К очерку А. Иванченко «ТРУБКА КОРСАРА» 9 страница
Еще не окрепнув, доктор Слэсар был вынужден лечить и себя, и своих товарищей. Увидев это, юная фельдшерица поспешила выступить по местному радио с сообщением, что на Фолклендах, наконец, появился врач. В госпиталь началось паломничество. Всем вдруг понадобилось показаться врачу. Слэсар был зол, но что из того? Врач обязан выполнять свой профессиональный долг.
Потом Слэсара пригласили к губернатору, предложили остаться в Порт‑Стэнли. Так он и застрял на Фолклендах. Ездил ненадолго в Лондон, чтобы уладить кое‑какие дела, расплатиться с долгами и забрать необходимые вещи.
Наша беседа затянулась. Только в десятом часу доктор Слэсар вдруг вспомнил, что пригласил нас на ужин. Воскликнул по‑русски:
– О, соловей басня не кормит! Много говорить, забывать пустой желудок гости, это есть не хорошо. Прошу извинить, теперь будем ужинать.
Взлохмаченный, длиннорукий, он засуетился:
– Мой кухня все готово, немножко надо ставить огонь. Сегодня я делал специально английский ужин.
В половине одиннадцатого мы были на пирсе. Там нас ждал судовой катер.
…Холодная дождливая ночь. Ветер. На душе и хорошо, и почему‑то грустно.
Потомки знаменитого корсара
Время нашего пребывания в Порт‑Стэнли истекло. Мы уже выбирали якорь, когда к пирсу подкатил «роллс‑ройс» доктора Слэсара. Выйдя из машины, он бегом направился к стоявшей у причала моторке. Вскоре лодка затарахтела и полным ходом ринулась к нам.
|
|
|
На борт корабля мистер Слэсар поднялся, радостно улыбаясь.
– О, я пугался опоздать, – сказал он, переводя дыхание. – Шибко высокий шторм‑трап, это есть не для мой сердце. – Похлопывая себя ладонью по груди, он старался скорее отдышаться. – Меня вызывать остров Нью‑Айленд. Это есть далеко, надо лететь вертолет. Но нет погода.
Зная, что наш корабль должен идти на восток, предварительно обогнув с северо‑запада Фолклендские острова, доктор Слэсар спрашивал капитана, не сможем ли мы по пути забросить его на Нью‑Айленд. Ему только на полчаса нужно вернуться в госпиталь, чтобы собраться. На Нью‑Айленде тяжело ранен семнадцатилетний юноша, большая потеря крови. Вызывая по радио врача, отец пострадавшего сказал, что кровотечение продолжается. А над морем сейчас везде грозы и штормовой ветер до девяти баллов, погода не для вертолета.
– Пожалуйста, мистер Слэсар, мы к вашим услугам, – сказал капитан. – За вами послать катер?
– О да, если можно. Через половина час я буду на пирс.
Он уже повернулся, чтобы уйти, но Залман Аронович его остановил.
– Вам незачем беспокоиться, коллега. Если мы зайдем на этот Нью‑Айленд, то разве я не помогу больному? И вы говорите, там есть радио, мы вам сразу сообщим.
|
|
|
Доктор Слэсар в нерешительности замялся.
– Большой спасибо, коллега, но не есть легко сказать, сколько надо время. Дежурный радист не спросить характер ранения, возможно, будет немного задержка.
– Ну так мы задержимся, великое дело! Я надеюсь, вы позволите, капитан?
Капитан ответил, что, если жизнь юноши будет в опасности, мы постоим у Нью‑Айленда сколько понадобится. На том и договорились.
Из слов Слэсара выяснилось, что на Нью‑Айленде живет всего одна семья. Это частный остров Джека Дэвиса – потомка того Дэвиса, который открыл Фолкленды. Раненый юноша – единственный сын хозяина острова.
Мне очень захотелось увидеть потомков знаменитого корсара. О нем самом мне уже кое‑что было известно, а о том, что где‑то существуют его потомки, я и не подозревал. Жаль, Слэсар ничего не сказал о них раньше.
Из двухсот Фолклендских островов Нью‑Айленд, пожалуй, самый маленький. Судя по данным английской лоции, его площадь не превышает сорока квадратных километров. Похожий на бумеранг лоскут земли, над которым беспрепятственно гуляют все океанские ветры.
