не публикуют. Только в 1953 году с большим трудом выходят «Заметки о некоторых особенностях русского литературного языка». Тем не менее Бицилли продолжал работать, в «Библиографии трудов профессора П.М. Бицилли» А.П. Мещерский перечисляет следующие труды: «История развития социалистических идей в Европе» (1947–1948, на болг. языке), «Этюд о творчестве Достоевского» (1947–1949, на франц. языке), «Литературно-критический разбор переводов А.С. Пушкина на болгарский язык» (1950–1951, на болг. языке) и «Заметки о лексических и тематических совпадениях и заимствованиях у русских авторов-классиков» (1952–1953, на рус. языке), которые так и остались неопубликованными. Атмосфера травли губительно сказывалась на здоровье ученого, «чувство своей ненужности, обреченности все чаще овладевало им, — вспоминает Мещерский. — Смерть (рак легкого) он встретил удивительно спокойно: он ее ждал и, очевидно, давно желал»[§§§§§§§§§§§§]. Умер Петр Михайлович Бицилли в ночь с 24 на 25 августа 1953 года. Зарубежная и эмигрантская пресса, за исключением единственного некролога Христо Гандева[*************], не обратила внимания на смерть выдающегося русского ученого.
|
|
|
* * *
Дать всеохватывающее, полное определение взглядам Бицилли, не впадая в субъективное «моделирование», от которого уходил сам ученый, — достаточно сложно. Он был открыт ко всем новейшим исканиям своего времени, нередко и предугадывал их. Труды историков и филологов XX века — это постоянный диалог, перекличка. Однако ни одной теорией, школой определить поиск Бицилли невозможно. Достаточно привести пример с его участием в 20-х годах в евразийских сборниках (например, в сборнике «На путях: Утверждение евразийцев» со статьей «"Восток" и "Запад" в истории Старого Света», 1922). Но было бы неверно причислять Бицилли к евразийцам — он один из первых указал на слабые стороны и принципиальные ошибки этого движения: «Претендовать на звание монопольного носителя общечеловеческой культуры ни один народ не имеет права, это не только грешно, это просто неумно», — напишет он в 1925 году в статье «Народное и человеческое». И в той же статье придет к заключению: «Стимулом к культурному творчеству евразийство служить не может»[†††††††††††††]. Бицилли брал от современных течений, теорий, школ то, что было ему близко, пересекаясь с ними и ни с одной не сливался окончательно. В филологии он приближался к формальной школе, но никогда не ограничивал себя формальным методом, что сразу отметил Г. Адамович в своей рецензии на первую большую литературоведческую работу Бицилли «Этюды о русской поэзии»[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Концепция «усвоения» у Бицилли существует в контексте таких, например, работ, как «Littérature comparée: le mot et la chose» (1921) Фернана Бальдансперже, «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» (1924) Михаила Бахтина. Большое влияние на взгляды Бицилли в области филологии оказал немецкий филолог-романист К. Фосслер, разделявший эстетические концепции Б. Кроче. Поиск Бицилли в лингвистике нередко пересекался и с принципами функционально-структурного направления Пражского лингвистического кружка. Аналогии можно проводить и дальше, возможно, Бицилли был одним из тех филологов, кто предвосхитил постструктурализм и теорию интертекстуальности — достаточно сравнить центральную мысль таких его работ, как «Трагедия русской культуры», «Возрождение аллегории», «Творчество Чехова. Опыт стилистического анализа» и многих других с идеей «сохранения старых форм» Ф. Джеймсона, а концепцию «чистой идеи актера» («Гоголь и классическая комедия», «Проблема человека у Гоголя») с теорией «актантовых ролей» А. Греймаса. Однако параллели эти нужно проводить крайне осторожно. Постструктурализм в своем крайнем выражении, утверждающий, что автор — это «пустое пространство проекции интертекстуальной игры»[§§§§§§§§§§§§§] и уходящий от самой идеи творческой «индивидуальности», в итоге движется в направлении, абсолютно противоположном поиску Бицилли. Сравнительный анализ для профессора был первой ступенью «индивидуализации» художника. Он сравнивал не затем, чтобы доказать, что в литературе все уже сказано, а для того, чтобы с точностью выявить, где художник совершил открытие, «...исследовать художественное произведение — значит проникнуть в его собственную идею, найти его principium individuationis — разумеется, в этих целях сравнивая его с другими, однако, никоим образом не пытаясь вывести его из них — ибо каждое художественное произведение есть самодовлеющий замкнутый мир», — замечал ученый[**************].
