К очерку А. Иванченко «ТРУБКА КОРСАРА» 11 страница
– Хорошо, – после недолгого колебания сказал он. – Я возьму и тебя, краснобородый, ты будешь помогать мне говорить с сыном.
Но выпускать Джона из клетки он не собирался.
На Фату‑Хиве Джон пробыл двадцать семь дней. Об освобождении из плена нечего было и мечтать. Даже Том, который ходил по селению маркизанцев где ему хотелось, выйти за ворота крепости не мог. Да и не было смысла. Все равно сам бы он с острова не ушел и его бы обязательно поймали.
К тому времени из команды «Флайинг стар», кроме Джона и мальчика, в живых никого не осталось. Джона, видимо, ждала такая же участь. Оказалось, что вождю он был нужен вовсе не в качестве переводчика. В разговоре с Томом старый маркизанец прекрасно обходился языком жестов. Джон понадобился ему для того, чтобы периодически получать от него красный волос. У безбородых маркизанцев волос из мужской бороды считался большой ценностью. Чем необычнее его цвет, тем выше цена. Фатухивцы делали из него браслеты.
Вождь не знал, что борода у Джона крашеная. Когда пленника побрили отточенным, как бритва, осколком камня и на его лице через день стала появляться черная щетина, глава острова был разочарован.
– Длинная свинья, – сказал он презрительно. Так маркизанцы называли пленников, предназначенных для каннибальских пиршеств.
Джону улыбнулось счастье: он понравился Апоро – пылкой молодой жене вождя. Она устроила ему побег и вместе с ним бежала с Фату‑Хивы сама. С собой они взяли и Тома.
|
|
|
В побеге им помогали два воина, подкупленные Апоро. Они тайно снарядили им катамаран, способный выдержать плавание в открытом океане. На нем им удалось добраться до атолла Тикахау.
С профессией пирата Джон решил покончить. Он был последним Дэвисом и, попав в плен к каннибалам, с ужасом думал не столько о собственной смерти, как о гибели трехсотлетнего рода Дэвисов. Сохранить свой род – это было у них превыше всего, у всех Дэвисов. Скитальцы морей, они никогда не позволяли своим сыновьям пускаться в корсарские авантюры, пока у сына не рождался сын. Джон нарушил завет отца и мог дорого поплатиться.
Женившись на маркизанке (кстати, женщины на Маркизских островах каннибалами не были, были только мужчины, для которых это носило, как и у многих других народов, видимо, ритуальный характер), капитан погибшего пиратского корабля поселился на Огненной Земле, стал зверобоем. Потом он купил китобоец и начал промышлять китов. На Огненной Земле Апоро родила ему двух сыновей, уже знакомого вам Джона и Ричарда. Том жил с ними до двадцати лет, затем уехал в Австралию.
В 1938 году Огненную Землю Дэвисы поменяли на Сан‑Франциско. Занимались там рыболовством. Вторая мировая война отняла у Джона младшего сына. Ричард служил на подводной лодке, которую захватили японцы. Будучи в плену, он попал под атомную бомбардировку Хиросимы. Остался живым, но, вернувшись домой, умер от лучевой болезни.
|
|
|
Хиросима и смерть Ричарда настолько потрясли старого Джона, что он пустился скитаться по свету в поисках места, которое на случай новой войны можно было бы считать безопасным. Слово «война» для него стало синонимом всего, что он слышал о Хиросиме. Оно таило в себе жуткий смысл той катастрофы, которая, разразившись за океаном, убила его Ричарда в родном доме. Это было страшнее и каннибальского плена, и всех былых корсарских сражений. Чудовищный смерч, одно видение которого несло в себе неотвратимую смерть.
Старик боялся за судьбу своей семьи. Джону‑младшему тогда исполнилось уже пятьдесят шесть лет, но он только женился, и его молодая жена ждала ребенка.
