ПУШКИН И ПРОБЛЕМА ЧИСТОЙ ПОЭЗИИ 1 страница
ПЕТР МИХАЙЛОВИЧ
БИЦИЛЛИ
ТРАГЕДИЯ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ
ИССЛЕДОВАНИЯ • СТАТЬИ • РЕЦЕНЗИИ
МОСКВА • РУССКИЙ ПУТЬ • 2000
ББК 83.3 (2Рос)1 ISBN 5-85887-073-7
Б 66
Вступительная статья, составление и комментарии
М. Васильевой
Подготовка текста
М. Васильевой, И. Оловянниковой
© М.А. Васильева, составление,
вступит. статья, комментарии, 2000
© Издательство «Русский путь», 2000
ПУТЬ ИНТУИЦИИ
В самом понятии — русское зарубежье — присутствует некая эфемерность. «Исчезнувшая» Россия, которой на карте и в «официальной» истории уже не было. На этом фоне четко запрограммированного вымирания, исчезновения ярко, незакономерно выступает полноценность самого явления, каким была русская эмиграция. Ее новый опыт — опыт «вопреки» — не только преодолел параллельное себе время, но оказался способен влиять на будущее русской культуры.
Расцвет литературы «первой волны» русского зарубежья совпал с ее запретом в России. Возможно, отсюда хаотичность возвращения на родину, которое тоже было обречено на несколько «волн». «Первая волна» возвращения торопливо наверстывала упущенное, но в ее интерпретации русское зарубежье напоминало скорее «шум времени», нежели сложный диалог с полемикой, пересечениями идей, открытий, догадок и каким-то общим движением мысли, усилием поиска, который шел на всем пространстве русского рассеяния. Этот диалог не мог быть восстановлен сразу просто потому, что многие его участники выпали в те годы из поля зрения издателей. Наступившая затем «вторая волна» возвращения (вряд ли она будет последней) заполнила многие пустоты — авторы, известные до недавнего времени только узкому кругу специалистов, стали известны и широкому читателю. Оказалось, что сам феномен культуры русского зарубежья во многом обязан именно этим именам.
|
|
|
К таким авторам принадлежит и Петр Михайлович Бицилли — один из ученых-энциклопедистов уходящего столетия. Выдающийся историк, филолог, автор большого числа фундаментальных трудов, блестящий преподаватель, он долгое время был практически неизвестен отечественному читателю. Он не попал в первую, «постперестроечную волну» возвращения литературы русской эмиграции на родину наподобие мало изученных или «маргинальных фигур» русского зарубежья. Возможно, здесь виновата география, — София, где жил и работал ученый, не была таким крупным центром русской эмиграции, как, например, Прага, Берлин или Париж. Географически Болгария оказалась окраиной русского рассеяния. Здесь сложнее было состояться ученому-эмигранту.
|
|
|
После же войны, когда политика Болгарии резко переменилась, Бицилли, как представитель дореволюционной культуры, пережил травлю — у него не было возможности ни преподавать, ни публиковаться. Инерция «умолчания» сопутствовала имени Бицилли долгие годы, необходимы были усилия издателей, чтобы крупный ученый не был причислен все так же, по инерции, уже в наше время к именам «второго ряда». Большую роль здесь сыграли болгарское издание в двух томах[*], а также российские и русско-болгарские издания трудов Петра Бицилли[†].