Во вступительной статье к болгарскому изданию историко-культурологических работ П.М. Бицилли Татьяна Галчева скажет об «упущенной возможности превратить в традицию определенное направление в культурной мысли»[††††††††††††††], так как имя Бицилли было несправедливо замолчано, на долгие годы вычеркнуто из научного наследия болгарской исторической науки. Трудно сказать, дала ли бы теория ученого определенную школу. Предположение, бесспорно, интересное — научные требования Бицилли при всей своей открытости, ясности, творческой стремительности исключают движение по проторенному пути, здесь ценность изыскания определяется не заочной принадлежностью к какой-либо «школе», а степенью чуткости к исследуемому материалу. Открытие не столько «работает» на исследователя, сколько каждый раз совершается заново. В «индивидуализирующем» методе свое движение исследователь постоянно начинает как бы «с нуля», идет в одиночку, всячески избегая шаблона. Этот путь во многом неповторим, невоспроизводим. Но если «художественный» метод Бицилли не способен к «тиражированию», то, безусловно, при других, более благоприятных исторических обстоятельствах, блестящий преподаватель и ученый мог бы воспитать целую плеяду абсолютно независимых друг от друга индивидуальностей. Сам же метод Бицилли прочно вошел в историю научных достижений, потому Дмитрий Чижевский и называл его «плодотворным», открытия профессора в социолингвистике, истории, литературоведении во многом определили дальнейшее развитие науки.
Исследования Петра Михайловича Бицилли появлялись в эпоху разрушительной нивелировки русской истории, русской культуры, русского языка. Именно в эти годы ученый развивает идею единственности, неповторимости Нации и Литературы. Залог сохранения русской литературы, ее жизненности он видит прежде всего в ее совершенстве, т. е. в гармоничном соответствии исполнения замыслу. Это осмысление совершенства русской культуры, литературы как части миросозерцания нации было, пожалуй, самым устойчивым сопротивлением, которое и оказывала «смутному времени» русская эмиграция. «Чем значительнее творческая личность, тем резче выступает имманентность ее fatum'a; чем ярче ее единственность, "монадность", тем глубже ее связь с ее временем, с его духом. Ибо в том-то и состоит ценность индивидуальности, что она переживает себя в своей связи с целым. Творческий гений поэтому столько же творит историю, сколько и творится ею. "Средний" человек рабски подчиняется всяческим условностям своего времени и своей обстановки, модам, "идеологиям", партийным программам и прочему. Человек же, стоящий в этом отношении выше своей эпохи и, так сказать, "вне" ее, проникнут тем, что кроется за всеми этими ее внешними проявлениями, являющимися нередко всего лишь грубыми искажениями ее духа, — и его борьба с современностью — а в этом корень всякого творчества — в сущности, не что иное, как стремление найти наиболее совершенное выражение тому, что составляет сущность ее духовных тяготений, тому, к чему сводится ее pathos»[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡].
Составитель выражает благодарность Гуверовскому институту (Станфорд, США) за предоставленные архивные материалы, а также Владимиру Юрьевичу Макарову, другу семьи П.М. Бицилли, за сведения и уточнения, касающиеся биографии ученого.
Мария Васильева
И С С Л Е Д О В А Н И Я
Исключительная, беспримерная свобода развития русской культуры, ее кажущаяся внешняя неустроенность, неупорядоченность, наряду с ее предельным совершенством, — все это отнюдь не показатель каких-то неизменных свойств русской души...: культура и есть творимая, становящаяся национальная душа...
Петр Бицилли. Трагедия русской культуры.
