К очерку А. Иванченко «ТРУБКА КОРСАРА» 14 страница
Ребята грузят в мешки взрывчатку, надевают лыжи, призраками исчезают во тьме. Они идут, как матросы‑спасатели в шторм на помощь смертельно раненному кораблю. Ребята жили вдали от удовольствий и элементарных удобств. И внезапные побудки, и тревоги, и риск, и ночные бдения приучили их быть готовыми к любой неожиданности. Они привычно уходили в горы, поднимаясь навстречу снегам, которые тяжелели от груза спрессованного заряда, так неожиданно обрушившегося на перевал.
Кто‑то все же услышал позывные станции Ала‑Бель. Неведомый радист подключился к такому же незнакомому радисту дальше, и телеграмма долетела до Максимова. Человеку, всю жизнь прожившему в горах, не надо было гадать, что скрывается за строчками сухой телеграммы. Он знал суть нежданно‑негаданно нагрянувшей беды. У Николая Васильевича всегда лежит рюкзак, где хранится все необходимое в дороге – спальный мешок, фуфайка, кулек сухарей в газетной бумаге. В любой момент он был готов отправиться в путь – в далекий или близкий. Для Макса Памир и Тянь‑Шань не просто географические понятия. Эти области с ледниками, лавинами, грозами, разливами рек были для него сплетением судьбы, прочным и долговечным центром, куда он всегда возвращался, тем, что продолжало его беспокойную жизнь.
И, получив телеграмму, он сразу помчался туда, куда пришла беда.
…Веришь ли, поседел в ту ночь, – повторил Макс и лукаво улыбнулся, а я понял, что сказано это для красного словца.
|
|
|
Я ответил, что Макс скорее облысел, чем поседел. Тогда Николай Васильевич прищурил маленькие глазки и проговорил серьезно:
– Конечно, волнуешься, когда где‑то тебя нет и ты не знаешь, что ребятишки делают. Все закончилось проще. Лавины на опасных снежных участках мы спустили, и машины с овцами прошли к Итагару…
4
Ала‑Бель – самая трудная станция на участке дороги от Фрунзе до Оша. По количеству обрушившихся лавин с ней может потягаться разве что станция Тюя‑Ашу‑южная. Со всех сторон домик продувают свирепые ветры. И почти беспрерывно топятся печи. Сырой мелкий уголь сваривается в комья. Его бьешь клюкой, засыпаешь новый, а тепла нет. Очень долго варится на плите суп и гречка.
Я, как восьмой едок, обязан дежурить. На любой зимовке дежурить не так‑то просто. Ребята взыскивают со всей строгостью. Еда – единственное для них удовольствие после тяжелой работы на холоде и ветру.
Но у меня плохо горит уголь, а дров мало. Неумолимо приближается время обеда. Бегу к соседям – ребятам‑дорожникам. У них такой же дом, но пониже нашего, по самые окна в сугробах. Рядом стоят бульдозеры и скреперы. Обычно дорогу расчищают рано утром, иногда ночью. Днем на Ала‑Беле меньше снегопадов.
|
|
|
В моторе одного из бульдозеров копается огромный парень с плоским, как у боксера, носом, оттопыренными ушами и низким лбом. Володя Скопенцов, несмотря на свирепое выражение лица, мягок и добр. Прошу у него солярку. Наливает в банку:
– Пойдем, я сам расшурую.
Володя идет вразвалку, громыхая об пол безразмерными кожаными бахилами. Он долго ковыряет в печи, мочит паклю соляркой. Уголь, словно почуяв умелую руку, занялся звонким и жарким огнем.
– Это он плохо горит не потому, что мелкий, – объясняет Володя, не спеша сооружая козью ножку, – кислорода ему здесь не хватает, тоже одышка.
Гудит печь. Звенят крышки кастрюль. По кухне, убогой даже для мужского общежития, растекается аромат капусты и тушенки.
– Ну, так я пойду, – произносит наконец Володя, – а вечером к нам приходи. С другими ребятами познакомлю. Мы здесь друг с дружкой хорошо живем, по‑суседски…
Вечером у дорожников идет фильм «Где ты, Зульфия?». Картина старая, но Володя вбегает к нам, озверев от восторга:
– Братцы, кино приехало!