Труднее всего добиться объективности, описывая время, которое само необъективно распределило роли, время ложного мифотворчества. Это время пришлось на эпоху русской эмиграции, которая прожила в конечном счете пусть и достойную, но не свою, «чужую», судьбу на чужбине. Так было и с Бицилли — выдающимся ученым со скромной, невыдающейся судьбой. Стойким остается и еще один миф: Балканы, как географическая окраина русского рассеяния, подчас воспринимаются и как культурная окраина эмиграции. Однако наследие русского зарубежья на Балканах не изучено с должным вниманием, хотя здесь преподавали видные русские ученые. В 20-е годы Болгария стала культурным перекрестком эмиграции, ее высшие учебные заведения «пропустили» через себя таких блестящих преподавателей, как Н.П. Кондаков, К.В. Мочульский, Н.С. Трубецкой. Отъезд из Болгарии в 1922 году ряда ученых изменил ситуацию, в то же время она не была однозначной, только стремлением как можно быстрее покинуть «окраину» объяснить ее нельзя. Так, например, отъезд в Вену Николая Сергеевича Трубецкого был во многом спровоцирован болгарскими властями после смены политического курса: неприемлемые условия, предложенные ученому министром просвещения (крайне низкий оклад и не соответствующая ни положению, ни признанию в научном мире должность), вынудили Трубецкого отказаться от курса по сравнительному языкознанию, который он читал в Софийском университете. Однако Болгария и после 1922 года не потеряла своего значения как культурный и научный центр русской эмиграции. В нашем издании впервые публикуется предисловие к «Заметкам и материалам к биобиблиографии русских преподавателей в высших учебных заведениях Болгарии. 1920–1944» Андрея Павловича Мещерского, а также глава из этой рукописи о П.М. Бицилли[‡]. Андрей Мещерский, будучи зятем профессора (он был женат на дочери Петра Михайловича, Марии), безусловно, хотел воздать должное близкому человеку; в то же время он ставил перед собой более широкую задачу — воссоздать реальную творческую, научную атмосферу русской эмиграции в Болгарии. Таким образом, имя Бицилли оказывается в ряду целой плеяды блестящих преподавателей, ученых-эмигрантов из России, работавших на Балканах.
|
|
|
|
|
|
* * *
Научная карьера Петра Михайловича Бицилли в дореволюционной России складывалась успешно. После окончания классической гимназии (1899) он поступил на историко-филологический факультет (историческое отделение) Новороссийского университета. В 1904 году, будучи студентом, за участие в политических студенческих волнениях был временно исключен из университета и, отбыв воинскую повинность в Одесской инженерной дистанции, вышел в запас в чине унтер-офицера и в том же году закончил университет. Через год как стипендиата молодого ученого оставляют для подготовки к магистерскому экзамену по кафедре всеобщей истории. Он ездит в научные командировки — работает в архивах и библиотеках Франции, Германии, Италии. В 1910 году Бицилли сдает магистерский экзамен и через год избирается приват-доцентом по кафедре всеобщей истории в Новороссийском университете и одновременно преподавателем той же дисциплины на Одесских высших женских курсах. В 1912 году в Одессе публикуются его первые научные работы: «К вопросу об источниках Athenaeon politea» и «Тацит и римский империализм», а в 1914 году выходит «Западное влияние на Руси и начальная летопись». Эти работы сразу обнаруживают глубокие познания автора в филологии, истории, философии культуры. В этом же году публикуется магистерская диссертация «Салимбене. Очерки итальянской культуры XIII века»[§] (отд. изд. — Одесса: Техник, 1916), а в 1917 проходит ее защита в Петроградском университете. В те годы Петроградский университет славился своей школой медиевистики, которую возглавлял И.М. Гревс. Тот факт, что Гревс выступил официальным оппонентом на защите диссертации и дал самый положительный отзыв о научных изысканиях начинающего ученого, позволяет причислить Бицилли к этой школе медиевистики. После защиты его избирают штатным доцентом, а вскоре — экстраординарным профессором по кафедре истории в Новороссийском университете. В 1918 году Бицилли получает приглашение в Саратовский университет на должность ординарного профессора, но в должность ему не удается вступить из-за начавшейся Гражданской войны.
Петр Михайлович Бицилли был далек от политики и все свое время отдавал преподаванию и научной работе, однако накануне революции из близких ему партий кадетов и эсеров выбирает последнюю. Остается только предположить, что в те годы ученый испытал свойственный русской интеллигенции романтический настрой по отношению к революции, который сменился вскоре разочарованием. Уже в 1917 году он публикует в Одессе труд «Основы социализма», где дает анализ экономической, политической и социальной теории Маркса и приходит к выводу о ее возможном вырождении в грубый автоматизм. «Что если, — провидчески замечает он, — "экспроприация экспроприаторов" выродится в спорадичесчкие грабежи и насилия, завершится расхищением en masse общественного достояния и наступлением "сумерек цивилизации", нового средневековья?»[**]. К этой теме Бицилли возвращался не раз, в том числе и в написанной позже программной статье «Параллели» (1932).