ПУШКИН И ВЯЗЕМСКИЙ
К вопросу об источниках пушкинского творчества
Уже давно установлено, какое множество того, что Гершензон неудачно назвал «плагиатами», встречается в стихах Пушкина: то и дело находим у него заимствования чужих словосочетаний, оборотов, образов, мотивов. Считать все это «плагиатами» — значит игнорировать условия тогдашней творческой деятельности. В пушкинское время в России эти условия были сходными с теми, какие характерны, например, для Италии эпохи Ренессанса или для Франции времени «салонов» и «академий». Дифференциация интеллигенции на «писателей» и «читателей» тогда еще только начиналась, и те, кто находился вне тесного круга «немногих» собратьев по «Парнасу», рассматривались как «чернь». Литература была по преимуществу, так сказать, домашним делом, развлечением «досужных» людей, способных на то, чтобы сочетать otium cum dignitate[§§§§§§§§§§§§§§], а не профессией. Пушкин, правда, был одним из первых, усмотревших и оценивших факт наступающей перемены в общественной структуре, факт возрастающей роли «черни», одним из первых литераторов-профессионалов; но над этим своим положением он сам иронизировал, ощущал его как некоторую ненормальность и выход из смущавшей его двойственности его положения как служителя Муз и «литератора» находил лишь в том соображении, что «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Во всяком случае, в первую пору его деятельности возможность сбыта «рукописей» была еще весьма ограниченной, что было обусловлено также еще и цензурными строгостями. Поэты писали свои стихи в альбомы «красавицам», обменивались между собою «посланиями», причем лишь незначительная часть этих произведений попадала затем в «альманахи». Писавший для «друга» — а известно, как тогда был распространен культ «дружбы», подчас чисто условной, — или для кружка друзей (впрочем, разницы тут почти не было, ибо и такие стихотворные послания, которые включались в адресованное одному лицу письмо, обычно распространялись в списках среди общих знакомых) считал долгом учтивости процитировать в своем произведении что-либо из недавно полученного произведения своего приятеля. Большинство пушкинских «плагиатов» не что иное, как всего только такие «цитации». Еще чаще бывали у него и у его современников совпадения иного несколько рода. В условиях замкнутого, «кружкового» существования, а также общей зависимости от влияний, исходивших от чужих литератур, создавался, так сказать, общий фонд сюжетов, мотивов, средств экспрессии, рифм и проч., — обстоятельство, не всегда достаточно учитываемое историками литературы, в частности пушкинистами, при исследовании источников творчества Пушкина или какого-либо иного поэта той же поры и при попытках индивидуализировать это творчество. Факт, например, пользования Пушкиным такими рифмами, как розы — морозы, любовь — кровь, младость — сладость — радость, для его стилистики и для его поэтической интуиции нисколько не характерен — хотя, вообще говоря, степень частоты употребления того или другого слова является одним из ключей для проникновения в тайну писательского творчества (но в таком случае необходимо прежде всего установить функцию этого слова в контексте художественного произведения); равным образом, исходя из того, что те же рифмы мы находим, скажем, у Жуковского, мы еще не можем утверждать, что Пушкин именно через его посредство воспользовался этой долей «общего фонда»: роль посредника мог сыграть и любой другой из старших его современников или все они вместе. Для Пушкина гораздо характернее то, что подобными clichés он пользуется именно как таковыми, сам над этим подсмеиваясь: «И вот уже трещат морозы и серебрятся средь полей... (Читатель ждет уж рифмы розы; На, вот возьми ее скорей!)». «Мечты, мечты! где ваша сладость? Где, вечная к ней рифма, младость?» И это не только в период написания «Евгения Онегина» (откуда приведены эти примеры). Уже в лицейский период он пишет Вяземскому (27 марта 1816): «Что сказать Вам о нашем уединении? Никогда Лицей... не казался мне так несносным, как в нынешнее время. Уверяю Вас, что уединенье в самом деле вещь очень глупая, на зло всем философам и поэтам, которые притворяются, будто бы живали в деревнях и влюблены в безмолвие и тишину:
Блажен, кто в шуме городском
Мечтает об уединенье,
Кто видит только в отдаленье
Пустыню, садик, сельский дом,
Холмы с безмолвными лесами,
Долину с резвым ручейком
И даже... стадо с пастухом!
Блажен, кто с добрыми друзьями
Сидит до ночи за столом
И над славенскими глупцами
Смеется русскими стихами;
Блажен, кто шумную Москву
Для хижинки не покидает...
И не во сне, а наяву
Свою любовницу ласкает!..»
Здесь Пушкин явно иронизирует над самим собою, а вместе с тем и над своим корреспондентом. К этому времени относится целый ряд «посланий» их обоих к друзьям, совпадающих и в тематическом и в стилистическом отношениях, из которых иные написаны одним и тем же у обоих, не совсем обычным размером (трехстопный ямб), причем не подлежит сомнению, что в данном случае Пушкин почти всюду просто подражал Вяземскому: его послания по большей части написаны несколько позже посланий Вяземского1. При сопоставлении пушкинского послания к Пущину с первым посланием Вяземского к Батюшкову эта зависимость бьет в глаза. Оба послания — разработка темы Горация aurea mediocritas, состояния наиболее подобающего «мудрецу» и поэту.
| Вяземский: | Пушкин: |
| Виргилия приятель, Любимый наш певец, Не приторный ласкатель, Не суетный мудрец, Гораций не был знатным, Под небом благодатным, Тибурских рощ в тени Он радостные дни Посредственности ясной С улыбкой посвящал, Друг Делии прекрасной, Богатства не желал. | Ты счастлив, друг сердечный: В спокойствии златом Течет твой век беспечный, Проходит день за днем, И ты в беседе Граций Не зная черных бед, Живешь, как жил Гораций, Хотя и не Поэт. Под кровом небогатым... |
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 128; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!