Праздника никто не ждал. Кинопередвижка никогда не появляется на Ала‑Беле. Во‑первых, здесь мало народу, сбора не будет. Во‑вторых, негде разместить аппаратуру и экран. Но на этот раз то ли механики решили завернуть на огонек и обогреться, то ли еще какая муха их укусила, они согласились показать «Зульфию».
|
|
|
На стене одной комнаты ребята натянули простыню, а проектор поставили в кухне. Луч боком цеплялся за косяк, почти треть кадра закрывала черная полоса, но нас, сгрудившихся на полу, это не смущало. Иногда лента рвалась, ее склеивали и крутили снова. Но в самом конце картины что‑то стряслось с самим проектором. Те, кто фильма не видел, не знали, нашлась ли Зульфия. Популярно объяснил развязку сам механик, представитель народа, на земле которого мы работали:
– Оба получил квартир. Он на втором, она выше. Раз любит, женился. Болды?
Мы ответили «болды»– хватит, мол. И потекли разные истории, какие вспоминаются в благодушном настроении, когда никакая беда не зовет на мороз прочно установившейся зимы.
…Утром с бульдозеристом Славой я еду снимать замеры на лавиносборах. Вернее, Слава едет расчищать дорогу, а мне с ним по пути. Когда‑то мне доводилось водить трактор. Прошу у Славы разрешения посидеть за рычагами. В грохочущем чреве бульдозера выжимаю сцепление, прибавляю газ. Машина плавно трогается с места и, развалив наметенный за ночь сугроб, пробивается к дороге. Слава опускает отвальный щит, и тут я понимаю, какая у дорожников работа. По обочинам бетонные столбики. Они засыпаны снегом. Надо так срезать снежный пласт, чтобы столбик не сбить и пройти ножом, как говорится, впритирочку. А в ушах грохот и лязг. Стучит и дрожит могучее стальное тело. Снежная пыль вьется как раз в том месте, куда надо смотреть да смотреть. В кабине понемногу теплеет, но покрываются инеем стекла. И я… заваливаю бульдозер в кювет. Предательские сугробы были на самом краю дороги. Я не успел отжать рычаг, и машина стала крениться в сторону глубокого, метров на сорок, обрыва. Я молча вытер холодный пот.
|
|
|
– Дорога злая, нырнуть можно, – сердито проговорил Слава.
Наверное, в этот момент у меня было отчаянное выражение лица, Слава подобрел и рассмеялся:
– Ничего, сейчас вытянем, а ты на всякий случай выйди.
– Да нет уж, вместе веселее, – произнес я не совсем уверенно.
Я повалил машину в кювет, когда светило солнце и не было ветра. А как работают ребята ночью, или в пургу, или в ветер, который дует на Ала‑Беле, как в аэродинамической трубе?!
Слава медленно, словно нехотя, отпускает муфту сцепления. Бульдозер никак не хочет выбираться из сугроба. Одна гусеница скребет наледь с дороги, другая бесполезно пашет снег, опускается ниже, и кабина наклоняется все‑круче и круче. Но машина, видно, как и мы, хочет уцелеть. Каким‑то чудом она цепляется бесполезной гусеницей за камень, свалившийся с дороги, и Слава сильным рывком вытаскивает ее из обрыва.
На другом бульдозере приезжает Витя Сокол. Он привозит нехитрый наш инструмент. По сугробам мы идем к снегопункту – месту, где проводятся замеры. Оно постоянно, так как для любой науки, в том числе и снежной, нужны сравнения. В снегу стоит рейка с обозначениями. Она показывает, насколько вырос снежный пласт. Рядом на глубину всего пласта вырыта яма. В снег воткнуты термометры. По тому, как изменяются слои, кристаллизуясь и растворяясь, мы можем судить обо всем снежном покрове этого района, какая и когда была погода, какие вьюги намели тот или иной слой. Мы копошимся в яме, читая, как книгу, многообразие снежной толщи, занемевшими пальцами пишем в тетрадь наблюдений данные, берем пробы плотномером – словом, делаем ту обычную работу, которая входит в обязательную программу службы лавинных станций.
У Вити руки в ссадинах. Он водит трактор и колет дрова, прорубает лунки в ручье, откуда мы берем воду. Хозяйственный он человек. И у него тоже, как у одного полярника из Антарктиды, бывают белые сны – белая кошка, белый автомобиль, белый дом, белые сосны… Он очень давно работает на лавинных станциях.