Две исторические работы, опубликованные в России перед самым отъездом, в 1919 году, — «Падение Римской империи» и «Элементы средневековой культуры» — относятся к значительным исследованиям по античности и медиевистике. Размышления об эпохе упадка античного мира, поиск истоков разложения империи, видимо, не случайны в эти годы.
В «Элементах средневековой культуры» ученый заявил темы, которые стали в его творчестве «сквозными». Прежде всего — это вывод о статичности, универсальности средневекового миропонимания при всем разнообразии его внешнего выражения. Эта неподвижность во многом продиктована единством культуры Средневековья и ее полным подчинением одному центру — Церкви. Отсюда и идущая со Средневековья трактовка Католической Церкви не только как единой, но и как единственной. Книга «Элементы средневековой культуры», давшая множество новых идей в медиевистике и культурологии, получила высокую оценку И.М. Гревса[††]. В последующих работах Бицилли поднимает тему «нового средневековья» XX века, говорит о настойчивом стремлении Новейшего времени все к той же универсальности, однако стремление это диктуется не единством культуры, а единством цивилизации. Одну из разрушительных для культуры черт «нового средневековья» Бицилли видел в потере нациями их индивидуальности[‡‡]. Понятие «новое средневековье» Бицилли вводит параллельно с Н.А. Бердяевым, однако придает ему абсолютно иной смысл, не связывая с ним никаких утопических упований на «возврат к более высокому религиозному типу»[§§]. Работы ученого о «цивилизации» и «культуре» совпадают с периодом, когда шла полемика вокруг работы О. Шпенглера «Закат Европы». Бицилли также трагически, по-шпенглеровски смотрит на будущее культуры, разрушаемой цивилизацией, однако поиск Бицилли самостоятелен, он не просто «дополняет» или «развивает» идеи немецкого философа, но обозначает новые проблемы — в том числе и там, где Шпенглер, говоря словами Н.А. Бердяева, «просмотрел роль христианства в судьбе европейской культуры»[***].
Революция разрушила планы — то, что Бицилли так и не смог занять предложенную ему должность ординарного профессора в Саратовском университете, сыграло свою роль. В эмиграции он долгое время не мог найти работу, соответствующую его уровню. В 1920 году Бицилли покидает Россию, судьба забрасывает его в сербский городок Вране. Здесь ему пришлось столкнуться с условиями, «исключающими всякую возможность научной работы» (как он признавался в письме Н.П. Кондакову[†††]). Бицилли переживает длительную депрессию, связанную с тяжелейшим материальным положением, а главное, с невозможностью в заштатном городке работать с книгами — для него это было равносильно «отбыванию каторги»[‡‡‡]. Он просит место школьного учителя, библиотекаря — «лишь бы в городе, где имеются библиотеки и книжные магазины»[§§§]. В 1920 году ему предлагают место доцента на кафедре всеобщей истории философского факультета в Скопье (Македония). Здесь он работал до 1924 года. Насколько безрадостным было тогда его настроение, говорят письма к другу, переводчику, Клавдии Васильевне Флоровской (ученице И.М. Гревса, сестре Г.В. и А.В. Флоровских): «Скука ужасающая. Работать не могу. Тянет в Прагу, а еще больше домой» (письмо от 7 марта 1922 года). «Получить возможность выбраться отсюда составляет в данный момент предел моих желаний. Масштабы у меня с Вами не совпадают: Вы еще можете мечтать о Фрейбурге или Париже, но для меня, после 3-х лет проведенных в Скопле, и София кажется чем-то вроде Парижа...» (письмо от 29 июня 1922 года)[****].