Еще издали я увидел в бинокль беленький домик на берегу бухты и несколько хозяйственных построек из досок и гофрированного металла. От строений к монолитному бетонному пирсу тянулась узкая дощатая эстакада. У причальной стенки стояла небольшая парусно‑паровая шхуна.
|
|
|
Моросил дождь, и остров выглядел уныло. За угрюмыми обрывистыми утесами начинался холмистый бурый ландшафт, такой же голый, как и на Восточном Фолкленде. По распадкам бродили лошади, коровы и овцы. Все прибрежные скалы облепили птицы. Были видны колонии пингвинов, стаи альбатросов, диких гусей и бакланов. На краю одного обрыва среди бесчисленного множества пингвинов стоял, глядя на море, рыжий в белых яблоках бык. На шее у него болталось на цепи толстое бревно – известное средство против излишней бычьей резвости.
Более странное соседство трудно себе представить: пингвины и… домашний бык!
Минут через пятнадцать после того, как мы вошли в бухту, шхуна, отвалив от пирса, направилась к нам. У самого нашего борта она круто развернулась и остановилась. Это было старое китобойное судно, построенное, видимо, в конце прошлого века. Обшитый почерневшими досками яйцевидный корпус, высоко поднятая резная корма и сдвинутые к бортам два коротких бушприта, позволяющие установить на площадке между ними гарпунную пушку. Позади грот‑мачты торчала труба.
|
|
|
Когда‑то такие шхуны строили норвежцы. По своим мореходным качествам и прочности они долго считались лучшими в мире среди китобойных судов. На них ходили в Антарктику и охотились за китами даже во льдах моря Росса. Теперь в это верилось с трудом Нелепый вид подошедшей к нам посудины вызвал только удивление.
На открытом ходовом мостике шхуны за штурвалом стоял высокий пожилой человек в грязном берете, очках и засаленном черном комбинезоне, из‑под которого выглядывал воротничок белой рубашки, надетой под вылинявший голубой свитер.
– Я Джек Дэвис! – прокричал человек с шхуны. – Мне передали по радио, что у вас на борту врач.
– Это я, подойдите ближе к борту! – крикнул в ответ Залман Аронович. Он стоял у шторм‑трапа, готовый спуститься на шхуну. Капитан разрешил мне сопровождать его.
Приняв нас на борт шхуны, мистер Дэвис, направляя судно к берегу, взволнованно говорил:
– Дважды в год к нам приходит рефрижератор из Монтевидео, и как‑то была шхуна из Порт‑Стэнли. Других судов я здесь не видел, вас послал сам бог. Мы были в отчаянии: этот глупый мальчик перерезал себе вены…
– Вены?! – У Залмана Ароновича округлились глаза. – Что же вы не сказали сразу? Скорее назад! Я должен взять необходимые инструменты. Это совсем другое, я не к тому готовился.
Я поразился докторской прыти. Как только шхуна опять подвернула к борту нашего судна, он взлетел по шторм‑трапу в несколько секунд. Это при его‑то габаритах: сто шестьдесят пять сантиметров роста и сто десять килограммов веса!
– Редмонд сделал это в постели, – рассказывал мне Дэвис, пока мы ждали доктора. – В его комнате живет пингвин, он поднял шум: пингвины не терпят запаха крови. Жена пошла узнать, в чем дело. В первом часу ночи вдруг шум. Потом она позвала меня. Ред не давал себя бинтовать. Нам помогла Энни, это моя дочь… Мне семьдесят шесть, я не понимаю молодых людей. Они и сами не понимают, что им нужно. Глупый мальчик…
Я хотел спросить, что толкнуло Редмонда на такой шаг, но не решился. Дэвис как‑то враз посуровел. Хмуря плоский безбровый лоб, достал из кармана кожаный кисет, медленно свернул самокрутку, закурил. Помолчав, сказал еще:
– Раньше ему нравилась говядина на углях. Сегодня я сделал, поджарил, как ему нравилось. Он не съел, вторые сутки ничего не ест.
– Это произошло вчера?
– Да, в ночь с воскресенья на понедельник. Вечером он, как всегда, хорошо поужинал. Потом играл с пингвином и немного спорил с дедом. У меня еще жив отец, ему сто три года. С Редом они давно не ладят. Дед его очень любит. Не всем молодым нравится, когда их любят. Я тут ничего не понимаю…
Парня мы застали едва живым. Мертвенно‑бледный, он лежал на кровати совершенно безучастный ко всему, с неподвижно застывшими глазами.
