ПУШКИН И ПРОБЛЕМА ЧИСТОЙ ПОЭЗИИ 7 страница
Есть и еще кое-что менее важное, чего не понял (в первоначальном значении этого глагола, в каком он употреблен в письме Онегина Татьяне: «Внимать вам долго, понимать Душой все ваше совершенство...») в ней Вяземский: это изумительное соответствие смыслового и музыкального движения речи. Вот несколько примеров: 1-я строфа — «приступ»: «объективное», лишенное, с точки зрения «содержания», каких бы то ни было субъективных оценок описание наступления осени, построенное по характерной для Пушкина в подобных случаях12 схеме «единоначатий» с уж, чередующихся с фразами с еще, — выражение его динамического жизнеощущения, восприятия отдельных «моментов» как звеньев одного сплошного процесса. Общее впечатление этого видения жизни подкреплено чередованием кратких предложений в прошедшем времени, говорящих о моментах чего-то бесповоротно совершившегося и помещенных так, что ими определяется «правильная», внушающая впечатление некоторой законченности цезура на третьей стопе шестистопного ямба («Октябрь уж наступил», «Дохнул осенний хлад», «Но пруд уже застыл»: всюду главное смысловое ударение на последнем предцезурном слоге лексического целого), с протяженными предложениями в настоящем времени (только одно — краткое: «дорога промерзает»); причем самые протяженные предложения, обуславливающие «захождения» (enjambements), — «...уж роща отряхает Последние листы с нагих своих ветвей» и «...сосед мой поспешает В отъезжие поля с охотою своей» — приходятся: первое — на первое, а второе — на последнее двустишие главной стиховой группы (шестистишие) октавы. Чередование кратких фраз в прошедшем времени с протяженными в настоящем, выражающими длительное действие, само по себе внушает впечатление борьбы свершения, окончания, с длением (бергсоновская durée), борьбы жизни и смерти. А правильность этих чередований (фразы первой категории помещены через строку: в первом, третьем и шестом стихе), придающая всей строфе характер строгой геометричности, архитектоничной стройности, подсказывает идею закономерности, непреложной необходимости этой борьбы. Далее следует «оценка» осени, а затем зимы и лета. Покуда поэт еще придается непринужденному «badinage»[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], иронически перерабатывая темы Делиля и других «певцов Природы» эпохи позднего классицизма, а вместе с тем и выражая свои настоящие настроения душевной бодрости, прилива жизненных сил. В этих строфах (2–4), в полном соответствии с их эмоциональным характером, преобладает начало «правильности» просодического построения: цезура на третьей стопе почти всюду соблюдена, «захождений» нет. В этом отношении с первыми пятью строфами резко контрастируют 5-я и 6-я, где цезуры употреблены гораздо реже и где все движение речи находится в согласии с идеей медленного умирания: «На смерть осуждена, Бедняжка клонится без ропота, без гнева». Ограничиваюсь сделанными наблюдениями, так как их достаточно для уразумения структуры пушкинского стихотворения и для того чтобы увидеть, как далеко отстал и в этом отношении от него Вяземский в своей разработке его темы. У него никакого соответствия между ритмом и смыслом обнаружить нельзя: его стихотворение и с этой точки зрения лишено «второго плана», в силу полного отсутствия в нем элементов того, что бы уводило нас вглубь того, о чем оно «повествует». Выражаясь словами Пушкина в «Египетских ночах» (см. ниже), Вяземский увидел в пушкинской «Осени» всего лишь только «оболочку» того создания, идею которого сам Пушкин увидел в «оболочке» его собственного «Первого снега».
|
|
|
|
|
|
Возвратимся теперь к этой поэме и постараемся сделать еще несколько сопоставлений между нею и пушкинскими вещами. Для того чтобы легче было обозреть параллельные места, я в дальнейшем обозначу номерами выписанные из «Первого снега» строчки (эти номера, конечно, ничуть не соответствуют месту каждой из них в поэме).
|
|
|
1. Сегодня новый вид окрестность приняла...
2. Лазурью светлою горят небес вершины;
3. Блестящей скатертью подернулись долины,
4. И ярким бисером усеяны поля.
5. На празднике зимы красуется земля...
6. Здесь снег, как легкий пух, повис на ели гибкой;
7. Там, темный изумруд посыпав серебром,
8. На мрачной он сосне разрисовал узоры.
9. Рассеялись пары и засверкали горы...
10. Волшебницей зимой весь мир преобразован;
11. Цепями льдистыми покорный пруд окован
12. И синим зеркалом сравнялся в берегах.
13. Раздался шум забав: пренебрегая страх,
14. Сбежались смельчаки с брегов толпой игривой
15. И празднуя зимы ожиданный возврат,
16. По льду свистящему кружатся и скользят.