Как раз в то время Аргентина впервые заявила свои претензии на Фолклендские острова. В газетной шумихе всплыло давно забытое имя Джереми Дэвиса. Слух об этом дошел до Джона‑старшего. Запоздалой реабилитацией своего предка он решил воспользоваться. Предъявив правительству Великобритании две тетради дневников Терезы де Бурже, старик доказал, что является прямым потомком знаменитого корсара, и вместе с тем еще раз подтвердил, что Фолкленды действительно были открыты англичанином.
|
|
|
Английскому правительству было выгодно поселить Дэвиса на Фолклендах, и оно предоставило ему в вечное пользование необитаемый в ту пору Нью‑Айленд. У Джека и Агнесс здесь родились Энни и Редмонд. И вот теперь, когда долгожданные внуки Джона выросли, семью Дэвисов постигло новое несчастье.
От матери Редмонд и Энни слышали рассказы о Большой земле, о том неизвестном юным Дэвисам мире, где живут тысячи и миллионы таких же, как они, ребят. Мать научила их грамоте, и они читали и перечитывали те немногие книги, которые Агнесс привезла с собой на остров. Жизнь на Нью‑Айленде стала для них невыносимой. Они требовали от отца и деда покинуть осточертевший им остров и ехать куда угодно, лишь бы там были люди. Но их выслушивали со снисходительной усмешкой.
Дважды в год к Дэвисам приходил рефрижератор из Монтевидео, забирал шерсть и мясо, оставлял заказанные товары и почту – комплект журнала «Иллюстрированные лондонские новости»» Редмонд и Энни задумали бежать на этом рефрижераторе в Уругвай. Но у них ничего не вышло. Подвела Энни, влюбившись в матроса, который стал отцом ее ребенка. Разгневанные родители прогнали с острова всю команду рефрижератора.
|
|
|
Энни родила дочь, и у нее теперь хватало забот, а Редмонд не желал оставаться на острове. Уехать ему не позволили. Тогда он перерезал себе вены.
Редмонд Дэвис – единственный продолжатель рода. Когда Джон‑старший поселился на Нью‑Айленде, он думал о внуках, о будущем поколении Дэвисов. Именно стремление сохранить род Дэвисов дало ему силы дьявольским трудом освоить суровый субантарктический остров. Теперь потерять Редмонда для него значило потерять все, во имя чего он жил.
Отчаянный поступок внука заставил старика заново переосмыслить все, что до сих пор казалось ему бесспорным. Помню, на прощание он мне сказал:
– Я был глуп, Алек, спрятав свою семью от мира, чтобы не поддаться всеобщему безумию. Люди должны жить среди людей, жизни без жизни не бывает. Да, Алек, я это понял. – Он протянул мне глиняную индейскую трубку – трубку Джереми. – Возьми, Алек, на память. Когда тебя спросят о Дэвисах, скажи, что у них все в порядке.
По рытвинам его морщин стекали слезы, – быть может, от старости, а быть может, это были слезы человека, осознавшего, что настоящие ценности он всю свою долгую жизнь искал не там, где нужно.
…Прощайте, Фолкленды! Никогда я вас больше не увижу и никогда не забуду.
Эге‑эй, ха‑ха!
Горячий грог и медная серьга…
Об авторе
Иванченко Александр Семенович, литератор, член Союза журналистов СССР. Родился в 1936 году в селе Мисайловка, Богуславского района, Киевской области. Публиковаться начал в 1957 году как автор детских книг («Растите быстрее», «Волшебная шкатулка»). Автор много бродил по свету, плавал на рыболовецких и экспедиционных судах. Эти путешествия отражены в книгах «Золотой материк», «В Южной Африке», «Оскорбленные звезды», «Дороги мужества», «Пламя джунглей». В альманахе выступает вторично. Сейчас заканчивает книгу о своем кругосветном путешествии «Соленые мили» для издательства «Мысль».