– Этот мальчик действительно плох, – натягивая халат, сказал Залман Аронович. – Вы видите, каков он? Он бы к вечеру умер.
Дэвисам доктор перевел свои слова иначе:
– Я говорю, что положение не блестящее, но пока ничего страшного. Ему нужна свежая кровь, литра два.
Вместе с Редмондом всех Дэвисов семь человек. Кровь деда и отца не годилась: они оба были слишком стары. Энни кормила двухмесячного ребенка, поэтому ее кандидатура тоже отпала. Оставались сорокалетняя миссис Агнесс, мать Реда, и его двоюродная сестра Марго. Но сначала нужно было узнать, какая группа крови у них и у юноши. Кровь родственников, даже матери и сына, совпадает по группе не всегда.
У Марго оказалась вторая группа, у миссис Агнесс – третья. Труднее было определить группу Реда. Доктор исколол ему все пальцы, так и не выжав из них ни капли. Пришлось класть под микроскоп бинты с уже заскорузлыми кровяными пятнами. Наконец выяснилось.
– Третья, – шумно вздохнул Залман Аронович и выразительно глянул на меня. Ему, корабельному врачу, моя группа крови была, конечно, известна.
– Ладно, – сказал я, пожав плечами.
– И сколько вам не жалко? – Свою одесскую манеру задавать вопросы Залман Аронович сохранял в любой обстановке.
– Да берите пол‑литра! – вдруг расхрабрился я. Потом меня осенило: «Пол‑литра – это же восьмая часть всей моей крови!» Но убавить щедрость теперь было неудобно.
Доктор перевел мой ответ Дэвисам, добавив:
– Мистер Иванченко желает сделать из вашего сына запорожского казака.
И, готовя прибор для переливания крови, принялся рассказывать, кто такие были запорожцы. Слушая, как он их восхваляет, представив меня будто бы выходцем из Запорожья, я краснел и с тягучей тоской ждал боли. Ничего на свете так не боюсь, как боли.
Когда прибор был готов, Залман Аронович сказал мне с усмешкой:
– Дух запорожца вы уже проявили, это было оценено по достоинству, а теперь прошу закатать правый рукав. Возьмем двести пятьдесят граммов, по донорской норме. Вполне достаточно. На борту мы имеем еще людей…
До того часа я не знал, что процедура выкачивания крови даже приятна.
Сначала чуть‑чуть возбуждаешься, потом по всему телу разливается умиротворяющая нега, как от легкого опьянения. И только после перед глазами жиденький дымок да немножко липко во рту.
У Нью‑Айленда наш корабль стоял неделю. Я был свободен от судовых работ и жил в доме Дэвисов. Теперь они считали меня своим родственником, кровным братом Редмонда.
…Древний Джон сидел в кресле‑качалке. Он пододвинулся ближе к камину, кутался в грубошерстный домотканый плед, но ему было холодно. На сто третьем году жизни человеку нелегко согреться. Старик часто сморкался, заученным жестом нахлобучивал лохматую меховую шапку. У его ног, одетых в толстые шерстяные носки, на свалявшейся грязно‑бурой овчине лежал рыжий огнеземельский кот, огромный и жирный. Время от времени старик осторожно ставил на него мерзнущие ступни. Сонно мурлыкая, кот покорно грел их своим телом.
Из выцветших глаз старика скатывались слезы. Они текли по рытвинам его морщин, как стекает роса по коре старого дерева. То были слезы не горя и не радости. Слезы зябнущего старика. Кожу на лице Джона нельзя даже было назвать дряблой. Морщины высохли, словно потрескались. Они были почти коричневыми. Джона родила смуглая патагонка.
Старик курил закопченную глиняную трубку.
– Если Дэвисов не вешали, они всегда жили долго. Самоубийц у нас не бывало, – сказал он гордо. Его прищуренные, до странности белые глаза осуждающе смотрели на внука. – Ты слышишь, Ред, самоубийц у нас не бывало.
– Сто раз слышал, – огрызнулся Ред.
Перепалка между внуком и дедом началась со вчерашнего дня. Старик насупился, но, помолчав, сказал примирительно:
– Ты прав, Реди, я, кажется, повторяюсь. Говорить или слышать одно слово дважды Дэвисы никогда не любили.