Витя – бродяга по характеру. Когда он женился, то сказал подруге: «У меня есть вторая любовь, даже, может быть, большая, чем к тебе. Эта любовь – горы. Горы – моя работа. Любимая, вечная. Ведь для человека самое большое счастье, если хлеб добывается любимым делом, когда работа становится его судьбой».
И хотя Витя грустит о жене, которая часто пишет ему письма, сильнее он тоскует о горах, если они не рядом. Вот и пойми человека, какие дела рождают судьбу, какая любовь дороже других Любовей…
5
Через несколько дней мы идем с Юрой Барановым на Итагар, лавинную станцию южнее Ала‑Беля.
– Юра, а что ты будешь делать, когда исследуешь все горы и ледники? – спрашиваю я.
– В Антарктиду поеду. Там хорошо. Нет подчиненных, одни императоры. Пингвины, – улыбается Юра.
Он знает парня у себя на станции, но из такта не называет его имени. Гера, так и мы его пока назовем, давно и самозабвенно мечтает об Антарктиде. Торопится стереть какое‑нибудь «белое пятно», пока они там еще есть. Когда он начал понимать мир, страна с триумфом отмечала рекорды первооткрывателей – дрейфовали папанинцы, побеждали циклоны Раскова, Гризодубова и Осипенко, летел через Северный полюс Чкалов. Оттуда, из детского увлечения, и пришла мечта об Антарктиде. И хотя у Геры на лоб уже легли морщины, он никак не может отказаться от мальчишеской мечты. Он там, в затянувшемся детстве, которое было у него отнято долгой и трудной войной.
Готовясь к Антарктиде, Гера стал мастером на все руки. Научился слесарному и токарному делу, получил нрава механизатора широкого профиля, изучил радиодело и метеорологию. Обычно с весны он начинает писать заявления в Академию наук и Министерство морского флота. Письма в первой своей части похожи, как братья на выставке близнецов. Только в конце отличаются тем, что к перечню специальностей всегда прибавляется новая, чего нельзя сказать о стереотипных отказах академии и министерства, решивших не пускать Геру на шестой материк.
Вчера я сказал Гере:
– Берись‑ка за гляциологию. Верное дело.
Гера долго смотрел на меня, стараясь угадать, шучу я или говорю серьезно. Но на этот раз он поймался без наживки.
– Пожалуй, сгрызу и гляциологию, – проговорил он задумчиво. – А вдруг сошлются на возраст? Тогда никакими дипломами не убедишь.
– Не решатся…
Весь вечер Гера молчал, обдумывая новый в жизни поворот. Да и если серьезно, кто из нас не мечтает о «белых пятнах» и ненайденных островах?!
…Итагар – тоже два домика. Один принадлежит лавинщикам, другой – смотрителю дорожного участка. Станция тесно окружена горами, гораздо более живописными, чем на Ала‑Беле. Здесь дышится легче. Высота над уровнем моря что‑то около двух тысяч метров. Вдоль дороги, то ныряя под лед, то вытекая, струится маленькая горная речка Чичкан, по‑русски Мышка. А за ней круто в горы взбираются леса – береза, арча, ель. Летом здесь тепло и привольно. Сейчас же леса прозрачны. Среди них видны скалы, припорошенные снегом. В некоторых местах будто прорублены просеки. Но здесь не гулял топор. Просеки сделали лавины. Они спустились с вершин, ломая и вырывая с корнем деревья.
С той же стороны, где построен домик станции и жилье дорожного смотрителя, обрывы. Когда строилась дорога, рабочие взрывами отбивали с боков гор метр за метром, и горы стали кривобокими, как разбитые параличом великаны. В этих местах на обочине стоят предупредительные щиты с надписью: «Опасная зона: камнепад!»
Становится не по себе, когда идешь под таким обрывом и ждешь, когда тебе на голову свалится камень. Ты косишься на бурую стенку. А стена вся в трещинах, камешки сверху сыплются, лопаются на дороге с сухим треском.
На крутом повороте дорога обледенела. На Итагаре недавно была оттепель, а сейчас подморозило. За рядком придорожных столбиков тридцатиметровый обрыв – камни, снег и речка, черная среди льда, – эта самая Мышка.