К очерку А. Иванченко «ТРУБКА КОРСАРА»
В Южной Атлантике штормы бывают жестокими…
Тасмания, где теперь живет Том Морган, за тысячи миль от Британских островов, а чем это не английский пейзаж?
Этот морской слон чем‑то недоволен. На всякий случай заходим с тыла
Прекрасна природа острова Фату‑Хива, и все‑таки старший из Дэвисов предпочел обосноваться на суровых Малуинах
Семья Дэвисов (слева направо): Джек, Энни, Редмонд, Маргарет, Агнесс
Основное население острова Нью‑Айленд – пингвины
Г. Гунн
СКАЗАНИЕ О ПУСТОЗЕРСКЕ
Из дневника путешествия по Печоре
Рис. Г. Чеховского
…И вот позади уже Полярный круг.
А Печора течет все дальше, к северу; такая же она широкая и полноводная, те же у нее луговые берега и песчаные косы, и так же лес стоит по высокому материковому берегу, помельче он стал, пореже, но все‑таки лес. И деревни такие же, и люди занимаются своим обычным делом – рыбной ловлей, скотоводством, косят сено в лугах, словно это совсем не Заполярье, не край света…
«Край света», конечно, метафора. А ведь когда‑то и в самом деле здесь считался край света, край земли русской. Летописец Нестор упоминает эти земли под именем «Печоры», «Югров» еще в XI веке. Некогда с этих земель Государь Великий Новгород собирал дань. В самом конце XV века нижняя Печора была присоединена к Московскому княжеству под именем «Югорского царства». Тогда же был заложен здесь острог и назван Пустозерском. Был это самый северный острог (то есть укрепление, крепость) и первое русское поселение на Печоре.
Но где он теперь, Пустозерск? Одна память о нем осталась…
Мы подплываем к Нарьян‑Мару, столице Ненецкого национального округа. Еще издали видны стрелы портовых кранов. Теплоход огибает остров, выходит на рейд. Красиво стоят морские суда на широком просторе реки – «иностранцы», пришли за лесом. Другие суда уже стоят под погрузкой у причальной стенки лесозавода. Далее – угольная пристань, пакгаузы, речной вокзал. Вот и конец нашего пути по Печоре.
Нарьян‑Мар – лесоторговый порт, крупная рыболовецкая база, а сам город небольшой. Небольшой, но симпатичный, один из тех северных деревянных городов, где, по выражению поэта, «мостовые скрипят, как половицы». Мне нравится его простая, четкая планировка, ряды добротных двухэтажных домов, кустарниковые березы в сквериках, названия улиц – Ненецкая, Тундровая…
И вот здесь‑то, в Нарьян‑Маре, мы снова услышали слово «Пустозерск». На улице в разговоре прохожих было обронено про кого‑то, кто поехал «в Пустозерск рыбу ловить». И это прозвучало как‑то особенно: в исторические места уехал человек рыбачить, к несуществующему городу, на Пустое озеро. Мы стали расспрашивать старожилов, и оказалось, что Пустозерск от Нарьяна совсем недалеко: водой плыть по шарам – километров тридцать будет.
– Только нет там ничего, один обелиск поставлен, – говорили старожилы.
Ранним погожим утром, свежим и прохладным, похожим на утро в августе и в нашей средней полосе, мы с товарищем садились на катер, обычный пригородный катер, и с нами ехали местные жители с корзинками и лукошками за ягодами, за грибами – морошка поспела в тундре, брусника по сухим местам.
Мы доехали до Тельвиски, большой деревни, и пошли по песчаной дороге вдоль «виски» – протоки, соединяющей озеро с речным шаром («шар» по‑северному – пролив, а также рукав реки). Шли мы еловым и лиственничным лесом по песчаным буграм, но лес этот невысок, старые деревья метров пяти, не выше, а березы – в рост человека, и все корявые, причудливо изогнутые, искривленные и переплетенные. По обочинам попадались ягоды и грибы. Брусника не кустилась на кочках, а плотно прилегала к земле, как трава‑мурава, и сами ягоды были помельче, а грибы росли обыкновенные – подберезовики и маслята. И часто доносилось из глубины карликового леса: «Ау! Ау!»