Обложенный подушками, Ред полулежал в своей кровати. После операции шли уже четвертые сутки. Юноша был еще слаб, но на его щеках начинали проступать розовые жилки. По рекомендации врача миссис Агнесс отпаивала сына парным овечьим молоком. Через каждые два часа она появлялась в комнате с белой эмалированной кружкой. Пышущая здоровьем и привлекательная, она жизнерадостно улыбалась:
– Как дела, Реди? Вот твое молоко.
Усталые голубые глаза мальчика смотрели равнодушно.
– Спасибо, мама, – сухо говорил он. В присутствии деда Ред выдерживал характер.
Мрачного настроения сына мать, казалось, не замечала.
– Ты знаешь, Реди, возле нашего овчарника расцвели два чудесных мака. Я боюсь их сорвать, как бы раньше времени не опали лепестки. Или ты хочешь, чтобы я принесла эти маки?
– Нет, мама.
– Я тоящ так подумала, пусть растут. Удивительно, не правда ли? Вдруг расцвели маки! До весны еще так далеко.
Пока, обхватив ладонями кружку, Ред медленно пил молоко, миссис Агнесс стояла у его кровати, рассказывая о каких‑нибудь новостях. Голос у нее был певучий и ласковый, но без намека на сентиментальность.
На вид ей можно было дать лет тридцать пять. Невысокого роста, полногрудая, но с отличной фигурой, которую подчеркивал строгий мужской наряд: клетчатая рубаха, широкий кожаный ремень, галифе и высокие хромовые сапоги. Коротко подстриженные курчавые русые волосы. По‑детски припухлые губы чуть приоткрыты в сверкающей белозубой улыбке. Спрятанные за очками умные серые глаза смотрели спокойно, но улыбка придавала ее лицу веселое оживление.
– Да, Реди, я забыла тебе сказать. По‑моему, твоя Матильда сегодня будет с жеребенком.
Ред молча кивнул головой.
– Ты не рад?
– Нет, мама, я рад. – Видимо, новость его действительно обрадовала. Опустив на колени кружку с недопитым молоком, Ред против воли улыбнулся: – Родит третью кобылицу.
– Нет, Реди, я думаю, Матильда теперь обзаведется сыном.
– Ты и прошлый раз так говорила.
– Ну нет, Реди, будь справедлив. Я предполагала, но не утверждала. Это разные вещи.
– Сейчас ты утверждаешь?
– Три кобылицы подряд – многовато.
– Это не ответ, мама.
– Хорошо, Реди, скоро выясним… Давай свою кружку, мне пора готовить обед. Папа, тебе ничего не нужно?
– Нет, Агнесс.
– Может быть, вам? – она обратилась ко мне.
– Спасибо, миссис Агнесс.
Снова надолго мы остались втроем. Старик, умолкший при невестке, продолжал прерванную мысль. Его скрипучий голос звучал глухо и как бы с надрывом.
– Ты помнишь, Гед, я рассказывал тебе, как мне пришлось убить своего боцмана? Со мной тогда были твой отец и дядя Ричард. Ричарду еще не исполнилось восемнадцать, он был такой, как ты, Реди. Мы охотились у Земли Грейама. Кашалот разбил нам корму. Вильсон поднял панику, он боялся, что мы утонем. Ты помнишь, Ред, почему я убил Вильсона?
Юноша опять помрачнел.
– Хватит, надоело!
– Нет, Реди, ты должен послушать. Вильсон был неплохим парнем, и мне его жаль. Он не умел держать себя в руках. Поддавшись панике, мы бы погибли все, все Дэвисы. Я убил Вильсона, и бог мне судья. Пусть он покарает меня, если ему будет угодно. Я взял на себя тяжкий грех, Реди, я должен был спасти род Дэвисов. Твой отец и дядя Ричард были последними в нашем роду, я не мог их потерять. Ты, Реди, глупый мальчик, если не понимаешь, что я взял на себя грех ради тебя.
– На твоей душе грехов, как на овце блох.
– Нет, Реди, у меня один тяжкий грех. Ты помнишь, я говорил тебе, как Вильсон спас мне жизнь? Когда те трое увидели мои котиковые шкуры, я понял, что ночью они убьют меня. Вильсон сумел с ними справиться, и я дал ему слово взять его к себе боцманом. Мы оба были довольны. Ты, Реди, не понимаешь таких вещей. Мой тяжкий грех только смерть Вильсона. Если бы тебя не стало, она была бы напрасной. Теперь только ты можешь продолжить род Дэвисов.