Петя Ткаченко, невысокого роста, худенький, белобрысый, дежурит на станции. Рука его, искалеченная детским полиомиелитом, скрыта накинутым на плечи полушубком. Здоровается он левой.
– А где Иткин? – спрашивает Юра.
– Ребята все на лотках. Да вы проходите, сейчас чай сотворю.
Домик станции на Итагаре опрятнее, чем на Ала‑Беле, чище, теплее и… официальнее. На стенах инструкции, приказы Иткина – начальника этой станции, распорядок дня, график дежурств, схемы лавин. Есть даже комната для работы – столы, рулоны бумаги, линейки. Зимой, правда, она пустует: ребята экономят уголь. Хоть лес под боком, но рубить его нельзя: это заповедный в Киргизии лес.
В давние времена, когда вместо дороги проходила здесь тропа, Итагар был самым излюбленным местом для ночевок. По этой тропе шли караваны верблюдов из Ферганы и Кашгара, везли шелка, фрукты, пряности в горы к кочевникам‑киргизам. Здесь купцы разбивали шатры, варили плов и бишбармак, пили кумыс. Здесь же поджидали их грабители.
Петя на Итагаре зимует второй год. Он закончил Харьковский техникум гидрометеослужбы и приехал на Тянь‑Шань. Первую практику он провел в самом глухом южном углу Киргизии, к востоку от высокогорного озера Чатыркель, где протекает стремительный Кендык. Зимой река промерзает, образуя причудливые наледи. Летом же, когда начинают таять ледники, она становится бешеной, как знаменитый Терек.
Петя жил там в абсолютном одиночестве. Ни пастух, ни случайный путник не забредали к его палатке из кошмы. Бывало, что вертолет не мог забросить ему продукты, и тогда он питался рыбой, которая иногда попадала на крючок, и старыми сухарями. Он работал как заведенный. В восемь утра, в тринадцать, двадцать и в час ночи каждых суток проводил замеры реки. Когда кончался керосин для примуса, Петя отправлялся в горы, где росли редкие кустики верблюжатника. Он рвал их, обжигаясь колючками, и тащил вязанку иногда километров по десять – пятнадцать только ради того, чтобы ей сгореть за полчаса.
Еще хуже становилось, когда начинались дожди. Они были многоводными и долгими, как дожди тропиков. Они были ледяными, как дожди севера. Лед и солнце сталкивались на Аксае в бешеном поединке. Вода размывала горы. Со склонов сбегали сели. С вершин сыпались камни. В эти моменты Петя перебирался из палатки в пещеру, приобщаясь к «жизни предков».
Платон ставил мужество на последнее место среди добродетелей. С ним соглашался Экзюпери, утверждая, что мужество состоит из не очень красивых чувств: немного ярости, немного тщеславия, значительная доля упрямства и пошленькое спортивное удовольствие… А к каким качествам отнести стойкость и мужество одного‑единственного человека, который в течение ста дней и ночей работал в самом неприютном, не приспособленном для жилья месте в горах Тянь‑Шаня?
Пока Петя кипятил чай, пришел Витя Иткин – сухощавый, в кепи, очках, с усиками. Вид у него был какой‑то учительский. Позднее я узнал, что он и вправду закончил педагогический институт, преподавал математику в школе и вдруг однажды круто изменил профессию – стал гидрометеорологом.
За ужином собрались все итагарские ребята – большая семья. Чинно уселись за стол, не дощатый и грубый, как на Ала‑Беле, а накрытый чистой клеенкой. Готовит Оля, жена радиста Славы, – маленькая, расторопная, стеснительная женщина. Она подает жареную картошку и опять же не в алюминиевых мисках, как на Ала‑Беле, а в фарфоровых тарелочках и чай наливает не в кружки, а в стаканы с подстаканниками. И картошку ест, и чай пьет, как взрослые, любимец всей этой тихой и чинной, как сам Иткин, семьи Андрюшка – сын Оли и Славы.
После чая ребята включают радио и читают газетные новости – хорошо, что поблизости районный центр Токтогул и, стало быть, почта.
Все эти мелочи сразу бросаются в глаза после пресноватой и грубой жизни на Ала‑Беле.