Отдыхали на сенокосной полянке, окруженной частым сырым кустарником, возле небольшого чистого озерца, под стогом. Небо было ясное, день теплый, и невольно забывалось, где ты, какое тут Заполярье и какой Пустозерск.
Нескучной показалась дорога, все нам было интересно, и мы легко прошли восемнадцать километров до деревни Устье. Название уже говорит, что стоит она на устье виски при впадении в озеро. И нам показали вдали, за озером, холм: «Вон там Городок!»
Давно перестал Пустозерск быть городком, стал селом, потом деревушкой и совсем исчез, а название «Городок» так и держится за этим местом. Народная память долгоживуча: пусть в самые давние времена было поселение на этом месте, а все называют какой‑нибудь холм «городец», «городище».
Забытый город, «мертвый город» – сколько их таких на территории нашей страны? Не так‑то много. В Крыму, в Средней Азии… На территории древней Руси можно назвать Старую Рязань, еще севернее – недолго просуществовавший острог Орлец на Северной Двине, но так далеко, за Полярным кругом, у «дышючего моря», Ледовитого океана! Пожалуй, не знаем мы подобных примеров в исторической географии. И оттого особенно волнительно: тот самый Пустозерск увидишь!
Лодку мы нашли скоро: здесь все рыбачат, у всех моторки. И вот мы с рыбаком плывем виской, впадающей в озеро. По берегам хвощ и ера – низкие частые кусты ивняка. Странно представить, что по такой вот заросшей протоке когда‑то ходили стройные парусные суда.
Мое волнение понятно – это волнение историка, увидевшего подлинный документ прошлого, грамоту, покрытую вековой пылью, ну хотя бы свиток, исчерченный рукой протопопа Аввакума. А Пустозерск, что ни говори, грамотка древняя, лист летописный, со своим сказанием. Вот только озеро переехать…
В нарастании и ниспадании гула стационарного мотора на карбасе мне чудится какой‑то странный мотив. Постепенно он складывается в стройное, торжественное звучание. Вот входит неторопливая величавая тема, начинает расти и заполняет все пространство органным гулом, разворачивается во всю ширь, как открывшееся неспокойное озеро, и бурно устремляется вперед, взлетая на волнах.
Мотор гудит, поет один и тот же мотив, и, будь я композитором, наверное, написал бы симфонию или ораторию под названием «Пустозерск» или «Протопоп Аввакум». В ней передалось бы ощущение озерной шири, пустынности песчаных берегов, суровости северной природы и вместе с тем порыв, мятежность – кипение волн, неукротимость ветра на открытом пространстве.
Крутые волны в озере подбрасывают лодку, брызги летят в лицо – раз! раз! – все торжественнее суровое звучание, и все явственнее встает впереди холмистый мыс и на холме памятный обелиск и покосившиеся поморские кресты.
И вот – земля Пустозерска! Песчаный пологий берег, поросший сухой седой травой. Кажется, что и трава здесь хранит отпечаток старины. Всходишь на холм – и открывается удивительное зрелище: среди низин и вод двумя тесными кучками стоят высокие кресты. С трех сторон блестит вода, за озером желтеют дюны, в противоположной стороне – тундряная степь и кустарник в отдалении, кажущийся лесом.
Города нет, от него остались затянутые песком ямы, догнивающие бревна. Где‑то здесь, возле обелиска, церковь стояла, где‑то здесь дорога пролегала, – песок давно сровнял все. Ничего нет. Только кресты, огромные, выше человеческого роста, серые, старые. Давно забыто, кому они поставлены, может быть, сотня и больше лет прошла, но, рассказывают, хранили их пустозеры, и, когда крест падал от времени, на его месте ставили новый и тем берегли память о предках. Но некому ныне заботиться о крестах– иные покосились, иные рухнули. Стоят «над вечным покоем», как у Левитана, только покой этот еще более суровый и величавый.