17. Там ловчих слышен крик; их взор нетерпеливой
18. Допрашивает след добычи торопливой...
19. Покинем, милый друг, темницы мрачный кров!..
20. Украшен твой наряд лесов Сибирских данью,
21. И соболь на тебе чернеет и блестит.
22. Презревши стужи гнев и тщетные угрозы,
23. Румяных щек твоих свежей алеют розы...
24. Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость!
25. Кто в тесноте саней с красавицей младой,
26. Ревнивых не боясь, сидел нога с ногой,
27. Жал руку, нежную в самом сопротивленье...
|
|
|
Чего только не взял Пушкин из этих пассажей!
На стеклах легкие узоры, (ср. стих 8-й)
Деревья в зимнем серебре... (7)
И мягко устланные горы (9)
Зимы блистательным ковром. (3)
Все ярко, все бело кругом.
(«Евгений Онегин», V, 1)
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл — и вот сама
Идет волшебница-зима. (10)
Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла на суках дубов;
Легла волнистыми коврами (3)
Среди полей, вокруг холмов;
Брега с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою; (12)
Блеснул мороз.
(«Евгений Онегин», VII, 29, 30)
Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед...
(«Евгений Онегин», IV, 42)
Также в «Осени»:
Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек! (15, 16)
Там же:
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда, под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа! (20–27)
Этот же пассаж (22, 23) нашел свой отголосок еще в «Зима. Что делать нам...»:
Но бури севера не вредны Русской розе.
Как жарко поцелуй пылает на морозе!
Как дева Русская свежа в пыли снегов!
Ср. еще отрывок 1828 года:
Полезен русскому здоровью
Наш укрепительный мороз:
Ланиты, ярче вешних роз,
Играют холодом и кровью...
Можно сказать, совершеннейшее, что только есть у Пушкина, то, в чем его гений явил себя во всей своей полноте, в очень значительной степени вышло из «Первого снега». Повторяю, здесь мы имеем дело с примером творческого усвоения, процесс которого с изумительной проникновенностию выражен в «Египетских ночах»: «Чужая мысль чуть коснулась вашего слуха, и уже стала вашею собственностию», — говорит Чарский импровизатору. Тот отвечает: «Всякий талант неизъясним. Каким образом ваятель в куске каррарского мрамора видит голову Юпитера и выводит его на свет, резцом и молотом, раздробляя его оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами, размеренная стройными разнообразными стопами? — Так никто, кроме самого импровизатора, не может понять эту быстроту впечатлений, эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждой внешнею волею...» Сопоставляя один за другим приведенные пушкинские стихи со стихами Вяземского, видим, как Пушкин последовательно преображает образы «другого поэта», транспонирует, так сказать, его темы в новый, собственный лад — и сущность этой транспозиции состоит в том, что он «разгружает» Вяземского, освобождает усвоенный им от последнего материал от всего излишнего: у Пушкина все высказано короче, «легче»; там, где у Вяземского «developpements»[§§§§§§§§§§§§§§§] у Пушкина только намеки, внушения; и если, повторяю, в 3-й строфе V главы «Онегина» он был далек от высмеивания «другого поэта», то все же известный элемент критики его манеры здесь, хоть и в скрытом виде, наличествует: он отказывается от попытки «бороться» с Вяземским, т.е. соревноваться с ним в его, Вяземского, манере; у него и там, где он прямо перефразирует «Первый снег», нет «пламенных» стихов, к его «слогу» эпитет «роскошный» никак не подошел бы.
И все-таки — и это особо важно отметить — было бы упрощением действительности, если бы мы сказали, что «Первый снег» был использован в «хозяйстве» Пушкина только в качестве сырого материала; что в его перефразировках этой поэмы от манеры «другого поэта», который «живописал... первый снег и все оттенки зимних нег», не осталось и следа. Известно, сколь, вообще говоря, поэзия Пушкина бедна как раз элементами «живописания», что резко отличает ее как от поэзии эпохи русского барокко, так и от романтической поэзии его времени; и известно, что не только тогдашняя «чернь», но и люди окружения Пушкина считали это слабой стороной его творчества; те, кто замечал, как последовательно из его стихов все более и более исчезали «яркие краски», видели в этом признак оскудения его дарования, его измены «поэзии», внесения в нее чуждых ей элементов «презренной прозы». И вот с этой точки зрения исключительно показательным является один феномен: та общая тенденция к «обесцвечиванию» поэзии, какая сказывается в творчестве Пушкина с особенной силою как раз в период, когда его гений достиг высшей точки своего развития, ко времени «болдинской осени» и в последующие годы, тогда же, правда, редко сталкивается с другой противоположной тенденцией: на это же время приходятся опыты возврата к словесному «живописанию»:
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса...