Выхожу на крыльцо. Монотонно гудит движок – дает свет. Тихо опускаются редкие снежинки. Не из туч, а с гор. В черноте неба, как льдинки, искрятся звезды. Мир недвижим и спокоен, таким и должен быть мир. По наверное, я бы усомнился в справедливости этих слов, если бы в этот момент знал, что случится часом позже…
6
Мы уже легли в постели с хрустящими, накрахмаленными простынями, как вбежал растерянный Виктор Иткин:
– Наши убились!
– Где?
– Недалеко. У камнепада.
В мгновение вспоминаю утес в трещинах, столб с надписью: «Осторожно: камнепад!», обрыв к Чичкану, крутой поворот и обледеневшую дорогу.
Мы с Юрой торопливо накидываем полушубки. Во дворе тарахтит «Беларусь» дорожного мастера с прицепом. Кто‑то кричит взволнованно:
– Да едем же скорей!
Вскакиваю на прицеп, подхватываю за руку Петю Ткаченко. Трактор круто разворачивается и выбегает на дорогу. Рабочий‑дорожник рассказывает:
– Еду на тракторе со стороны Ала‑Беля. Обгоняет «газик» ваш, гидрометеослужбы. Вижу: вдали хлоп! Нет «газика»! Дальше еду. У поворота осветил фарами человека. Стоит на дороге, шатается, весь в крови. Испугался страшно и на все газы к нашему дорожному мастеру Герману. Тот, как был в майке, вскочил в кабину и к вам…
Внутри все дрожит. В жизни не так часто приходится видеть смерть. Свет от фар вырывает из темноты искореженные камни, горбы сугробов и вдруг – лежащих на дороге окровавленных людей. Двое катаются по земле. Третий лежит неподвижно.
Спрыгиваем. Освещаю фонариком лицо человека, который лежит неподвижно. Помутневшие глаза смотрят из полуоткрытых век. Лицо белое, без единой царапинки. Может, жив? Пересиливая себя, щупаю пульс. На левой руке чувствую толчки. Правая холодная, безжизненная, замшевая. И тут догадываюсь, что на левой идут часы. Пытаюсь разорвать галстук – не могу.
– Нож дайте!
Кто‑то подает охотничью финку. Разрезаю галстук и ворот. Некоторое время сижу рядом, тупо уставившись в лицо. Петя берет у меня фонарик. Вспоминаю, что иногда помогает искусственное дыхание. Поднимаю руки вверх, опускаю вниз, вверх, вниз… Руки тяжелые и непослушные. «Ну, очнись, дорогой!» – шепчу я, глядя в открытые с мутно‑синей поволокой глаза. От напряжения начинаю задыхаться. Пот струйками течет по лицу.
– Да расстегните же мне воротник!
Кто‑то услужливо расстегивает ворот.
Вверх, вниз, вбок… Кажется, что какой‑то остаток жизни шевельнулся в человеке. Вверх, вниз… Минут через пятнадцать, совсем задохнувшись, опускаю руки. Бесполезно. Мертв.
– Я видел, как у него лицо побелело, когда ударились, – тихо говорит один из пострадавших.
Мы грузим тело на тракторную тележку, помогаем взобраться раненым. Едем на станцию. Звезды, луна, потемневший лес, бледные вершины. Озираемся тревожно и хмуро.
На станции кладем убитого в баню на полку. Вытягиваем согнутые ноги, закрываем глаза.
Наша комната превращается в лазарет. Пострадавших ребят устраиваем на койки. Юра принимается промывать и бинтовать раны, как заправский брат милосердия. Я же не могу видеть так много крови, выхожу на кухню, прошу у Пети Ткаченко сигареты.
– Надо раздобыть машину, вызовем «Скорую помощь» из Токтогула, – говорит Петя.
Опускаем на дороге шлагбаум. Ждем. Останавливаем МАЗ. Объясняем шоферу, в чем дело.
– Не могу.
– Тогда мы не пропустим, – сквозь зубы говорит Петя.
– Да не могу не потому, что не хочу. Моторы у меня в кузове. Пока разгрузим, часов пять пройдет.
Шофер и правда везет дизели.
Вторая машина пуста. Едем с Юрой Барановым, который уже перевязал ребят, за машиной скорой помощи. Наш грузовик заносит на поворотах. Стискиваю зубы и закрываю глаза. После того, что произошло, лихая езда не доставляет удовольствия.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 117; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!