Большей отрешенности, пустынности трудно вообразить. Кажется, что и в самом деле ты на краю света, что тут земля кончилась и нет больше ничего, кроме серого неба, серых вод и хмурых песков. Так и русские землепроходцы, первыми пришедшие сюда, сказали, наверное: «Сие место пусто зело»– и нарекли свой острог именем пустынным. Есть и иная версия, что городок был назван по Пустому озеру. Но озеро не пустое, а обильное рыбой. Вероятно, названо так озеро по пустынности своих берегов.
Ходишь по бывшему городу – он был невелик, ширина полуострова, им некогда занимаемого, около километра – и напрасно пытаешься понять, где что было – улицы, дома. Судя по плану XVII века, дома располагались ближе к мысу, а в центре холма, на песках, – церкви, тюрьма, кладбище.
Из описаний путешественников, посещавших Пустозерск в прошлом веке, предстает городок, «маленький, уединенный, пустынный». «Как теперь, вижу его серенькие избы, из‑за которых глядела одинокая деревянная церковь с колокольней. Весь он уютно сбился в кучу и словно только что вчера сломан острог – неправильный четвероугольник с заостренными наверху толстыми и высокими бревнами, – как будто для того, чтобы селение все оставалось теперь на виду и на потеху ветров и вьюг, набегающих сюда с океана, и неоглядность снежных полей, величина которых еще более усиливает пустынность и однообразие видов. Напросилась мысль о том, что это крайний и самый дальний предел моих странствий, что это одно из последних русских селений на севере, и еще сильнее сжала сердце та мысль непрошеная, что недаром здесь пустынность и бесприветная даль…»[2]
И сейчас три последних, покинутых дома стоят в стороне, на мысу. Идем туда, переходя какие‑то канавы, по болотистому лугу. Два дома, большие, двухэтажные, разрушены: кровля ругнула, потолочные балки провисли, часть стен раскрыта, окна выбиты, полы прогнили. Валяются осколки стекла, ржавые кровельные листы, банки, ведра без днищ, всякий хлам, и, как везде на запустении, растет крапива. Но по остаткам домов видно, что жили пустозеры прочно, основательно, просторно – по‑северному.
Только один небольшой дом, вросший в землю, еще сохраняется. На нем висит замок. В окно видно, что стоит там стол, скамья, на столе самовар, чайник и чашка. Рыбак сказал нам, что хозяин дома живет у них в Устье, а сюда приезжает косить сено, рыбачить и ночует иногда.
Берег здесь обрывистый, метров пять высоты, дальше, за городом, – песчаная коса, называемая Виселичный наволок («наволок» по‑северному – мыс). По преданию, названа так потому, что вешали там воинственных карачеев. Карачеи – кочевое племя, жившее у Карского моря (Лукоморья, по Нестору‑летописцу). Они неоднократно нападали на город, недовольные данью. Про них ходили легенды, что не берет их ни пуля, ни нож, стойбища их видны только издали, а подойдешь ближе – уходят в землю.
Это легенда, обычно сопровождающая историю. А история Пустозерска, как уже упоминалось, начинается в эпоху, предшествующую походам Ермака и освоению Сибири. Острог на Крайнем Севере был форпостом Московского княжества. Первоначально жили в городке за бревенчатыми стенами стрельцы и служилые люди. Понемногу начали появляться русские селения на Печоре. Новгородец Ивашка Ластка пришел на устье речки Цильмы и занял место, получив грамоту от Ивана Грозного «жить и копить на государя слободу». И слобода «копилась», росла, народ шел на Север в поисках новых земель, лесных угодий, пушных и рыбных богатств и свободы от крепостной неволи. Возникали новые деревни на нижней Печоре, все они входили в Пустозерское воеводство. Городок стал административным центром края.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 134; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!