(«Осень»)13
Там же, описывая чахоточную деву, он говорит о багровом цвете ее лица. Ср. еще «Зимнее утро»:
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет
И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блеском
Озарена.
Совершенство этих отрывков исключает всякую возможность предположения, что здесь мы имеем дело всего лишь с «цитатами» или своего рода литературными «комплиментами» Вяземскому — и это тем более, что, по крайней мере, в «Первом снеге», из которого вышли и «Осень» и «Зимнее утро», как раз нет самых ярких из употребленных здесь красок: нет «янтарного» блеска, нет «багреца» и «золота». Пушкин отнюдь не был лишен ни способности видеть всю многокрасочность мира, ни способности к словесной передаче соответствующих впечатлений. Если «яркие краски» так редки в его творениях, то это потому, что словесное живописание, которым так злоупотребляли его современники, ему надоело. В известном отношении все его творчество представляет собою реакцию против всех тех приемов словесной выразительности, которые, будучи постоянно употребляемы, тем самым утрачивали свою экспрессивность. Он многого не позволял себе, опасаясь, как бы не повторить того, что будучи сказано уже множество раз, перестало восприниматься читательским внутренним слухом. В данном случае Вяземский оказал на него освобождающее влияние: поддавшись ему, Пушкин разрешил себе то, воспользоваться чем он обычно не осмеливался.
* * *
Выше было приведено то место из письма Пушкина, где, назвав «Первый снег» «прелестью», он прибавил: «Уныние — прелестнее». Все сделанные выше наблюдения заставляют думать, что раз так, то «Уныние» должно было отразиться не в меньшей степени, чем «Первый снег», на пушкинском творчестве. Однако прямых следов этого влияния не заметно: в стихах Пушкина мне не попадались нигде ни прямые «цитаты», ни косвенные из «Уныния». Значит ли это, что от высказанного предположения надо отказаться? Это, однако, было бы чрезмерным упрощением проблемы. Бывают влияния явные, бьющие в глаза, бывают другие, скрытые, и подчас тем более глубокие. Прежде всего надобно задаться вопросом: чем могло это стихотворение прельстить собою Пушкина? Замечу предварительно, что тема «Уныния» является одной из доминант пушкинской поэзии. Об этом свидетельствует уже весьма частое употребление самого слова уныние, как и унылый, уныло, во все периоды творчества Пушкина14. Следует оговориться: что до эпитета унылый, то он так часто рифмует у Пушкина с милый, что производит впечатление «поэтического» cliché. Примеры этого рода поэтому, может быть, было бы лучше отвести как ни о чем не свидетельствующие. Однако и в этом случае необходимо соблюдать осторожность. Конечно, в шутливых стишках «Имениннице» (1825) унылый, рифмующее с мило, значит не более, чем младость — сладость — радость в аналогичных контекстах:
Нет, нет, по мненью моему,
И ваша речь, и взор унылой
И ножка (смею вам сказать) —
Все это чрезвычайно мило...
Ср. в письме к Великопольскому (1826):
Певец любви то резвой, то унылой;
Играешь ты на лире очень мило,
Играешь ты довольно плохо в штос.
Или еще в «В альбом Е. Вульф»:
Настоящее уныло...
Что пройдет, то будет мило.
Вряд ли, однако, в таких вещах, как, например, «Чем чаще празднует Лицей...» («...И мнится, очередь за мной, Зовет меня мой Дельвиг милый, Товарищ юности живой, Товарищ юности унылой...»), эти рифмы всего лишь cliché. Также и в «Сожженном письме»:
...пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой...
Еще менее оснований подозревать, что это слово понадобилось только для рифмы там, где оно рифмует с — могилой. Здесь несомненно и смысловая ассоциация:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеской резец
Не начертал над Русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылой
Сын севера, бродя в краю чужом.
(«19 октября»)
Или в отрывке «На кладбище» (1830):
Немые камни и могилы,
И деревянные кресты
Однообразны и унылы...
Важно еще то, что не менее часто унылый, уныло встречаются там, где это вовсе не требуется «для рифмы», в середине стиховой строчки: «Игра унылых струн» («К Овидию»), «Одна ты наводишь унылую тень» («Туча»), «Ты без участья и вниманья Уныло слушаешь меня...» («Когда в объятия мои...»), «...Узница моя, Уныла и бледна...» («Андрей Шенье»), «Они (тени умерших) уныло навещают Места, где жизнь была милей...» («Ничтожество»), «Мой путь уныл...» («Безумных лет угасшее веселье»), «Унылая пора, очей очарованье...» («Осень») и тому под.