Судя по этим письмам, Петр Бицилли сам выбирал дальнейшую географию своей судьбы и, в отличие, например, от Ивана Бунина, не захотевшего долго задерживаться на Балканах, как бы заочно исключал для себя крупные центры русской эмиграции — сегодня такую позицию можно объяснить лишь рядом предположений. Для блестящего ученого энциклопедических знаний самым главным было как можно скорее выйти из безвоздушного пространства неприменимости своих знаний, наиболее быстрым решением этой проблемы оказался Софийский университет. Немалую роль здесь, видимо, сыграла удивительная скромность Петра Михайловича, о которой упоминали и его ученики[††††] и А.П. Мещерский в своем биографическом очерке. Другую причину назвал В.П. Вомперский в своей вступительной статье[‡‡‡‡] — экстраординарному профессору-эмигранту (в отличие от ординарного) было непросто в те годы найти себе работу, тем более в крупных европейских городах. В Софийском же университете его труды знали и ценили. Историк Н.П. Кондаков еще до эмиграции дал самый положительный отзыв на «Элементы средневековой культуры»[§§§§]. По его ходатайству, а также профессора В.Н. Златарского Софийский университет имени Климента Охридского пригласил Бицилли на должность заведующего кафедрой всеобщей истории. В январе 1924 года он всей семьей перебирается в Софию и 10 марта вступает в должность. Вся дальнейшая судьба Бицилли будет связана с Болгарией, здесь он проведет почти 30 лет. София дала ученому то, чего ему так не хватало в Скопье и Вране, — он попадал в близкое по уровню окружение (в Софийском университете в те годы работало более 30 русских ученых), у него оказывалось больше возможностей для преподавательской и научной работы. Именно в Софии начинается наиболее значительный период в жизни профессора. «Его присутствие стало причиной качественного скачка в преподавании. В его научном творчестве начинался самый плодотворный период, внесший ценный вклад в болгарскую историческую науку», — вспоминал его ученик, профессор Христо Гандев[*****]. За 24 года помимо основного курса по новой и новейшей истории Бицилли было прочитано около 80 оригинальных спецкурсов, причем их темы ни разу не повторялись. Вскоре в Праге выходят две его книги: «Очерки теории исторической науки» и «Этюды о русской поэзии».
Книгу «Очерки теории исторической науки» (1925) можно назвать программной и итоговой одновременно. Она подводила черту под целым этапом в эволюции взглядов Бицилли как историка. В то же время это была книга переломная, именно с нее берет начало постепенный уход Бицилли от исторической науки. Оценки этого издания в эмигрантской критике были неоднозначными. Но даже в негативном отклике известного историка, филолога Дмитрия Чижевского воздавалось должное новизне идей ученого из Болгарии. Очевидный минус «Очерков» Чижевский видел в их «вулканичности»: «Но автором самим эта "вулканичность" как будто не замечена, в поток лавы он поставил письменный стол и написал "книгу" с примечаниями, "экскурсами" и цитатами»[†††††]. В то же время Чижевский отметил «не только методологическую, но и философскую плодотворность книги» и, безусловно, не случайно.