Слушая деда, Ред нервно покусывал губы. От слов старика его всего передергивало.
– Ты слышишь, Алек, – обратился он ко мне, – он хочет сказать, будто действительно убил этого Вильсона из‑за меня. Когда я родился, Вильсона не было на свете уже двадцать лет.
– Наверно, дед вообще имел в виду внуков. Ты зря, Реди, на него сердишься, он волнуется за твою жизнь.
– От его волнений тошно становится. Забрался на этот проклятый остров, и теперь мы все сидим тут, как в тюрьме. На что мне такая жизнь?
Под столом проснулся золотоволосый пингвин. Вскочив, он ошалело глянул по сторонам, минуту постоял и затем важно поковылял к старику. Уткнувшись клювом в его колено, птица ждала ласки. Оттолкнув ее, старик хмуро проворчал:
– Пойди, Мак, скажи этому мальчику, зачем человеку дана жизнь.
Пингвин сердито зашипел, но, получив шлепок по лбу и легкий пинок в зад, вынужден был направиться к Реду. Остановившись у его кровати, он сложил на белой груди свои маленькие черные крылышки и рассеянно уставился в потолок. Весь его вид словно бы говорил: «Извини, Ред, но подойти к тебе меня заставили». Когда Ред бывал не в духе, общения с ним Мак благоразумно избегал. На сей раз пингвину, однако, ничего не грозило.
– Смотри, дед, даже Мак на тебя обижается, – неожиданно засмеялся Ред. Потом, обращаясь ко мне: – Тебе нравится наш Мак?
– Он славный малый.
– Ему всего два года. Маленьким он подрался с птенцом баклана. Тот его здорово стукнул. Если бы не я, Мак отдал бы концы. Я его вылечил. Он признает только меня и деда.
Забравшись с ногами в обитое бычьей шкурой кресло, я листал «Иллюстрированные лондонские новости». После тесной корабельной каюты маленькая комната Реда казалась очень просторной. Сложенный из нетесаного серого базальта камин, широкая деревянная кровать, стол, застеленный голубым бархатом. На окнах тяжелые бледно‑зеленые гардины. В правом углу массивная этажерка. Старые издания Шекспира, Байрона, Диккенса и Фенимора Купера. Два тома Мопассана: «Жизнь» и «Милый друг». Нижнюю полку и две верхних занимали потрепанные комплекты «Иллюстрированных лондонских новостей». Над кроватью Реда вырезками из этого журнала была заклеена вся стена – женщины.
– Да, Реди, я знаю, мой мальчик, что тебе нужно, – устремив взгляд на стену, сказал старик. Трубка его давно погасла, но он все еще держал ее в зубах, для его лет на удивление крепких и совершенно белых. – В мои годы об этом уже не думают. Я забыл, Реди, что жизни без жизни не бывает.
Вздохнув, он плотнее закутался в плед, глубже нахлобучил шапку. Горбясь и грея о тело ленивого кота свои мерзнущие ступни, долго молча смотрел в пылающий камин. Я почти физически чувствовал, как в его мозгу грузно ворочалась тяжелая мысль. Глядя на него, мы с Редом тоже молчали. Наконец он снова заговорил:
– Я тебе еще не надоел, Алек?
– Нет, мистер Дэвис, мне будет жаль с вами расставаться.
– Спасибо, Алек. Ты можешь называть меня дедом, это право ты заслужил. Если ты желаешь, я расскажу тебе про нашу семью.
Отец, дед и два прадеда Джона были пиратами, пойдя по стопам Джереми Дэвиса. Своим потомкам Джереми оставил в наследство глиняную индейскую трубку и две тетради дневников Терезы де Бурже, в которых она описывала отчаянную удаль корсаров. Тетради и трубка передавались из поколения в поколение, подогревая в жилах Дэвисов и без того горячую кровь прародителей.
В 1884 году, когда Джону исполнилось двадцать лет, семейные реликвии перешли к нему. Он получил их от отца вместе с новой бригантиной, построенной по специальному заказу на одной из лучших судоверфей Гавра. Чарлз, отец Джона, имел во Франции своих людей. Через них он сбывал добытые на морских дорогах ценности, и они же передали судоверфи его заказ на бригантину.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 141; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!