Не реже — уныние: «Душа твоя чиста: унынье чуждо ей...» («Мой друг, забыты мной...»), «уныние разлуки» («К моей чернильнице»), «Мой стих, унынья звук живой...» («Кн. М.А. Голицыной»); «Такие смутные мне мысли все наводит, Что злое на меня уныние находит» («Когда за городом...»), «В уныньи часто я помышлял о юности моей...» («Вновь я посетил...»). Этим список мест, где употреблено это слово, отнюдь не исчерпывается. Я выбрал примеры, свидетельствующие о том, что уныние проходит через всю поэзию Пушкина, а кроме того, такие, которые, как увидим, дают возможность подойти к усмотрению значения его в ней. Замечу прежде всего, что уныние уже по своему звуковому составу как нельзя более подходит для выражения подавленного состояния — как бы его ни назвали: унынием ли, скорбью, печалью или «меланхолией» (я покуда намеренно оставляю в стороне специфический смысловой оттенок «уныния»). Оно, действительно, «звучит уныло» — и Пушкин уже по одному этому был прав, остановив свой выбор на нем для определения свойства русской «песни»: «От ямщика до первого поэта, Мы все поем уныло» («Домик в Коломне»). Из контекста видно, что для него между «унынием», «грустью» и «печалью» с чисто логической точки зрения как будто не существовало различия:
Фигурно иль буквально: всей семьей,
От ямщика до первого поэта,
Мы все поем уныло. Грустный вой
Песнь русская. Известная примета!
Начав за здравие, за упокой
Сведем как раз. Печалию согрета
Гармония и наших Муз, и дев.
Но нравится их жалобный напев.
Но вглядимся поближе в некоторые особо показательные места: «душа твоя чиста, унынье чуждо ей». Здесь уныние, как видно, расценивается как своего рода греховное состояние, в согласии с христианской этикой, формулированной в молитве Ефрема Сирина, как известно, переложенной в стихи Пушкиным. Если в подлиннике уныние упомянуто как самостоятельная категория греха, близкая к праздности15, то у Пушкина они слиты вместе: «дух праздности унылой». Нельзя утверждать, что это соответствует действительной оценке Пушкиным «унынья»: ведь «Отцы пустынники» всего только стилизация, а недостаточное формальное совершенство этой вещи всего убедительнее говорит о том, что Пушкин вряд ли был вполне серьезен, когда утверждал во вступительной части, что эта молитва «умиляет» его. Во всяком случае, важно то, что уныние в ряде его контекстов восстанавливает свой специфический смысл. Унынья звук живой: здесь состояние унынья противопоставляется состоянию оживления, душевного подъема, — как и в «Когда за городом...»: «злое на меня уныние находит»; «хоть плюнуть, да бежать...». Уныние — пассивное состояние, которое может приближаться и к состоянию «эвфории»:
Всевышний между тем
На небесах сидел в унынье сладком.
Весь мир забыл, не правил он ничем...
(«Гаѳриилиада»)
Для проверки нашей попытки расшифровать смысл «уныния» у Пушкина обратимся к Вяземскому. Не говоря уже о том, что на тему «уныния» он написал целое стихотворение, восхитившее Пушкина, важно отметить, что и у него это слово встречается нередко, но в более устойчивом значении, чем у Пушкина. Так уже в ранней, необработанной поэме «Деревня» (1817) Поэт обращается к своей Музе:
Здесь (в деревне) лучший твой приют; здесь область вдохновенья!..
Здесь все мечтанью жизнь; все размышленью пища!
Веселый вид полей, приют сего кладбища
Вид поучительный и строгая краса!
На камни... (середина стиха отсутствует) нависли древеса!
Но утра беглый луч пересекает тени,
Как веры тихий свет трепещет в смертной сени!
И жизнь, среди гробниц, с унынием дружась,
Со смертью познает таинственную связь.
Уныние здесь далеко не то же самое, что «меланхолия» тогдашнего «чувствительного человека»: это настроение мудреца, связанное с «размышлением» и с творческой способностью. В другом отрывке той же поэмы Вяземский обращается к Шиллеру:
Ты возвращаешь ли, в унынье чувств неверных
На счастье данную...,
сопровождая это место ссылкою на стихотворение Шиллера «Resignation». Уныние для него и значит резиньяция, примиренное отношение к жизни, философская покорность судьбе, просветленное душевное состояние. И в стихотворении под этим заглавием он раскрывает подробно свое понимание уныния:
Уныние! вернейший друг души!
С которым я делю печаль и радость.
Ты легким сумраком мою одело младость,
И расцвела весна моя в тиши.
«Уныние» — самопознание, самоограничение, самообуздание:
В душе моей раздался голос славы:
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 108; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!