В основу «Очерков» легла полемика с философией истории. С точки зрения Бицилли, рационализация истории, попытка подвести ее под некую метафизическую базу исключает в истории момент случайности, иррациональности. В итоге тем, что не подходит в реальной истории под «образец», «Абсолют», приходится жертвовать в угоду истории идеальной, некой абстракции. Попытка найти в исторической данности единый и абсолютный смысл, трактовка ее в «оптимистическом духе» оборачивается умерщвлением ткани самой истории, отказом от идеи творческой самобытности каждого реального агента исторического процесса, — единичной личности. Метод убивает свой предмет, история жертвуется в угоду схеме. По большому счету Бицилли виртуозно доказывал несостоятельность любого моделирования истории, будь оно определено неким Абсолютом, как в «Философии истории» У Л.П. Карсавина (полемику с которым Бицилли начал еще задолго до «Очерков»), или идеальным обществом в духе марксистской теории. Любое «оформление» исторической данности неминуемо ограничивает и ущемляет ее — все специфически историческое, «индивидуальное», «случайное» остается неким не поддающимся рационализации остатком. «При всей своей простоте эта аргументация, на наш взгляд, очень больно поражает всякую рационализирующую философию истории», — заметил в своей рецензии Чижевский[‡‡‡‡‡]. Однако указанное Бицилли противоречие относилось не только к философии истории. По большому счету Бицилли вскрывал глубокую антиномию всей исторической науки, неразрешимость противоположности двух основных подходов к исторической данности и двух научных понятий — эволюции и творчества. «Жизнь все равно оказывается бесконечно сложнее построений и схем, и охватить ее одновременно и философски и исторически, и во всеем ее многообразии, и в ее основных тенденциях невозможно»[§§§§§]. Отсюда у Бицилли следует вывод о бессилии науки перед попыткой дать абсолютно верную периодизацию истории. Претендуя на то, чтобы быть памятью человечества, историческая наука все равно остается лишь суррогатом памяти, реконструкция всегда субъективна и мертва. Вопрос — каков должен быть для историка критерий при приведении в порядок хаоса данности — остается в «Очерках» открытым. Если бы автор попытался дать ответ, то неминуемо впал бы в противоречие с собственным методом и со сверхзадачей книги. Отсюда, может быть, то ощущение легкого неудовлетворения, которое чувствуется в рецензии Чижевского на «Очерки», существующее в параллель с признанием плодотворности метода. Однако «плодотворность» эта была по-своему «разрушительной», поскольку заключалась в признании бессилия науки перед предметом своего изучения.
Взгляды Бицилли на историю формировались в эпоху рождения новой традиции в философии, связанной с именем Анри Бергсона. Концепция «первичной интуиции», «длительности», выдвинутая французским философом, оказала огромное влияние на философскую мысль XX века, на феноменологию Гуссерля, фундаментальную онтологию Хайдеггера, католический модернизм, на философскую мысль русской эмиграции. Интуитивизм Бергсона во многом определил и научный метод Петра Бицилли. Однако, сближаясь с французским философом в размышлениях о необходимости «интуитивного охвата всеединства», он говорил об ошибочности механического воспроизведения непрерывного психологического времени Бергсона на реальное историческое время и не принимал подобное утрированное «бергсонианство» в «Философии истории» Льва Карсавина.
Доверие к жизнеощущению, а не к абстрактным формулам (снова сближение с Бергсоном) делало научный метод Бицилли подчеркнуто открытым. Именно эта открытость, доверие к исследуемому материалу, поиск в нем неповторимого, индивидуального во многом объясняют феномен научного наследия ученого-эмигранта — его теория не выродилась, не застыла в раз и навсегда «смоделированных» формах, она интересна, актуальна и сегодня. Выявление индивидуального (конечная цель всех его трудов) во многом объясняет и феноменальную плодотворность метода — библиография Бицилли обширна. «Даже при беглом просмотре основных тем, затронутых статьями П.М. Бицилли, становится ясным, что в творчестве этого ученого нельзя установить основного направления его научной деятельности: разнообразие и богатство тем, исключительная эрудиция, ум, тонкость, вкус и оригинальность в подходе к каждому рассматриваемому вопросу убеждают нас в том, что П.М. Бицилли был одним из последних выдающихся ученых с энциклопедическими интересами в области гуманитарных наук»[******]. И все-таки «основное направление» в творческом наследии Бицилли было, его и определил Мещерский словом «разнообразие» — ученый постигал индивидуальность во всем ее разнообразии, именно одноликости, универсальности сам — как индивидуальность — всячески сопротивлялся. Знаменательно, что «Очерки», писавшиеся в начале 20-х годов как реакция на трагические события русской революции, во многом были книгой провидческой. В эпоху тотального «моделирования» истории и кризиса гуманизма, когда самые немыслимые утопии и «формулы» становились реальностью, а ценность индивидуальности ставилась под сомнение или оказывалась частью всеобщего лабораторного эксперимента, доверие ученого к живой интуиции, его интерес к «единственному», «неповторимому», его настойчивое обращение как историка к новой проблеме исторического понимания — проблеме абсолютной ценности единичной личности становились вызовом времени.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 101; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!